Текст книги "Нужная вещь"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Всего лишь за семь минут вертолет добрался до корабля – авианосца под названием «Озеро Чемплейн». Капсула под вертолетом раскачивалась вперед-назад. День был очень солнечный – отличный майский денек недалеко от Бермуд. Вертолет стал садиться на палубу. Шепард посмотрел вниз и увидел сотни лиц. Они все глядели вверх, на вертолет. Видимо, весь экипаж корабля собрался на палубе. Их лица, залитые солнцем, были обращены к Шепарду. Сотни лиц. Люди заняли всю заднюю часть палубы. Они столпились между самолетами, смотрели вверх и двигались к тому месту, где должен был приземлиться вертолет. Охранники с трудом удерживали их за натянутыми канатами. Когда вертолет снизился, Эл увидел лица более отчетливо, и на всех был тот самый взгляд. На сотнях лиц уже был тот самый сияющий взгляд.

11. ОНО САМО ВЗОРВАЛОСЬ?

Гленн и остальные теперь могли лишь наблюдать, как Эл Шепард поднимается над ними и становится национальным героем уровня Линдберга. Именно так это выглядело. Покончив с техническими отчетами, Шепард направился с Гранд-Багамы прямиком в Вашингтон. На следующий день к нему присоединились и шестеро неудачников. Они стояли и смотрели, как президент Кеннеди вручает Элу медаль «За отличную службу» на церемонии в Розовом саду Белого дома. Затем они последовали за Шепардом, когда он уселся на заднее сиденье открытого лимузина и поехал по авеню Конституции, приветствуя собравшуюся толпу. Десятки тысяч людей собрались посмотреть на кортеж, хотя на его подготовку было отведено лишь двадцать четыре часа. Они кричали, плакали, преисполненные благоговения и благодарности. Процессии потребовалось полчаса, чтобы проехать одну милю от Белого дома до Капитолия. Порою казалось, что у Эла транзисторы в солнечном сплетении. Но не сейчас – сейчас он действительно был искренне тронут. Они обожали его. Он был… на балконе Папы Римского… Целых полчаса… На следующий день муниципалитет устроил Элу торжественный проезд по Бродвею. Эл сидел на заднем сиденье лимузина, а его осыпали серпантином и конфетти, как на театральной премьере. Родной город Эла – Дерри, который был лишь немногим крупнее деревни, – тоже устроил для него парад: собралась самая большая толпа за всю историю штата Нью-Гемпшир. Части пехоты, флота, морской пехоты, авиации и национальной гвардии со всей Новой Англии маршировали по главной улице, а в небе летчики на реактивных истребителях демонстрировали воздушные трюки. Политики опасались, что Дерри переименуют в Спейстаун, прежде чем они предложат это сами. В городе Дирфилд, штат Иллинойс, в честь Эла назвали новую школу. А потом Эл стал получать тонны поздравительных открыток по почте. «Поздравляем Алана Шепарда, нашего Первого человека в космосе!» – текст был заранее напечатан на открытках вместе с адресом НАСА. А покупателям надо было лишь подписать открытку и бросить ее в почтовый ящик. Полиграфические компании просто помешались на таких открытках. Эл был самый настоящий герой.

По сравнению с орбитальным полетом Гагарина прыжок Шепарда на Бермудские острова, всего лишь с пятью минутами невесомости, был не очень большим достижением. Но это не имело значения. Полет преподносился как драма, первая драма поединка в истории Америки. Шепард был лишь неудачником, который забрался на верхушку американской ракеты – а наши ракеты всегда взрываются – и бросил вызов всемогущему советскому «Интегралу». А то, что весь ход полета транслировался по телевидению и трансляция началась за добрых два часа до пуска, лишь усиливало напряжение. А затем Эл прошел через все это. Он дал им запалить свечу. Он не колебался. Не паниковал. Он держался отменно. Он был такой же великолепный сорвиголова, как и Линдберг, и даже лучше: он сделал это ради всей страны. Это был человек… с нужной вещью. Никто не произносил этих слов, но каждый ощущал исходящие от Эла лучи ауры и первобытной силы, физической храбрости и мужской чести.

