Текст книги "Иисус. Надежда постмодернистского мира"
Автор книги: Том Райт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Раннехристианские представления об Иисусе и Боге
По свидетельству имеющихся источников, первые христиане, сохранившие приверженность иудейскому монотеизму, очень скоро пришли к поразительному заключению о своем долге поклонения Иисусу. Более раннее предположение о том, что такое могло быть возможным, только если бы они отвергли иудаизм и позволили язычеству постепенно овладеть их сознанием, не выдерживает никакой критики. Доказательства справедливости моих утверждений берут начало в древности, и они довольно основательны.
В других своих работах я уже описывал, причем очень подробно, манеру Павла говорить об Иисусе не только так, как будто он вел разговор о едином Боге иудейского монотеизма, но именно в контексте таких разговоров говорить о нем. Причем такая традиция, возможно, уже существовала ко времени написания Павлом своих посланий. Характерными примерами ее являются 1 Кор. 8, 1–6; Флп. 2, 5–11; Гал. 4, 1–7 и Кол. 1, 15–20, хотя, хорошенько разобравшись с их значением, у Павла можно обнаружить и массу других свидетельств, если не столь ярких, то, по крайней мере, вполне убедительных.' Не может быть и речи о переходе Павла от иудейского монотеизма ни к язычеству, всегда готовому добавить еще одного «Бoгa» к своему бесчисленному пантеону, ни к дуализму, противопоставляющему доброго Бога злому, искупителя – создателю. Для Павла был «один Бог (Отец, из которого все, и мы для него) и один Господь Иисус Христос (которым все, и мы и им» (1 Кор. 8, 6). Это удивительное переложение иудейской молитвы, известной как «Шема» («Слушай, Израиль; Господь, Бог наш, Господь един есть»), указывает на Отца как на единый источник сотворения и искупления, в равной степени воплощенных в Иисусе. Уже на раннем этапе возникновения христианства (чему имеются веские доказательства) оно вобрало в себя все, что более поздние поколения попытаются сказать об Иисусе и Боге. С того времени можно было смело сказать: «Если учения о Троице до сих пop не существовало, его просто необходимо создать». Именно так и поступило первое поколение христиан, поклонявшееся Иисусу в контексте иудейского монотеизму.
Но с чего все началось? Что их к этому побудило? Принадлежала ли идея самому Иисусу? Этике вопросам посвящена данная глава, и мы уже почти готовы к поиску ответов.
Почти, но не совсем, Прежде всего, мы должны знать о трех ложных путях и постараться их избежать.
Первые два я уже упоминал. И сторонники, и противники христианства обычно сходятся в мнении, что слово «Мессия» несет в себе значение «божественности». Поэтому, считая себя Мессией, Иисус, предположительно, не мог не считать себя Богом. Однако всё обстоит не так. Претенденты на мессианство в эпоху второго Храма отнюдь не рассуждали о себе подобным образом, и их последователи не приписывали им божественных качеств. Бар–Кохба, являвшийся исключением, первым (если не считать самого христианства) внес радикально новую струю в древнюю традицию. И поскольку в то время выражение «сын Божий» применялось в отношении Мессии, оно не имело того художественного» звучания, которое в него стали вкладывать более поздние христианские богословы. (Переход от чисто марсианского значения к идее божественного воплощения осуществился в Новом Завете, найдя свое отражение, в частности, в перечисленных выше отрывках, И хотя начало ему, как нам предстоит убедится, положил сам Иисус, в иудейском сознании данное выражение не несло в себе подобного смысла.)
