Текст книги "Криптограф"

Автор книги: Тобиас Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Эй! – кричит Мюриет, давясь от смеха.

– Кто там, рядом с тобой?

– Ее зовут Анна! – Как будто веселее шутки не придумаешь. – Она налоговый инспектор!

– Ох. – Плеск стихает. Через секунду Анна видит, как мальчик плывет к берегу, вода перед ним расходится кругами.

– Ну, – Аннели поворачивается к Анне с откровенным любопытством, – вы, похоже, выманили его на берег. Поздравляю.

– Может, он замерз, – говорит Мюриет.

– Может и так, но, видимо, мы все равно в долгу перед Анной. Вы, должно быть, к этому привыкли. Интересно, а…

Волнение у берега. Натан выходит из озера, с него стекает вода, он иссиня-бледный от холода, тощий там, где его отец сухопарый; дрожит, пока мать закутывает его в полотенце. Мюриет нагибается к Натану, неразборчиво шепчет на ухо, мальчик тихо бормочет в ответ. Затем на мгновение воцаряется тишина, женщина и девочка смотрят на него. Будто ждут объяснений.

– Снаружи холоднее, – наконец говорит он, стуча зубами. Мельком глядит на Анну, переводит взгляд с Аннели на Мюриет. Он кажется старше подруги не больше чем на год, хотя гораздо выше. Но он долговязый, и кости длиннее.

– Правда? – Теперь, когда сын рядом, раздражение Аннели очевиднее. Оно не пропало, но стало сдержаннее. – Ну, это не новость, Натан. Должна тебе сказать, ожидание ее не стоило. Мы тут и сами догадались, что холодно. Мы уже могли бы обедать…

– Там рыба. Я не люблю рыбу.

– Ты будешь есть то, что приготовит Ребекка. Ты думаешь, сейчас лето? Ты думаешь, Мюриет и Анна собирались позагорать?

– Нет.

– Ты так думал, да?

– Нет. Извини, – говорит Натан, но совсем тихо.

Если Аннели и слышит его, то не подает виду. Она грубо вытирает его, тонкие руки, грудь и ноги. Мальчик испуганно держится за мать. Анна с тревогой замечает, что Аннели почти в ярости, и спрашивает себя, почему.

– Ты вообще о нас думал?

– Я же извинился.

– Не передо мной. Перед нашей гостьей. – Он поднимает глаза. Встречается взглядом с Анной. Серый цвет, как у Кеннеди.

– Простите.

– Ничего, – Анна улыбается, но мальчик смотрит в упор, взгляд держит ее крепко, знакомый, как на фотографии. Не понять, сердится он или только любопытен. Он стоит застенчиво, полотенце окутывает его, как плащ, и все же он не отводит глаз. Аннели вздыхает и выпрямляется.

– Так, ты сухой. А теперь оденься, пожалуйста.

– Не здесь. – Наконец-то он отворачивается от Анны.

– Ох, какая скромность. Что такое, боишься напугать Анну?

– Нет. Я не ребенок.

– Тогда не веди себя, как ребенок. Поторопись. Я подержу полотенце. Быстро. – Слышен только плеск волн, мальчик одевается в унизительном молчании, одинокий корабль на реке включает ревун, проплывая мимо владений Лоу.

– Анна, – говорит Аннели. Голос ее смягчается, в нем больше очарования: тон для взрослых. – Я подумала, раз уж я все равно у вас в долгу, может, вы окажете нам еще одну услугу. Я имею в виду, мы, конечно, могли бы пройтись, но Натан замерз…

– Я отвезу вас.

– Вы уверены, что вас это не затруднит?

– Нисколько.

– Она заблудилась, – Мюриет с расчетливым энтузиазмом бесцеремонно вмешивается в разговор.

– Вы заблудились?

– Вообще-то да.

– Я ей показала дорогу. Она не знала, куда ехать. Мы чуть не устроили аварию. – И услышав ее слова, Анна краснеет, кожа теплеет в холодном солнечном свете. – Но не устроили.

– Конечно, нет, – говорит Аннели, не оборачиваясь. Отсутствующий, успокоительный тон, словно Мюриет сообщает о бедствии, предотвращенном много лет назад или в другой стране. Как будто Аннели по натуре невнимательна, думает Анна, интересно, она думает о чем-то или чрезмерно вежлива? Натан выходит из-за полотенца, волосы растрепаны, мрачный, в джинсах и свитере. – Ты готов?