Даже Шорти Пауэрс стал знаменитым. «Голос «Меркурия» – так его теперь называли, а еще «восьмым астронавтом». Пауэрс был подполковником авиации, в прошлом пилотом-бомбардировщиком. На протяжении всего полета Шепарда он выходил в эфир из Центра управления полетом на Мысе и говорил: «Это Центр управления «Меркурия» – и сообщал о ходе дел астронавта с холодностью настоящего боевого пилота; людям это нравилось. После приводнения капсулы Шорти Пауэрс передавал, что Шепард все время повторяет «а-о'кей». На самом деле это была выдумка Пауэрса: он знал, что инженеры НАСА говорят так во время испытаний радиоустройств, потому что звук «а» передается в эфир лучше, чем «о». Тем не менее это «а-о'кей» стало символом победы Шепарда над всеми помехами и символом хладнокровия астронавта, а на Шорти Пауэрса смотрели как на медиума, который соединял обыкновенных людей и звездных путешественников – обладателей нужной вещи.

Резко возрос и статус Боба Гилрута. После целого года скорби и печали Гилрут наконец-то удостоился чести проехать в одном из лимузинов триумфального кортежа Шепарда по Вашингтону. Рядом с ним сидел Джеймс Уэбб, и они вместе глядели на тысячи улыбающихся, кричащих, машущих руками и щелкающих фотоаппаратами людей.

– Если бы ничего не получилось, – признался Уэбб, – они оторвали бы тебе голову.

Теперь Гилрут, «Меркурий» и НАСА – все одновременно – стали символом американского технологического прогресса. (Наши парни больше ничего не портят, а наши ракеты не взрываются.)

Ничто не прошло мимо внимания президента. Его отношение к НАСА изменилось. И Уэбб понимал почему. Три недели назад, после полета Гагарина, президент пребывал в испуге. Он был убежден, что весь мир теперь судит о Соединенных Штатах и его правлении по космической гонке с Советами. Он бормотал:

– Если бы кто-нибудь сказал мне, как их догнать. Давайте найдем кого-нибудь – кого угодно… Сейчас нет ничего важнее.

Это догнать стало манией. Наконец Драйден сказал ему, что бесполезно пытаться догнать могущественный «Интеграл» в чем-либо связанном с орбитальными полетами. Оставалась единственная возможность – начать программу подготовки к запуску человека на Луну в течение ближайших десяти лет. Это потребует усилий, сопоставимых с подготовкой проекта «Манхэттен» во время Второй мировой войны, и обойдется в двадцать-сорок миллиардов долларов. Кеннеди эта цифра привела в ужас. Но меньше чем через неделю произошло позорное поражение в Заливе Свиней, и теперь его концепция «новой границы» выглядела скорее как отступление на всех фронтах. Успешный полет Шепарда стал первой новостью, которая порадовала Кеннеди с тех пор. Впервые он проявил некоторое доверие к НАСА. А теплейший прием, оказанный публикой Шепарду как сорвиголове-патриоту, бросившему вызов в небесах Советам, воодушевил президента.

Однажды утром Кеннеди пригласил Драйдена, Уэбба и Гилрута в Белый дом. Они расселись в Овальном зале, и Кеннеди сказал:

– Теперь во всем мире о нас судят по нашим успехам в космосе. Следовательно, мы должны быть первыми. Вот и все.

После такого заявления Гилрут подумал, что Кеннеди прикажет им свернуть суборбитальные полеты на «Редстоуне» и перейти непосредственно к орбитальным полетам с использованием ракеты «Атлас». Они же надеялись провести еще шесть-десять суборбитальных полетов, используя «Редстоун». Гилрут подумывал об орбитальных полетах, хотя это было рискованное предприятие, учитывая проблемы, возникавшие с системой «Меркурий-Атлас» на испытаниях. Так что все они просто изумились, когда Кеннеди сказал:

– Я хочу, чтобы вы приступили к лунной программе. Я собираюсь попросить денег у Конгресса. Я хочу сказать им, что вы рассчитываете отправить человека на Луну к 1970 году.