Третьим ложным путем являются ссылки на воскресение (о нем я буду говорить в следующей главе). Все чаще и чаще можно услышать заявления о том, что воскресение якобы доказывает божественность Иисуса и утверждать или отрицать одно значит утверждать или отрицать и второе. Подобное заблуждение, как правило, сопровождает упомянутое выше, например, в случае неверного прочтения слов Павла об откровении Иисуса «сыном Божиим» через воскресение из мертвых (Рим, 1, 4). Павел хотел сказать, что через это событие Иисус получил общественное признание в качестве Мессии. В представлении иудеев, воскресение из мертвых к новой жизни не предполагало обожествления. Напротив, воскресение ожидало всех умерших, по крайней мере праведников, которые, однако, не становились при этом богами. Воскресение пробудило в отчаявшихся учениках веру в то, что Иисус – истинный Мессия, а значит и Владыка мира. Вместо постыдного поражения, его смерть обернулась удивительной и славной победой над силами зла. С этой верой они шли вперед по неизведанному пути, возвещав миру, что Иисус, совершивший великий акт спасения, немыслимый без участия Яхве, Бога Исхода, достоин называться воплощением единого Бога. Воскресение дало толчок развитию этих идей, однако само по себе не делает Иисуса Богом.
И все же воскресение, утвердившее Иисуса в роли Мессии, обнаруживало логическую связь с одним из библейских пророчеств. Последнее имело большую важность для некоторых направлений иудаизма эпохи второго Храма, а также для раннего христианства. Кроме того, оно интересным образом позволяет нам проникнуть в самосознание Иисуса. В хорошо известном, почти классическом отрывке Давид беседует с Яхве. Царь задумал построить дом Божий, дабы вместо скинии, оставшейся со времен странствований иудеев по пустыне, Яхве мог обитать в настоящем доме. Конечно, это желание имело вполне определенный подтекст, включая стремление Давида укрепить собственную власть и статус своей новой столицы, Иерусалима, среди колен Израилевых. Возможно, отчасти по этой причине устами пророка Нафана Бог запретил Давиду строить ему дом. Однако главное заключается в том, что предложение царя возвратилось к нему самым неожиданным образом. Яхве сам «устроит» ему дом; не дворец из драгоценного дерева и камня (ведь такой у царя уже был), но настоящую семью. Яхве обещал Давиду сына–наследника eгo царства. Именно ему суждено было построить Храм Божий, и ему Господь обещал свое усыновление.
Самый важный стих в данном случае – 2 Цар, 7, 12. После смерти Давида Яхве говорит: «Я восставлю после тебя семя твое… и упрочу царство его». Древнееврейское слово «восставлю» в предполагаемое время написания книги не означало «воскресение». Однако при переводе Ветхого Завета на греческий, за двести–триста лет до рождения Иисуса, данный стих приобрел новое звучание: «Kai anasteso tо sperma sou» («Воскрешу семя твое»). Примерно в это время среди иудеев широко распространилась вера в воскресение мертвых. Потому справедливо предположить, что переводчики, а тем более иудеи, читавшие Вторую книгу Царств в новом варианте, рассматривали данный отрывок как пророчество о воскресении из мертвых истинного и величайшего «семени» Давидова, которое неким особым образом будет принадлежать и самому Богу.
Однако все это еще не позволяет сформулировать главную идею. Нам теперь необходимо оценить значимость ответа, данного Богом Давиду, признав определенное влияние, оказываемое на нас ранней христианской мыслью. Давид предложил построить «для обитания» Бога дом из дерева и камня. Но для Бога это имело лишь второстепенное значение. Самое важное заключалось в том, что Бог сам «устроит» Давиду дом и, в конце концов, восставит после него сына, который будет также сыном Божьим. По свидетельству греческого перевода Септуагинты, этот сын Давидов должен был открыться через воскресение из мертвых.
Теперь взгляните на этот сюжет глазами ранних христиан. Оказывается, Храм, занимавший столь почетное место в иудаизме, при всей его значительности лишь указывал на подлинную реальность, воплощенную в воскресшем сыне Давидовом, который танке был сыном Божьим. Иными словами, Бог не живет в рукотворном Храме. Он пребывает среди своего народа, и его таинственная слава осеняет их, сосредоточенная не в здании, а в человеке – в Мессии, воскресшем из мертвых. Примерно так, мне кажется, рассуждали ранние христиане. Иисус, а вскоре и его народ, образовали новый Храм, и иерусалимская святыня потеряла всякую значимость. Все это время нельзя забывать, что Храм был главным иудейским символом воплощения. Опираясь на Писание, иудеи твердо верили, что в Храме земля соединяется с небом и живой Бог встречается со своим народом. Эту веру они исповедовали в традиционных празднествах и богослужениях.