– Да.

– Ты не брал ключи? Телефон?

– Нет.

– Надо было захватить. Но, по крайней мере, нам не придется их искать. Знаете, – говорит Аннели, складывая полотенце, не обращая больше внимания на сына, – посторонние часто здесь теряются. Это из-за ландшафта. Джон сделал так, что город незаметен. Он думал, людям это понравится, как нравится ему. Типично.

Она берет Анну под руку, ведет к машине. Я посторонняя, думает Анна, но не нарушитель. Не самый ничтожный человек. Она думает: так вот что Джон Лоу делает с деньгами. Заставляет города исчезать. Дети бредут сзади, их голоса мечутся меж деревьев.

– Людям кажется, будто они не знают, где находятся. Когда мы только переехали, я все время устраивала пикники в саду, прекрасные ночи, только гости все время терялись. Мы их видели на мониторах – бродят по лесу, – и временами это было забавно, но не сильно помогало. Теперь у нас реже бывают гости. Не так много. Как-то раз одна парочка два дня ночевала в лесу – Она склоняется ближе. – Хотя вообще-то я думаю, им только этого и хотелось. А вы не похожи на того инспектора, что был тут последний раз. Кстати сказать, тот был гораздо выше и внушительнее. И далеко не такой красивый. Вы обедали? Вы должны поесть с нами.

– Нет, мне нужно…

– Я настаиваю.

– Мне, правда, нужно увидеть…

– Аннели?

– Ну, если нужно, то конечно. Джон рассказывал мне о вашей последней встрече. Езжайте обратно по дороге и поверните налево. Да, Мюриет?

– Я ела икорные канистры и собачье мясо в «роллс-ройсе».

– Неужели? А я-то считала, что у тебя примитивный вкус.

– Нет, это строчка из фильма. Мы ее переделали, а ты должна догадаться, из какого.

– Нет. – Коротко и резко. – Я устала от игр. Спроси Анну.

– Я мало знаю о…

– Они изучали кино, уж простите. Это Хичкок, кажется? Поверните направо. Вы приедете к живой изгороди, дом прямо за ней. Так это Хичкок?

– Может быть, – говорит Натан с заднего сиденья, обтянутого кожемитом.

– Никаких подсказок!

– Подсказки? Нам не нужны подсказки.

– Еще как нужны. Ну, что это?

– Я ела икру в Каннах и мясные роллы с собаками[4]4
  Цитата из фильма Альфреда Хичкока «Леди исчезает» (1938).


[Закрыть].

– Как она узнала?

– Аннели помнит только строчки, в которых про икру.

– Спасибо, Натан. Мистер Фиш хороший учитель?

– Хороший.

– Суперпрекрасный.

– Тогда мы должны снова его пригласить.

Голоса отвлекают Анну от дороги. Случайные, безадресные, с равным успехом реплики могут обращаться к ней или вовсе ее игнорировать. Сама она молчит, не может придумать, что сказать. Она волнуется. Она в новом месте, желанном и непостижимом.

Полуденное солнце сияет, выжигая последний туман с лужаек поместья. Видна река, мгновенные проблески между платанами, и сами деревья во всей красе, лондонские платаны с округлыми кронами, гигантские, впитавшие лондонский смог. Ну, хоть что-то Лоу не смог спрятать за стеной.

– Он нам нравился.

– Да, нравился. Мистер Фишбургер.

– Мюриет. Нельзя смеяться над именами учителей.

– Но они всегда смешные.

– Нет.

– Да. Мистер Пим, например.

– Ничего смешного нет в имени мистера Пима.

– Есть. Потому что он на него похож.

– На кого?

– На Пима[5]5
  Герой комиксов и мультфильмов из серии «Приключения Слима и Пима» (с 1918).


[Закрыть].

– Мюриет… Что ты болтаешь? Что ты хочешь сказать? Перестань смеяться. Нельзя смеяться над людьми.

– Мы не всегда, – еще одна задумчивая пауза и затем: – Конечно, всегда, – это Натан.

– Да, всегда, – повторяет Мюриет. Они сидят рядышком, словно заговорщики. Анна смотрит на них в зеркало заднего вида. Краем глаза видит Аннели: сидит, сложив руки на коленях. Смущенная пустяком, легким разговором и присутствием чужака.

– А Хелен? – спрашивает Анна ради Аннели. – Я не слышала, чтоб вы смеялись над Хелен.

