Текст книги "Это я, Дюк"

Автор книги: Тина Юбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

49

Проклятие, говорю я телефону, fuck you, Дюк, говорю я Дюку, и мне плевать, что он меня не слышит. Я кладу трубку и больше не звоню. Кстати сказать, телефон говорит ту-ту-ту, но это я уже говорил.

50

Скучно и дождливо, говорю я. Проклятая осень. Да, говорит Дюк и больше ничего не говорит. Он сидит напротив меня на своей кухне и больше ничего не говорит и курит. Я смотрю, как он курит. Он смотрит в окно, за которым идет дождь. Давай поиграем, Дюк, говорю я. Или свари еще кофе. Сам вари кофе, говорит Дюк и аккуратно действует мне на нервы. Я говорю, это твоя работа, ты у себя дома. Ах да, говорит Дюк окну, тогда верни мне ключ, который все еще у тебя. Как так, говорю я; я говорю, нет. Дело в том, что кто-то побывал в моей квартире и украл моего ската, говорит Дюк в окно, и дело в том, что я тебе не доверяю. Он прав, думаю я, я побывал в его квартире и украл его ската, который, кстати, лежал у него во встроенном шкафу; мне казалось, что это похоже на трогательный задвиган какой-нибудь домохозяйки. И я тебе не доверяю, говорю я и смотрю в окно, чтобы посмотреть, что там интересного. Там идет дождь, ничего интересного, зато надолго. Проклятая осень. Ты меня достал, говорит Дюк и с трудом убивает сигарету в пепельнице, но тут же зажигает следующую. Ты меня тоже. Дай мне хоть сколько-нибудь удовлетворительное объяснение, зачем он тебе, и ты получишь его обратно; по имеющейся в моем распоряжении информации ты не наркоман и не страдаешь от нарушений сна. Убирайся вон, навсегда, говорит Дюк; пошел ты, говорю я; верни мне мой ключ, говорит он; нет, говорю я, и мне жутко хочется запустить в него своей чашкой, чего я, впрочем, не делаю, – театральные жесты мне не идут. Убирайся говорит Дюк; нет, говорю я. На улице идет дождь и постепенно темнеет.

51

Давай поиграем, Дюк, говорю я, как будто я в тебя стреляю, как тебе? Это уже было, говорит Дюк; плевать, говорю я. Мы могли бы устроить дуэль, говорит Дюк, давай поиграем в дуэль. Ну хорошо, говорю я, обсудим условия. Я не знаю, пыльная деревенская улица, палящее солнце и зажмуренные глаза, говорит Дюк. Двенадцать часов дня, наверное. Я пробую зажмурить глаза и размышляю. Нет, говорю я, как насчет лесной просеки в предрассветных сумерках. Да, говорит Дюк, тоже хорошо. Кто бросает перчатку, а кто выбирает оружие. Я выбираю оружие, говорю я; шпаги или пистолеты, говорит он. Пистолеты, думаю я; пистолеты, ведь шпагой трудно кого-нибудь застрелить. Точно, говорит Дюк. А кто наши секунданты? Без разницы, говорю я. Дюк стоит сзади. Прижавшись спиной к моей спине. Через рубашки я чувствую, как он дышит. Последняя сигарета, спрашиваю я его; еще не поступила в продажу, говорит он. Точно, говорю я. По краям нашей просеки стоят темные сросшиеся деревья без листьев. Трудно сказать какие, я плохо разбираюсь в деревьях. В мокрой траве лежат мокрые ветки. Наверное, самое время для грибов, думаю я. Хотя на самом деле я еще ни разу не ходил за грибами, вернее, ходил, только за галлюциногенами, но это не совсем то. Ты знаешь, что грибы – это не растения и не животные, говорю я Дюку. Да, говорит Дюк. Я чувствую, как он дышит. Воздух сырой и прохладный. Я еще ни разу по-настоящему не ходил за грибами, говорю я Дюку. Я тоже, говорит Дюк, понятия не имею, какие из них съедобные, а какие нет. Я тоже, говорю я. Я спрашиваю, до скольки будем считать. До десяти, говорит Дюк. Я говорю, о'кей. Пистолет у меня в руке тяжелый и смотрится по-дурацки, но те, которые заряжаются с дула, всегда смешные, тут и думать нечего, дело привычки. Раз, говорит Дюк; два, говорим мы вместе. Наших шагов почти не слышно в высокой траве. Прозрачный воздух ударяет мне в голову, мне нужно бы почаще вставать так рано, думаю я, мне нравятся предрассветные сумерки. Небо еще затянуто, трудно поверить, что позже оно будет светлым. Жаль, что не видно солнца. Пять, шесть, говорим мы. Я делаю шаги, похоже, как будто я измеряю комнату метровыми шагами, правда, сейчас они чуть покороче, наверное, сантиметров восемьдесят. Я делаю шаг номер восемь и шаг номер девять и думаю, как удивительно, что грибы-это не растения и не животные. Мы говорим «Десять», поворачиваемся и смотрим друг на друга. Дюк стоит напротив меня на расстоянии в двадцать шагов; это меньше, чем двадцать метров, думаю я. Легкий туман, который потом растает. Мы целимся друг в друга и стреляем друг в друга. Один из нас выигрывает.