С учетом всего вышесказанного мы можем, наконец, вернуться к самому Иисусу. Каким образом его учение и призвание свидетельствуют о том, что эти идеи действительно принадлежат ему, а не приписываются ему ранней Церковью?
Призвание и самосознание Иисуса
Главная мысль моих дальнейших рассуждений заключается в следующем; касаясь вопроса о своем призвании, Иисус верил, что прежде всего он должен был стать для Израиля тем, чем для него всегда, согласно Писанию и иудейским традициям, был Храм выполнить его функции. И если этот великий символ воплощения действительно находился в самом сердце иудаизма, то, поставив себя выше Храма и взяв на себя его роль, да еще и подтвердив свои притязания своим обетованным происхождением от Давида, Иисус тем самым объявил, что живой Бог Израиля открылся своему народу не в Храме и не через Храм, но в нем, в Иисусе, и через него.
Все это будет легче понять, если двигаться в обратном направлении от событий последней недели жизни Иисуса к более ранним этапам его служения. Однако, для того чтобы по возможности сократить объем данной главы в надежде, что читатели продолжат изучение этой темы самостоятельно, нам стоит начать с одной из главных особенностей служения Иисуса: во время своих странствий он предлагал людям «прощение грехов» не только на словах, но и на деле, постоянно окружая себя многочисленными «грешниками» и пируя с ними. Иными словами, он предлагал им благословение, традиционно сопровождавшее посещение Храма или, по крайней мере (для находившихся в рассеянии), молитву, обращенную в eгo сторону. Грандиозность подобных притязаний нельзя недооценивать. Ведь это не было просто попыткой демократизировать храмовые обряды. В определенном смысле фарисеи тоже делали шаги в этом направлении, утверждая, что человек, изучающий Тору, пребывает в присутствии Божьем, как если бы он находился в Храме (см, ниже). Иисус же открывал людям истинную, новозаветную действительность, ветхозаветным символом которого был Храм. То, что можно было получить лишь в Храме, посещая его вновь и вновь в течение всей жизни, оскверненной грехом и нечистотой, навсегда обретали люди, готовые принять предложение Иисуса, уверовать в него и следовать за ним. Он стал воплощением того, что для иудеев олицетворял собой Храм.
То, что может с первого взгляда показаться исключением из правила, на самом деле лишь подтверждает его. Исцелив прокаженного, Иисус велит ему показаться священнику и совершить предписанное Моисеем жертвоприношение в качестве доказательства исцеления. Причина этого не должна вызывать сомнений. Иисус не ставил себя под начало Храма, ведь исцеление уже произошло. Однако прокаженному необходимо было вернуться к нормальной общественной жизни в своей деревне. Его семью и друзей едва ли убедил бы рассказ о странствующем пророке, якобы провозгласившем его «исцеленными. Лишь официальное свидетельство властей давало ему возможность вернуться в свое окружение. В других случаях (прозрения слепых, исцеления хромых и т, д.) никаких дополнительных действий не требовалось. Результат был налицо.
Подобные поступки, а также прощение и приглашение, которые они символизировали, являлись частью общего служения Иисуса. Суть его проповеди царства, рассмотренной нами во второй и третьей главах, заключалась в том, что Бог Израилев вновь посетили свой народ и это давно обещанное и долгожданное посещение отличалось от всех остальных. Отказ Иисуса поститься в память о разрушении Храма косвенно указывал на отождествление им своего служения с возведением нового Храма. Выступая против династии Ирода (см., напр., Мф. 11, 2–15), он объявил себя истинным иудейским царем в противоположность тому, что и он, и многие другие расценивали как слабое подобие царской власти. Иисус противопоставил себя преемникам Маккавеев, которые вслед за ними восстанавливали и украшали иерусалимский Храм в попытки узаконить свои притязания на израильский престол. Его частые грозные пророчества о судьбе Иерусалима вообще и Храма в частности заставляли слушателей вопрошать: «По какому праву он выносит такой приговор (пророка? Мессии?) и чем собирается заменить разрушенные святыни Яхве?» Ответ на эти вопросы очевиден: Господь не будет возводить новое здание на месте старого (как это представляли себе кумраниты). Яхве собирался заменить отбивший порядок новым сообществом, состоявшим из самого Иисуса и его народа.
