Текст книги "Другой"

Автор книги: Томас Трайон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

8

Стряхивая пепел сигареты «Мелакрино» с расшитого цветами халатика, мисс Джослин-Мария обратилась к юному покупателю, подошедшему, чтобы расплатиться.

– Ну-у, – пропела она со сладкой улыбочкой, – мы нашли что-нибудь сегодня?

– Да. – Нильс осторожно выложил фигурку: широкий воротник, ботинки с загнутыми носами, шапка с помпоном. Ярлык сообщал, что клоун сделан из венецианского стекла.

– Ох, он очарователен, синьор Палаччи. – Паглиаччио, имела она в виду, так звали клоуна. – Разве он не очарователен? Ух ты, мой сладенький. А ты видел там миссис Палаччи? Из них получится очаровательная пара.

– Нет, сегодня я возьму только одного, – отверг он приманку. Ее лицо вытянулось. – И еще возьму вот это, – сказал он, выкладывая на прилавок маленькую жестяную музыкальную шкатулку с цветами и херувимами. – Вы можете завернуть мне клоуна красиво, как подарок?

– Как сувенир? – Она сделала гримаску. – Я обычно не заворачиваю сувениры, если сделаю для тебя, придется делать для всех, понимаешь?

Винни, разглядывающая товары у соседнего прилавка, подошла к ним.

– Не беспокойся, Нильс, я заверну, когда придем домой. – Она повернулась к мисс Джослин-Марии и пояснила: – Это должно выглядеть как настоящий подарок.

Гримаска расцвела в улыбку.

– Оставьте, Винни. Неужто я не найду во что завернуть маленького клоуна? Для Нильса Перри, конечно, найду. Настоящий подарок, говоришь? А можно мне, любопытной сороке, поинтересоваться, для кого? Для маленькой подружки, наверное? – Она нагнулась под прилавок за листком целлофана.

– Нет, вовсе для другого человека. – Раздраженный вопросом, Нильс отвернулся к полке с газетами, чтобы прочитать передовицу, посвященную Бруно Гауптману, похитителю ребенка Линдберга.

– А как вы думаете, синьор Палаччи, для кого же этот особенный подарок? – поинтересовалась мисс Джослин-Мария, заворачивая стеклянную фигурку в папиросную бумагу, укладывая ее в коробочку и отрезая от рулона с целлофаном самый маленький кусочек, в какой только можно было завернуть коробочку. – Его матери? – прощебетала она, понизив голос. – Но что она с ним будет делать, ради всего святого? Упасть с восемнадцати ступенек, Господи, это целая миля! И сидит в кресле на колесах, даже не может говорить. Просто «овощ», как таких называют в больницах. Но ведь она долго не протянет, правда? – Она сделала красивый бантик на коробочке. – Эта ужасная смерть Вининга, а затем...

– Она может немного шевелить руками, – перебила ее Винни. – Она сама пользуется косметикой и даже может немного крутить колеса кресла.

– О, тогда она пишет вам записки, правда, если чего-нибудь хочет?

– Нет. Мы задаем ей вопросы, а она мигает глазом...

– Господи, какой ужас! Но бедняжка, как же она проводит время в своем кресле?

– Нильс читает ей вслух...

– Ну разве он не единственное ее утешение! – всплеснула мисс Джослин-Мария своими маленькими ручками. – И еще Виктория с ее бэби. Чудо, что она не потеряла ребенка совсем. Это следствие несчастного случая, конечно. Шок, я уверена. Но, говорят, недоношенные дети вырастают здоровыми, разве не так? – Ее улыбка выражала глубокое удовлетворение, будто ее саму продержали две недели в инкубаторе для новорожденных. – Они живут дома – Торри и Райдер?

– Да. Торри привезет ребенка домой сегодня. – Винни посмотрела через дорогу, где Ада занималась покупками. – Старая хозяйка хочет закупить все, что может нам понадобиться. Миссис Валерия тоже вернулась в прошлую субботу.

Мисс Джослин-Мария спросила, выпустив струю дыма в лицо Винни:

– Не думаю, что это разумно, а? Этот дом, кажется, приносит одни несчастья. Надеюсь, миссис Перри оценит мои старания, – сказала она, протягивая серебряную коробочку Винни. В это время вернулся Нильс с журналом. – Что это у тебя, дорогуша? Док Сэвидж, да? Господи, вот это обложка – положительно сенсационная. А теперь посмотри сюда, разве подарок выглядит не замечательно?

