Текст книги "Радуга тяготения"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

***

«Имиколекс G» оказался не более – и не менее – зловещ, нежели новый пластик: ароматический гетероциклический полимер, был разработан в 1939 году – и на много лет опередил свое время – неким Л. Ябопом для «ИГ Фарбен». При высоких температурах стабилен, типа – до 900 °C, сочетает немалую прочность с низким фактором потери мощности. По структуре это усиленная цепь ароматических колец, шестиугольников, как тот золотой, что скользит и похлопывает Хилэри Отскока над пупком, там и сям перемежающаяся гетероциклическими, как их называют, кольцами.

Корни «Имиколекса G» прослеживаются до первых исследований, проводившихся в «Дюпоне». Пластичность обладает своей великой традицией и основным руслом, которое – так уж вышло – пролегает через «Дюпон» и их знаменитого работника Карозерса по прозвищу Великий Синтезист. Его классический труд о макромолекулах подвел итог всем двадцатым и привел нас непосредственно к нейлону, который не только есть восторг для фетишиста и удобство для вооруженного повстанца, но и – в то время и глубоко внутри Системы – провозглашение центрального канона Пластичности: химики больше не зависят от милостей Природы. Теперь они могут сами решить, каких свойств желают от молекулы, а затем пойти и ее построить. В «Дюпоне» следующим после нейлона шагом стало введение ароматических колец в полиамидную цепь. Вскоре возникло целое семейство «ароматических полимеров»: ароматические полиамиды, поликарбонаты, полиэфиры, полисульфоны. Целевым свойством, по видимости, чаще всего полагалась прочность – первая из добродетельной триады Пластичности: Прочность, Стабильность и Белизна ( Kraft, Standfestigkeit, Weiße:как часто их принимали за нацистские граффити, да и впрямь – как неотличимы от оных обычно бывали они на прояснившихся от дождя стенах, когда на соседней улочке лязгают передачами автобусы, а трамваи скрипят металлом, а под дождем люди по преимуществу молчат, и ранний вечер потемнел до текстуры трубочного дыма, и руки молодых прохожих не в рукавах пальто, а где-то внутри, словно укрывают карликов или экстазно отчалили от расписания и пустились в шуры-муры с подкладками, что еще соблазнительней нового нейлона…). Л. Ябоп среди прочих тогда предложил – логично, диалектично – взять родительские полиамидные узлы новой цепи и тоже петлями закрутить ихв кольца, гигантские «гетероциклические» кольца, чтобы перемежались с кольцами ароматическими. Этот принцип легко распространялся на другие молекулы-прекурсоры. Так можно было синтезировать по заказу желаемый мономер с высокой молекулярной массой, согнуть его в гетероциклическое кольцо, закрепить и натянуть цепью вместе с более «естественными» бензольными или ароматическими кольцами. Такие цепи стали называться «ароматическими гетероциклическими полимерами». Одна гипотетическая цепь, которую предложил Ябоп перед самой войной, и была впоследствии модифицирована в «Имиколекс G».

Ябоп в то время работал на швейцарское заведение под названием «Пси-хохими АГ», которое первоначально именовалось «Химическая корпорация „Грёссли“» – побочка «Сандоза» (где, как известно каждому школьнику, сделал свое важное открытие легендарный доктор Хофман). В начале 20-х годов «Сандоз», «Сиба» и «Гайги» собрались вместе и стали швейцарским химическим картелем. Вскоре после фирму Ябопа поглотили. Очевидно, «Грёссли» по большей части все равно контактировали только с «Сандозом». Устные соглашения между швейцарским картелем и «ИГ Фарбен» были заключены еще в 1926 году. Когда немцы два года спустя основали в Швейцарии свою компанию-ширму – «ИГ Хими», – большая часть акций «Грёссли» была продана им, и компания возродилась под названием «Психохими АГ». Патент на «Имиколекс G» таким образом был зарегистрирован одновременно на «ИГ» и на «Психохими». «Шелл Ойл» влезла туда через соглашение 1939 года с «Имперским химическим». По какой-то чудной причине, как выяснит Ленитроп, ни одно соглашение между «ИХ» и «ИГ» не датировалось позднее 1939 года. По соглашению насчет «Имиколекса» ИХние могли торговать новым пластиком на рынках Британского содружества в обмен на один фунт и прочее юридически действительное и ценное встречное удовлетворение. Это мило. «Психохими АГ» по-прежнему действует, ведет дела с того же старого адреса по Шоколадештрассе в том же Цюрихе, Швейцария.