Все это имело большое символическое значение, связанное с воплощением, поэтому прибытие Иисуса в Иерусалим неизбежно должно было привести к столкновению между ним и Храмом; один город, а вместе с ним и весь существовавший порядок, не могли вместить их обоих. В конце концов, ведь совершенно невозможно существование двух мест, где единый Бог пребывал бы со своим народом, даруя прощение, возрождая их своей любовью и обращаясь через них ко всему миру в осуществление своего замысла. Иисус резко критиковал происходившее в Храме. Моральное разложение, охватившее всю храмовую систему, вызывало справедливое недовольство иудеев как правящей верхушкой, так и порядками, царившими в Храме. Однако Иисус перешел от критики отдельных явлений к эсхатологическому противоборству. Что происходит с прообразом, когда открывается реальность?
Поведение Иисуса за пасхальной трапезой приобретает особую значимость, если рассматривать его в качестве альтернативы храмовым обрядам. Вслед за символическим представлением в Храме, Тайная Вечеря стала откровением того, что должно было прийти на смену зданию и всему с ним связанному. Она также была празднованием нового Исхода: Иисус сам должен был провести свой народ через последнее Чермное море в землю обетованную. Но не в роли нового Моисея видел он свое призвание. Он вел себя так, будто ему, подобно огненному и облачному столпу, суждено было указывать путь к свободе.
Краткий обзор имеющихся свидетельств позволяет мне говорить об уверенности Иисуса в своем предназначении стать новым Храмом. Находясь в его присутствии, люди как бы оказывались в Храме. Загадочное поведение Иисуса не давало людям возможности сразу определить его намерения. Однако если Храм был для Израиля величайшим символом воплощения, то действия Иисуса можно расценивать однозначно: именно в нем и через него Бог Израиля наконец посетил свой народ. Иисус подвергался серьезной опасности, объявив себя олицетворением шекины – присутствия Бога, обитающего среди своего народа.
В свете сказанного коротко стоит рассмотреть другие явления, которые для иудеев того времени символизировали живое присутствие Яхве с ними и со всем миром.
Прежде всего, Тора. Иисус ставил свои слова выше Моисеева Закона. Особенно ярким, но далеко не единственным проявлением этого стала Нагорная Проповедь. Как убедительно показал Джейкоб Нойзнер, такое отношение свидетельствует о том, что Иисус признавал за собой власть над Торой – право переписывать ее по своему усмотрению. При этом он взял на себя роль не нового Моисея, но, в определенном смысле, нового Яхве. Во времена Иисуса Тора также являлась для иудеев одним из символов воплощения. Она была не просто словом, исходившим от Бога, а живым присутствием слова Божьего с Израилем. Объявить себя автором и олицетворением новой Торы (несомненно являвшейся продолжением старой, но в то же время превосходившей ее во многих отношениях (Мф. 5, 17–20) означало провозгласить себя самого и свое учение местом пребывания живого Бога. Это заявление Иисуса заключено в словах, имеющих удивительное сходство с более поздним раввинским высказыванием. «Где двое или трое собраны во имя Мое, – сказал Иисус, – там Я посреди них» (Мф. 18, 20). «Где двое вместе рассуждают о словах Закона, – писал раввин Анания бен Терадион, – там их осеняет Шекина». Последнее высказывание с уверенностью датируется периодом после разрушения Храма. Оно поясняет, каким образом Тора открывала путь в присутствие Божье людям, не имевшим туда иного доступа. Слова Иисуса одновременно подрывают авторитет и Торы, и Храма. Собрание «во имя его» – возможно, имелась в виду небольшая группа последователей Иисуса в деревушке, где он остановился – отождествлялось по значимости с изучением Торы, а его собственное присутствие – с пребыванием Яхве в Храме.