Нильс поблагодарил ее и взял у Винни завернутую коробочку, журнал и музыкальную шкатулку, заплатив за покупки.

– Я забегу в соседнюю лавочку на минутку, – сказала Винни Нильсу, – а потом встретимся на рынке, как велела Ада. – Она вышла.

Нильс собрал сдачу, взял покупки и вышел следом, столкнувшись в дверях с покупательницей, которая, заглядевшись на что-то за окном, не заметила его. Покупки Нильса разлетелись в разные стороны, он встал на четвереньки, подбирая их.

– Ради святого Петра! – воскликнула Роза Халлиган сердито. – Ты не мог бы быть поосторожнее, мальчишка! – Она схватилась за туфлю и обратилась к мисс Джослин-Марии. – Скажите, кто он такой?

– Этот? Это Нильс Перри. А что?

– Ну, он уже во второй раз чуть не сбивает меня с ног.

Мисс Джослин-Мария была удивлена:

– Сбивает вас? Когда?

– Ну вот только что, и еще в тот день, когда я вышла из трамвая и он сбил меня велосипедом. Вы помните – он порвал мне чулок и обозвал грязными словами.

– Да нет же, милая, не может быть, чтобы этот. Это же Нильс. – Она хихикнула. – Если бы я не знала, я бы подумала, что вы говорите о Холланде.

– Холланд? Кто такой Холланд?

– Холланд – это брат-близнец Нильса.

– Вы хотите сказать, что есть еще один?

– Возьмите этого и повторите – будет один к одному. – Она засмеялась. – Настоящий разбойник, этот Холланд. Но только это не может быть он.

– Почему?

– Холланд Перри? Очень просто, – с охотой заговорила она, круглые щеки тряслись, кругленький ротик открывался и закрывался, желая выразить ее мысль, а потом вдруг раскрылся в испуганном крике, когда с ужасным треском распахнулась дверь и Нильс налетел на нее с криком: «Лжешь! Лжешь! Черт тебя побери! Это неправда! Неправда!» – в то время как Роза Халлиган тянулась к нему руками, стараясь оторвать от хозяйки, и Ада, возникшая как раз в этот момент, она тоже пыталась удержать его, но он молотил кулаками, цеплялся за пышную грудь Джослин-Марии, стараясь заткнуть ненавистный маленький ротик, а та, вся воплощенное достоинство, изображая на лице выражение поруганной чести, едва только его оттащили от нее, говорила, что она не знает, не может понять, в чем дело, и Роза сказала: «Но это же, ради святого Петра, потому что вы сказали...» – и Ада, выразив сожаление, раздосадованная, выбежала вслед за мальчиком из лавки.

Она нашла его возле церкви, где из открытой двери доносились звуки органа.

Он стоял красный, разгневанный, глядя вверх на Ангела Светлого Дня, ее яркие одежды казались темными, когда смотришь снаружи, и он не сразу заметил Аду, когда она приблизилась.

– Детка, детка, что же ты делаешь! Разве можно себя так вести?

– Это ложь, – сказал он бесстрастно, с вызывающим видом встретив ее взгляд.

– Nyet, это не ложь, и ты знаешь это. Пойдем, детка, ты должен примириться с этим.

– Нет!

– Ты должен! Так не может продолжаться! – И чтобы раз и навсегда покончить с этим, строгая, отметающая любые возражения, она проволокла его по дорожке, через чугунные ворота, на кладбище, мягкие черты ее лица будто разом затвердели и высохли.

Поросшие травой полянки тянулись во все стороны, тут одиннадцать поколений жителей Пиквот Лэндинг спали вечным сном под тенистыми деревьями. А дальше было поле, высокая кукуруза, и физиономия пугала торчала среди рядов. Она провела его мимо обсаженных цветами монументов, мимо рядов могильных плит, древних и новых, больших и маленьких, украшенных и простых, из красного песчаника и полированного гранита, в соответствии с рангом их обладателей, Талькоттов, и Стэндишей, и Виллисов, и в конце концов она привела его к большому дубу, где, прячась в его глубокой зеленой тени, как темная пещера, без света, без золотых солнечных лучей, лежал фамильный участок. Ослепленный слезами, он безучастно смотрел в сторону надгробий, где мертвые цветы стояли в помятых зеленых горшочках. Зной стоял в полуденном воздухе, пахло цветами, капала вода из вентиля, где-то трещала саранча. Небо над головой было ярко-голубым, чистым, полупрозрачная голубизна датского фарфора – просвечивающая насквозь, мерцающая, тонкая, как скорлупа яйца; если слишком долго смотреть на него, он может треснуть, распасться на куски, смертельно-голубой град просыплется вокруг него.