Ленитроп в некоторой ажитации болтает длинной цепочкой своей стильной витрины. Сразу же очевидно вот что. На нем, в нулевой точке сходится даже больше, нежели он предполагал – даже в своих самых параноидных приходах. «Имиколекс G» возникает в таинственном «изоляционном устройстве» в ракете, которая запускается с помощью передатчика на крыше штаб-квартиры голландского «Шелла», совладельца лицензии на торговлю «Имиколексом», – в ракете, чья силовая установка ужас как похожа на ту, что разрабатывалась британским «Шеллом» примерно в то же время… и ох, ох ты ух ты, Ленитропу только что приходит в голову, куда стекаютсявсе разведданные по ракете – в кабинет не кого иного, как мистера Данкана Сэндиса, собственного зятя Черчилля, а кабинет этот – в Министерстве снабжения, размещенном не где-нибудь, а в «Шелл-Мекс-Хаусе», господи ты боже мой…

И тут Ленитроп со своим верным соратником Блоджеттом Свиристелем устраивает блистательный спецназовский налет на этот «Шелл-Мекс-Хаус» – в самое сердце самого филиала Ракеты в Лондоне. Скосив не один взвод мощной охраны своим маленьким «стеном», распинав сексапильных и вопящих секретарш ЖВСС (как тут еще реагировать, даже понарошку?), свирепо награбив досье, пошвыряв коктейлей Молотова, «Фасонистые Фигляры» наконец вламываются в наипоследнейшую святая святых, штаны подтянуты аж под самые мышки, от них разит паленым волосом, пролитой кровью, и находят никакого не мистера Данкана Сэндиса, что съежился пред ликом их праведного гнева, никакое не открытое окно, цыганский драпак, разбросанные гадальные карты, даже никакое не тягание силой воли с самим великим Консорциумом – а всего-навсего довольно скучную комнатенку, по стенам спокойно мигают счетные машины, папки с дырчатыми карточками, хрупкими, как обсахаренные, хрупкими, как последние немецкие стены, что остались торчать без поддержки после того, как их навестили бомбы, и теперь зыбятся в вышине, грозя сложиться с небес силой ветра, сдувшего прочь дым… Пахнет стрелковым оружием, и ни одной конторской дамочки в поле зрения. Машины щебечут и перезваниваются друг с другом. Пора отогнуть поля, прикурить по сигаретке после боя и подумать об отходе… ты помнишь, как заходили сюда, все эти изгибы и повороты? Нет. Ты не смотрел. Любая дверь может открыться и вывести к безопасности, просто не исключено, что на это не хватит времени…

Но Данкан Сэндис – всего лишь имя, функция, тут даже нельзя спросить «А высоко она взлетает?», потому что все органограммы подстроены Ими, имена и должности заполнены Ими, потому что Паремии для Параноиков, 3: Если они заставят тебя задавать не те вопросы, им не придется париться насчет ответов.

Ленитроп ловит себя на том, что завис перед синькой спецификации, с которой все и началось. Как высоко она взлетает…ахххх. Подлый вопрос вообще не предназначен для людей– только для железа!Прищурившись, тщательно ведя пальцем по столбцам, Ленитроп находит Смежный Высший Агрегат этого Vorrichtung für die Isolierung.

«S-Gerät [131]131
  От нем. Schwarzgerät– черное устройство.


[Закрыть],11/00000».

Если это число – серийный номер ракеты, на что указывает его написание, это должна быть особая модель – Ленитроп не слыхал даже о четырех нулях никогда, не говоря уже про пять… да и про «S-Gerät» тоже, есть «I-» и «J-Gerät»'ы, они в системе наведения… ну что, в «Документе SG-1», которого вроде как не существует, наверняка об этом говорится…