52

Вы говорите с автоответчиком, говорит мне Сабинин автоответчик; привет, Сабина, говорю я автоответчику, это я. Я даже не знаю, что мне от тебя нужно, но это срочно, может быть, я тебя раздражаю. Извини, говорю я и на самом деле понятия не имею, чего я хочу от Сабины. Я говорю, если это тебя не раздражает, перезвони, я бы хотел с тобой поговорить. Я бы хотел поговорить с Сабиной, думаю я. Как можно скорее, даже если я не знаю, о чем. Может быть, это ее действительно раздражает. Может быть, мы могли бы встретиться; пип, говорит автоответчик и отключается. Я тоже отключаюсь. Может быть, мы могли бы встретиться, думаю я, но, может быть, это ее раздражает. Я размышляю, о чем же я хочу с ней поговорить или хочу ли я с ней поговорить, но почему бы и нет, и с кем же еще… Поскольку я все еще держу в руке трубку, я-не пропадать же добру-набираю номер Дюка, но там никто не подходит, похоже, даже автоответчика нет дома. Хотя я все еще держу в руке проклятую телефонную трубку – не пропадать же добру, – я не знаю, кому позвонить и зачем, поэтому бросаю это дело и иду куда-нибудь, где есть другие люди и где пьют, и я тоже пью. Я думаю, не поговорить ли с другими людьми, но не могу придумать тему для беседы, поэтому бросаю это дело и еду домой.

53

Мне скучно, Дюк, говорю я, давай поиграем, но Дюка нет; давай играть в пихание людей под поезд, говорю я, это всегда в тему. Это уже было, говорит Дюк или сказал бы Дюк, если бы он был здесь, но его же нет. Какая разница, думаю я. Я стою на платформе, курю и жду электричку. Электрички нет. Вокруг меня толпятся люди и ждут и все такое. Ждут электричку, как и я. Я ведь тоже один из ожидателей электрички, не будем притворяться, говорит один из нас. Я курю, и электрички нет. Давай поиграем, говорю я, давай пихнем кого-нибудь. Неужели ты собираешься кого-то пихнуть? Вон того, говорю я и показываю на мужика, который надежно спрятался среди других людей, но стоит слишком близко у края платформы. Наверняка. Я хочу это видеть. Увидишь, говорю я. Швыряю сигарету на рельсы. Рельсы гудят. Я смотрю в туннель, из которого появляется ветер, чтобы дуть мимо меня, а потом два огонька, которые приближаются и становятся больше. Гудение становится громче. Электричка идет, электричка подходит ближе. Я играю в пихание под электричку человека, которого электричка переедет и разбросает отдельные детали во все стороны. Это смешно и очень громко. А я смотрю. На меня, кстати, никто не смотрит, я ведь всего-навсего один из ожидателей электрички. Не будем притворяться. Давай поиграем во что-нибудь другое, говорю я Дюку, но Дюк не здесь, он где-то в другом месте. Давай пойдем куда-нибудь в другое место, говорю я и иду куда-нибудь в другое место, потому что в этот момент мне не приходит в голову ничего лучше.

