Текст книги "Нужная вещь"
Автор книги: Том Вулф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Естественно, храбрецы, участвовавшие в поединках, пользовались совершенно особым положением и в армии, и в обществе: Давид получил место при царском дворе, а в конечном счете потеснил сыновей Саула и сам стал царем. Их почитали и восхваляли, о них слагались песни и поэмы, им предоставлялись всевозможные блага и почести, а женщины, дети и даже взрослые мужчины плакали в их присутствии. Частично это излияние чувств и внимания было обычной благодарностью людей героям, которые рисковали жизнью, чтобы защитить их. Но в этом заключался и определенный расчет. Постоянное бремя славы и почестей воодушевляло героев и постоянно напоминало им о том, что от их поведения в бою зависит судьба целого народа. В то же самое время – и это было немаловажно при столь рискованном занятии – бойцы окружались славой и почестями заранее, до поединка. В древних культурах они получали статус героев еще до того, как проливалась их кровь, и это был очень эффективный стимул. Каждый молодой человек, вступавший в войска, получал награды при жизни, до того, как уходил в бой.
Когда древняя магия ушла в прошлое, вера в поединок стала умирать. Появление современной высокоорганизованной армии вместе с концепцией тотальной войны, казалось, похоронили ее навсегда. Но изобретение атомной бомбы свело на нет идею тотальной войны. Неисчислимая мощь атомной и других изобретенных впоследствии бомб способствовала развитию новой формы суеверия, основанного на благоговении, только уже не перед природой, как древняя магия, а перед технологией. Во время холодной войны мелкомасштабные соревнования снова обрели волшебную ауру «испытания судьбы», рокового предсказания о том, что случится, если начнется всеобщая ядерная война. Конечно, это было последствием запуска Советами на земную орбиту в октябре 1957 года «Спутника-1», могущественного и загадочного «Интеграла». Космическая гонка стала роковым испытанием и предзнаменованием всей холодной войны между сверхдержавами – Советским Союзом и Соединенными Штатами. Исследования показывали, что люди смотрели на соревнование в запуске космических аппаратов именно как на предварительное состязание непреодолимых разрушительных сил. Запуск «Спутников» драматизировал возможность запустить ядерные боеголовки на межконтинентальных баллистических ракетах. Но в это время новых суеверий драматическим смыслом наполнялось гораздо большее – вся технология, весь интеллектуальный потенциал двух наций и сила национального духа и чаяний. Джон Маккормак заявил в Палате представителей, что Соединенным Штатам грозит «гибель нации», если они не победят Советский Союз в космической гонке.
Следующим великим достижением должен был стать успешный запуск в космос первого человека. В Соединенных Штатах – никто не знал, что происходило в стране могущественного «Интеграла», – на людей, отобранных для этой исторической миссии, надевали древние мантии героев поединков давно забытых времен. В космосе им не придется сражаться – по крайней мере не сразу, хотя предполагалось, что это произойдет в течение ближайших лет. Но в любом случае они шли на смертельную дуэль в небесах. (Наши ракеты всегда взрываются.) Космическая война продолжалась. И эти люди рисковали жизнью ради своей страны, своего народа, они испытывали судьбу в поединке с могущественным советским «Интегралом». И хотя само архаичное понятие уже давно исчезло, они должны были получить весь почет, всю славу и статус героя поединка… заранее.
Так в середине двадцатого столетия забил громкий барабан воинских суеверий.
Это было прекрасно! Это было безумно! В мае парламентский комитет по науке и астронавтике, в который входил Маккормак, вызвал семерых астронавтов на закрытое заседание. И храбрые парни отправились в Капитолий. Совещание проходило как-то странно. Сразу стало ясно, что никто, начиная с председателя комитета, члена Палаты представителей Овертона Брукса, не собирается ничего спрашивать у них и сообщать им. Конгрессмены высказывались примерно так: вы знаете, что занимаете выдающееся положение в нашей стране и в ее истории. Или же задавали вопросы, на которые приходилось отвечать хором. Сам Брукс сказал:
– Все вы, джентльмены, занимались в прошлом экспериментальными самолетами, не так ли? Вы знаете, что это такое. Вы знаете, что обращение с любой экспериментальной машиной требует определенного риска. Вы ведь понимаете это?