25 мая, спустя двадцать дней после полета Шепарда, Кеннеди выступил перед Конгрессом с сообщением о «неотложных национальных нуждах». По сути, это было начало его политического реванша после поражения в Заливе Свиней. Казалось, что Кеннеди читает новую инаугурационную речь.

– Наступило время для больших свершений, – сказал президент, – время нового великого американского проекта, время, когда наша нация должна занять безусловно ведущую роль в освоении космоса, от которого во многом зависит наше будущее на земле.

Он сказал, что русские, благодаря их большим ракетным двигателям, некоторое время будут побеждать в соревновании, но это должно только подстегивать Соединенные Штаты в их усилиях.

– Какое-то время мы не сможем гарантировать, что в один прекрасный день станем первыми. Но мы можем гарантировать, что любая неудача в попытке это сделать станет для нас последней. Мы подвергаемся дополнительному риску, потому что на нас смотрит весь мир. Но, как показал подвиг астронавта Шепарда, этот же самый риск повышает наш авторитет в случае удачи. Я верю, что наша нация сможет до конца этого десятилетия высадить человека на Луне и благополучно вернуть его на Землю. Сейчас нет более впечатляющего для человечества или более важного для долгосрочного исследования космоса проекта. И ни один проект не будет таким трудным и дорогим.

Конгресс и не думал уклоняться от расходов. НАСА выделили на следующий год 1,7 миллиарда долларов, и это было только начало. Стало ясно, что теперь НАСА сможет получить практически все, что пожелает. Полет Шепарда оказался весьма кстати. Начался удивительный период «безбюджетного финансирования». Это было поразительно. Деньги полились дождем. Всевозможные бизнесмены старались подарить их непосредственно Шепарду. За несколько месяцев Лео де Орси, который по-прежнему был бесплатным финансовым директором парней, получил на полмиллиона долларов предложений от компаний, которые хотели, чтобы Шепард рекламировал их товары. Шепард отверг все эти предложения, но поток их не иссякал. Один из конгрессменов, Фрэнк Бойкин из Алабамы, требовал, чтобы правительство подарило Шепарду дом.

Теперь астронавтика стала в гораздо большей степени Раем летучего жокея, чем в первый год проекта «Меркурий». Эйзенхауэр лично никогда не уделял астронавтам много внимания. Он рассматривал их как военных-добровольцев, вызвавшихся принять участие в эксперименте, и не более того. Но Кеннеди сделал их составной частью своей администрации и включил в официальную жизнь.

Другие парни тоже поехали с Элом в Белый дом, но их жены остались на Мысе. А когда они прилетели обратно в Патрик, жены вышли на летное поле встречать их самолет. И у всех был лишь один вопрос: «Как выглядит Джекки?»

Экзотичное лицо Джекки Кеннеди и Коллекция одежды с шестого этажа – это было в каждом журнале… И все женщины испытывали любопытство. Конечно, они оставались женами младших офицеров, которые видели людей вроде Джекки Кеннеди лишь на страницах журналов и газет. И в то же время они начинали понимать, что являются частью этого странного мира, в котором действительно существуют Те самые люди.

«Как выглядит Джекки?»

Вскоре они все смогли познакомиться с ней. Они посещали частные ланчи в Белом доме, на которых было так много слуг, что, казалось, за каждым стулом стоит по одному. И действовали они так слаженно, будто играли в баскетбол. Кеннеди очень тепло относился к парням. Он искал их расположения. Тот самый сияющий взгляд время от времени появлялся и на его лице. Теперь все было пронизано духом мужской чести, и даже президент становился совсем другим человеком, благоговеющим перед нужной вещью. Что же до Джекки, то у нее была классическая улыбка южанки, которой она, вероятно, научилась в Вирджинии, спокойный голос и улыбка, обнажающая зубы. Она почти не двигала нижней челюстью, когда говорила. Казалось, что слова проскальзывали у нее между зубами, словно крохотные жемчужины. Конечно, перспектива ланча с семерыми пилотами и их фрау ее не слишком-то воодушевляла, если воодушевляла вообще. Но никто не мог держаться добрее или внимательнее. Она пригласила Рене Карпентер прийти в гости частным образом, и они уже беседовали как две старые подруги, обо всем на свете, в том числе о воспитании детей в нынешнее время. Что уж было говорить о женах других пилотов эскадрильи… Внезапно на сцену вышла Почтенная Миссис Астронавт и оказалась на высочайших уровнях американской светской жизни, где кроме прочих наград получила и Джекки Кеннеди.