Прочь из комнаты: никуда особенно, под медленный барабанный бой в мышцах живота посмотрим, что произойдет, будь готов…В ресторане Казино – вообще ни малейших препон к проходу внутрь, никакого спада температуры, ощутимого кожей, – Ленитроп садится за столик, где кто-то оставил лондонскую «Таймс» за прошлый вторник. Хммм. Этихдавненько не видали… Листаем, дум, дум, ди-дуу, ага, Война еще не закончилась, Союзники с востока и запада смыкаются вокруг Берлина, яичный порошок по-прежнему идет дюжина за один и три, «Павшие офицеры», Белстрит, Макгрегор, Муссор-Маффик, «Личные некрологи»… «Встретимся в Сент-Луисе» показывают в кинотеатре «Ампир» (припоминает, как показывал номер с пенисом-в-коробке-попкорна некоей Мэдилин, которой отнюдь не…)…

Галоп… Ох блядь нет, нет погоди-ка…

«Подлинное обаяние… застенчивость… сила характера… коренные христианские чистота и доброта… мы все любили Оливера… его мужество, душевное тепло и неизменное добродушие служили вдохновеньем всем нам… героически пал в бою, возглавив отважную попытку спасти подчиненных, прижатых к земле огнем немецкой артиллерии…» И подпись его самого преданного товарища по оружию Теодора Бомбажа. Теперь – майораТеодора Бомбажа…

Уставившись в окно, в никуда, стиснув столовый нож с такой силой, что и кости в руке могут хрустнуть. С прокаженными случается. Обрыв обратной связи с мозгом – и не поймут, сколь яростно они сжимают кулак. Знаете же этих проказников. Ну…

Через десять минут, опять у себя в номере, лежит ничком на кровати, внутри пусто. Не может плакать. Не может ничего.

Это Они. Заманили его друга в какой-то капкан – вероятно, позволили ему сфальсифицировать «геройскую» гибель… а потом просто закрыли его дело…

Позже ему придет в голову, что, может, вся эта история – враки. Ее достаточно было просто скормить лондонской «Таймс», ведь правда же? Оставить газету, чтобы Ленитроп нашел? Но к тому времени, как он все это расчислит, обратного пути уже не будет.

В полдень, протирая глаза, приходит Хилэри Отскок – с дурацкой ухмылкой.

– Как у вас вечер прошел? У меня замечательно.

– Рад слышать. – Ленитроп улыбается. Ты тоже у меня в списке, дружок.Улыбка эта требует от него больше красоты, нежели до сих пор требовало что ни возьми в его вялой американской жизни. Красоты, неизменно полагал он, ему никогда не хватало. Но работает. Ему странно, и он так благодарен, что едва не распускает нюни. А лучше всего не то, что Отскока, судя по всему, эта улыбка обдурила, а то, что Ленитроп знает: она сработает ему на руку и еще…

И вот он и впрямь добирается до Ниццы – совершив стремительный побег по Карнизу, по горам, машину то и дело заносит, и резина мягко верещит над прогретыми солнцем пропастями, все хвосты сброшены еще на пляже, где ему хватило предусмотрительности одолжить своему корешу Клоду, помощнику повара примерно его роста и сложения, свои новехонькие псевдотаитянские плавки, и пока филеры за этим Клодом наблюдали, найти черный «ситроен» с ключами в зажигании, раз плюнуть, толпа, – и вкатывается в город в белом стильном костюме, темных очках и мягкой панаме Сидни Гринстрита. Не то чтобы он незаметен в толпах военных и мамзелей, уже перелатавшихся в летние платья, но машину он бросает на пляс Гарибальди, направляется в бистро на старо-Ниццевой стороне «La Porte Fausse» [132]132
  Ложные ворота (фр.).


[Закрыть]и не спеша хавает булочку с кофе, а уж после отправляется на поиски того адреса, что дал ему Свиристель. Это оказывается древний четырехэтажный отель, в парадных валяются ранние алкаши, и веки у них – что крохотные хлебцы, глазированные последними лучами закатного солнца, а летняя пыль величаво маневрирует в серо-буром свете, в улицах снаружи чувствуется летняя праздность, лето в апреле, пока мимо с гиканьем проносится великий водоворот передислокации из Европы в Азию, всякую ночь оставляя по себе множество душ, что льнут хоть чуточку дольше к здешним безмятежностям, так близко от слива Марселя, на этой предпоследней остановке бумажного циклона, что выметает их обратно из Германии, вдоль по речным долинам, да и начинает тащить уже из Антверпена и северных портов, потому что воронка набирает уверенности, предпочтительные маршруты проложены… Лишь для пущей остроты здесь, на рю Россини на Ленитропа нисходит лучшее ощущение, что способны принести сумерки в чужом городе: вот там, где свет неба уравновешивает электрический свет уличных фонарей, сразу перед первой звездой – некое обещанье событий без причин, сюрпризов, направление под прямыми углами ко всем направленьям, какие его жизни удавалось отыскивать до сих пор.

