Текст книги "Воспоминания американского школьника"

Автор книги: Томас Олдрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Всего три раза. Маловато, Джек!

– Одиннадцать! Вот это рекорд!

– Черти, распугаете всю рыбу, – ворчал Фил Адамс.

– Все равно не ловится, – сказал я и хлопнул по шее свою чугунную лошадь.

Чугун был горячий от солнца и шершавый. Я ногтем подковырнул ржавчину: рыжая скорлупка отвалилась, и открылась черно-зеленая блестящая лысинка. Я вынул перочинный ножик и стал скоблить дальше. Лысинка превратилась в целую плешь.

Потом я поворошил веткой в жерле пушки. Высыпалась кучка песка, щепочек, сухих травинок; выбежал встревоженный паук.

"А что, если ее как следует вычислить, – подумал я, – выстрелит она или не выстрелит?"

Я обошел пушку со всех сторон. Целая.

– Ребята, знаете? Пушка выстрелит!

– Вот те на! – сказал Чарлз Марден. – С чего же это она выстрелит? У тебя на чердаке не все в порядке, Том.

– У меня на чердаке замечательный план, – ответил я.

План?

Джек Гарри оставил камешки и повернулся ко мне.

– Выкладывай. Давно Сороконожки не выдумывали ничего умного. Можно было подумать, что они подохли.

– Я предлагаю вычистить пушку. Задать ей порядочную порцию пороху и запалить.

– Браво, – сказал Гаррис. – Бросай свою удочку, Фил. Посмотрим, можно ли ее отчистить. Марден, сбегай к Бену, попроси у него тряпку, напильник и какой-нибудь старый нож.

– А он дома?

– Дома. Видишь, флаг развевается.

(Матрос Бен всегда спускал флаг, когда уходил в море на рыбную ловлю.)

Целый час мы все вчетвером возились над пушкой.

– Здорово отчищается, – сказал Адамс, вытирая рукавом мокрый лоб.

– А что, если мы вычистим еще одну или две?

– Ну – две?! – закричал я. – Мы все вычистим! Мы такую канонаду зададим, что весь Ривермут три года помнить будет!

– Сегодня же я созову экстренное собрание Сороконожек, – сказал Джек Гаррис. – Дело серьезное. Надо собрать денег и обсудить все как следует.

23

– Ну, значит решено, – сказал Джек Гаррис после долгого и шумного собрания Сороконожек.

– В кассе у нас шесть долларов. Каждому выдается по полдоллара. На, Блэк! Считай! Верно? Забирай, Фил! Держи, Нокс!.. Все получили? Отлично! Только не вздумайте все разом идти в одну лавку. Том, Перец Виткомб, Генри Блэк и я пойдем к толстому Пеллю. Все – в разные дни. Вы – в портовую лавчонку. Остальные – в магазин на верхней улице. С завтрашнего дня начинаем чистку батареи. Тащите с собой тряпки, ножи, машинное масло, если у кого есть. Том Белли, не забудь! Ты обещал разузнать про фитили.

– Я сейчас побегу а матросу Бену, – ответил я.

– Ты ему все расскажешь? – спросил Лангдон.

– Нет, что ты? Я к нему подъеду осторожно. Уж я знаю, как с ним разговаривать. Начну про морскую битву и выспрошу все, что нужно.

– Так, значит, в субботу? – спросил Чарлз Марден.

– Непременно в субботу! – закричал я. – Вы только подумайте: переполоху хватит на все воскресенье. Гаукинс заболеет со страху, и утром не будет проповеди.

– Ну, можно и по домам, – сказал Гаррис.

– Подожди, Джек! – крикнул Перец. – Ребята, за то,что Том придумал такую знатную штуку, я предлагаю назвать нашу батарею – батареей Белли.

– Ура! Батарея Белли! Батарея Белли! – закричали все.

Целую неделю мы возились с пушками. На набережную мы приходили с удочками и ведерками. Но в ведерках вместо червяков лежали свернутые тряпки, ножи, бутылочки с маслом и порох.

В сухом месте под камнем мы вырыли яму, поставили туда жестяной ящик и ссыпали в него наши запасы пороха. Ящик мы забросали хворостом, засыпали песком и камешками.

Фитили были уже готовы. Матрос Бен не только рассказал мне, как надо их делать, но сам сделал столько фитилей, что их хватило бы на три батареи Белли. Я подробно выспросил, как надо обращаться с фитилями, сунул их в свое ведерко и побежал на набережную. Было решено, что фитили заложит Фил Адамс, а подпалю их я. Это нужно было делать ночью, ловко и очень осторожно.