А для ребят это был настоящий рай. Конечно, ничто не изменило совершенства – в духе Эдвардса – их жизни. Просто к невыразимым контрастам жизни астронавта добавилось еще нечто новое и удивительное. Через несколько часов после ланча в Белом доме или катания на водных лыжах в Хайанис-Порт вы могли снова оказаться на Мысе, снова возвращались к выпивке-и-автомобилю в этом удивительном царстве Низкой арендной платы, снова садились в свой «корвет» и мчались по обочинам этих каменистых баптистских дорог, забирались на всю ночь в вагон-ресторан, чтобы попить кофе и подготовиться к предстоящим тренировочным полетам. И когда вы снова переходили на синтетические рубахи и широченные штаны, вас никто не узнавал, и это было даже к лучшему. Вы могли просто сидеть, пить кофе, курить и наблюдать за двумя полисменами с рациями в карманах под соседним навесом. Из рации доносился негромкий голос: «Тридцать первый, тридцать первый… Вирджил Уайли отказывается вернуться в свою комнату на Рио-Банана». И полицейские переглядывались, словно говоря: «Ну и что? Стоит ли ради этого отрываться от тарелки французского жаркого с овсяными хлопьями?» – а потом вздыхали, начинали вставать, застегивать кобуры и направлялись к двери, как раз в тот момент, когда в заведение вваливался старый нищий, местный бунтарь, пьяный как свинья. Он спотыкался, отталкивался от двери и, на согнутых ногах, падал на стул возле стойки.

– Как дела? – спрашивал он официантку. А она отвечала:

– Так себе. А у тебя?

– А у меня больше нет никаких дел, – говорил он. – Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется.

Потом, не дождавшись ответа, повторял:

– Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется, – а лицо официантки принимало настороженное и отстраненное выражение.

И все это заставляло вас улыбнуться, потому что вы сидели здесь и слушали оживленную вечернюю беседу пьянчуг из самого дешевого района Мыса всего лишь спустя двенадцать часов после того, как склонялись над столом в Белом доме, стараясь поймать мелкие блестящие жемчужинки слов самой знаменитой болтуньи в мире, – и каким-то образом вы неплохо существовали в обоих этих мирах. О да, это был совершенный баланс легендарного Эдвардса – Мьюрока времен Чака Йегера и Панчо Барнес… И теперь всему этому было уготовано будущее с неограниченным бюджетом.

По сути дела парни стали символами не только холодной войны Америки против Советов, но и политического реванша самого Кеннеди. Они сделались пионерами «новой границы». Кеннеди собирался победить могущественный «Интеграл» на Луне, а они были его бесстрашными разведчиками. Их уже никоим образом нельзя было считать обычными летчиками-испытателями и тем более объектами испытаний.

Гасу Гриссому это было очень на руку.