Ленитропу не терпится, уже не до первой звезды, и он входит в отель. Ковры пыльны, воняет бухлом и хлоркой. Туда-сюда скачут моряки и девушки, вместе и порознь, а Ленитроп параноидирует от одной двери к другой в поисках той, которой найдется что ему сказать. В номерах, обставленных тяжелым деревом, орет радио. Лестница тут, похоже, не отвесная, а кренитсяпод неким причудливым углом, и свет, сбегающий по стенам, всего двух цветов: земли и листвы. На верхнем этаже Ленитроп наконец засекает старую мамашу -fетте de chambre [133]133
  Горничная (фр.).


[Закрыть]– та направляется в номер со сменой белья, очень белого в сумраке.

– Зачем вы уехали, – грустный шепот бьется, точно в телефонной трубке откуда-то издалека, – они хотели вам помочь. Они бы ничего дурного не сделали… – Волосы у нее подкручены совсем наверх, как у Джорджа Вашингтона. Она взирает на Лени тропа под углом 45° – терпеливый взор шахматиста на скамье в парке, очень крупный, щедрый нос с горбинкой и яркие глаза: она чопорна, крепка в кости, носки кожаных тапочек слегка загибаются вверх, на огромных ногах красно-белые полосатые носки, и потому она кажется неким полезным существом из какого-то иного мира, что-то вроде эльфа, который не только мастерит вам башмаки, пока вы спите, но и подметает немножко, ставит котелок на огонь к тому времени, как проснетесь, а может, у окошка и свежий цветок будет…

– Прошу прощения?

– Еще не поздно.

– Вы не понимаете. Они убили моего друга. – Но увидеть это в «Таймс» вот так – на людях… откуда ж тут реальность – реальность, способная его убедить, что Галоп не выскочит однажды из двери, здарованарод и застенчивая улыбка… эй, Галоп. Ты где был?

– Где я был,Ленитроп? Ну ты сказанул. – Его улыбка снова озаряет время, и весь мир свободен…

Ленитроп светит карточку Свиристеля. Старуха расплывается в неимоверной улыбке, два зуба, оставшихся у нее на всю голову, сияют под новыми лампочками ночи. Она большим пальцем тычет вверх, а потом показывает то ли победоносное V, то ли некий дремуче-пейзанский оберег от сглаза, чтоб молоко не скисало. Так или иначе, хмыкает она саркастично.

Наверху – крыша, посредине – вроде как надстройка. У входа сидят трое молодых людей с бачками апашей и молодая женщина с плетеной кожаной «колбасой», курят тоненькую сигарету с двусмысленным запахом.

– Вы заблудились, топ ami [134]134
  Друг мой (фр.).


[Закрыть].

– Э, ну, – опять засветка Свиристелевой карточки.

–  Ah, bien… [135]135
  Ну ладно (фр.).


[Закрыть]– Они откатываются в стороны, и он проходит в свару канареечно-желтых «борсалини», комиксовых башмаков на пробковой подошве с огромными круглыми носами, кучи сшитого внакидку не сочетающихся цветов (вроде оранжевого на синем и неувядающе излюбленной зелени на пурпуре), обыденных стонов утишенного раздражения, кои нередко слышны в общественных туалетах, телефонных переговоров в тучах сигарного дыма. Свиристеля тут нет, но его коллега, едва завидев карточку, прерывает некую громкую сделку.

– Что вам угодно?

–  Carte d'identité [136]136
  Удостоверение личности (фр.).


[Закрыть], проезд до Цюриха, Швейцария.

– Завтра.

– Ночлег.

Человек вручает ему ключ от номера внизу.

– У вас деньги есть?

– Не очень много. Я не знаю, когда смогу…

Подсчет, прищур, тасовка.

– Вот.

– Э…

– Все в порядке, это не ссуда. Из накладных расходов. Так, наружу не выходите, не напивайтесь, держитесь подальше от девчонок, которые тут работают.

– Ай…

– До завтра. – Снова к делам.