Затем он умоляюще смотрел на них до тех пор, пока они хором не начали тараторить: да, сэр; конечно, сэр; правильно, сэр. В этом было что-то на удивление бестолковое. Конгрессмены просто хотели их увидеть; они использовали свое положение, чтобы устроить личную аудиенцию, потаращиться на них из-за стола, стоявшего не более чем в метре от них, чтобы пожать им руки, побыть рядом с ними около часа, выкупаться в их волшебной ауре, почувствовать излучение нужной вещи, пожелать им удачи… И чтобы заранее внести свою долю в оказание чести им… нашим маленьким Давидам… Прежде чем они усядутся на ракеты, чтобы столкнуться с русскими, со смертью, огнем и осколками. (Все наши взрываются!).
Чак Йегер от имени военно-воздушных сил выступал в Фениксе перед общественностью. Теперь в авиации уже не могли прославить подвиг Йегера, преодолевшего звуковой барьер. Выяснилось, что мало быть героем и рекордсменом, чтобы собрать хорошую прессу и получить ассигнования. Каким бы ты ни был пилотом, тебя теперь затмевали астронавты «Меркурия». И в самом деле, о чем сегодня в Фениксе местные журналисты хотели расспросить Чака Йегера? Правильно, об астронавтах. Одному из репортеров пришла в голову блестящая идея: спросить Йегера, не сожалеет ли он о том, что его не отобрали в астронавты. Йегер улыбнулся и сказал:
– Нет, не сожалею. Дело всей моей жизни – летать на Х-1 и Х-1А, и это даже больше того, о чем я мог бы попросить судьбу. А новые возможности – это для молодых парней. Так и должно быть. Кроме того, – добавил он, – я всю свою жизнь был пилотом, а в проекте «Меркурий» о полетах и речи нет.
О полетах и речи нет?…
Репортеры выглядели ошеломленными. Они не сразу поняли, что Йегер подверг сомнению два неоспоримых факта: во-первых, то, что семь астронавтов «Меркурия» отобраны как лучшие пилоты Америки; во-вторых, то, что они примут участие в самых дерзких полетах за всю историю Соединенных Штатов.
– Дело в том, – сказал Йегер, – что система «Меркурия» полностью автоматизирована. Садишься в капсулу – и больше от тебя ничего не требуется.
Вот это да!
– А первый полет, – заключил Йегер, – совершит обезьяна.
Обезьяна?…
Репортеры были шокированы. Слухи о том, что, прежде чем рисковать людьми, в суборбитальный и орбитальный полеты пошлют шимпанзе, оказались правдой. Но как это было сказано!.. Что это, национальная ересь? Или что-то еще?
К счастью для Йегера, у этой истории не было продолжения. Пресса, этот вечный джентльмен-викторианец, просто не смогла переварить то, что он сказал. По радио тоже не делали никаких комментариев. Эта фраза появилась лишь в одной из местных газет, и все.
Но черт побери… Йегер сказал лишь то, что было ясно всем, кто летал на ракетных самолетах в Эдвардсе. Все подразумевали, что астронавты «Меркурия» станут первыми людьми, летавшими на ракетах. Но сам Йегер проделывал это больше сорока раз. Как и пятнадцать других пилотов, которые достигли скоростей, в три раза превышающих скорость звука, и высоты 126 тысяч футов – почти двадцать пять миль. И это было только начало! В июне 1959 года Скотт Кроссфилд должен был приступить к испытаниям Х-15, на котором пилот (пилот, а не пассажир) мог подняться на высоту свыше пятидесяти миль, в космос, на скорости, приближающейся к 7 Мах.