В назначенную ночь, с субботы на воскресенье, в половине двенадцатого я сунул в карман коробок спичек и надвинул на глаза шапку.

Ощупью, на цыпочках, я спустился по лестнице и прошел по коридору. Громко щелкнул ключ выходной двери. Я прижался к стене и прислушался. Все было тихо. Я нажал плечом дверь и выскользнул на улицу.

На улице было темно и пусто. Дома стали серые, незнакомые, окна, закрытые ставнями, были как спящие глаза. Трубы, крыши, углы кто-то обвел угольным карандашом. Конец улицы провалился в темноту.

Я поежился. Жалко все-таки, что я не взял с собой Фила.

Ну, надо идти. Я тихонько сбежал со ступенек и пошел к Якорной, стараясь держаться поближе к домам. Возле домов лежала тень, густая, как вакса.

Вдруг за дощатым забором залаяла собака.

Я вздрогнул, разбудит сторожа...

Собака лаяла на всю улицу.

– Чего ты? Дура! – Я побежал бегом.

Дома кончились. От реки пахнуло холодной сыростью. Двенадцать пушек стояли правильным полукругом. Черные жерла смотрели вверх. "Вот такие были они в настоящем деле", – подумал я.

Мне показалось, что за рекой раскинут неприятельский лагерь. Главнокомандующий послал меня открыть огонь. Враг может заметить меня каждую минуту.

Я обошел пушки. Запалы были в порядке. От запалов тянулись белые фитили. Они сплетались в один главный. Главный фитиль извивался по земле, как большой жирный червяк.

"Молодец Фил! Ничего не забыл. Теперь только зажечь привод".

Я нагнулся. Дорожка пороха шла к концу главного фитиля. Я вытащил коробок и, повернувшись спиной к ветру, зажег спичку.

Прикрыв огонек ладонью, я поднес спичку к приводу.

А вдруг сразу вспыхнет?! Я бросил спичку и отскочил в сторону. Огонек мелькнул в темноте и погас.

Под ногами у меня хрустнул прутик. Я поднял его, зажег и осторожно коснулся красным язычком пороховой дорожки. Голубой светлячок подпрыгнул и с легким треском побежал по песчинкам. Он добежал до фитиля, и фитиль загорелся.

Готово! Домой!

Я бросился бежать.

Только бы успеть! Только бы успеть! Что, если они начнут палить раньше, чем я нырну в постель?

Вот наконец и наша улица. Наше крыльцо.

Я перескочил через три ступеньки и толкнул дверь. Сердце колотилось так громко, что казалось – и тетушка Эбигэйль и дедушка непременно услышат.

Я пробрался к себе в комнату и юркнул под одеяло, не раздеваясь, в куртке и башмаках.

Уф, слава богу! Теперь пусть стреляют!.. Что же они не стреляют?! Вдруг ветер задул огонь? Вдруг фитиль оборвался? Все пропало!

Я сел на кровати.

Бум-м... – тяжело грохнуло на улице.

Задрожали оконные стекла. На умывальнике подпрыгнул таз.

Бум... Бах... Ба-ах...

Ура! Заговорила батарея Белли!

Внизу кто-то взвизгнул, хлопнула дверь. Зашлепали ночные туфли дедушки.

Я вскочил, скинул куртку и высунулся за дверь.

– Вы слышите, дедушка? Что это такое?

– Понять не могу, мой друг. Одевайся, выйдем на улицу, посмотрим.

Я опять надел куртку и спустился вниз.

...Трах... Барабах...

Тетушкина дверь распахнулась.

Белое привидение вылетело в столовую и бросилось к дедушке.

– О, Даниэль! Мы погибли! Город взорвался!

Тетушка была в ночной рубашке до пят. Из-под чепчика, как рожки, торчали две папильотки.

– Пустяки, Эбигэйль. Мы проживем еще сто лет. Все уже закончилось.

Бум... Бум... Бум... Тарарабах... – ответила батарея Белли.

Тетушка заметалась по комнате, ломая руки.

– Примите ваши пилюли, Эбигэйль, и ни о чем не беспокойтесь. Мы сейчас узнаем, в чем дело. Идем, Том.

Город нельзя было узнать. Десять минут тому назад все дома спали, словно проглотили сонный порошок.

А теперь...

Все ставни распахнулись. В окнах торчат ночные колпаки и чепцы. Хлопают двери. Мелькают фонари. По улицам мечутся полуодетые люди.