– Теперь, детка, – сказала она ему, – тебе придется сказать это.

– Что? Что сказать? – требовал он ответа, смущенно качая головой, стараясь понять, что такое ужасное должен он ей сказать.

– Сказать правду, детка. – Голос ее был спокоен, нежен и печален. – Скажи правду. Скажи вслух, чтобы мы оба слышали, оба, вместе.

Он задрожал. Он выставил подбородок, прижался лбом к ее платью, так что веки чувствовали тепло ее тела. Она взяла его за подбородок и с силой повернула его голову.

– Читай, детка, – приказала она, и полузадушенным голосом он повторил слова, выбитые на тяжелой плите:

ВИНИНГ СЕЙМУР ПЕРРИ

Родился 21 августа 1888 —

умер 16 ноября 1934.

Светлая память.

Он подошел, сорвал травинку, обгрыз ее и стал насвистывать на ней.

– Идем, – услышал он ее призыв. Она поставила его перед собой, обнимая за плечи, направляя его взгляд на коричневую плиту из свежеполированного гранита. – Смотри сюда. Сюда, детка. – Не понимая, он моргал, пытаясь разглядеть ее лицо. Дрожа на фоне неба, точно повторяя очертания ее головы, шел белый контур, совсем, думал он, не похожий на нимб вокруг головы Ангела Светлого Дня. – Сюда! – повторила она резким и строгим голосом.

Сквозь голубую раковину неба, округлую, как шар, в сетке тончайших линий, будто линии железных дорог на глобусе, будто прожилки в листе, он смотрел сквозь нее, увы, слишком долго. Линии задвигались, задевая одна другую, раковина треснула, разлетевшись на миллион острых осколков, они кружились вокруг него, острые, болезненно острые, позванивающие, как голубой дождь. Трава кололась, когда он наклонился, отбросив в сторону высохшие цветы – маргаритки, и кореопсисы, и подсолнухи, которыми Ада украшала могилы, – его дрожащие пальцы касались холодного камня с внезапно наступившим ощущением слепоты, будто по системе Брайля, ощупывая выбитые буквы, которые соединялись в ужасную надпись:

ХОЛЛАНД ВИЛЬЯМ ПЕРРИ

Родился в марте 1922 —

умер в марте 1935.

Часть третья

Теперь-то уж все было кончено, не так ли?

Бедный Холланд.

Вы могли сами догадаться об этом. Ведь на самом деле все так очевидно. Холланд мертв. Мертвее не бывает, если повторить неудачное выражение мисс Джослин-Марии, час назад услышанное Нильсом. Это правда. Ошибиться невозможно. Не стоит обманывать самого себя. Холланда больше нет. Пытаясь повесить на колодезную цепь кошку Ады, он и себя убил тоже. Такова ирония судьбы. Сам себя прикончил – в колодце, посреди лужайки, поросшей клевером, тогда, в марте, в день своего рождения. Вот поэтому мама и не выходит из комнаты и пьет – не может примириться с потерей, и поэтому брошенный, покинутый, совсем одинокий, не желающий признавать, что Холланд может быть мертв, Нильс воссоздает своего близнеца, вызывает его дух, иначе говоря, воскрешает его из мертвых.

Свидетельством этому – необычайное почтение, прямо-таки страсть к трупу; мальчик оказывается в рабстве у мертвеца, околдованный дьявольским любовником; не привидение является ему, не призрак, но живое и дышащее существо из плоти и крови – он сам становится Холландом. Таковы правила игры. Быть пчелой, быть цветком, быть птицей – быть Холландом. Так он играет в своем одиноком маскараде блаженной агонии, счастья, утонченной тирании, любви к своему близнецу, идеализируя его и одновременно выжидая, чтобы занять его место; ему мало было быть братом Холланда, он должен стать Холландом. Перстень для Перри. Тот, кто надел кольцо...