То же можно сказать и о других символических образах, использовавшихся иудеями применительно к Богу, «Сеятель слово сеет» – служение Иисуса считается откровением Божьего слова, созидательного, целительного, пробуждающего к жизни. Мир был сотворен по слову Божьему, и, по предсказанию пророков, именно ему суждено было сыграть главную роль в грядущем великом возрождении. Иисус исцелял людей «словами, и это расценивалось как проявление его необыкновенной власти. Кроме того, в Иисусе обитал Дух Божий; «Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие». Язык его учения – язык истинной Мудрости, которая призывает положиться на Бога и жить по его слову, тем самым вступая в противоречие с мудростью человеческой. Но теперь Мудрость заключалась в том, чтобы слушать Иисуса, верить в его эсхатологическое откровение и жить в соответствии с ним.
Итак, первые три Евангелия свидетельствуют (пусть косвенно) о том, что, говоря о своей личности и делах, Иисус по–новому использовал пять современных ему иудейских символов живого присутствия Яхве в мире. Все это, разумеется, следует рассматривать в более широком контексте его эсхатологической проповеди, его слов о том, что Царство Божье приблизилось к людям с его появлением. Поступая так, мы убедимся в справедливости своих предположений, которые представляют собой лишь верхушку айсберга. Своими делами Иисус положил начало новому Исходу. Народ Божий находился в рабстве, но Бог услышал их плач и поспешил на помощь. Подобно тому, как первый Исход открыл людям тайное значение имени Яхве, Иисус своими делами явил им личность и характер Яхве, воплощенные в человеке. Он принес народу Божьему окончательное избавление и дал ему возможность исполнить, наконец, свое предназначение быть светом всего мира.
Эта важная текла выходит на передний план в описании последнего посещения Иисусом Иерусалима. В третьей главе я говорил о том, что поведение Иисуса в Храме явно символизирует его мессианские намерения, его убежденность в своем призвании сделаться олицетворением долгой истории Израиля. Выше я выразил предположение о неразрывной связал его действий с уверенностью в том, что сам он и его дела должны были прийти на смену Храму. Что же касается символической пасхальной трапезы, то она стала предвестием смерти Иисуса ради искупления Израиля, а значит и всего мира. Итак, я прихожу к следующему выводу: оба действия, символизировавшие крест и воскресение, в свою очередь указывают еще на один, более важный, символ. Последнее путешествие Иисуса в Иерусалим, по моему мнению, должно было символизировать и олицетворять долгожданное возвращение Яхве на Сион (наиболее ярко это выразилось именно в его поведении в Храме и во время пасхальной трапезы). Иисус предпринял это путешествие, полностью осознавая возможные последствия. Оно призвано было сыграть ту же роль, что и неподвижное возлежание Иезекииля на боку или глиняный сосуд, разбитый Иеремией, Действия пророков олицетворяли собой реальность. Иисус же не просто провозглашал возвращение Яхве на Сион, – он намеревался изобразить и воплотить в самом себе это решающее событие. Кроме того, он верил в свою окончательную победу, которая позволит ему взойти на престол Бога Израилева.
У меня нет возможности представить подробное обоснование своих взглядов. Достаточно будет сказать, что, в течение долгого времени изучая притчи Иисуса о царе (или господине), требующем отчета у своих подданных (или слуг), я пришел к выводу о том, что они не имели своей изначальной целью предсказание второго пришествия Иисуса, хотя именно такая трактовка, согласно которой Церковь, подобно слуге, ожидает его возвращения и суда, является наиболее распространенной. Обоснование необходимости переосмысления этих притчей слишком обширно для того, чтобы его можно было здесь воспроизвести, но внимательное изучение этого вопроса все же позволит не торопиться с поспешными выводами. Тем не менее можно упомянуть несколько моментов, которые помогут этой идее проникнуть в удивленные умы тех читателей, которые раньше об этом никогда не задумывались.