Ночь у Ленитропа проходит неуютно. Нет такой позы, в которой удалось бы проспать дольше десяти минут. Клопы мелкими отрядами устраивают вылазки на его тело – не сказать, что нескоординированно с его уровнем бодрствования. К двери подваливают пьянчуги – пьянчуги и гуляки.

– ‘Нья, пусти меня, это Свалка, Свалка Виллард.

– Что за…

– Херово мне сегодня. Прости. Не должен я так навязываться, от меня столько гимора, я этого не стою… слушай… мне холодно… я издалека…

Резкий стук.

– Свалка…

– Нет-нет, это Мёрри Лыб, я был с тобой в учебке, рота 84, помнишь? Наши порядковые номера всего на две цифры различались.

– Мне надо было… надо было Свалке дверь открыть… куда он ушел? Я заснул?

– Не говори им, что я тут был. Я просто зашел сказать, что тебе не обязательно возвращаться.

– Правда? Они сказали, что это ничего?

– Это ничего.

– Да, но они сказали? – Молчание. – Эй? Мёрри? – Молчание.

Ветер продувает железную вязь очень крепко, а внизу на улице с бока на бок подскакивает овощной ящик, деревянный, пустой, темный. Должно быть, часа четыре утра.

– Пора назад, блядь я опаздываю…

– Нет. – Лишь шепот… Но именно ее «нет» осталось с ним.

– Ктотам? Дженни? Дженни, это та?

– Да, я. Ох любимый, как хорошо, что я тебя нашла.

– Но мне надо… – Они разрешат ей когда-нибудь жить с ним в Казино?..

– Нет. Не могу. – Но что у нее с голосом?

– Дженни, я слышал, в твой квартал попало, кто-то мне сказал, через день после Нового года… ракетой… и я все хотел вернуться, проверить, все ли у тебя хорошо, но… так и не вернулся… а потом Они меня забрали в это Казино…

– Это ничего.

– Но если б я не…

– Только к ним не возвращайся.

И где-то, темной рыбой, что прячется за углами рефракции в сегодняшнем ночном теченье, – Катье и Галоп, два гостя, которых ему больше всего хочется увидеть. Он пытается гнуть голоса тех, кто подходит к двери, гнуть, как ноты на гармонике, но не выходит. Нужное залегает слишком глубоко…

Перед самой зарей стук доносится очень громко, твердый, как сталь. Ленитропу на сей раз хватает тяму промолчать.

– Давай, открывай.

– Военная полиция, откройте.

Американские голоса, сельские – взвинченные и безжалостные. Он лежит, мерзнет, боится, что его выдадут кроватные пружины. Вероятно, впервые он слышит Америку так, как она звучит для не-американца. Позднее он припомнит, что больше всего удивился фанатизму, уверенности не просто в твердой силе, но в правильноститого, что они собирались сделать… ему давно велели ожидать подобного от нацистов, а особенно – от япошек: мы-moвсегда играем честно, – но эта парочка за дверью сейчас деморализует, как крупный план Джона Уэйна (под тем углом, что подчеркивает, насколько раскосые у него глаза, смешно, что раньше вы не замечали), орущего «БАНЗАЙ!».

– Стой, Рэй, вон он…

– Хоппер! Кретин, вернись сейчас же…

– Я в вашу смирительную рубашку больше не полеееезуууу… – Голос Хоппера затихает за углом, а полицейские срываются за ним в погоню…

Ленитропа озаряет – буквально, сквозь желто-бурую оконную штору, – что сегодня у него первый день Снаружи. Его первое утро на свободе. Ему не нужновозвращаться. Свобода? Что такое свобода? Наконец он засыпает. Незадолго перед полуднем, отперев дверь ключом-вездеходом, к нему проникает молодая женщина и оставляет бумаги. Теперь он – английский военный корреспондент по имени Ник Шлакобери.

– Это адрес одного из наших в Цюрихе. Свиристель желает вам удачи и спрашивает, почему вы так долго.

– В смысле – ему нужен ответ?

– Он сказал, что вам придется подумать.

– Ска-а-ажите-ка. – Ему только что пришло в голову. – А с чего это вы, ребятки, мне вот так помогаете? За бесплатно и все такое?

– Кто знает? В игре надо ходить по схеме. Вы, должно быть, сейчас вписаны в какую-то схему.