Все это были факты, абсолютно очвидные для каждого, даже для людей, ничего не знавших о полетах; определенно все должны были усвоить, что человек в проекте «Меркурий» – скорее объект исследования, чем пилот. Двое из отобранных кандидатов даже не занимались летной эксплуатацией. Среди семерых был один отличный летчик-испытатель из Эдвардса, Дик Слейтон, но он никогда не участвовал в каких-нибудь серьезных проектах вроде серии «X». Другой пилот военно-воздушных сил, Гриссом, был направлен в Райт-Паттерсон, но занимался там лишь второстепенной испытательской работой. Двое парней из флота, Шепард и Ширра, были хорошими, опытными тест-пилотами, надежными людьми, но в Эдвардсе они никак не отличились. Гленн сделал себе имя, установив рекорд скорости на F8U, но не проводил серьезных летных испытаний – по крайней мере, по стандартам Эдвардса. Так о чем можно говорить? Естественно, они не стали искать семерых лучших пилотов, ведь о полетах и речи не шло!
Наверняка со временем об этом узнал бы каждый… но не сейчас. Здесь, в Эдвардсе, парни могли слышать, как содрогается земля. Внутри невидимой пирамиды что-то менялось. Земля по-прежнему дрожала, а семь новичков почему-то стали считаться лучшими в авиации, хотя не сделали совершенно ничего, лишь выступили на пресс-конференции.
6. НА БАЛКОНЕ
С самого начала слово «астронавт» наделялось невероятно важным смыслом. Настолько важным, что для астронавта стало бы искушением судьбы именовать себя этим словом, хотя именно так официально называлась его работа. Других тоже нельзя было называть астронавтами. Вы никогда не могли сказать что-нибудь типа «Я займусь этим вместе с другими астронавтами». Следовало говорить: «Я займусь этим вместе с другими парнями» или «другими пилотами». Если человек называл себя астронавтом, это звучало так, как если бы боевой ас назвал себя боевым асом. Слово «астронавт» наделялось столь серьезным смыслом, словно оно было почетным титулом вроде «чемпиона» или «суперзвезды» либо одной из бесчисленных привилегий, которые давал проект «Меркурий».
И речь шла не просто о привилегиях в грубом смысле. Здесь было все, что вам нужно, включая и вещи, полезные для души. Вы на долгое время погружались в тренировки, в блаженную суровую изоляцию, в царство Низкой арендной платы, в обстановку, напоминавшую священный Эдвардс в старые добрые дни Х-1, с тем же пионерским духом, который нельзя приобрести за деньги. И точно так же все работали без устали по многу часов, и звание ничего не значило, и у людей даже не возникало желания время от времени собираться и жаловаться на работу правительства.
А потом, как раз тогда, когда вы входили в славное состояние здорового измождения от работы, вас вытаскивали из блаженной изоляции и отправляли на тот самый балкон, о котором втайне мечтали все летучие жокеи, – тот самый, на котором ты стоял перед толпой, как Папа Римский, и… это действительно происходило! Народ Америки добрых полчаса кричал вам приветствия, а потом вы возвращались в свою благородную изоляцию и снова работали или совершали несколько квалификационных заездов, чтобы установить священные координаты жизни летучего жокея, которыми являлись, конечно же, полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль и все прочее. Эти вещи, за исключением первой – полета, вполне можно было вписать в великий план проекта «Меркурий». Отсутствие времени для полетов тревожило, но остальное существовало в таком избытке, что сначала было даже трудно сосредоточиться. Любой человек, которого не перебрасывали постоянно из группы в группу, чтобы не слишком туго завинчивать отлаженный механизм подготовки и поддерживать, говоря словами Ширры, «ровное напряжение», оказывался в настоящем Пилотском раю. Но даже тот редкий пилот, который сторонился этих дешевых удовольствий, как, например, дьякон Джон Гленн, получал множество привилегий, помогавших сбросить напряжение от тяжелой работы и всеобщего обожания.
Конечно, все они следили за Гленном. Его поведение постоянно напоминало им о правилах игры. И всех, за исключением Скотта Карпентера и, возможно, еще одного пилота, поведение Гленна раздражало.