Прежде всего, хочу внести полную ясность (поскольку мне пришлось неоднократно сталкиваться с недопониманием в этом вопросе); я не считаю, что новое прочтение притч о царе (господине) отрицает «второе пришествие» Иисуса. Никоим образом! Вера в намерение Бога–Творца в конце времен воссоздать всю Вселенную, в которой Иисусу будет принадлежать главенствующее место, имеет твердое новозаветное основание. Особенно важны в этом отношении такие отрывки как Рим. 8; 1 Кор. 15 и Откр. 21–22. Однако именно об этом событии Иисус не говорил ничего (помимо нескольких упоминаний о полном искуплении, которое, как нам известно и теперь, все еще ожидает нас в будущем). Даже с учетом того, что слушатели Иисуса не всегда понимали его, сложно предположить с его стороны попытку рассказать людям, неспособным даже осмыслить факт eгo предстоящей смерти, о каком–то неопределенном периоде времени, за которым последует его собственное триумфальное возвращение (при этом также следует помнить об отсутствии в иудейской традиции каких–либо указаний па такое развитие событий).
Итак, я не думаю, чтобы именно об этой важной истине шла речь в вышеупомянутых притчах – в частности, Мф. 25, 14–30 и параллельное место в Лк. 19, 11–27, – в которых рассказывается о царе или господине, поручившем своим слугам определенного работу и по возвращении оценивающем, насколько прилежно они с ней справились. Мне кажется, сам Иисус вложил в эти притчи иной смысл, что–то гораздо более важное и в данной ситуации более насущное: его последний приход в Иерусалим ознаменовал собой исполнение давнего обещания о возвращении на Сион Яхве в качестве судьи и в качестве спасителя. По сути, эта притча повторяет предостережение Малахии; «Внезапно придет в храм Свой Господь, Которого вы ищете… И кто выдержит день пришествия Eгo?».
Не представляет сомнений, что именно так понимал данную притчу Лука. Изображенная им картина (а «полотно» Луки – художника по натуре – заслуживает самого пристального внимания) написана так, чтобы обратить наш взгляд к образу Иисуса, въезжающего в Иерусалим на осле, горько oплакиваюшего судьбу города под звуки хвалебных возгласов толсты. Слова предупреждения Иисуса не оставляют никаких сомнений (по крайней мере для Луки) в том, что это и eсть» возвращение Яхве на Сион. «Твои враги, – говорил Иисус, – нe оставят в Иерусалиме камня на камне, „за то что ты не узнал времени посещения твоего». Выражение «посещение твoe» говорит здесь о прибытии самого Яхве. Однако речь идет не об очередном «визите» Бога к своему народу. Он «посетил» их в более древнем и тревожном смысле этого слова. Он вернулся, чтобы окончательно выяснить отношения и привести все к логическому завершению. Эта и другие притчи возвестили Израилю, что назначенный час пробил. Яхве грядет на Сион. Но его «посещение» несло Израилю не только благословенное спасение, но и страшное осуждение отвергшим то, «что служит к миру твоему) (Лк. 19, 42).
Все это дает нам возможность по крайней мере попытаться понять таинственные высказывания Иисуса, относящиеся к последним дням его жизни. Ответив на бесчисленные вопросы книжников, фарисеев и саддукеев, Иисус сам предложил им загадку; «Почему книжники называют Мессию Сыном Давидовым». Согласно псалму (109), Мессия должен воссесть на престоле одесную Яхве. Иисус видит исполнение своего мессианского призвания (которое привело его в Иерусалиме): свое восседание на престоле рядом с Яхве. Вера в это находит свое выражение в сцене суда, когда в Мк. 14, 62 и параллельных местах Иисус предсказывает, что Каиафа со своими приближенными увидят его победителем, «сидящим одесную силы», то есть Бога (Пс. 109), и «грядущим на облаках небесных» (Дан. 7). Осудившие Иисуса станут свидетелями eгo оправдания и воцарения.