– Э…

Но она уже ушла. Ленитроп озирается: при свете дня комната убога и безлика. Здесь даже тараканам должно быть неуютно… И что же, он скачет быстро, подобно Катье на ее колесе, по храповику таких вот комнат, в каждой задерживаясь лишь настолько, что времени хватает вдохнуть да отчаяться, а потом перекинуться в следующую, а обратного пути уже нет и больше никогда не будет? Нет времени даже получше разглядеть рю Россини, что за рожи верещат из окон, где тут можно хорошо поесть, как называется песня, которую все насвистывают в эти преждевременные летние дни…

Неделю спустя он в Цюрихе – долго ехал поездом. Пока металлические твари в одиночестве своем, сутками уютного и неколебимого тумана убивают часы за имитацией, играют в молекулы, изображая промышленный синтез, а те распадаются, склеиваются, сцепляются и расцепляются вновь, он задремывает, в галлюцинацию, из галлюцинации: Альпы, туманы, пропасти, тоннели, до костей пробирающее влаченье вверх под невероятными углами, коровьи колокольцы во тьме, по утрам – зеленые откосы, ароматы мокрого пастбища, вечно за окном небритые работяги шагают на ремонт участка, долгие ожидания на сортировочных, где рельсы – точно луковица в разрезе, опустошение и серость, ночи полны свистков, лязга сцеплений, грохота, тупиков, армейские автоколонны стоят на переездах, а состав пыхтит мимо, толком не разберешь, кто какой национальности, даже у враждующих сторон – везде сплошная Война, единый изувеченный пейзаж, где «нейтральная Швейцария» – ханжеская условность, созерцаемая с едва ли меньшим сарказмом, нежели «освобожденная Франция» или «тоталитарная Германия», «фашистская Испания» и прочие…

Война кроит пространство и время по собственному образу и подобию. Рельсы теперь бегут в разных железнодорожных сетях. Вроде кажется – разрушение, но нет, это под иные цели формуются перегоны, под задачи, коих передние края Ленитроп, эти пространства минуя впервые, нащупывает только сейчас…

Вселяется в гостиницу «Ореол» на заброшенной улочке в Нидердорфе, он же – район цюрихских кабаре. Номер на чердаке, надо лезть по приставной лестнице. За окном такая же – нормально, прикидывает Ленитроп. В ночи отправляется искать местного Свиристелева представителя, находит дальше по набережной Лиммата под мостом, в комнатушках, битком набитых швейцарскими часами, наручными и настенными, и высотомерами. Русский, фамилия Семявин. За окном, на реке и на озере гудят суда. Наверху кто-то репетирует на фортепьяно: милые песенки, запинаются. Семявин льет эн-циан в чашки свежезаваренного чая.

– Для начала поймите: тут везде своя специализация. Надо часы – в одно заведение. Надо баб – в другое. Меха бывают Соболь, Горностай, Норка и Другое. С наркотой то же самое: Стимуляторы, Депрессанты, Пси-хотомиметики… Вам чего?

– Э… информации? – Гос-споди, на вкус – прям как «Мокси»…

– А. Еще один. – Глядя на Ленитропа кисло. – Простая была жизнь до первой войны. Вы-то не помните. Наркотики, секс, роскошь. Валюта была так, побочна, а слов «промышленный шпионаж» и не знал никто. Но я видел, как все менялось – о, как оно менялось. Инфляция в Германии – тут мне бы сразу и догадаться, нули сплошняком отсюда до Берлина. Я тогда сурово с собой беседовал. «Семявин, это лишь временный провал, уход от реальности. Легкая такая аберрация, не дергайся. Действуй как всегда – стойкость, здравость. Мужайся, Семявин! Скоро все наладится». Но знаете что?

– Дайте-ка угадаю.

Трагический вздох.

– Информация. Чем вам бабы с наркотой не угодили? Неудивительно, что мир рехнулся, – ну еще бы, если информация – одна-одинешенька твердая валюта и осталась.

– Я думал, сигареты.

– Размечтались. – Он вытаскивает список цюрихских кафе и явок. Под заголовком «Шпионаж, промышленный» Ленитроп видит три. «Ultra», «Lichtspiel» [137]137
  Кинофильм, букв,игра света (нем.).


[Закрыть]и «Sträggeli». По обоим берегам Лиммата, далеко друг от друга.