Можете представить себе это. Лето. Каникулы. Нильс одинок. Помнится, я отмечал, что у него не было друзей или, если они и были, он не страдал без их компании. Вы когда-нибудь слышали про школяра, у которого не было бы приятелей? Вряд ли, я думаю. Но так было с Нильсом, всюду отыскивающим лица – как научила его Ада, – лица в облаках, в бассейне у колодца, на потолке – все равно. Одно лицо, его лицо, лицо того, Другого. Он был там – Другой. На потрескавшейся и пожелтевшей штукатурке с растущим рыжим пятном сырости. Вы понимаете. Я делаю то же самое здесь, лежа на моей кровати, с моим пятном на потолке. Видите? Два глаза, нос, рот с приподнятыми уголками. Как это называет мисс Дегрут? Никак не могу вспомнить. Обязательно спрошу у нее, когда она придет. Кажется, это все-таки не остров, вроде бы страна. Да, это напомнило мне – я вдруг вспомнил – ее имя: Сильва. Сильва Дегрут. Смешное имя, правда?

Во всяком случае, вот он перед вами, Нильс, – Нильс, проводящий лето, играя в игру Ады – в мертвого Холланда. А как ему еще проводить время? Вспоминать Рассела Перри? Или миссис Роу, жившую по соседству? Само собой, нет, конечно. А кто виноват, спросите вы, в столь трагических обстоятельствах, в странном превращении мальчика в своего мертвого близнеца? Вы говорите – никто? Так получилось? Я не согласен. Насколько я понимаю, виновата Ада. Я много думал о ней. Мне она не нравится. Да, я допускаю, что был какой-то смысл во всем, что она делала. Хотя не без примеси сентиментальности, она была не свободна от сентиментальности, этой самой страшной западни. Очень занятный тип, мне кажется, род барышни-крестьянки, очень русский ум, иногда странный. Струя своеобразного юмора сквозила в ее мышлении, в ее диалогах с мальчиком. Она не могла распоряжаться собой. Слишком много обязанностей. Она делала свою работу, хозяйничала по дому, растила цветы (ах, подсолнухи!), переживала свои трагедии, пыталась объединить семью. Мозг еще сохранился в этих старых костях, их не так-то просто сломать. Она до последних дней казалась непобедимой – и не знала того, что побеждена. Старая женщина слишком многое позволяла ребенку, она позволила ему уйти в свой безумный вымысел, и безумие оказалось тут как тут, естественно, – откуда же они забрали другую бабушку, Изабель Перри, если не из психушки? И Ада знала, что в семье таится болезнь. Вы увидите, как горько ей потом придется покаяться (пока же она только кивает и улыбается, полная жалости, когда Нильс смотрит в воду у насоса – зачем?), когда факты соберутся воедино, когда осознание того, что она посеяла семена трагедии, разорвет ей сердце. А пока что вы делаете из нее страдалицу, из этой глупейшей женщины, вы, а не я. Бедное, погруженное во мрак существо, все время недопонимающее, не могущее вообразить, к каким последствиям ее поступки приведут... к ужасным последствиям.

Ну, допустим, не совсем уж она этого не понимала. Так же, как Нильс боялся, что Холланд уйдет навсегда, она боялась, что он вернется...

1

Мы вновь видим Нильса в гостиной. Он стоит перед клавиатурой пианино. В голове у него жужжание, непонятный жужжащий звук, который возникает каждый раз, когда он услышит, что Холланд мертв. Мертв, похоронен, ушел навсегда. Конечно, это неправда, говорит он себе, но это его беспокоит. (Именно поэтому он сегодня сбегал на кладбище и помочился на цветы на могиле Холланда, – не очень-то помогло, но жужжание прекратилось. До тех пор, пока он не услышал завывание гармоники. От этого тоже жужжит.)

Там, на блестящей крышке пианино, лежит сверток из голубой папиросной бумаги, бумага развернута, содержимое на виду. На лице у Нильса зачарованное выражение, как у Холланда, он почти загипнотизирован пальцем. Палец: твердый, высохший, чуть согнутый, ноготь аккуратно подпилен. Если бы кто-то вошел, он бы спрятал его, но никого нет, и ребенок поглощен своим диким сокровищем.