Отрывок из книги Даниила в данном контексте может легко вызвать недопонимание. Как мы уже имели возможность убедиться, в Дан. 7 говорится о восхождении Сына Человеческого на небеса, а не с небес на землю. Странно было бы предположить, что в Мк. 14 или других евангельских отрывках речь идет о его нисхождении (равно как нет причин подозревать меня в отрицании «второго пришествия» Иисуса; я лишь утверждаю, что данный текст не имеет к нему никакого отношения), Иисус пророчит совсем не о том, что в один прекрасный день он в буквальном смысле сойдет с небес на землю на настоящем облаке. Также не стоит полагать, что Иисус обещает Каиафе и его приближенным, что те увидят его сидящим на материальном престоле. Вместо этого им предстояло стать свидетелями событий, исполненных глубокого смысла в отношении Бога, Храма и самого Иисуса. Эти вполне реальные события, от рождения Церкви до падения Иерусалима, должны были, вне всяких сомнений, доказать, что Бог Израиля возвысил Иисуса после перенесенных им страданий и посадил на престоле рядом с собой. Воскресение Иисуса и все последовавшее за ним призвано было свидетельствовать о его окончательной правоте.
В этом–то и кроется истинная причина обвинения Иисуса в богохульстве. Признание себя Мессией таковым еще не считалось. Оно могло показаться безумством, представлять личную или политическую опасность, но само по себе не являлось оскорблением для Яхве. Немного более серьезным шагом было оскорбление Храма, ведь он считался местом пребывания Яхве. Однако и здесь нет причин думать, что это могло быть расценено как богохульство. По моему мнению, «преступление» Иисуса, заставившее Каиафу разодрать на себе одежды и предрешившее приговор суда (а также искусное превращение этого приговора из богословского в политический, который не мог не привлечь внимания Пилата), заключалось в следующем; отвечая на вопросы о своем поведении в Храме и предполагаемом мессианстве, Иисус один за другим процитировал два отрывка, в которых, как нам известно, говорилось о восшествии на престол Яхве посредника, с чьей помощью должно было свершиться освобождение Израиля.
Все вышесказанное возвращает нас на круги своя. Действия Иисуса в последнюю неделю его жизни были сосредоточены вокруг Храма. В иудаизме существовало два главных символа воплощения: Храм и Тора. Иисус видел свое призвание в доказательстве собственного превосходства над обоими: иудеи верили, что Бог пребывал с ними в облачном и огненном столпах, а также в Присутствии («шекине») в Храме. Иисус же вел себя так, как если бы решил в одиночку разрушить всю храмовую систему. Иудеи ожидали, что Бог восторжествует над столами зла как внутри, так и за пределами Израиля. Иисус же говорил о своей собственной победе в смертельной схватке со Зверем. Он часто использовал образы Отца и посланного им Сына (притчу о злых виноградарях вполне можно считать притчей о долгожданном Сыне). Вера Иисуса, его единство с тем, к которому он обращался «Авва, Отче», придавали ему силы в мессианском служении Израилю в качестве посредника между народом и Отцом. Так можно продолжать бесконечно. Рассматривая воплощение с такой точки зрения, мы убеждаемся, что перед нами не какое–то заблуждение, а достойная кульминация сотворения и завета. Мудрость, данная Богом в наставление людям, сама находит воплощение в человеке. Слава шекины обретает человеческое лицо. «Слово стало плотию, – писал Иоанн, – и обитало с нами» (Ин. 1, 14; греческое слово «eskenosen», чаще всего переводимое «обитало», происходит от «skene» – «шатер», «скиния»). Богословское учение Иоанна, сосредоточенное вокруг Храма и исполнения Иисусом своего призвания, в конечном итоге опирается на историю, поведанную нам Матфеем, Марком и Лукой.