54

Нет так нет, говорю я телефону, который пытается вывести меня из себя, снова и снова говоря мне ту-ту-ту, но это мы уже проходили, дубль. Давай посмотрим, у кого из нас дыхалка лучше, говорю я телефону, но имею в виду Дюка. Ту-ту-ту, говорит телефон. Я говорю, что зайду. Я иду пешком. Нужно бы починить машину, думаю я. Или завести новый велосипед. Может быть. Или это слишком дорого. Я мерзну и курю. Холодно, но снега нет, кажется, зимой теперь никогда не будет снега, наверное, по этому поводу я что-то где-то читал. Снег. Откуда это? Хороший вопрос, наверное, рождественская сказка. В детстве я ненавидел рождественские сказки, в те времена молодые женщины с квакающими голосами все время играли, как будто они Кот в сапогах или Маленький Мук или как будто маленьких детей можно обмануть вот так, за здорово живешь. Может быть, и можно, понятия не имею, я не очень в этом разбираюсь. Холодно. Дюк, тебе звонят в дверь, говорю я, что ты делаешь. Я звоню в дверь Дюка, но больше ничего не происходит. Наверное, его нет. Может быть. Окно кухни темное. Я открываю дверь в парадную, поднимаюсь по лестнице и открываю дверь в квартиру, но дверь в квартиру не открывается. По крайней мере у меня. Или у моего ключа – все равно, что в лоб, что по лбу. Нет так нет, говорю я замку, который явно новый и, не открываясь, пытается вывести меня из себя. Я стучу и прошу Дюка открыть. Но ничего не происходит. Наверное, его нет. Может быть. Все зависит от того, у кого дыхалка лучше. Я сажусь на ступеньку и закуриваю сигарету. Через какое-то время свет на лестнице гаснет, клак, делает он тихонько. Я курю и жду.

55

Вы разговариваете с автоответчиком, говорит мне Сабинин автоответчик; привет, Сабина, говорю я автоответчику, это я. Не хочу тебя раздражать, извини, говорю я, но я все равно решил позвонить, просто так. Извини, если я действую тебе на нервы. У меня ничего особенного, но, может быть, ты очень раздражена, тогда мне жаль, или ты уехала куда-нибудь. Может быть, она уехала, думаю я. Куда-нибудь. Я отключаюсь от автоответчика, положив трубку, пока он не отключился от меня. Я закуриваю и, коль скоро уж собрался кому-нибудь позвонить, звоню Зое, просто так. Дзинь, говорит телефон. Алло, говорит мне кто-то; Зоя, это я, говорю я; Зоя здесь больше не живет, говорят мне. Ах, говорю я. Меня спрашивают, не хочу ли я записать ее новый номер; нет, говорю я, спасибо, кладу трубку и звоню кому-то еще. Алло, говорит мама, вот так сюрприз. Она права. Для меня это тоже сюрприз, думаю я; и думаю, что этого не может быть, – зачем я звоню маме, это абсолютно невероятно. Почему ты звонишь, спрашивает мама; просто так, говорю я, чтобы услышать, как у тебя дела. Хорошо, говорит мама; прекрасно, говорю я. Она желает мне веселого Рождества и все такое. Я тоже желаю ей веселого Рождества и все такое. Заходи как-нибудь, говорит она; да, говорю я. Возможно, я вру. И все равно она радуется. Сейчас у меня еще кое-какие дела, говорю я, что тоже вранье; она говорит, передавай привет своей подружке; да, говорю я. Я еще раз желаю ей веселого Рождества, чтобы уж наверняка, и кладу трубку. Я, кстати, даже сам себя раздражаю, замечаю я. У меня сейчас еще кое-какие дела, говорю я сам себе; и сам себе не верю.