Какая-то старушка,с мышеловкой в одной руке и подушкой в другой, чуть не сшибла нас с ног.

– Это конец света! Это конец света! – кричала она.

Посередине мостовой стояла кучка мужчин. Дедушка подошел к ним.

– Я говорю вам – это английские... – горячился толстый лавочник.

– Причем тут Англия! – пожимал плечами доктор Таппертит. – На свете столько неизученных явлений природы. Землетрясение, подземные извержения.

Бух... Б-бах... Бум-м...

Отряд полицейских промаршировал по улице.

– Наконец-то, – сказал кто-то в толпе. – Последними в нашем городе просыпаются полицейские и пожарные.

Кто-то дернул меня за куртку. Я обернулся. За спиной у меня стоял Фил Адамс.

Он подмигнул мне одним глазом и шепнул:

– Здорово? А?

Полицейские подошли к пушкам, когда батарея Белли уже умолкла.

Над набережной стлался густой дым. Пахло порохом и гарью.

Я и Фил, спрятавшись за углом Якорной улицы, сами видели, как озадаченно потоптались полицейские на набережной и в том же порядке вернулись в город.

– Это палили старые пушки на Якорной, – разнеслось по Ривермуту.

– Я говорил, что это чья-нибудь злая шутка, – уверял доктор Таппертит.

– Вы, сэр, говорили совсем другое, – сердился лавочник.

– Плохая примета! Страшная примета! – качали головой старушки. Пушки сами стреляют – быть войне!

Только когда начало светать, ривермутские жители разошлись по домам, двери захлопнулись, ставни закрылись.

В постели я вспомнил старушонку с мышеловкой и доктора Таппертита в плаще и ночном колпаке. Я так расхохотался, что мне пришлось уткнуться носом в подушку, чтобы снова не перепугать тетушку.

Утром, еще до завтрака, я побежал смотреть на батарею Белли. По дороге я встретил Фил Адамса и Джека Гарриса.

– Вы куда?

– На набережную, понятно.

В начале Якорной улицы нас догнали Перец Виткомб и Фред Лангдон. В конце – Чарлз Марден и Генри Блэк.

Все Сороконожки, точно сговорившись, бежали к реке.

В каком виде была наша славная батарея!

Пушки разлетелись в разные стороны, будто их разбросал ураган. Две скатились по откосу и застряли в тине. Земля почернела от пороха и топорщилась комьями. Одна пушка дала широкую трещину вдоль всего дула. Другая – оторвалась от лафета. У третьей – отскочил кусок чугуна, по крайней мере, с человеческую голову.

Этот кусок угодил в дымовую трубу матроса Бена.

Когда мы пришли к Бену, он стоял на крыше и укреплял новую железную трубу, вместо разрушенной кирпичной.

– Хороши вы! – крикнул нам с крыши матрос Бен. – Взять под обстрел корабль дружественной державы! А я-то, старый дурак, собственными руками приготовил фитили этим пиратам.

– Не сердитесь, матрос Бен, – сказал я. – С железной трубой гораздо лучше. Больше похоже на корабль!

Ривермут так никогда и не узнал, почему палили старые пушки. Муниципалитет предложил награду тому, кто найдет виновников, но никто не явился за наградой.

Сороконожки народ честный.

24

Я прислонил письмо к чернильнице и посмотрел на него издали. Потом наклонил голову и посмотрел сбоку. Строчки шли правильно. Ни одна буква не выскакивала из ряда. Только под словом "Ривермутской" еще виднелся след карандашной линии. Я взял резинку и осторожно стер линию.

Местное

***************

МИСТЕРУ ТРЕНТУ

Редактору "Ривермутской Утки"

Готово. Теперь в почтовую контору.

Я бережно опустил письмо в карман и вышел из дому.

"Кажется, лучше отнести самому, – думал я. – Еще затеряется на почте... Приду и скажу: "Доброе утро, мистер Трент. Вот мои стихи. Называются "Южная ночь". Нельзя ли их напечатать в вашей газете?"

Мистер Трент прочтет и скажет:

– Поздравляю вас, молодой поэт. Стихи прекрасные. Они украсят следующий номер".

Я представил себе мистера Трента, высокого, сухого, в синих очках.

"А вдруг он скажет совсем не так:

– Зачем вы притащили эту дрянь, глупый мальчишка? Занимались бы лучше своими уроками".

"Нет, гораздо лучше по почте. Не так страшно. Хорошие стихи напечатают. Плохие – выбросят вон, и конец с концом!"