Их семерых разместили на военно-воздушной базе Лэнгли, в округе Тайдуотер, в Вирджинии, на Джеймс-ривер, примерно в ста пятидесяти милях на юг от Вашингтона. Лэнгли была экспериментальным отделением бывшего НАКА, а теперь стала штаб-квартирой оперативной группы НАСА, работавшей на проект «Меркурий». Каждое утро можно было видеть, как Джон Гленн, вставший ни свет ни заря, совершает пробежку. Он бегал по круговому проезду, у квартир холостых офицеров, одетый в спортивный костюм. Его веснушчатое лицо краснело и блестело от пота, он пробегал милю, две, три – этому не было конца – на виду у всех. Это раздражало, потому что казалось совершенно не нужным. Каждый из них должен был, по указанию врачей, заниматься физическими упражнениями не меньше четырех часов в неделю, но это были только слова. Медперсонал, занятый в проекте «Меркурий», состоял главным образом из молодых военных врачей; некоторые из них были слегка ошеломлены важностью своей миссии. И они вовсе не собирались вызывать астронавта на ковер и требовать, чтобы он отчитался за эти самые четыре часа. А племя летучих жокеев помещало физические упражнения в самые нижние строчки списка того, что составляло нужную вещь. Они наслаждались грубым животным здоровьем, подвергая свои организмы страшным испытаниям, часто в виде ночного пьянства и последующего ужасного похмелья, но все равно держались как чемпионы. («Я бы тебе этого не советовал, но так нужно – это доказывает, что у тебя, несчастный сопляк, есть нужная вещь».) Большинство из них соглашалось с Уолли Ширрой, который утверждал, что любые виды физкультуры, не приносящие удовольствия, например водные лыжи или гандбол, вредят нервной системе. А тут этот Гленн всем мозолит глаза своей утренней пробежкой, словно готовится выступать в чемпионате.
Однако славный морской пехотинец совершал пробежки не поэтому. Вовсе нет. У всех остальных семьи находились здесь же, в Лэнгли, или в ее окрестностях. Гордон Купер и Скотт Карпентер жили со своими семьями на базе, на квартирах – в обычном дряхлом многоквартирном доме для младших офицеров. Уолли Ширра, Гас Гриссом и Дик Слейтон жили в довольно мрачной новостройке с другой стороны аэропорта Ньюпорт-Ньюз. Новостройка была обнесена оштукатуренной стеной, покрашенной в цвет под названием «мрачная охра». Алан Шепард, с тех пор как его отобрали для проекта «Меркурий», жил с семьей немного дальше, в Вирджиния-Бич. Но Гленн… Его семья находилась в ста двадцати милях отсюда, в Арлингтоне, в Вирджинии, за Вашингтоном. В Лэнгли он обитал в квартирах холостых офицеров и совершал пробежки по круговой дорожке. Гленн мог бы, удалившись от домашнего очага, погрузиться в выпивку-и-автомобиль и прочее. Но он был не такой человек. Гленн жил в пустой комнате, где не было ничего, кроме узкой кровати, обитого стула, небольшого письменного стола, лампы, Библии и книг по астрономии, физике и машиностроению. По выходным он честно уезжал домой к своей жене Энни и детям на древнем «принце» – настоящей побитой развалине примерно четырех футов в длину, выдававшей от силы сорок лошадиных сил. Это был самый жалкий и самый неуправляемый автомобиль из всех официально закрепленных за боевыми летчиками в Америке. Пилот со здоровыми инстинктами, с истинной преданностью священным координатам либо имел, либо всем сердцем желал завести «корвет», как у Алана Шепарда, или «триумф», как у Уолли Ширры, то есть спортивный или какой-нибудь скоростной автомобиль. На нем можно было даже без достаточного опыта рисковать жизнью несколько раз в неделю, когда пилот достигал фазы «автомобиль» в системе священных координат, что было неизбежно для каждого, кроме Джона Гленна. Но этот любитель шоу… Он даже молился на публике. Он казался среди них летучим монахом, или что там было у пресвитерианцев вместо монахов. Короче, святым. Или аскетом. Или просто деревенским парнем, любителем ячменных лепешек.