Сначала никто не отвечает. Машина вдруг словно пустеет без болтовни и шуток. Запах мокрых волос Натана, полотенца на коленях Аннели, обивки сидений. Затем:

– Хелен не учительница, – говорит Аннели, слишком настороженно, веселье кончилось, не осталось ничего, кроме густого молчания, и Анна понимает, что сказала что-то не то.

Я позволила себе слишком много. Я влезла в разговор так, будто знаю этих людей, словно понимаю их невысказанные мысли. А ведь на самом деле нет. Она рискует глянуть в зеркало. Мюриет смотрит в окно так, будто перед ней выключенный телевизор. Натан забился в угол, лицо в тени.

– Она ваша? – говорит он, наконец, резким тоном. Вопрос тревожно висит в воздухе, пока Анна соображает, что мальчик имеет в виду машину, и, следовательно, вопрос к Анне.

– Да. Более или менее. Ну, то есть это служебная машина, но я езжу на ней много лет. Тебе нравятся машины?

– Да, – неуверенно.

– А мне нет. Я не люблю машины, но мне нравится водить. А ты не любишь рыбу, но любишь плавать.

– Это не то же самое. Это разные вещи. Вы к отцу приехали, да?

– Да.

– Зачем?

– Вообще-то я не могу…

– Тогда я спрошу его. Он мне скажет. Вы знаете криптографию?

– Да. – Анна медлит. – Я не понимаю всего, что делает твой отец, или…

– Прислали бы того, кто понимает. Кого-нибудь поумнее вас. – Он смотрит на Анну в зеркало. Голос дрожит от злости. Он вдруг кажется Анне гораздо моложе, но не как Мюриет, когда восхищалась волосами Анны, а как помолодевший взрослый. Он похож на мужчину, который мелко мстит, пока может. – Вы ничего не знаете…

– Натан, – спокойно и угрожающе говорит Аннели. – Больше ни слова.

И больше ни слова. Машина с мрачной безысходностью погрузилась в безмолвие. Впереди маячит живая изгородь, тисы стоят стеной, разрывая верхушками крон очертания облаков, галька, гравий на дороге под глубокими зелеными сводами – Анна различает запах в душистом ядовитом потоке воздуха из кондиционера – и за вершинами видит дом, флигели из стекла и титана, верхние этажи скрыты кедрами и зонтами сосен. Огни между кронами. Шум невидимых фонтанов. Дорога приводит к полукруглой площадке ровного гравия.

– Ну вот, мы на месте, – говорит Аннели, как будто ничего не случилось. – Анна, спасибо вам, можете припарковать машину, где хотите. Мюриет?

– Да? – Тон больше не заговорщицкий, она смущена и робеет.

– Умойся перед обедом. Возьми с собой Натана, пусть он сделает то же самое. Вылезайте оба.

Двойной хлопок дверей, шуршание гравия. Натан пересекает дорожку, Мюриет рядом, склоняют друг к другу головы, шепчутся. Анне видно, что мальчик качает головой, и Мюриет отворачивается и бежит к машине. Аннели перегибается через Анну.

– Что такое, Мюриет?

– Я хотела кое-что сказать. Анне.

Аннели садится прямо.

– Только быстро.

Девочка склоняется ближе к Анне.

– Спасибо, что подвезли меня. Здорово было вас встретить. Я думаю, вы классная, – добавляет она, словно были и те, кто так не думал, и, не дожидаясь ответа, убегает, эхо ее шагов стихает во дворе.

Вбегая внутрь, она зовет Натана.

– Ну, – говорит Аннели и замолкает. Когда Анна снова смотрит на нее, женщина пристально глядит на дом, как Мюриет, с рассеянно-занятым видом. Достает откуда-то сигареты, обычные, дешевые. Стучит пачкой о ладонь: – Не возражаете?

– Курите.

Она кивает, открывает дверь.

– Простите, – говорит она. – За Натана.

– Все нормально. Ничего необычного. Нас не везде любят.

– Да, наверное. – Аннели разрывает обертку, закуривает. – У вас есть дети? Нет. Странно. – говорит Аннели, выдыхая дым. – Я всегда хотела сына. Золотого мальчика. Я не хотела, чтобы он был похож на меня, я бы не пожелала такого своему ребенку, но я не ожидала, что он будет настолько другой. Его трудно понять. Он умеет хранить секреты, как и его отец. А я вышла замуж за человека, чья работа – делать так, чтобы люди перестали понимать вообще хоть что-нибудь. Видимо, я это заслужила. Да?