Он только что пришел с улицы, с яркого уличного света, и находит гостиную более мрачной, чем обычно, воздух кажется спертым, атмосфера более тягостной. В прежние времена гостиная выглядела весело и жизнерадостно, но теперь темное дерево, густой сливовый тон обивки тахты, камчатые занавески – все производит печальное, тяжелое впечатление. Красный ковер выцвел, он теперь напоминает цвет... чего? Цвет вареного, отбеленного солнцем панциря омара, подумал он. Радио молчит – молчит с тех пор, как три дня назад вернулась из Чикаго тетушка Ви, и все те безделушки, что оживляли комнату, составляли ее украшение, теперь убраны – на них скапливалась пыль, увеличивая работу Винни.

Серебряная ваза бабушки Перри стоит на поддоне на пианино, полная поникших георгин; цвета слоновой кости соцветия отражаются в полированном дереве. Нильс берет аккорд и наблюдает, как вибрация инструмента заставляет лепестки опадать, вместе с ними сыплется желтая пыльца. Он сидит, берет тройные аккорды, глядя в ноты перед собой, на плавный полет лепестков, падающих в молчании там и сям вокруг негнущегося пальца. Эта иссохшая плоть занимает все его мысли.

Палец... памятная сине-черная точка в том месте, куда Рассел ткнул острием карандаша... Дар Холланда. Жужжание прекращается, сменяясь криком. Слышишь? Дикое мяуканье! Мяа-ааау! Где-то здесь, в его голове.

Кошка: кис-кис-кис... В тот мартовский день он играл у дороги, услышал мяуканье, крики, вопли. Адина кошка, Пиликия, это она вопила, пока Холланд тащил ее на цепи, обмотанной вокруг шеи. Затем борьба, все смешалось, кошка дергалась в петле, падение и наконец глухой удар внизу. Он бросился к колодцу, вскарабкался на сруб, вытянул шею, вглядываясь в темноту, на камни – шероховатые, холодные, поросшие зеленым мхом; пальцы свело судорогой от страха и боли, в то время как кто-то пытался оттащить его прочь, кровь шумела в ушах, закипала в мозгу. Он испытал головокружение, его тошнило, тянуло броситься следом, вниз. «Помогите! Спасите!» Он предпочел бы ослепнуть, но только не видеть, кто лежит на дне колодца – может быть, тяжело раненный. «Помогите!» Беспорядочно дергающееся тело в луже красного и черного. В долю секунды все кровяные сосуды в голове, казалось, взорвались, и кровь пролилась ему в горло, чуть не задушив. Это был Холланд – в колодце – раненый – Холланд ранил себя! Он вцепился зубами в кулак, чтобы остановить вопли, но когда его уводили, он все еще продолжал кричать. Когда же он замолчал, то не говорил больше ничего, никому ничего не говорил несколько дней, не ел, не двигался, едва ли дышал, смотрел, слушал...

Он ушел тогда, переместился в какую-то другую страну, в какую-то незнакомую местность, где все было в тумане, где голоса людей доносились как бы издали (видение колодца там было из милосердия уничтожено), когда они с бледными печальными лицами приходили, собирались в круг и смотрели на него сверху вниз. Чужие лица. Незнакомый мужчина с серебряным кружком и резиновыми трубками в ушах; другое лицо, беспокоящее своей похожестью на кого-то полузнакомого; далекие переговаривающиеся голоса.

«Травмирующее воздействие... шок... это пройдет». – «О, ради Бога!» – «Миссис и мистер Фоли внизу в гостиной... говорят, кольцо не снимается с пальца...» Услышав это, он в тревоге приподнялся, хрип сорвался с его губ: «Нет... нет...»

«О чем это он – о кольце?» – Другой голос, удивленный. «Что вы говорите – кольцо? Какое кольцо?» – «Золотой перстень его отца, с соколом на печатке. Он не должен был надевать его. Пальцы распухли, и кольцо не снимается. Мистер Фоли спрашивает, что ему делать?» Пауза, потом: «К черту кольцо! Забудьте о нем... не до этого... все это... ничего, кроме сожаления. Нет, погодите – скажите ему, пусть оставит кольцо... оставит на пальце у мальчика, будет лучше, если мы его похороним вместе с ним, спрячем под землей... сколько еще вреда он принесет, этот перстень... пусть его похоронят».