Джон Гленн, как добрый пресвитерианин, знал, что молитва на публике ничуть не оскорбляет его веру. Вера даже поощряла это, ведь молитва подавала людям здоровый пример. Джон Гленн не чувствовал ни малейшего неудобства из-за того, что в послевоенной Америке добродетель вышла из моды. Порой казалось, что ему доставляет удовольствие шокировать окружающих своей чистой жизнью. Даже девятилетним мальчишкой он останавливал игру в футбол, чтобы дать нагоняй своему приятелю, который говорил «черт побери!» или «дерьмо», если они проигрывали. Такое поведение было необычно даже для городка, где Гленн вырос – Нью-Конкорда в штате Огайо, – не говоря уже о других местах. Нью-Конкорд был одним из тех многочисленных городов Америки, корни которых забылись во время всеобщей амнезии. Он возник как религиозная община. Сто лет назад любой житель Нью-Конкорда, мечтавший стать владельцем продуктовой лавки или кем-то еще солиднее, присоединялся к пресвитерианской церкви, и в двадцатых-тридцатых годах там еще чувствовался живой благоговейный дух пресвитерианства. Отец Гленна служил пожарным на железной дороге и исправно ходил в церковь. Мать много работала и тоже регулярно посещала церковь. А Гленн учился в воскресной школе и ходил в церковь, где выслушивал сотни бесконечных пресвитерианских молитв. Церковь, вера и чистая жизнь шли ему на пользу. Не существовало никакого противоречия между пресвитерианской верой и амбициями, даже столь высокими, которые могли бы угодить невидимому «я» летучего жокея. Хороший пресвитерианин судил о своей избранности Богом и небесным воинством по своим успехам в этой жизни. Таким образом, пресвитерианство прекрасно подходило людям, собиравшимся преуспеть и в этом мире, и на небесах. А Джон Гленн, с его веселым веснушчатым лицом деревенского парня, был столь же честолюбив, как и любой другой пилот, волочивший необременительную ношу своего самолюбия вверх по пирамиде.
Гленн продолжал бегать в спортивном костюме по дорожке перед квартирами холостых офицеров на военно-воздушной базе Лэнгли, и его действительно ничуть не волновало, что большинству пилотов это может не нравиться. Бег был ему полезен по нескольким причинам. Он был старше других парней, и в тридцать семь лет ему приходилось прикладывать дополнительные усилия, чтобы показать, что он в отличной форме. Кроме того, у него имелась склонность к полноте. У него была среднеразвитая мускулатура и очень маленькие кисти. Но ноги его были огромные – настоящие бочонки, мускулистые и мясистые одновременно, и в области бедер откладывался жирок. Когда его отобрали для участия в проекте, он весил семьдесят четыре килограмма, и ему не помешало бы сбросить килограммов шесть или даже больше. А что касается его жизни в холостых квартирах… Почему бы и нет? Они с Энни купили дом в Арлингтоне, потому что там были отличные бесплатные средние школы для детей. Зачем снова перевозить их, когда половину времени он будет проводить в дороге и, вероятно, сможет видеть их только по выходным?
А если кому-то кажется, что он живет, как монах… Что ж, его это не слишком-то задевало. Соревнование есть соревнование, и нет нужды притворяться, что его не существует. У него уже имелось одно преимущество перед другими шестью парнями: его летный рекорд и то, как он завладел вниманием прессы. Он готов был выдавать по сто десять процентов на всех фронтах. Требуется четыре часа дополнительных физических упражнений в неделю – ладно, дадим восемь или двенадцать. И пусть остальные думают что хотят – он был абсолютно искренен в своем поведении.