Не получив ответа – Анне кажется, ей нечего ответить, – Аннели кивает, будто собираясь с мыслями.

– Хелен – медсестра моего сына. Еще до того, как он родился, нам говорили, что у него может быть диабет. Рисовали нам самые радужные перспективы. Честно все рассказали, но ничего не могли поделать с болезнью. Диабет зависит от множества генов, видимо, их чересчур много даже для современной хирургии. У Джона это в роду, эта болезнь. Как математический талант.

Она нехотя выдавливает слова, катая их между зубов, точно крошку табака, точно что-то осязаемое.

– Я знала это. Джон мне сказал. Мы надеялись, это минует Натана, и потом, когда несколько лет никаких признаков не было… Это началось, когда ему исполнилось семь. Теперь он почти привык. Это жестоко, ему приходится принимать инсулин с каждой едой. Больше мы ничего не можем для него сделать, только рассказать ему о прогнозах. Он знает, как себе помочь. Никогда не жалуется. Он хорошо держится. Он всегда все понимал, даже когда был маленьким. И всегда был тихим. Слишком тихим, все так говорят, но я никогда так не думала.

Ее взгляд снова обращается к дому, задерживается, солнце блестит у нее в глазах, блуждает в пестрой глубине ирисов. Анне кажется, что-то собственническое есть в Аннели. Слабость и внутренний страх, будто Аннели проверяет, на месте ли дом, или что он все еще настоящий. Дети ушли, их больше не слышно, только размеренный стук теннисного мяча, неуместный в скудном зимнем пейзаже.

– И что потом? – все-таки спрашивает Анна, и Аннели смотрит на нее.

– Потом? Ничего. Он просто изменился. Все началось летом. Он стал пропускать приемы инсулина. Снижать дозы. Глупый умник. Джон говорит, Натан это делает, чтобы проверить себя, а Джон знает, они очень похожи. Два месяца назад он чуть не умер. Мюриет была с ним одна, испугалась, несколько недель не ходила на уроки. Она его самый старый друг, его лучший друг. А теперь у нас есть Хелен. Он не очень-то ей рад, и я его понимаю. Она честная старая зануда. И Натан делает все, чтобы сделать ее жизнь еще зануднее, прячется от нее.

– Вот почему он плавает на улице в ноябре. Я не знала.

– Хорошо. – Аннели высовывает ноги из машины, на солнце, вытягивает их. – Значит, вы не всё о нас знаете. Я думала, вы в курсе, иначе не стала бы говорить. Ну что ж. Вы никому не скажете? Если можете?

– Конечно.

– Спасибо. А теперь – я ведь вас задерживаю, да? Вы хотите увидеться с моим мужем. Я уверена, он вас ждет. – Аннели потягивается, гасит сигарету, выпрямляется, улыбается Анне. Позади нее солнце.

Они заходят в дом вместе. Дверь открыта. В холле прохладно, почти холодно, воздух не обжигает, но не более того. Свет падает сквозь высокий фронтон, пляшет в старых стеклянных плафонах люстр (три сотни позолоченных стульев Людовика XIV, вспомнила Анна. Четыреста викторианских фонарных столбов), в воде, каскадами стекающей из фонтана в бассейн, так что зал и комнаты в глубине полнятся эхом, глухой рокот воды следует за Анной, когда Аннели ведет ее через внутренние дворы и залы; мимо колоннады, выходящей на пристань; мимо стен-аквариумов, где рыбы сами собой складываются в узоры Миро и Хёрста[6]6
  Хоан Миро (1893-1983) – испанский художник-сюрреалист.
  Дамиан Хёрст (р.1965) – современный британский художник. На одной из выставок представил зрителям зрелише расчлененного животного, помещенного в сосуд с формалином.


[Закрыть]; мимо столовой, где слуги кивают и отрываются от своих дел, словно видимость работы предосудительна; коридор выложен турецкими коврами с толстым ворсом и орнаментом, и другими коврами, персидскими, тонкими, как пергамент, цвета черного пороха и граната. В конце коридора кабинет со стеклянной стеной.

Одновременно похоже и непохоже на сон Анны. Только теперь ей приходит в голову, что она уже видела эту комнату раньше, но сон был не фантазией, а воспоминанием, собранным из деталей полузабытых изображений и старых интервью. Очаг в стекле. Пахнет дровяным дымом и кожей. Музыка, и Анна ее узнает. Берг, «Лирическая Сюита», этот фрагмент слушал ее отец ранним вечером, перед работой, совершенствуясь. Алгебра звука всегда на грани вторжения в мелодию. Если бы криптографию можно было сыграть, это звучало бы именно так.