56

Давай поиграем, Дюк, говорю я, давай во что-нибудь поиграем. Может быть, сыграем в фильм семидесятых годов про катастрофы, говорю я потом, потому что мне нравятся краски в фильмах семидесятых годов про катастрофы. Может быть, в фильм про катастрофу самолета, думаю я, один из нас командир корабля, а другой-второй пилот, а стюардессы – стюардессы, но потом я думаю, что это ни к чему, потому что потом мы оба, скорее всего, отравимся рыбой. Нет так нет. Жаль. Мне бы так понравились краски, говорю я. Тогда давай поиграем во что-нибудь другое, говорю я, но я не знаю, слышит ли меня Дюк, – может быть, он где-то в другом месте. Ну, тогда я поиграю один, говорю я, и представляю себе, что я Фред Астер. Я танцую с Джинджер Роджерс в красивых декорациях. Джинджер улыбается. Но я совсем не умею танцевать, по крайней мере так, как нужно. Мне жаль, Джинджер, говорю я ей; она разочарована. Наверное, я должен был, по крайней мере, спускаться по качающейся красной лестнице из шоу и при этом петь, но я ведь совсем не умею петь. Жаль. Тогда давай поиграем во что-нибудь другое, говорю я.

57

Счастливого Рождества, говорит Дюк и дарит мне стакан виски. Подарок на Рождество, говорит он. Хорошее виски, у Дюка всегда хорошее виски. Спасибо, говорю я. Счастливого Рождества. Я кручу телевизор, но по всем каналам показывают одну и ту же рождественскую муру. Давай чокнемся, говорит Дюк; да, говорю я и чокаюсь, за нас. Да, говорит Дюк. Ты был у родителей, спрашивает он. Да. Ну и как? Рождество как Рождество, говорю я. Тоскливо, говорит Дюк. На Рождество самый высокий уровень самоубийств; кстати, я надеюсь, ты здесь не по этому поводу; нет, говорю я. Я и сам не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что мне скучно. Возможно. Я говорю, что с высокого моста в порту все время кто-нибудь бросается вниз, но самое смешное то, что все прыгатели с моста останавливают машины практически на одном и том же месте и проходят пешком одно и то же количество метров, чтобы потом прыгнуть практически в одном и том же месте. Я читал. Видимо, связано с психологией. Или это излучение Земли, говорит Дюк. Там следовало бы устроить парковку. Да, говорю я, это было бы практично. Всё для клиента. Дай мне сигарету. Дюк дает мне сигарету и наливает еще виски. За нас, говорит он; да, говорю я. Мы пьем и курим. Телевизор орет. Давай поиграем, говорит Дюк. Я соглашаюсь.

58

Это я, Дюк, говорит Дюк мне в трубку, я могу зайти, мне скучно. А от скуки бывает рак, это же всем известно. Мы обязательно должны что-нибудь поделать, во что-нибудь поиграть, пожалуйста. Ты настойчив, говорю я; да, говорит он; я говорю, о'кей. Дюк говорит, что он зайдет, и заходит. Давай что-нибудь делать, говорит он. Он сидит рядом со мной на полу перед моим музыкальным центром и курит мою сигарету. Мы слушаем музыку, какую-то. Он говорит, скажи мне, что мне делать, потому что я должен что-то делать. Я знаю, говорю я. Да, говорит Дюк. Я тоже, говорю я, но мне ничего не приходит в голову. Сначала куда-нибудь сходим, говорю я, потому что как раз сейчас это пришло мне в голову. О'кей, говорит Дюк и встает, я на все согласен. Поведешь ты. О'кей, следуйте за мной, это я говорю Дюку, а своему переговорному устройству, на котором держу руку, я говорю, что мы пойдем пройдемся. Дюк следует за мной, и мы выходим пройтись. И потом мы сначала идем куда-нибудь. Прикрывайте меня, говорю я; да, сэр, говорит Дюк.