Каждый участник «Меркурия», как и всякого нового проекта, хотел стать пилотом, которому доверят совершить первый полет. Во время летных испытаний это означало, что начальство смотрит на тебя как на человека, у которого есть нужная вещь, для того чтобы бросить вызов неизвестности. А в проекте «Меркурий» первый полет должен был стать, к тому же, самым выдающимся в истории. Гленну сказали, что первый полет будет суборбитальным. Они должны совершить десять-одиннадцать суборбитальных полетов на высоте примерно сто миль – на пятьдесят миль выше общепризнанной границы между атмосферой и космосом. На орбиту выйти не удастся, потому что используемые ракеты «Редстоун» не могут выработать достаточно энергии, чтобы вывести капсулу на орбитальную скорость – примерно восемнадцать тысяч миль в час. Капсула поднимется и спустится по большой дуге, как артиллерийский снаряд. Когда она достигнет вершины этой дуги, астронавт испытает минут на пять состояние невесомости. По плану эти суборбитальные полеты должны были начаться в середине шестидесятых годов, и все семеро пилотов думали только о них.
Конечно, выйти на земную орбиту и еще дальше в космос предстояло другим людям. Но их, в свою очередь, будут отбирать из числа тех, кто совершил первые суборбитальные полеты. Так что весь мир запомнит именно первого астронавта. А когда человек это понимает, то ему нечего стесняться и упускать открывающиеся возможности. Гленн не забывал об этом и всегда ждал, когда сияющий вокруг него ореол заметят. В Корее, поддерживая с воздуха сухопутные части морской пехоты, он пришел к выводу, что самое главное сейчас – поступить в истребительный эскадрон военно-воздушных сил, как Ширра, и сражаться в небе у реки Ялу. Получив назначение, он сбил в последние несколько дней войны три MiGa. Когда война закончилась, Гленн понял, что открывается новое поле деятельности – летные испытания, – пошел прямо к начальству и попросил направить его в школу летчиков-испытателей на военно-морской базе Патьюксент-Ривер, что и было сделано. Он прослужил там лишь три года, когда решился на свой трансконтинентальный перелет на F8U. Он сам продумал план полета, который стал самым знаменитым за всю историю морской пехоты! Хотя все знали, что это возможно, но никто никогда не пытался совершить непрерывный трансконтинентальный перелет на средней скорости выше 1 Мах. Гленн разработал всю схему, включая воздушные рандеву с тремя заправочными самолетами АЛ, – ему нужно было снижаться до высоты двадцать две тысячи футов, чтобы встретиться с ними. Полет он совершил 16 июля 1957 года, преодолев расстояние от Лос-Анджелеса до летного поля Флойд-Беннет в Нью-Йорке за три часа двадцать три минуты. Ходили слухи, что он потеснил нескольких летчиков, которые гораздо лучше управлялись с F8U, и так далее, и тому подобное. Но это была его идея! И он ее осуществил! Если бы он не пробивался вперед, то всего этого вообще бы не случилось. В 1958 году ему стало понятно, что вся армия работает над проблемами управляемого космического полета. Проекта «Меркурий» еще не существовало, и имен будущих руководителей космической программы никто не знал. Глупо было бы ожидать, что главная роль в этом деле достанется морской пехоте. И Гленн устроился в Бюро по аэронавтике при военно-морском флоте. Он добровольно участвовал в испытаниях центрифуги в Джонсвилле, в Пенсильвании, выдерживая серьезные перегрузки, связанные с космическими полетами. В марте 1959 года, спустя месяц после того как их семерых отобрали в астронавты, он в качестве представителя Бюро по аэронавтике при Наблюдательном совете НАСА посетил авиастроительный завод Макдоннелла в Сент-Луисе, где следил за процессом производства капсулы «Меркурия». Он не знал, почему отобрали именно их семерых… но, как бы то ни было, это не уменьшало его шансов.