Гас был заявлен на второй полет системы «Меркурий-Редстоун», запланированный на июль. Ему должны были предоставить обновленную капсулу, с которой произошли определенные перемены – с учетом требований астронавтов, чтобы астронавт был в большей степени пилотом. Капсулу, в которой летал Шепард, было уже поздно переделывать, но в капсуле Гриссома имелось окно, а не просто люки, новый набор ручных регуляторов, чтобы контроль положения капсулы больше напоминал управление самолетом, и люк с разрывными болтами – астронавт мог взорвать их и вылезти из капсулы после приводнения. Тем не менее сам полет должен был стать повторением полета Шепарда, то есть суборбитальным прыжком с трехсот миль в Атлантический океан. Некоторые изменения в план полета помогал внести сам Гас. Так как Гас собирался лететь следующим, он присутствовал на отчетах Шепарда на острове Гранд-Багама. Никто, даже из НАСА, открыто не критиковал Эла за что-либо, но чувствовалось скрытое критическое отношение к тому, как он вел себя в конце полета, когда перегрузки стали нарастать быстрее, чем он ожидал, а Эл в отчаянии глядел в люки, пытаясь отыскать какие-то там звезды. Некто из Отдела летных систем все время спрашивал Шепарда, не оставил ли он включенной кнопку ручного контроля после перехода в автоматический режим. Это могло вызвать повышение расхода перекиси водорода – топлива, на котором работали двигатели контроля положения капсулы. В принципе, такая ошибка не имела особого значения при пятнадцатиминутном суборбитальном полете, но могла сказаться при орбитальном. Эл говорил, что он вряд ли не выключил кнопку, но сказать наверняка не может. А этот человек из НАСА снова задавал свой вопрос. Это был первый признак того, что парни вплотную подошли к важной истине, связанной с космическими полетами. Вы не поднимали капсулу с земли, не набирали на ней высоту, не меняли ее курса и не сажали ее. То есть вы не летали на ней – и нельзя было оценить, насколько хорошо вы вели ее, как это делалось во время пробных полетов или в бою. Здесь оценивалось лишь то, насколько хорошо вы заполняли пункты в карте контрольных проверок. И чем меньше оставалось незаполненных пунктов в карте, тем больше имелось шансов, что полет признают «отличным». Каждый полет был настолько дорогостоящим, что всегда находились люди – инженеры, врачи и ученые, – которые старались загрузить вашу карту контрольных проверок своими маленькими «экспериментами». Решить эту проблему можно было так: позволить вписать в карту только «относящиеся к делу» пункты, а от остальных по возможности отказаться. Испытание системы контроля положения капсулы было приемлемым, потому что явно «относилось к делу». Это напоминало полет на самолете. В общем, ко времени запуска карта контрольных проверок Гаса Гриссома была максимально урезана, за исключением моментов, связанных с испытаниями нового ручного регулятора.

Гас оставался в гостинице «Холидей» практически до последнего перед полетом дня, поддерживая нужное напряжение. Он немного сократил занятия водными лыжами – своим любимым видом спорта – и ночные гонки по шоссе, чтобы не разбиться как раз накануне полета, но в основном на Мысе, в этом Раю летучего жокея, все шло как обычно.

Вечером, как раз накануне полета, Гас отправился попить коктейль, чтобы немного расслабиться, и встретил не кого-нибудь, а Джо Уокера. Джо отпустили на несколько дней из Эдвардса, чтобы он поприсутствовал при запуске, – и вот он здесь. К июлю 1961 года Джо Уокер и Боб Уайт провели отчаянные эксперименты с Х-15. В апреле Уайт установил новый рекорд скорости – 4,62 Мах, то есть больше трех тысяч миль в час, – а в мае Уокер побил его, достигнув 4,95 Мах; в июне Уайт взял реванш – 5,27 Мах. Х-15 теперь был оснащен Большим двигателем, XLR-99, который обеспечивал пятьдесят семь тысяч фунтов осевой нагрузки. Истинные братья были готовы на все, чтобы достичь своей цели – скорости 6 Мах и высоты более пятидесяти миль… в пилотируемом полете! В пилотируемом! Об этих планах можно было прочитать в прессе… если бы кто-нибудь заинтересовался ими. Но сейчас все на свете затмил полет Гагарина, а вслед за ним – полет Шепарда… поединок в бою за небеса. На самом деле Уокер добился на Х-15 4,95 Мах – высочайшей скорости за всю историю авиации – в тот самый день, когда Кеннеди выступал перед Конгрессом и говорил о полете на Луну… И в сравнении с перспективой лунного путешествия рекорд Уокера выглядел совсем незначительным. Но правда должна была открыться! Именно об этом думал Джо Уокер, когда случайно встретил Гаса Гриссома в «Холидее».