Я решительно зашагал к почте.

Почтовый чиновник протянул в окошечко руку, взял у меня письмо, повертел его, стукнул печатью и бросил в кучу других писем.

– Оно не потеряется? – спросил я дрожащим голосом.

– У нас письма не теряются, – ответил чиновник и захлопнул окошечко.

Я вышел на улицу.

И зачем я послал? Отвратительные стихи. Мистер Трент будет просто смеяться надо мной. Расскажет Гримшау... Узнают мальчишки... Задразнят... Проходу не дадут. Забрать, сейчас же забрать письмо.

Я взбежал по лестнице.

Почтовый чиновник сидел за своим окошком и что-то писал в большой книге.

Ну, как я ему скажу? Оставлю. Будь что будет.

"Больше всего на свете я хочу, – думал я вечером, укладываясь в постель, – чтобы Трент напечатал стихи и чтобы папа и мама поскорее приехали".

Целых три года я не видел папу и маму. Я писал им каждую неделю и получал от них письма. Но ведь это совсем не то. Месяц тому назад мама написала мне, что они собираются в Ривермут и выедут, как только папа получит отпуск.

С этого дня я только и думал об их приезде. Считал вместе с дедушкой, сколько дней им придется плыть на корабле, каждое утро смотрел на барометр.

– Дедушка, я изменился с тех пор, как они уехали? – приставал к дедушке.

– Очень, мой друг, – отвечал он.

– Я вырос?

– На целую голову.

– Но они меня все-таки узнают?

– Узнают, я думаю, – отвечал дедушка, улыбаясь.

Что-то скажет папа, когда увидит мои стихи, особенно, если их напечатают? Стихи про Новый Орлеан, про лунную ночь в нашем саду. Маме-то они, наверное, понравятся.

Каждое утро я с тревогой разворачивал "Ривермутскую утку".

Стихи не появлялись.

"Выбросили! Конечно, выбросили, – думал я, – значит,стихи дрянь".

Но на другой день я опять открывал газету.

И вот в пятницу я цвидел: в конце второй страницы два ровных столбика коротеньких строчек.

Над ними мелким шрифтом:

Стихи юного, но подающего надежды поэта.

Редакция желает молодому поэтическому дарованию,

украшающему в настоящее время почтенную школу

мистера Гримшау, крепнуть и развиваться.

Потом две переплетающиеся веточки и название:

ЮЖНАЯ НОЧЬ.

А внизу подпись:

ТОМАС БЕЛЛИ.

– Напечатали! Напечатали!

Я вскочил и, как флагом размахивая газетой, три раза перескочил через стул.

Поэт Томас Белли.

Томас Белли – поэт!

Я распластал газету на столе.

ЮЖНАЯ НОЧЬ.

Неужели это мои стихи? Честное слово, хорошие!

Я перечитывал стихотворение с первой строчки до последней, потом опять с первой до последней. И так – раз десять.

Пойти показать дедушке? Нет, пусть лучше сам заметит. А вдруг он пропустит? Он никогда стихов не читает.

Я вертел газету в руках.

"Из Чикаго нам пишут..."

"Из Буэнос-Айреса пишут..."

"Из Нового Орлеана пишут..."

А ну-ка, что пишут из Нового Орлеана?

"В городе свирепствует жестокая холера.

Больницы и госпитали переполнены. По последним

сведениям (28 сего месяца), за одни сутки было

отмечено 74 смертных случая. Жители спешно

разъезжаются".

Я сразу забыл про стихи.

– Дедушка! Дедушка! Вы читали? В Новом Орлеане холера! – вбежал я в делушкину комнату...

Дедушка сидел грустный.

– Да, Том, я знаю, – сказал он, – я только что получил письмо от папы.

– Они выехали? Едут?

Дедушка покачал головой.

– Нет, Том. Папа не получил отпуска. Хозяин конторы сам уехал из Нового Орлеана и оставил на папу все дела.

– Как же так?

Дедушка ничего не ответил. Я поплелся из комнаты.

Ночью я никак не мог уснуть. Я переворачивался с боку на бок, вставал и опять ложился. Я думал:

"В Новом Орлеане холера. Люди падают на улице и бьются в судорогах. Проезжают черные телеги с мертвыми телами. Надо спасти папу и маму. Надо их просто увезти".

И я решил: еду в Новый Орлеан.

В той же "Ривермутской утке" я нашел объявление: на судно "Роулингс" требуется мальчик для услуг. "Роулингс через четыре дня уходит из Бостона в Новый Орлеан.