За стеклянными стенами ничего не видно, кроме тонких кедров и сочной травы. Клиент сидит в потертом кресле, лицом ко входу, с ручкой и стопкой бумаг на коленях. Рядом с ним на складном столике – поднос, бокал шампанского, две нераспакованные таблетки, накрытая тарелка, палочки для еды. Глаза его закрыты. Может, спит или слушает музыку. Анне кажется, что он слушает.

– Джон? – низким полушепотом зовет Аннели, словно не хочет будить, предпочла бы оставить его в покое. Но Криптограф неподвижен, и его жена предостерегающе касается кисти Анны, подходит ближе, склоняется над мужчиной, произносит его имя. Зовет его шепотом, суровость в лице ее и голосе смягчается. Джон? Джон. Любимый.

Он просыпается внезапно, будто сны почти догнали его. Анна отступает к двери. Ответы Лоу едва доносятся до нее сквозь беспокойную симметричную мелодию.

– Привет.

– Привет.

– Ты проснулся?

– Да.

– Ты спал?

– Я видел сон.

– Счастливчик. Я там была?

Скрип кожи. Лоу тянется куда-то в пустоту, и музыка умолкает.

– Тебе бы там не понравилось. Где Натан?

– Играет, – говорит Аннели, – просто играет. Тут к тебе пришли.

– Теренс?

– Налоговая.

У него вырывается ругательство, Анна не слышит, что именно, но что-то прочувствованное. Она отступает в темное устье коридора, будто зашла дальше, чем собиралась, и услышала чересчур много. Я Налоговая, думает она, конечно. Люди из ночных кошмаров. Это комплимент, поймите меня правильно.

– Сколько их?

– Всего один.

– Мужчина или женщина?

– Женщина.

– Анна Мур.

– Я думаю, да. Какая-то Анна. – Пауза. – Ты не говорил, что она симпатичная.

– Я не думал, что это важно. Это важно?

– Нет.

– Тогда не стоит заставлять ее ждать. Где ты ее оставила?

– Я ее привела сюда…

– Сюда? – переспрашивает Джон Лоу, пойманный врасплох, и смотрит за спину Аннели, туда, где ждет Анна. Вскакивает, мрачность покрывает рябью смущения. – Анна… входите. Извините меня.

– Все нормально. – И она улыбается, широко, профессионально, косметическая улыбка ярче губной помады. От этого она кажется если не спокойнее, то хотя бы увереннее. Она входит в комнату, где стоят Джон и Аннели – не вместе, не совсем. – Налоговая не может позволить вам спать на работе.

Он склоняет голову, признавая свой промах и ее комплимент.

– Вчера ночью я работал на нее до седьмого пота. Но раз уж затащил вас сюда, заставил проделать весь этот путь, я, по крайней мере, мог бы не спать, когда вы приехали. Как вы, Анна?

– Хорошо. – Очень приятно видеть вас снова, почти добавляет она. Не добавляет – неловко, слишком близко правда. Слишком страстна, чтобы о ней узнали. – И я опять опоздала.

– Разве? – Он смотрит в окно и обратно на нее, улыбаясь, прищурившись, таким она его и помнит. – Вы знаете, я предпочел бы считать вас честным человеком, а не вечно опаздывающим. Может, вы просто заблудились?

– Возможно, – говорит она, и слышит смех Аннели.

– Если бы не Мюриет, мы бы ее вообще потеряли.

– Так. – Лоу приглаживает волосы. Воображаемый беспорядок. – Вы не первая. Как бы загладить нашу вину? Чем-нибудь накормить.

– Нет.

– Вы уверены? Я могу предложить что-нибудь, что угодно – в разумных пределах. Вы, наверное, проголодались.

– Она не хочет, – говорит Аннели, словно заранее знает, что Джон с ней согласен: страннейшая вещь – отказываться от еды. – Я спрашивала. – Она похожа на женщину, которая не может поверить в свою удачу, натолкнувшись на подобное развлечение.

– Правда?

– Правда, спасибо, – лжет Анна им обоим, не ради самоутверждения – больше по привычке, без всякой задней мысли. Инспекторы Налоговой не едят с клиентами. Они не оказываются в долгу, никогда, если честны в работе; если они хорошие инспекторы. Анна хороший инспектор. Так она считает, конечно, так.