Гас и Джо немного выпили – это было уже после наступления темноты, – и Джо стал поддразнивать Гаса: мол, ему и его приятелям пора поспешить, иначе Джо и его парни опередят их. И как же это у вас получится? – был вопрос. Ну, ответил Уокер, теперь у нас есть ракетный двигатель в пятьдесят семь тысяч фунтов нагрузки, а «Редстоун», который поднимает в воздух эту вашу капсулу, дает всего лишь семьдесят восемь тысяч, так что мы почти сравнялись с вами, причем мы летаем на этой хреновине. Мы действительно летаем на ней и сажаем ее на землю. Джо Уокер хотел лишь прояснить ситуацию и слегка поддразнить Гриссома, но не смог удержаться от интонации в голосе, показывающей, какое место эти вещи занимают в настоящей иерархии, на пирамиде. Теперь все смотрели на астронавта Гриссома и ждали, что он ответит. Гриссом, который умел быть крепким орешком, когда того хотел, пристально посмотрел на Уокера… и разразился смехом.

– Ох, Джо, – сказал он, – я теперь все время буду оглядываться и, если увижу, что ты пролетаешь мимо, честное слово, помашу рукой.

Вот такое место теперь досталось Джо Уокеру и истинным братьям! Такова была новая простая истина. Гриссом даже не рассердился. Джо Уокер и Чак Йегер уже не могли сказать или сделать ничего такого, что изменило бы новый порядок вещей. Астронавт теперь стоял на самой вершине пирамиды. А ракетные пилоты были уже… старичками, погрузившимися в воспоминания… Это было ясно даже без слов. Это носилось в воздухе, и все это понимали. Черт побери! Ведь когда они в Мьюроке начинали летать на реактивных и ракетных самолетах, наверняка находились такие вот старикашки, несчастные старые ублюдки, которые когда-то прекрасно летали на обычных пропеллерных самолетах, но по-прежнему настаивали, что именно они стоят на вершине. Полеты – это не бейсбол или футбол. Нет, в полетах любое серьезное технологическое новшество могло изменить правила игры. Система «ракета-капсула» – слово «система» было теперь у всех на устах – и стала таким новшеством. Нет, теперь Гасу нечего было обижаться на Джо Уокера или еще кого-нибудь из Эдвардса.

Гас, похоже, совершенно не волновался. Иногда он немного раздражался во время собраний, на которых сидел вместе с инженерами в течение последних двух недель перед полетом. Он ворчал из-за того, что инженеры постоянно пытались что-то изменить в последнюю минуту, но это было просто стремление как можно скорее отправиться в полет. В подготовке к полету чувствовался дух старого доброго Эдвардса, когда вместо рычага можно было использовать метловище. Как раз за две ночи перед полетом до одного из врачей дошло, что необходимо подготовить для Гаса мочеприемник, чтобы избежать неприятностей, случившихся с Шепардом. Чертовски умная мысль! Было решено изготовить приемник из обычного резинового презерватива. Но как сделать, чтобы он удерживался на месте и не слезал? Помогла Ди О'Хара, медсестра. Она отправилась в Какао-Бич и купила ремень, на котором и должен был держаться презерватив. Этот чертов ремень здорово давил на пах, но Гас подумал, что перенесет это. В общем, он совершенно не нервничал, этот тест-пилот старой школы. Он даже испытал атмосферу полета, как и Шепард. 19 июля его поместили в капсулу, запечатали люк, но тут полет был отложен из-за плохой погоды. А состоялся он 21 июля. Судя по пульсу и дыханию, показания которых передавались через датчики, Гас во время обратного отсчета нервничал гораздо сильнее, чем Шепард. Но эти показания сами по себе не имели серьезного значения, и никто бы о них не вспомнил, если бы не то, что случилось в конце полета. Сам полет почти не отличался от полета Шепарда, разве что у капсулы Гриссома был более сложный ручной регулятор, а также окно вместо перископа, что позволяло астронавту гораздо лучше рассматривать окружающий мир. В течение пяти минут невесомости пульс Раса оставался на уровне примерно сто пятьдесят ударов в минуту – пульс Шепарда никогда не превышал ста сорока, даже во время взлета, – и дошел до ста семидесяти во время запуска тормозных двигателей перед вхождением в атмосферу. Между врачами существовала негласная договоренность: если пульс астронавта превысит сто восемьдесят ударов, миссию следует отменить. Капсула приводнилась практически точно в намеченном месте, как и при полете Шепарда, – в трех милях от спасательного авианосца «Рэндолф». Капсула упала на воду, накренилась набок, как и у Шепарда, и начала выпрямляться. Гриссому, как и Шепарду, показалось, что он слышит булькающий звук внутри капсулы, он стал оглядываться, не просачивается ли вода, но ничего не заметил. Спасательный вертолет с позывным «Охотничий клуб-1» подлетел к капсуле меньше чем через две минуты. Гриссом все еще лежал на спине в кресле, как и в самом начале полета, а капсула покачивалась на волнах.