Я очень обрадовался. Денег у меня нет. Дедушка меня ни за что не отпустит, с ним и говорить нечего. Убегу тайком и поступлю на "Роулингс". Ехать надо завтра же.

Я собрал свои вещи, связал их в узелок и, когда стемнело, отнес в конюшню к Джипси.

Оттуда можно было взять узелок незаметно и уйти, как будто к товарищу.

Свой план я рассказал одному только Перецу Виткомбу.

– Клянись нашей дружбой и своей головою, Перец, что ты меня не выдашь, – потребовал я.

– Клянусь головою, – грустно сказал Перец. – Но все-таки это очень глупо. Во-первых, твои папа и мама на тебя же рассердятся. Во-вторых, на "Роулингсе" ты досыта наглотаешься подзатыльников. А в-третьих, ты непременно умрешь от холеры как дурак.

25

Паровоз пронзительно свистнул. Под вагоном что-то зашипело, зашумело. Вагон вздрогнул, качнулся назад, дернулся вперед и пошел.

"Наконец-то!" – Я вздохнул с облегчением.

Самое трудное сделано. Главное было удрать, чтобы никто не заметил. На "Роулингс" меня примут: я сильный, здоровый и – все говорят – очень высокий для тринадцати лет.

Когда поезд пошел полным ходом, я вылез из своего угла (я нарочно забился в самое темное место, чтобы меня не заметили) и расположился поудобнее.

Против меня сидел фермер в шершавой куртке. Рядом толстая дама. Через проход – сухонький старичок.

А кто сидит сзади?

Я встал и заглянул через скамейку.

"Что такое? Какая знакомая спина у этого человека. Клетчатая шапка... Бен!.. Честное слово, матрос Бен..."

Я съежился в своем углу.

Вот так история! Как попал сюда Бен? Нет, я должно быть ошибся!

Колеса тарахтели по рельсам. Вагон не переставая дрожал и раскачивался.

Шершавый фермер напротив откинул голову назад и спал. Нижняя губа у него отвисла, из приоткрытого рта несся переливчатый храп.

Заросшие волосами ноздри вторили храпу тонким свистом.

Конечно, я ошибся. Ну зачем Бен поедет в поезде? Ну куда ему ехать?

Я опять приподнялся на скамейке и взглянул через край спинки.

Это был Бен.

Он сидел, широко расставив колени, и водил пальцем по строчкам "Ривермутской утки".

Я сполз на свое место, схватил узелок и потихоньку перебрался в другой вагон.

"Он меня не заметил,– успокаивал я себя. – Иначе он бы со мной заговорил".

Но все-таки я сел в самый дальний уголок вагона.

"Куда это Бен едет? – подумал я. – Может, ему надоела сухопутная жизнь, и он опять решил вернуться на корабль? А вдруг на "Роулингс"? В объявлении было сказано: требуются три матроса и мальчик для услуг. Вот будет штука, если мы поступим на один корабль. Только непременно нужно, чтобы я попал первым, а то Бен может мне помешать.

И я представил себе, как все это будет.

...Я подписываю контракт и выхожу из конторы. Возле конторы стоит Бен.

– Мастер Том, что вы тут делаете?

– Я поступаю на "Роулингс", Бен.

– Это невозможно, вы должны вернуться к дедушке.

– Поздно, Бен, контракт уже подписан.

Бен почесывает затылок и говорит:

– Ну, коли контракт, делать нечего. Послужим вместе, мастер Том.

На корабле меня все любят за то, что я ничего не боюсь и карабкаюсь по вантам не хуже любого матроса.

Приезжаем в Новый Орлеан.

Папа и мама не могут поверить своим глазам. Мама плачет от радости. Бен рассказывает, что я настоящий моряк. Папа очень доволен, что у него такой сын.

Потом я забираю папу и мамуи мы возвращаемся в Ривермут.

Дедушка ужасно рад, что я спас папу и маму от холеры, и нисколько на меня не сердится.

– Вот это парень так парень, – рассказывает Бен моим товарищам. По чести скажу, я бы на старости лет не постыдился служить под его командой. Из него выйдет настояший капитан.

Углы вагона стали темнеть. Наступал вечер.

"...Из него выйдет настоящий капитан" – стучали колеса. Вагон дрожал. Скамейка напротив отплыла куда-то в глубину вагона. Голова у меня перестала держаться на шее. Я заснул.

Когда я проснулся, в вагоне было уже почти совсем темно.

Кондуктор зажег свечу.