Подождите! Нет! Кольцо? Перстень для Перри? Его не станет? Нет! Да, говорят они, сделав строгие лица: они все пришли к нему, наставили на него пальцы, будто отгоняют чертей, заклинают нечистую силу, изыди, изыди! Ужасный ребенок, конец ему, конец и кольцу. Неспроста он так его хочет, это порча! И если правая твоя рука соблазняет тебя... Оно должно быть похоронено, конечно. Да будет так... да будет так...

Нет! Не-е-е-ет!

Блеск серебра, быстрый укол, покой. Он уснул. Беспокойный, полный сновидений сон, ужасные, несчастные сны: всюду ночь, можно кое-что разглядеть, безлюдный, заброшенный ландшафт, но все это ночью, небо и земля покрыты тьмой. И из самого сердца тьмы летит сокол-сапсан – не та золотая птица-флюгер, а другая, живая, кричащая, и крылья ее мягко машут. Потом темные крылья становятся белыми и птица превращается в другое существо, превращается – в ангела! Ангел Светлого Дня! Смотри, как развеваются ее белые одежды, крылья ритмично поднимаются и опускаются, лицо такое милое и любящее, на губах улыбка. Смотри, как простирает она руки, как они манят... манят...

А вот он идет – Другой, – весь озаренный золотыми лучами, и Сокол-Сапсан с хищными глазами сидит на его плече. Он протягивает руку, ту руку, и на томпальце надет перстень. Вот Ангел окутывает его своими крыльями, и на глазах у Нильса все они улетают, Ангел, дитя, птица – перстень.

Нет, погодите – не уходите! Постойте!

Но он не может остановить их. Дальше, дальше уходят они, в глубокую тьму. Шепот: прощай... угасает... угасает... И остается лишь память о лице, знакомом лице, улыбающемся, насмешливом... чьем?

* * *

Он просыпается.

Стоит в комнате; это другая комната, темнота и молчание, занавески задернуты, воздух спертый – это гостиная. Гроб. Золотые шнуры с кистями, запах гладиолусов, уже слегка привядших, улыбающаяся «Мадонна с младенцами»... Шеффилдские канделябры, тусклые огоньки свечей. Он протянул руку. Поднял крышку. Смотрел в лицо, это лицо. Это не сон. Но почему такое молчаливое, такое холодное, такое неподвижное? При тусклом освещении кожа казалась гладкой, бледной и холодной; невозможно было различить следы когтей, сломанные кости, синяки и ссадины.

– Холланд? – Нет ответа. Он еще здесь – это не сон. Бесконечно долго стоял он, глядя на лицо на подушке, сатиновой подушке. Бдение.

Лицо спящего.

Вечным сном, похоже.

Он созерцал в покое. Смотрел, смотрел, смотрел. Он смотрел на закрытые веки. Какое-то время спустя комната стала сжиматься вокруг него, тишина превратилась в одно огромное молчание, неподвижное и бесконечное, воздух начал уходить, стало трудно дышать, чувства слабели, пол наклонился. Холланд? Черт побери, еще мгновение спустя его рот казался напрочь лишенным выражения, или, точнее, он будто застыл, произнося какой-то звук, как у статуи. Теперь казалось, что уголки рта приподнялись в двусмысленной улыбке. Он наклонился ближе. По сравнению с его собственными эти губы казались твердыми, ненастоящими, резиновыми. В ноздрях запах, специфический, медицинский, вроде формальдегида: напоминает об уроках биологии. Он затаил дыхание, сказал про себя: «Открой глаза». Мольба, переход от надежды к отчаянию и обратно. Нет, глаза оставались закрытыми. Пальцем он поднял одно веко, потом другое. Серебристый блеск белков в свете свечей.

– Вот так, так лучше. – Действительно намного лучше, этот легкий блеск глаз. – Лучше. – Казалось, он услышал, как кто-то повторил слово, чисто и точно, а секундой позже – эхо. Лучше-лучше-лучше-лучше...

Пораженный, он прижал руку к губам, не шевелясь, чтобы не разрушить чары. Он сосредоточился...

– Холланд...

Холланд. Холландхолландхолланд...

Снова затаил дыхание.

– Как это было?

Это было? – пришел ответ, – это было – этобыло – этобылоэтобыло...

Замечательно. Он почувствовал, как забился пульс, крохотная вена под левым глазом.

– Тебе удобно?