Теперь ставки снова выросли, и ничто не мешало ему стать первым человеком в космосе. НАСА, конечно же, было все равно, кто победит русских – он или любой другой американец. Но в Гленне росло радостное возбуждение, которое помогало ему выдержать эти пробежки по обсаженной соснами дорожке в Тайдуотере, штат Вирджиния. Это был тот самый esprit – обычно называемый патриотизмом, но лучше всего передаваемый выражением joie de combat, – который царил в годы Второй мировой, а также (среди пилотов и только среди них) во время корейской войны. Проект «Меркурий» официально считался гражданским предприятием. Но Гленн разглядел в нем новую отрасль военного дела. Они, все семеро, по-прежнему служили в армии и получали офицерское жалование, хотя и ходили в гражданском. А весь проект окружала боевая атмосфера настоятельности и первостепенной важности. И в этой новой сфере военного дела никто не был выше тебя по званию. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
По плану проекта они подчинялись Роберту Гилруту, руководителю новой Космической оперативной группы, а тот, в свою очередь, подчинялся сенатору Хью Драйдену, администратору из НАСА. Гилрут был превосходным инженером и хорошим человеком. Он написал первое научное исследование технических характеристик самолета – «Требования к удовлетворительным летным качествам самолетов» (отчет НАКА № 755, 1937 год), ставшее классическим. Крупный лысый застенчивый человек с пронзительным голосом. Совсем недавно он руководил в НАКА Отделом по разработке беспилотных летательных аппаратов, который проводил эксперименты с беспилотными ракетами. Гилрут не привык общаться с военными, и уж тем более с честолюбивыми пилотами. Среди инженеров он был гением, но не мог взять семь восходящих звезд, внезапно ставших самыми знаменитыми пилотами Америки, и превратить их в команду Боба Гилрута.
Они были столь знамениты, их так почитали и постоянно дергали по всяким пустякам, что в этой новой отрасли военного дела им не было равных. Всюду, где бы они ни появлялись, люди бросали все свои дела и смотрели на них этим особым взглядом, полным благоговения и сочувствия. Сочувствия – потому что все наши ракеты взрываются. Это был прекрасный, дружелюбный, теплый взгляд – все правильно, – но все же в нем заключалось что-то странное. Словно это была сияющая улыбка сквозь слезы – слезы и радость вместе. Раньше в Америке так никто не смотрел: этот взгляд вернулся из первобытного прошлого. Это была улыбка, полная почтения и изумления – перед такой храбростью! – улыбка, которой одаряли участников поединков заранее, до боя.
Что ж… Гленн был готов, готов к избранию; он был готов первым полететь в космос, к чему его обязывали эти сияющие лица, этот почет и уважение.
Среди людей, смотревших на них этим особым взглядом, полным преданности, был Лео де Орси, юрист из Вашингтона. Уолтер Бонни – офицер НАСА по связям с общественностью, который устроил пресс-конференцию, – увидел, какое безумие овладело прессой, и заключил, что парням в их новой роли знаменитостей нужна профессиональная помощь. Он обратился к де Орси, который был специалистом по налогам. Гарри Трумэн однажды даже подумывал сделать его главой Международной таможенной службы. Де Орси представлял многих знаменитостей шоу-бизнеса, включая Артура Годфри, друга президента Эйзенхауэра. Итак, они всемером отправились на обед с де Орси в отдельном кабинете в «Кантри-клаб», недалеко от Вашингтона. Де Орси оказался приятным джентльменом с небольшим круглым животиком и в довольно крикливой одежде. У него было несколько угрюмое выражение лица, а вел он себя так, как и полагается человеку, близкому к Бонни. Он сказал, что готов представлять их интересы, и добавил:
– Я настаиваю лишь на двух условиях.
Ну вот, началось, подумал Гленн.
– Во-первых, – сказал де Орси, – я не приму гонорара. А во-вторых, не нужно возмещать мне расходы.
Он еще на мгновение задержал на лице угрюмое выражение, а потом улыбнулся. И все стало на свои места. Он был совершенно искренен. Ему доставляло огромную радость просто помогать им. Он не знал, чем им угодить. Так все и пошло с того вечера. Внимательность и щедрость Лео де Орси просто не знали границ.