Вещи и люди выползли из темноты. Я опять увидел фермера, толстую даму и старичка.

А на третьей скамейке...

Я весь похолодел: на третьей скамейке от меня сидел матрос Бен. Он закрылся "Ривермутской уткой" и спал.

Зачем он перешел в этот вагон? Он следит за мной!

Какая-то дама вполголоса говорила своему соседу:

– Как неприятно! Я так удобно расположилась в том вагоне. И вдруг на последней станции его отцепили. Пришлось перейти сюда...

Ах, вот в чем дело. Я немножко успокоился.

– Не огорчайтесь, мэм, – ответил даме сосед. – Ведь мы уже подъезжаем к Бостону.

Я захватил свои вещи и вышел на площадку. В Бостоне я выскочил из поезда первым.

На вокзале было много народу. Я юркнул в толпу и, ныряя под локтями встречных, выбрался на улицу.

Я свернул в боковой переулок, чтобы запутать следы, и пошел быстрым шагом. Бежать я боялся: еще чего доброго примут за вора.

Вдруг я услышал за спиной тяжелые шаги. Я оглянулся. Матрос Бен!

Я перебежал на другую сторону и полетел что было духу.

Если успею добежать до угла, я сверну и спрячусь в первых воротах.

Шаги за спиной застучали громче и чаще.

Гонится. Он бегает в десять раз быстрее меня. Все пропало...

Я остановился и круто повернулся. Бен с разгону чуть не сшиб меня с ног.

– Вы следили за мной, матрос Бен?

– Вроде того, мастер Том, – отвечал Бен.

– Вас послали за мной?

– Не то чтоб послали, мастер Том. Но капитан думает, что вам одному не стоит пускаться в путешествие.

Я опустил голову, закусил губу и, нислова не говоря, пошел к вокзалу.

– Куда же вы, мастер Том? – сказал Бен. – Сегодня уже нет поезда. Зайдемте в гостиницу. Вот, направо. Я помню, тут раньше была хорошая гостиница.

Я так же молча повернул направо.

Гостиница была не гостиница, а постоялый двор для моряков.

В нашем номере стояли две койки, некрашеный стол, четыре стула и рукомойник.

Я сел на койку и уставился в угол. Мне хотелось плакать.

Откуда они узнали? Перец Виткомб выдал. И зачем я, дурак, ему сказал? Теперь возвращайся домой под конвоем. Глупо как! А папу и маму так и не увижу. Дедушка рассердится. Тетушка будет пилить...

– Мастер Том, – сказал матрос Бен жалобно, – не горюйте. Пойдемте прогуляемся.

– Нет.

– Сыграем в карты.

– Не хочу.

Матрос Бен сокрушенно покачал головой. Потом он встал и вышел из комнаты.

Вернулся он с большим подносом. Наподносе стояли два прибора, две кружки пива и большая сковорода. На сковороде вкусно шипела яичница с ветчиной.

Бен заботливо расставлял на столе посуду.

Я искоса следил за его руками. Запах горячей ветчины пробрался в ноздри, потом в горло, потом в желудок. Я вспомнил, что не ел с утра.

Бен разрезал яичницу пополам и плюхнул на мою тарелку желтый полукруг.

– Мастер Том, идите ужинать.

Я медленно встал, подошел к столу и выловил кусочек ветчины. Потом я взял кусочек яичницы, потом еще кусочек.

Через пять минут моя тарелка была как вымытая.

Матрос Бен не отставал от меня.

– Скажите, Бен, – спросил я, – вы следили за мной с самого ривермутского вокзала?

– С самого вокзала, – ответил Бен.

– Почему же вы не задержали меня сразу?

– Видите ли, мастер Том, мы с вашим дедушкой бились об заклад: он говорил, что с вокзала вы вернетесь домой, а я уверен, что вы отдадите канат в море.

– Все-таки чудак вы, Бен, – сказал я. – Зачем вы тащились до самого Бостона? Вы могли меня высадить на первой же станции.

– Что вы, мастер Том?! – развел руками Бен. – Билет был взят до самого Бостона. Не пропадать же ему зря.

Я расхохотался.

– Ну, вот и отлично! – обрадовался Бен. – Вы развеселились. За ваше здоровье, мастер Том! – Бен поднял кружку.

Мы запили яичницу пивом.

После ужина матрос Бен сказал:

– Ну, право, теперь было бы недурно сыграть в картишки.

– Пожалуй, – сказал я не глядя на Бена.

Мы сыграли.

В одиннадцать часов Бен задул свечу.