– В таком случае, – Джон берет тарелку, ставит поднос на пол, сам садится на стол, поднимает салфетку. Под ней суси, дюжина, сервированные, и яркие, и разноцветные, как пластинки микросхем. – Или вы возражаете? Я не хотел бы вас отвлекать.

– Не отвлечете.

– Жаль. Садитесь. Или вы даже этого не можете для нас сделать?

Она садится. Ставит портфель на пол, открывает, достает мертвый груз ноутбука. Краем глаза она замечает, как Аннели наклоняется к мужу, целует его, тянет руку, чтобы коснуться его лица, но когда Анна выпрямляется, Аннели уже исчезла, не сказав ни слова. Остается только Джон Лоу, он смотрит ей в глаза и ждет. Словно кот глядит на тени.

– Приятно видеть вас снова. Вы говорили, что вернетесь. Я наполовину надеялся, что такое может случиться, но не знал, можно ли вам верить.

– Налоговой всегда нужно верить.

– Конечно. Но вы же получили свои деньги. Я полагал, вы хотели денег. В этом предположении нет ничего странного.

– Нет, конечно.

– Надеюсь, с оплатой проблем не было?

– Было бы довольно неожиданно, – отвечает Анна, и понимает, без особого удивления, что Лоу говорит слишком много. Слишком быстро, как неуверенные в себе клиенты, когда нервничают. И порой нервозность объясняется всего лишь фактами их обычных жизней. А порой нет.

– О да. – Он заносит палочки над тарелкой. Начинает есть, изящно, жадно, разговаривая во время еды. – Неожиданно, да. Тогда хотел бы я знать, что же, Анна, чего вы теперь от меня хотите?

– Мне просто нужно задать вам еще несколько вопросов. – Она произносит это легко, как ее учили. – Еще есть вопросы, на которые нужны ответы.

Стиль Налоговой. Это вырвалось машинально, защитный механизм. Вопросы без вопрошающего. Пассивный залог, преступление без преступника, ошибка без наказания. Лоу слегка улыбается, но не отвечает, возвращается к еде, цепляет палочками суси, покуда Анна включает компьютер, и ждет, пока экран посветлеет.

– Готовы?

– Мне как-то рассказывали, что первый вопрос инспектора никогда не касается главного. Это правда?

Она пожимает плечами, выжидательно.

– Зависит от того, как вы на него отвечаете.

– Да, наверное. Ну, спрашивайте.

– Как вы оцениваете ваше финансовое положение в ближайшие пять лет?

Он коротко смеется.

– Мое финансовое положение? – Пробует слова на ощупь, будто может выудить их из воздуха. – Нужно сильно постараться, чтобы его изменить. Есть шанс, что меня постигнет неудача, но нельзя отрицать, что дела идут успешно. И успех, и неудача автокаталитичны. Имеют тенденцию сами себя усугублять.

– Мистер Лоу, я хочу, чтобы вы ясно…

– Я знаю, что вам нужно. Исповедальня требует прозрачности. Я не забыл.

– Но я не понимаю, что вы…

– Конечно, понимаете. Смотрите. – И резко, – жадно, успела подумать она, – он бросает палочки, берет салфетку, вертит в руках, хватает Анну за руку, кладет салфетку на ладонь, будто фокусник на манеже – Мистерия Отрезанных Конечностей – тянется за ручкой, разглаживает накрахмаленную салфетку, словно рука – письменный стол.

– Что вы делаете?

– Показываю. Была такая детская игра, когда я был маленький. И вы тоже. Дом, который нужно нарисовать, не отрывая руки от бумаги… …и ни разу не провести линию дважды. Помните, Анна?

– Да. – Он держит ее запястье. Ручка чертит по коже сквозь ткань, щекотно, почти больно. Всего второй раз они касаются друг друга. Она не отдергивает руку.

– Первый раз трудно. Начав рисовать, можно свернуть не в ту сторону. Но все зависит от того, как начинать. Едва доходишь до этого места… …уже невозможно ошибиться.

Он отпускает ее руку. Секунду будто ждет, будто надеется, что Анна заговорит. Она молчит, и он сминает испорченную салфетку, бросает на поднос. Жестом посетителя в дорогом ресторане. Он больше не улыбается.

– Есть точка, после которой нет дороги назад. Это порог богатства.

– Как просто у вас получается.