Да, достаточно удобно. Нильс начал дышать снова – ответ удовлетворительный. Похоже, ему действительно удобно, голова чуть склонилась в знак согласия, плечи приподнялись.

– Хорошо, – сказал он, и Холланд тоже сказал: «Хорошо», и они улыбнулись друг другу. Мгновение спустя он услышал шепот Холланда, четко различимый в молчании комнаты.

– Подойди ближе, младший братец. – Глаза блестели при свете свечей, запах стал сильнее, тяжелее, стойкий лягушачий запах.

– Да? – сказал он, едва дыша.

– Подойди ближе. Еще ближе. Так хорошо.

Холланд долго и пристально смотрел на него, и взгляд его сказал то, что он хотел услышать: «Наконец-то ты здесь. Я рад этому».

– Ты страдаешь, Холланд? Это больно?

– Конечно, больно, а как ты думал!

Они говорили о постороннем, не относящемся к делу. Нильс ждал, когда они заговорят о Вещи, о самой главной Вещи. Наконец он услышал, как Холланд сказал, что у него есть кое-что для Нильса; нечто особенное, что он хотел бы отдать ему (для дальнейших действий и в знак исполнения долга), и Нильс, ожидавший услышать это, был поражен удивлением, прозвучавшим в собственном голосе. Неужели? Да. Может он сказать, что это? Ладно. Нильс не знал, но надеялся. Он не может видеть этого (спрятано, поскольку одна кисть руки прикрывает другую), но может представить это, вообразить это там, где оно было оставлено; он жаждет получить это, золото Мидаса, перстень для Перри.

Что это? Подарок? «Да, подарок тебе, осел. Понимаешь, мой дар!» Он почувствовал, что должен возразить: «Ада сказала, что это должно остаться у тебя – и мама тоже этого хочет». – "Ерунда, Нильс: я хочу, чтобы ты взял его".

Едва слышное возражение: «Я не могу». – «...Главой семьи, – продолжал Холланд. – Ты, как только наденешь перстень, отныне и вовеки». Странная, хитрая улыбка Одиссея. Ладно, если ты так хочешь этого... Вот таким образом пакт был заключен, соглашение подписано к удовлетворению обоих. Холланд (хихикая): «Все в порядке, я никому не скажу. Я не скажу, ты не скажешь, никто не узнает». Понял? Хитрым голосом. Договорились?

И это их общий Секрет, разумеется.

Нильс соглашается.

– Тогда возьми это. – Теперь голос Холланда звучал неожиданно сухо и безразлично.

Он сомневался. Может ли он? Должен ли? Почему голова у него легкая-легкая, будто в лихорадке? На лбу испарина. Он весь дрожал, когда расцепил холодные руки Холланда. Вот все пальцы на виду. Ах, вот оно, блестит на безымянном пальце.

Палец. С черно-синей точкой, где Рассел проткнул его карандашом.

Он осторожно коснулся его. Тяжелая печатка сверкнула, бросив отблеск ему в глаза. Ах – он страстно желал его! Тем не менее он выжидал; наконец приподнял холодную руку и попытался повернуть кольцо, оно не шевелилось. Он хочет его.

Возьми его.

Теперь оно соскользнуло до распухшего сустава, где и застряло.

– Оно не слезает, – сказал он разочарованно. Возьми его! Спокойствие исходило от этого голоса.

Он повернул кольцо снова, слегка надавил золотым ободком на сустав, но красная распухшая плоть не пропускала кольцо.

– Я не могу. Оно не идет.

Пойдет. Пойдет – детдет... Возьми его. Хочешь ты его или нет? Здесь никого нет – у тебя есть шанс!

Нильс смазал сустав собственным потом, но кольцо уперлось и не проходило.

Возьми его! Сердито.

– Как? Как я возьму его? Я пытаюсь, но оно не идет! Тебе подсказать?

Он кивнул, соглашаясь, навострив уши.

– Нет! – воскликнул он, испуганный. Он отскочил, хотел бежать, не хотел слушать дальше; совет оказался негодным.

Посмотри на меня, Нильс Александер. Почти ласково. Посмотри на меня. Он обернулся и посмотрел.

– Немедленно. Пойди и возьми их, Нильс. Да. Сделай это немедленно, Нильс Александер. – Голос ласково-сладкий, чуть насмешливый. – Сделай это. – Серые глаза смотрели на него непреклонно, уверенно, неотразимо.