Он минут пять поворочался на своей койке и потом густо захрапел.

Тогда я спрятал голову под подушку и заплакал.

26

Бен довел меня до крыльца нашего дома.

– НУ, я пойду, – сказал он. – Вы не бойтесь, мастер Том. Все будет хорошо.

Я взялся за дверной молоток.

Что-то скажет дедушка?

Дедушка сам открыл мне дверь. Лицо у него было усталое, потемневшее, а морщинки глубже, чем всегда.

Ни слова не говоря, дедушка обнял меня и повел к себе в комнату.

– Сядь, Том, – сказал он.

Я сел. Дедушка раза два прошелся по комнате, потом подошел к письменному столу и вынул из ящика письмо с ченой печатью.

Что-то внутри меня оборвалось, и в груди стало пусто. Руки и ноги похолодели.

Дедушка развернул письмо и начал:

– Новый Орлеан. Четвертого... – Голос у него задрожал. – Не могу, Том. Возьми, прочитай сам...

Я схватил письмо и убежал в свою комнату.

Письмо было от мамы.

Неделю тому назад папа умер от холеры.

Я зажал глаза кулаками.

Что же это? Что же это? Значит, я никогда не увижу папу. Никогда! Ни на одну минуточку! Он не узнает, как я вырос, не узнает, что я теперь второй ученик. Никогда не будем жить вместе, ни здесь, ни в Новом Орлеане. Я хотел показать ему "Ривермутскую утку" с моими стихами...

Во рту, в носу, в горле стало горько. Слезы вырвались и покатились по лицу.

Хоть бы один раз, один еще разочек увидеть папу!

–

Через неделю приехала мама.

Мама была в черном платье, бледная и худая.

Она много рассказывала про Новый Орлеан.

В нашем домике поселилось семейство Джерли.

Там, где у нас был кабинет, у них столовая, в спальне – детская.

Беседку в саду снесли совсем. Ее не стоило чинить: она почти развалилась.

Питер, который приходил к нам пересаживать цветы, умер.

Джек и Боб уехали из Нового Орлеана. Мама про них ничего не знала.

В Новом Орлеане пусто и страшно. Много людей разъехалось. Их дома стоят заколоченные.

В театре не дают представлений.

Обо всем мама рассказывала, только о папе говорила мало.

Мне показалось, что я сразу вырос на несколько лет, – столько забот привезла с собой мама. Плакать при маме было нельзя: она сразу начинала плпкать тоже. Я даже иногда рассказывал ей что-нибудь смешное.

Дедушка ходил озабоченный. Папа не оставил нам наследства. Фирма, в которой он служил, обещала выплачивать маме маленькую пенсию, но об этом нужно было еще много хлопотать. Я сам носил в почтовую контору толстые конверты с прошениями и бумагами.

Как-то раз, приняв мой пакет, почтовый чиновник сказал мне:

– Для миссис Белли есть письмо из Нью-Йорка, – и подал мне большой синий конверт.

Письмо было от папиного двоюродного брата, дяди Сноу.

У дяди Сноу в Нью-Йорке была большая лавка. Дядя называл себя "настоящим американским дельцом", не интересрвался ничем, кроме биржевых бюллетеней, и не очень дружил с папой.

Вечером, после чая, мама прочитала письмо вслух.

Дядя Сноу писал:

Любезная кузина Люси!

Из Вашего письма я с прискорбием узнал о постигшей Вас утрате.

Моя супруга и дочь выражают Вам свое соболезнование.

Вы спрашиваете у меня совета, дорогая Люси. Я основательно обсудил Ваше положение, и вот что я могу предложить Вам.

Наш бедный Фред, к сожалению, не обеспечил Вас: пенсия, – если фирма Гроулер и К выдаст Вам ее, – далеко не достаточна.

Вашему сыну Томасу четырнадцатый год. Я могу принять его в свою торговлю и найти для него работу по силам.

Он сразу же начнет зарабатывать деньги (пока, конечно, немного) и приучится к труду, который даст ему со временем кусок хлеба.

Но я очень прошу Вас, дорогая кузина, поторопитесь с приездом. Я слышал, что Томас пишет стихи, а я придерживаюсь старой истины: из поэта не выйдет делец.

Надеюсь, что сын Ваш приступит к своим новым обязанностям не позже будущей недели.

Свидетельствую свое почтение уважаемому капитану Нёттеру и его сестрице.

Остаюсь готовый к услугам Роберт Сноу.

– Не нравится мне это письмо, Люси, – сказал дедушка. – Фред хотел для мальчика совсем другого. Тому надо поступать в университет.