– Киселять и киселять, – складывая список в чрезмерный карман костюма.

– Со временем станет легче. Когда-нибудь всем этим займутся машины. Информационные. Вы – прилив грядущего.

Начинается период курсирования между тремя кафе, в каждом по нескольку часов сидит за кофе, ест раз в день цюрихскую баланду и рёшти в Народных Столовых… наблюдает за толпами – дельцы в синих костюмах, почерневшие на солнце лыжники, что время проводили, вжикая вниз по многомильным ледникам и снегу, ничего не желая слышать о военных кампаниях или политике, никуда не глядя, только на термометры и флюгера, все зверства их – в лавинах или падающих сераках, победы – в пластах доброго снежка… потасканные иностранцы в заляпанных смазкой кожаных куртках и драных солдатских робах, южноамериканцы, что кутаются в шубы и дрожат под ясным солнцем, престарелые ипохондрики, так и торчащие тут с тех пор, как Война застала их в праздности где-нибудь на водах, женщины в длинных черных платьях – не улыбаются, мужчины в измаранных пальто – наоборот… и психи по выходным в увольнительной из фешенебельных своих лечебниц – ах, эти швейцарские чокнутые: они знают Ленитропа, ну еще б не знать, в мрачной уличной палитре цветов и лиц он один носит белое, штиблеты-костюм-шляпа, белые, как здешние кладбищенские горы… К тому же, он Новый Городской Лох. С трудом отличает первую волну корпоративных шпионов от

ПСИХОВ НА ПОБЫВКЕ!

(В Кордебалете не традиционные Мальчики и Девочки, а Санитары и Шизики, вне зависимости от пола, хотя все четыре комбинации на сцене присутствуют. Многие нацепили солнечные очки с черными линзами и белой оправой – не столько пофорсить, сколько подразумевая снежную слепоту, антисептическую белизну Клиники, возможно даже – потемки разума. Но все, похоже, счастливы, ненапряжны, непринужденны… вроде на них не давят, у них и костюмы-то не различаются, поначалу так запросто не скажешь, где Шизик, а где Санитар, когда все они выпрыгивают из-за кулис, танцуют и поют):

 
Вот мы, ребзя, – что смотришь с опаской?
Плети заговор, прячься под маской
Мы хохочем и слюни пус-каем на санки,
Словно карлики в отпуску на гражданке!

Мы ПСИХИ НА ПОБЫВКЕ, нам
Хоть буря, хоть пожар —
Мы мозг снесли в химчистку, а души на базар,
Кретины в уволь-нительной, подальше от тоски,
Безумные и стильные – как наши башмаки!
Эй, шляпу по кругу – сдай слезы и хмурь,
Свой страх внеси в список потерь,
Ах послушай кретина – жизнь бесценна и дивна,
Так раскрой ей объятья и верь!
Ла-да-да, я-та я-та та-та и т. д. (Мурлычут мелодию фоном к нижеследующему):
 

Первый Шизик (а то и Санитар): Есть потрясное предложеньице – американец? Я так и думал, лица с родины-то ни с чем не перепутаю, ага-а-а, хорошенький костюмчик, хоть на целый ледник всползай – никто не увидит. Ну-с, да-с, в общем, я знаю, что ты там себе думаешь про уличных торгашей, все снуют и снуют, три карты монте на панели [некоторое время слоняется по сцене туда-сюда, машет пальцем, поет «Три карты монте-на Пан, Ели», снова и снова, неотвязно и монотонно, сколько дадут], и ты мигом видишь, что наперекос, все тебе чего-то обещают за так, так? да, как ни странно, таково главное возражение инженеров и ученых против понятия [понизив голос] вечного движения или, как мы выражаемся, Управления Энтропией – вот, вот наша карточка, – ну что ж, им в здравости нельзя отказать. Во всяком случае, нельзя былоотказать. До сегодняшнего дня…

Второй Шизик или Санитар: Ты уже слыхал про карбюратор двести-миль-на-галлон, незагупляемое бритвенное лезвие, вечную подметку, таблетку от чесотки, полезную для гланд, моторы на песке вместо бензина, орнитоптеры и робобопперов – ты меня слышал, бородка еще козлиная такая, из стальной стружки, – кругаяк, эт-то ладно, но воттебе повод поратыслить!Готов? Щеколда-Молния – Дверь, Которая Открывает Тебя!