– Неизбежно. Не просто. Я этого не говорил.

– Точка, откуда нет возврата. Это цитата?

– Кафка. – Но он качает головой, словно что-то тревожит его. Словно, думает Анна, вместо доказательств откопал сомнения, и лучше бы им было оставаться погребенными. – Его успех не интересовал. Когда ему не удавалось провалиться в писательстве, он писал о провале. Ему бы здесь понравилось.

– Здесь? Почему?

– Не здесь. – Он улыбается, морщинки бегут веером от уголков глаз. Анне он кажется старше. То есть больше не кажется моложе нее или человеком без возраста. С каждой встречей в нем все меньше волшебства. – Я имел в виду здесь и сейчас. Люди теперь ценят неудачи. Они считают провал геройством, и больше не хотят достичь успеха. Они считают стремление к успеху жалким, печальным и неизлечимым психологическим состоянием, ментальным расстройством, не позволяющим принимать вещи такими, каковы они есть и должны быть. Социальной болезнью. Быть успешным – значит признать трещину в собственной душе.

– И вы?..

– Что я? С трещиной?

– Нет. – Она смеется, наконец, легко, будто они старые друзья. – Вы неудовлетворены?

– Нет. – Он качает головой. – Так нельзя сказать. Я очень дорожу своей жизнью. Так много вопросов, Анна, а я вас никогда ни о чем не спрашиваю. По-моему, это нечестно.

Она сомневается всего секунду.

– Тогда спросите.

Он складывает руки на груди, откидывается назад, пародируя ее, оглядывая, точно фотограф.

– Вы замужем?

– Нет!

– Простите, слишком вопросительный вопрос? Подсластить?

Она думает.

– Нет.

– Хорошо. Почему вы не замужем?

– А почему вы женаты?

– Вопрос на вопрос. А семья?

– Что семья?

– Какие они?

– Разные. Мы не слишком близки. С сестрой видимся. А вы?

– А я ни разу.

– Я имею в виду вашу семью.

– Я понял, что вы имеете в виду. Здесь я задаю вопросы. У вас есть друзья?

– Да, у меня есть друзья.

– Расскажите о них, – говорит он и расплетает руки. Его тон меняется, что-то появляется, тень серьезности, и она отвечает быстро, без радости, догадываясь, что последует дальше: досмотр любовников.

– Вы знаете, это неправда, – то, что вы никогда не спрашивали меня раньше. Вы задавали много вопросов.

– Разве?

– В тот раз вы спрашивали, нравится ли мне моя работа, и я сказала да.

– Действительно.

– И вы спрашивали меня, все ли имеет цену.

– И что, имеет?

– Мне показалось, вы так думаете.

Анна прекрасно помнит эту манеру: скорость, смех об руку с гневом. Как будто ритм, последовательность эмоций важнее слов, как в стихах, в музыке. Но сегодня напряжения меньше, разговор теплее. Ей кажется, они знакомы тысячу лет, или, наоборот, случайные попутчики, знают, что больше никогда не встретятся, могут говорить все и ничего.

– Я так думал? – переспрашивает Джон. – Иногда я так думаю. – Он смотрит на дальнюю стеклянную стену, где зимний свет под деревьями уже смягчается до сумерек, как тогда, в «СофтМарк», вспоминает Анна, там, где деньги делаются без вмешательства человека. Когда Лоу снова говорит, голос его тоже тусклеет: – Думаю, я надеялся, что вы меня разубедите.

– Хорошо. – Она закрывает ноутбук. Кладет руки на крышку. – Если хотите. Я думаю, вы ошибаетесь, я не согласна с вами.

Он улыбается – возможно, ради нее.

– Почему?

– Потому что покупка старого дерева у какого-нибудь старика в Японии еще не означает, что можно купить все.

– Некоторые деньги еще тоньше моих…

– Я знаю, о чем вы, Джон. Я знаю, когда мы говорим о деньгах, а когда нет. Не нужно снисходить до меня.

– Разве я снисхожу? – Он наклоняет голову, в тень. Анна еле различает удивление. – По-моему, с вами это не нужно.

– Мне кажется, мы говорим о справедливости. Вы говорите, за все нужно платить. Как часто это случается? Вы часто видели тех, кто получил то, чего достоин? То, о чем вы говорите, бывает только в сказках. Люди, как могут, избегают платить, и могут избежать этого почти всегда. Неважно, о деньгах речь или о чем-то другом. Если их никто не видит, никто не может их остановить.