– Вы забываете, папа, – ни у вас, ни у меня нет для этого денег.

– Деньги будут. Мы сдадим половину дома. Можно продать Рыжего. Мы с Эбигэйль старики. Нам немного нужно.

– Нет, дедушка. Не надо продавать Рыжего. Я еду в Нью-Йорк, – сказал я решительно.

– Что ты, Том, – уговаривал дедушка. Ты не знаешь, что такое служба в лавке. С утра до вечера – покупатели, счетные книги, реестры, накладные. Учение придется забросить навсегда.

– Я не заброшу учение. Я буду заниматься по вечерам. Я даже стихи буду писать, только не стану говорить дяде Сноу. Не уговаривайте меня, дедушка, я все равно поеду в Нью-Йорк.

– Я думаю, он прав, – грустно сказала мама.

–

Через три дня мы с мамой, в дорожных пальто, с сумками через плечо, стояли на вокзале.

Дедушка, тетушка, Китти и матрос Бен провожали нас.

– Дорогая Люси, – говорила тетушка, вытирая глаза кончиком носового платка. – Не садитесь к окну: вас непременно продует. Том, застегни воротник. Как жаль, что мы уложили вязаный шарф.

– Мастер Том, – шептала мне Китти, – пирожки в плетеной корзиночке. Длинненькие – с капустой, а другие – с вареньем. Варенье ваше любимое – абрикосовое.

Китти была в праздничной шляпке с анютиными глазками, но шляпка съехала набок, волосы растрепались, Китти все время громко всхлипывала и терла лицо ладонью.

– Ты, старуха, устроила форменный потоп, – шутил Бен. – Мастеру Тому придется вплавь добираться до вагона. Эх, мастер Том, мастер Том, а я-то начал вырезывать вам такой славный фрегат.

– Пришлите мне ваш фрегат в Нью-Йорк, Бен. Я поставлю его на камин, – ответил я Бену.

Дедушка постукивал палкой по краю платформы и молчал.

До отхода поезда оставалось десять минут.

Вдруг чей-то голос крикнул:

– Том Белли! Том Белли, где ты?

– Я тут.

Расталкивая толпу локтями, к нам пробивались Джек Гаррис, Фил Адамс, Перец Виткомб, Лангдон и Марден.

– Мы еле удрали от Мольбери, – сказал Джек.

– Прощайся, Том, – торопил дедушка. – Пора в вагон.

Я пожал мальчикам руки.

Перец Виткомб всхлипнул.

– Пожалуйста, не надо, Перец, милый, – сказал я, – а то я тоже зареву.

Дедушка обнял меня.

– Ну, прощай, Том. Если будет очень трудно за прилавком у дядюшки Сноу, забирай маму и возвращайся ко мне...

– Третий звонок, Даниэль, – сказала тетушка.

Я быстро расцеловался со всеми и вслед за мамой вскочил на площадку вагона.

Поезд тронулся.

Мальчики и Бен пошли рядом с вагоном. Поезд ускорил ход.

Мальчики побежали бегом.

Потом они стали отставать. Дальше всех бежали Перец Виткомб и матрос Бен.

Но их тоже обогнал поезд. Они остановились на самом краю платформы и махали шапками.

Еще долго я видел две черные фигурки, длинную и коротенькую.

27

Много лет спустя я снова попал в Ривермут.

Ривермут стал совсем другой: дома съежились и постарели, улицы стали короче и тише.

"Храм Грамматики" сгорел. Домик Бена закрасили желтой краской, железную трубу опять заменили кирпичной и сняли флаг. Он больше не похож на корабль.

Матрос Бен умер. Китти опять служит у дедушки.

Когда я проходил по Якорной улице, на пороге домика сидел старик в матросской фуфайке и вырезал ножом лодку. Совсем как матрос Бен.

Дом Нёттер затих. Нет тетушки Эбигэйль. Она похоронена на ривермутском кладбище за высокой чугунной оградой, где лежат все Нёттеры.

Дедушка рассказывал мне, что в ее комнате нашли восемьдесят семь флакончиков и коробочек от лекарств.

Сам дедушка большую часть года живет с нами в Нью-Йорке. В Ривермут он приезжает только летом.

Он стал совсем старенький, сгорбился и ходит с тростью даже дома.

Из моих школьных товарищей я нашел в Ривермуте только Переца и Конвея с Роджерсом.

Перец стал переплетчиком, как и его отец. Дома у него по-прежнему пахнет бумагой и клеем.