Что еще ему оставалось, как не подчиниться? Выйти из комнаты, пройти через холл и через кухню, мимо грядок, покрытых изморозью и старыми листьями. Мусорные баки блестели в лунном свете, сокол следил за ним взглядом, когда он вошел в амбар. И когда он вернулся, он сделал то, что должен был сделать. Холланд улыбнулся, когда все было кончено, он казался довольным.

Нильс закрыл крышку гроба, запер замочек и снова вышел, успокоившись только тогда, когда вернул ножницы с красными ручками, которыми мистер Анжелини подстригал розы, на их законное место в инструментальной кладовой.

Перстень для Перри.

* * *

Он закричал, грозя кулаком птице, страшной, ненавистной птице... он чувствовал холод... жар и холод... люди плакали... его куда-то несли...

Когда он очнулся, он лежал в своей постели.

А за ночным столиком, в своей собственной постели, лежал Холланд.

В апреле он поправился. Расцвели форсизии и вербы, потом лавр, сирень. В мае, когда цвели сады, стало привычным встречать Холланда то там, то здесь: на верхней площадке, на нижней, в школе, в амбаре, в голубятне и чаще всего в яблочном погребе.

Нильс был доволен...

При звуке поворачивающейся дверной ручки мысли Нильса испарились. Вошла Ада и закрыла за собой дверь. Он начал было играть, но замер: голубой сверток лежал за вазой, наполовину укрытый лепестками георгин. Заставив себя смотреть на нее, он ждал, пока Ада заговорит, надеясь, что она скоро уйдет, стараясь не шевелиться, не смотреть в сторону злосчастного пальца.

Она встала посреди комнаты и смотрела на него, на лице странное, озадаченное выражение, голова мелко подрагивает в такт ударам по клавишам – он старался стучать сильнее, чтобы побольше лепестков осыпалось и укрыло палец: пальцы по клавишам – клавиши по молоточкам – молоточки по струнам – вибрация; однако голубая папиросная бумага все еще видна, голубая роза сквозь бледные лепестки.

– Нильс, можешь ты прекратить этот грохот на минуточку?

– Пожалуйста.

– Нильс, я хочу спросить тебя кое о чем. Ты не знаешь о чем, а?

– Нет. – Вопросы, вопросы, вопросы. И этот взгляд...

– Отчего умерла миссис Роу, как ты думаешь?

Он уже думал об этом.

– У нее был сердечный приступ, ты сама сказала.

– Я сказала, сказала, ладно. Но что вызвало его, вот о чем я думаю.

– Я не знаю.

– Когда миссис Роу увезли, я осталась, чтобы навести в доме порядок. И ты знаешь...

– Что?

– Я уверена, что у миссис Роу кто-то был в гостях. И пил с ней чай. Она достала свои лучшие чашки и блюдца. И...

Ожидание.

– ... и еще я нашла вот это, это лежало на полке в горке миссис Роу. – Она разжала ладонь. На ней лежала гармоника.

– О, – сказал он, удивленный, и быстро спрятал гармонику в карман. – Это Холланд забыл ее. Я отдам ее ему.

Она посмотрела на него с беспокойством.

– Холланд был у миссис Роу в эти дни?

– Я не знаю. Возможно. Он везде бывает.

Она посмотрела на него, сощурясь, и сказала, что-то соображая про себя:

– Он был... или он не был...

Нильс повернулся на табурете.

– Я спрошу его.

– Спросишь?

– Да.

– И ты скажешь мне, что он ответит?

– Да, – повторил он безразлично. Он сыграл несколько тактов мелодии, потом замер с пересохшим горлом. Она смотрела прямо на опавшие лепестки. Видела ли она палец? Он не мог говорить, она тоже молчала, застыв на месте, глядя, думая, соображая...

Что? Что это говорит Ада?

– ... конечно, эти цветы отжили свое, один мусор от них. – Пальцы Нильса замерли на клавишах, он боялся моргнуть. Со своего места он видел четкое отражение яркого голубого пакета в темной поверхности пианино. Она подставила ладонь к краю крышки пианино и собралась смести мусор в нее вместе с пакетом и всем остальным, когда снаружи зашелестели шины по гравию, зазвучали на веранде шаги, послышались голоса.