Гриссом произнес в микрофон:

– Порядок. Дайте мне побольше времени, а потом подлетайте.

Пилот вертолета, лейтенант флота Джеймс Льюис, сказал:

– Здесь Охотничий клуб-1. Мы сейчас на орбите, над капсулой.

Гриссом ответил:

– Вас понял. Дайте мне минут пять, чтобы отметить положения переключателей. А потом я сделаю знак, и вы меня подцепите. Вы готовы подцепить капсулу в любой момент?

Льюис сказал:

– Охотничий клуб-1, вас понял, мы готовы.

Дело в том, что астронавт должен был отметить жирным карандашом положения переключателей (включено/выключено).

Через пять с половиной минут Гриссом снова связался с Льюисом:

– Охотничий клуб, это Колокол свободы. Вы готовы к подъему?

Льюис ответил:

– Это Охотничий клуб-1, подтверждаю готовность.

Гриссом сказал:

– О'кей, подцепляйтесь, потом сообщите мне, и я взорву люк.

– Это Охотничий клуб-1, вас понял, мы дадим знать, когда будем готовы к взрыву.

И снова Гриссом:

– Вас понял, я раскупориваю костюм, потому что здесь жарко… Итак…

Льюис сказал:

– Один, вас понял.

– Теперь, если вы мне скажете, что готовы к взрыву, я сниму шлем, подам энергию и взорву люк.

– Один, вас понял. Когда вы взорвете люк, хомут уже будет ждать вас, а мы уберем шасси.

– Да, вас понял.

Для пилота вертолета Льюиса эта процедура выглядела как обычная спасательная операция, которых он и его второй пилот, лейтенант Джон Рейнхард, произвели немало. У Рейнхарда был шест с крюком на конце, похожий на пастушеский посох, – им он должен был зацепиться за петлю на горловине капсулы. Шест был прикреплен к канату. Таким образом вертолет мог выдерживать четыре тысячи фунтов, в то время как капсула весила примерно 2400 фунтов. Льюис завис в воздухе и приблизился к капсуле, когда вдруг увидел, что боковой люк капсулы отлетает в воду. Но Гриссом не должен был взрывать люк без сигнала! А Гриссом… Гриссом выкарабкивался через люк и плюхался в воду, даже не взглянув вверх. Гриссом плыл как сумасшедший. Вода проникала через люк, и проклятая капсула тонула! Льюис не беспокоился за Гриссома, так как не раз отрабатывал с астронавтами вылезание из воды и знал, что их компенсирующие костюмы гораздо лучше держат на воде, чем любой спасательный пояс. Казалось, что астронавтам даже нравилось плавать в костюмах. Поэтому Льюис опустил вертолет до уровня воды, чтобы попытаться вытащить капсулу. Но теперь над водой торчала лишь ее горловина. Рейнхард стал работать «пастушьим посохом», высунувшись из вертолета и отчаянно пытаясь зацепиться за капсулу крюком. Наконец ему это удалось – как раз тогда, когда капсула исчезла под водой и, как кирпич, пошла ко дну. Вертолет теперь был так низко, что все три его колеса находились в воде. Вертолет напоминал толстяка, пытающегося вырвать из земли пень. Наполненная водой капсула весила пять тысяч фунтов – на тысячу фунтов больше грузоподъемности вертолета. Уже загорелась красная лампочка – предупреждение о надвигающемся отказе двигателя, – и Льюис дал сигнал второму вертолету, который уже находился рядом, чтобы тот подобрал Гриссома. Наконец Льюис вытащил капсулу из воды, но не мог уже двинуть вертолет в сторону авианосца. Он просто завис в воздухе, словно колибри. Красные лампочки вспыхнули по всей панели. Льюис мог лишиться и вертолета, и капсулы. Поэтому от отпустил капсулу. Она пошла ко дну и исчезла навсегда. Глубина в этом месте достигала трех миль.