Ленитроп: Пойду-ка я сосну, пожалуй…

Третий Ш. или С.: Пре-евращаем обычный-воздух в алмазы Катаклизмическим Восстановлением У-у-у-углекислоты…

Окажись Ленитроп раним, она была бы весьма оскорбительна, эта первая волна. Она схлынула – маша руками, обвиняя, умоляя. Ленитроп ухитряется держать себя в руках. Пауза – и потом приходят настоящие, поначалу медленно, но сбираются, сбираются. Синтетический каучук или бензин, электронные калькуляторы, анилиновые краски, акрил, парфюмы (пузырьки с крадеными эссенциями в чемоданчиках для образцов), сексуальные привычки сотни избранных членов совета директоров, чертежи заводов, шифровальные книги, связи и взятки, попроси – раздобудут.

Наконец однажды в «Штрэггели» Ленитроп жует братвурст и краюху хлеба, которые таскал с собой в бумажном пакете все утро, и тут из ниоткуда появляется некий Марио Швайтар в зеленом жилете в лягушку, эдак берет и выскакивает из гулких часов 2-Мэ-Вэ, – ку-ку! – и за спиной бесконечные темные коридоры, а в руках – Ленитропова удача.

– Слышь, Джо, – начинает он, – эй, мистер.

– Не он, – с полным ртом ответствует Ленитроп.

– Л.С.Д. не интересует?

– Это значит: лиры, сентаво и драхмы. Вы ошиблись кафе, ас.

– Я, по-моему, страной ошибся, – Швайтар, отчасти скорбно. – Я из «Сандоза».

– Ага, «Сандоз»! – кричит Ленитроп и выдвигает мужику стул.

Выясняется, что Швайтар очень тесно связан с «Психохими АГ» – один из аварийщиков Картеля в свободном полете, трудится на них поденно и шпионит на стороне.

– Ну, – грит Ленитроп, – мне позарез надо все, что у них есть на Л. Ябопа, а вдоба-авок на этот «Имиколекс G».

– Гаааа…

– Простите?

– Лабуда. Забудь. Это даже не по нашей части. Сам-то пробовал разработать полимер, когда вокруг одни индольщики? А большая мамаша с севера что ни день ультиматумы шлет? «Имиколекс G» – это, янки, наш альбатрос. Есть специальные вице-президенты, у которых одна работенка – соблюдать ритуал, каждое воскресенье ездить и плевать на могилу старика Ябопа. Ты мало с индольщиками общался. Очень элитарные. Они же себя как видят – последнее звено долгой европейской диалектики, поколений паразитоносных злаков, спорынья, эрготизм, ведьмы на метлах, общинные оргии, в ущельях затеряны кантоны, за последние 500 лет не знавшие ни дня без галлюцинаций, – хранители традиции, аристократы…

– Пого дите-ка… – Ябоп умер? – Вы что это говорите – могилаЯбопа? – Прочувствовать надо бы глубже, но он ведь и жив толком не был, как же он, правду говоря, может…

– В горах, возле Утлиберга.

– Вы когда-нибудь…

– Что?

– Вы с ним встречались?

– Это еще до меня. Но я знаю, что в «Сандозе» о нем полно секретных данных. Добыть, чего ты хочешь, – это ничего себе работенка.

– Э…

– Пятьсот.

– Чего пятьсот?

Швейцарских франков. У Ленитропа в таком количестве ничего нет одни геморрои. Денег из Ниццы почти не осталось. Он отправляется к Семявину через Гемюзе-Брюке, решив, что отныне всюду будет ходить пешком, жует свою белую сардельку и раздумывает, когда узрит следующую.

– Для начала, – советует Семявин, – идите в ломбард, получите франки за это – э-э, – тыча в костюм. Ой нет, только не пидж. Семявин роется в задней комнатушке, выходит с кипой рабочей одежды. – Ваша заметность – пора бы о ней задуматься. Приходите завтра, я гляну, что еще найдется.

С белым костюмом в свертке под мышкой менее заметный Ник Шлако-бери выходит наружу, углубляется в средневековое предвечерье Нидердорфа, каменные стены хлебом в печи набухают под меркнущим солнцем, батюшки батюшки, он теперь догнал: вляпается сейчас в заварушку вроде Тамары/Итало, и так вляпается, что и не выбраться потом…