59

Сэр, говорит мне Дюк, сэр, я теряю контроль над кораблем, в наружной обшивке пробоина. Да, говорю я, знаю. Я закуриваю сигарету, вторую даю Дюку. Последняя сигарета, спрашивает он; нет, говорю я. Я беру командование на себя, говорю я, и беру командование на себя. Прямое попадание сдвигает картину, исполнение мерзкое, думаю я; свет погас. Выводите нас отсюда, сэр, говорит Дюк. Да, говорю я и вывожу нас отсюда.

60

Вы говорите с автоответчиком, говорит Сабинин автоответчик; я не говорю ничего и отключаю автоответчик, положив трубку, прежде чем он отключится сам. Собственно, никакого дела у меня и не было.

61

Тогда давай во что-нибудь поиграем, Дюк, говорю я Дюку, это всегда полезно, это помогает и все такое. Наверное, говорит Дюк, я не знаю. Я не могу. Ты наверняка можешь, говорю я. Давай. Ты всё знаешь. Он ничего не говорит. Он болтается по моей кухне и вносит беспокойство, а может, дело вовсе и не в нем. Тогда давай куда-нибудь сходим, но я не знаю куда. Сходим куда-нибудь, Дюк. Да. Мы идем куда-нибудь. На улицах мрачно, зима, холодно. Пойдем на ярмарку, Дюк, я там давно не был. Да. Там и посветлее, и поярче. Много ярких огней и все такое. И люди. Здесь много людей, Дюк, говорю я. Я прав. Много людей, которые много чего едят, стоя около множества палаток. Люди съедают горы сахарной ваты и кучи сладкой выпечки, булочки с рыбой и пиво и всякую всячину на вертеле. При этом они болтаются от ларька к ларьку. Они болтаются по ярмарке по часовой стрелке. Давай болтаться против часовой стрелки, говорю я; что за ребячество, говорит Дюк; я говорю, в душе я все еще юн. Не юн, говорит он. Нет так нет, говорю я и смотрю, как едят люди. Я рад, что мне не нужно все это есть, говорю я Дюку. Да, говорит он, этой едой можно было бы накормить полдюжины малых стран Африки, хотя это бы им не помогло, потому что они все равно умирают от СПИДа. От СПИДа бывает рак, говорю я и тащу за собой Дюка – болтаться против часовой стрелки. Все так запутано. Огромные толпы непривлекательных людей двигаются нам навстречу. Некоторым навязали огромные мягкие игрушки, в основном их тащат на плечах, получается что-то вроде позорного воротника. Мягкие игрушки особенно яркие и широко улыбаются, что ни о чем не говорит, – люди тоже так делают, по крайней мере большинство. Но все такое яркое. Сразу же становится намного теплее. Яркие лавки на колесах выплевывают новые порции людей, чтобы и они могли пронзительно вопить. Пронзительно вопящие люди пронзительно вопят над нашими головами, и буквально отовсюду несется музыка. Двигаться вперед тяжело. И холодно. Давай выпьем глинтвейна или чего-нибудь в этом роде, говорю я Дюку. Когда я говорю, изо рта идет пар. Мы протискиваемся между людьми к ларьку с едой, где покупаем глинтвейн. Две порции. Руки сразу согреваются, и появляется привкус рождественского базара. Мы чокаемся, Дюк и я, и пьем просто так, ни за что. Я верчу стаканчик в руках. Надо бы завести перчатки, говорю я. В них трудно курить, говорит Дюк. Кстати. Я вытаскиваю сигареты. Глинтвейн ударяет в голову, от него расходится приятная теплота. Но это быстро проходит. Видимо, все дело в том, что сегодня я мало ел, но если посмотреть, что творится вокруг, то можно потерять аппетит навсегда. Рядом с нами у стойки едят люди. Похоже, они совсем изголодались.