Наконец Льюис улетел. Гриссом по-прежнему находился в воде. Он размахивал руками, словно бы говоря: «Со мной все в порядке». Второй вертолет снижался, чтобы выбросить «хомут».

На самом деле Гас хотел сказать: «Я тону! Ублюдки, я же тону!»

Как только Гас выбрался через люк, он поплыл, спасая свою жизнь. Проклятая капсула тонула! Его костюм зацепился за какой-то ремень – вероятно, идущий к канистре с краской. Это подействовало как выброс парашюта: Гаса потянуло ко дну, и он стал тонуть. Он тонул – в этом не было сомнений… В этот момент он не был ни астронавтом, ни пилотом. Он был обычным утопающим. Избавиться от смертоносной капсулы! – вот главное. Затем Гас немного успокоился. Он плыл в океане под рев винтов вертолета. Оказалось, что он все-таки не тонул. Компенсирующий костюм держал его в воде на уровне подмышек. Гас посмотрел вверх. С вертолета свисал «лошадиный хомут». Хомут, который спасет его! Но вертолет улетал! Он летел к капсуле! Гас видел, как Рейнхард высунулся из вертолета, пытаясь подцепить крюком капсулу. Из воды торчала лишь горловина. Гас поплыл к капсуле. В компенсирующем костюме делать это было нелегко, но зато он держал Гаса на воде. Проплыв немного, Гас остановился: костюм по-прежнему удерживал его в воде на уровне подмышек. Мелкие волны разбивались об его голову, и он немного наглотался воды. Он чувствовал, что утратил самообладание. Он барахтался посреди океана. Он еще раз взглянул вверх и увидел второй вертолет. Гас безостановочно размахивал руками, но никто не обращал на него внимания. Теперь уже он не торчал над водой так высоко: компенсирующий костюм стал терять свою плавучесть. Он становился все тяжелее… и тянул Гриссома вниз. У костюма была резиновая диафрагма, которая обхватывала шею астронавта, как свитер с высоким воротником, чтобы вода не просачивалась внутрь костюма. Эта диафрагма была закреплена недостаточно прочно, и из костюма выходил наружу воздух… Нет! Это был кислородный клапан! Гас совершенно забыл о нем! Этот клапан пропускал кислород в костюм во время полета. Гас отсоединил кислородный шланг, но забыл закрыть клапан. Теперь пузырьки кислорода булькали где-то внизу, а костюм становился мертвым грузом и тянул Гриссома вниз… Он вытянул руку и закрыл клапан под водой. Но теперь его голова ушла под воду, и он нахлебался воды. Он смотрел вверх, размахивая руками вертолетам, а летчики махали ему в ответ. Ублюдки, почему же они не догадываются? В окне одного из вертолетов торчал человек с камерой, оживленно снимающий Гаса. Они размахивали руками и делали снимки. Глупые ублюдки! Они совсем помешались на этой чертовой капсуле, а он тонул у них на глазах… Его продолжало тянуть ко дну, но он выныривал, глотая воду, и размахивал руками. Но от этого его лишь сильнее тянуло вниз. В костюм, казалось, напихали двести фунтов влажной глины… Десятицентовики! Они и прочая ерунда! Боже, десятицентовики и эти проклятые безделушки! Они здесь, в коленном кармане… У Гриссома была замечательная идея взять с собой в полет сто однодолларовых банкнот – как сувениры, – но у него не нашлось лишней сотни, так что он решил заменить их двумя столбиками монет по пятьдесят десятицентовиков каждый, а также прихватил на всякий случай три однодолларовые купюры и целую кучу маленьких моделей капсулы. И теперь весь этот сентиментальный мусор, запиханный в коленный карман, тянул его ко дну… Десятицентовики! Серебряная смерть!