– Вы можете.

– Но я не собираюсь перевоспитывать их. А Господь Бог – не налоговый инспектор.

Он вновь смеется, продираясь сквозь разговор, будто ради этого здесь находится.

– Не все с вами согласятся. Так вы не верите в кару господню? Во всю эту двойную небесную бухгалтерию? В поэтическую справедливость?

– Нет. Кто познает ее, поэты?

На этот раз он не смеется.

– Люди могли бы познать ее на себе.

– Зачем? – Анна качает головой. – Нет. Вот что вижу я: люди почти никогда не платят. Не все имеет цену, потому что не за все платят. Кто вообще захочет все менять? Только злейшему врагу пожелаешь поэтической справедливости. И чего ожидать, желая ее?

– Как просто у вас получается.

– Так и есть. Вот что я думаю. Если вы об этом спрашивали.

Она замолкает. Теперь ее очередь ждать. Джон Лоу садится на корточки, опускает голову. Лишь когда становится понятно, что он не собирается отвечать, она склоняется к нему.

– Вы об этом?

– Пожалуй, – тускло. Никто не слышит, кроме них двоих.

– Джон. – Она опускает голову все ниже, пока они не соприкасаются лбами. В полнейшей тишине она чувствует, как бьется жилка у него под кожей. Слышит металлический гул аэроплана. – Что такое?

– Ничего.

– Что вы такого сделали?

– Ничего. Недостаточно.

– Это из-за того иска?

Он недоуменно поднимает глаза:

– Иска?

– В Японии. Код в человеческих телах…

– Анна, – говорит он. – Бросьте. – Осаживает ее, улыбаясь так, будто впервые видит: и она замирает, уже понимая, что ошиблась, что Карловы россказни не стоят ломаного гроша, вульгарные байки, и она дура, что хоть на секунду поверила. Ей стыдно: ее разоблачили.

– Я могла бы помочь, – прибавляет она тупо, и Лоу тихонько смеется, рокочуще, по-кошачьи, почти как лев.

Когда он отвечает, голос у него тихий, насмешливый, зарождается мысль:

– Вы мой враг?

– Что?

– Грета мне так сказала. И Теренс.

– Теренс? Я думала…

– Вы мой враг, Анна, как вы думаете?

– Нет.

– Вы уверены?

Она медлит всего секунду. Пауза вышла отчетливая и точная, как интервал в музыке. Он выпрямляется, отодвигается от нее.

– И я не уверен.

– Я могу помочь, – повторяет она, громче, чем ей хотелось, и Лоу почти прищелкивает языком, разочарованно, будто отмахиваясь.

– Нет. Вы можете только задавать свои вопросы. А я могу на них отвечать. Вот и все.

– Хорошо, – говорит она, и умолкает: горло перехватило. Так внезапно, неожиданно и обидно, что ее мутит. Он встает, распрямляется, на затекших ногах подходит к стеклянной стене. Смотрит на кедры, на ярусы зеленых ветвей.

– А вы же не верите в бога, правда, Анна? – И опять она не понимает, издевается он или просто так спрашивает. И опять изнутри поднимается боль, и вместе с ней противоядием растет гнев.

– А вы что же, верите? – Он не оборачивается.

– Все лучшие математики верят в бога.

– Почему вы не можете просто отвечать на мои вопросы?

– Потому что они не просто ваши. Вам за них платят.

– Ясно. Ладно. Мистер Лоу, для чего вы положили четыре миллиона на счет вашего одиннадцатилетнего сына?

– Задайте другой вопрос.

– С удовольствием. Над чем вы работали ночью?

Он фыркает.

– Не так просто объяснить…

– Как думаете, легче будет объяснить суду?

Его руки безвольно повисают вдоль тела, теперь он стоит недвижно, и за спиной у него стекло, а за стеклом деревья.

– Я работал над общей проблемой криптографии. Теоретический вопрос.

– За прошедшие тринадцать лет вы скрывали какие-нибудь персональные доходы или избегали платить британские налоги с персональных доходов, кроме того, что хранится в депозитарии в Татарском проливе на имя вашего сына, Натана Лоу?

Он медлит только мгновение.

– Нет.

– Нет. – Она печатает ответ, легкий перестук клавиш в полупустой комнате. – Вы уверены?

– Я не обязан давать Налоговой службе заверения. Только мои налоги.

Она перестает печатать. Смотрит на него, пока он не оборачивается.