Де Орси предложил продать авторские права на их биографии тому из издателей, кто предложит самую высокую цену. Бонни был уверен, что президент и НАСА это разрешат, потому что военные уже заключали подобные сделки после Второй мировой войны, в том числе и сам Эйзенхауэр. Для НАСА главным здесь могло стать то, что если они семеро продадут авторские права одной организации, то тем самым получат естественную защиту от бесконечных расспросов и докучливых приставаний остальных журналистов и смогут как следует сосредоточиться на подготовке.
И действительно, в НАСА и Белом доме одобрили идею, и де Орси начал торговаться с журналами, установив начальную цену в пятьсот тысяч долларов. Единственное серьезное предложение – пятьсот тысяч – поступило от журнала «Лайф», и де Орси заключил сделку. У «Лайфа» был отличный прецедент, который и подстегнул к принятию решения. Мало кто об этом помнил, но в свое время «Нью-Йорк Таймс» купила авторские права на биографию Чарльза Линдберга перед его знаменитым трансатлантическим перелетом в 1927 году. И от этого выиграли обе стороны. Купив исключительные авторские права, «Таймc» посвятила Линдбергу первых пять страниц в день перед полетом и шестнадцать – после его возвращения из Парижа. А все остальные крупные газеты просто не могли выдержать конкуренции. За авторские права на собственные биографии и биографии своих жен астронавты получали от «Лайфа» пятьсот тысяч долларов, которые делили между собой поровну. Каждая семья получала около двадцати четырех тысяч в год, а всего за три года, на которые был рассчитан проект «Меркурий», каждому полагалось примерно по семьдесят тысяч долларов.
Младшим офицерам, которые вместе с женами и детьми перебивались на пять-восемь тысяч долларов годового жалования (плюс две тысячи на квартплату и питание и чуть более полутора тысяч за дополнительные полеты), эта сумма поначалу казалась просто невообразимой. Конечно, они получат ее не сразу, но… Привилегии есть привилегии. Кадровый офицер и его семья мирились со многим, понимая, что, когда придет время привилегий, их можно будет получить и поделить. Это было частью неписаного договора. Сделка с «Лайфом» даже защищала их от возможности того, что их личные биографии станут уж слишком личными. Тексты, хотя и написанные журналистами «Лайфа», будут идти от первого лица, и под ними будут стоять их подписи: «Гас Гриссом», «Бетти Гриссом»… – к тому же любую фразу они могут выкинуть по своему усмотрению. То же право сохранится и за НАСА. Теперь ничто не мешало парням стать такими, какими они выглядели на первой пресс-конференции: семь верующих патриотов из небольших протестантских городков, семь хороших семьянинов с превосходной поддержкой на домашнем фронте.
Летом 1959 года дела с «Лайфом» и другими изданиями шли просто превосходно. Американцы, казалось, получали огромнейшее удовольствие от того, что астронавты перевернули обычные представления о волшебстве с ног на голову. Все считали – и пресса всячески это подчеркивала, – что семь астронавтов стали величайшими пилотами и самыми храбрыми людьми в Америке именно благодаря всем обстоятельствам своего прошлого: маленьким городкам, протестантским ценностям, крепким семьям и простой жизни. Генри Льюс, основатель «Лайфа» и босс из боссов, в отношениях с астронавтами не играл значительной роли – за исключением денежных вопросов, – но все же пришел взглянуть на своих мальчиков. Льюс был ярым пресвитерианином, а астронавты казались самим воплощением пресвитерианства. Но это не было все же «американским деревенским чудом». Моральный облик астронавта сформировал Джон Гленн на первой пресс-конференции. Остальные все время дипломатично помалкивали. Все – от Льюсов и Рестонов до прессы, этого вездесущего Викторианского Джентльмена, – видели в астронавтах семь кусков одного и того же пирога, пирога мамочки Джона Гленна, из здоровых деревень американской глубинки. Этот Джентльмен думал, что видит перед собой семерых Джонов Гленнов.