Парочка пролетарского вида гордо тащит мимо нас монструозного желтого зверя, которого мужик засунул себе под мышку с таким гордым видом, как будто сам его подстрелил. А за это она превозносит его до небес. Натюрморт с Ромео и Джульеттой и желтым зверем. Мой глинтвейн остывает и становится противным. Молодые родители тащат за собой впавших в панику малышей. Группа читательниц журнала «Браво» жрет и хихикает и встает напротив нас в очередь к карусели «Сюрприз», чтобы еще разок от души повизжать. Я уже не помню, любил ли ходить сюда ребенком, говорю я Дюку. Наверное, говорит Дюк, дети любят сюда ходить. Да, говорю я, наверное. Я просто этого уже не помню. Зато я помню девочку, которая мне жутко нравилась в начальной школе, говорит Дюк, но я ей так ничего и не сказал, тогда это было невозможно. Может быть, это и есть моя единственная женщина. А я помню, как с родителями смотрел «Империя отражает удар», говорю я. Кем бы ты хотел быть, Дюк, Ханом Соло или Люком Скайуокером? Дартом Фадером, говорит Дюк; я не верю, говорю я. Зря, говорит Дюк. Давай сваливать отсюда. Я говорю, сваливать не получится. Мы должны обойти всё. Ты же знаешь. Почему, говорит Дюк, которого я тащу за собой против часовой стрелки. Потому что я упрям или все еще юн. Это что, тест Кобаяши-Нару, где нельзя выиграть, как ни старайся? Не-а, говорю я, просто еще одна разновидность трущоб, к тому же ярких и шумных. Я тут больше не могу, говорит Дюк. У тебя должен быть вид человека, который никому не уступит дорогу, тогда дорогу будут уступать тебе, говорю я и смотрю на движущийся мне навстречу людской поток с таким видом, как будто я ни за что не уступлю дорогу. Может быть, идея идти против часовой стрелки была идиотской. Людские толпы прут нам навстречу и мимо нас, а потом появляется следующая волна – бац. Из палаток противно пахнет жареным. Я не могу, говорит Дюк, он немного похож на впавшего в панику малыша. Тогда давай поиграем, Дюк, говорю я. Я понимаю его и все равно хочу поиграть. Это люди. Их очень много. Они идут навстречу. Бац. Чуть похоже на «First-Person-Shoot'em-up», думаю я. Я говорю, на самом деле все это не на самом деле, ведь это «First-Person-Shoot'em-up», Дюк. Я прав. Сейчас, когда ты это сказал, я тоже вижу, говорит Дюк и вытаскивает свое помповое ружье; зови меня Нукемом, говорит он. Нам бы следовало надеть плащи. Так и сделаем, говорю я, вытаскиваю помповое ружье из своего черного плаща и избавляю впавшего в панику малыша от мучений. Пиф, делает помповое ружье, трик-трак, делаю я и заряжаю снова. Из живота у ребенка торчит неаппетитное дерьмо, которое пачкает его стеганую курточку. Мамочка с папочкой тащат его дальше и ничего, или почти ничего, не замечают. Ах вы, мои хорошие, как долго до вас доходит. Ты должен целиться в пряничные сердечки, говорит Дюк и расстреливает пряничное сердечко на груди светловолосой бабенки. Бабенка пронзительно визжит и падает и истекает кровью. Пряничное сердечко ей больше не понадобится. Над нами верещат люди из передвижного магазина с большим количеством лампочек. Я целюсь в голову человека, несущего на плечах зверя, – бац! – и попадаю в него и в кусок зверя. Пенистые хлопья разлетаются по воздуху. Все по погоде, зима. Вокруг летят еще и куски сероватого мозга, я ошарашен: неужели у него был мозг, не похоже. Трик-трак. Зверек ухмыляется, подружка пронзительно визжит. Дюк ухмыляется в ответ и расстреливает ее – бац! Я быстро убираю одного за другим трех темнокожих подростков с жиденькими бороденками, все равно все они были на одно лицо. В третьего я попал неточно, он воет, держится за живот, из которого пытаются убежать его собственные внутренности, как крысы с тонущего корабля; он ползет к автоскутеру, потому что подростков всегда тянет к автоскутерам. Пусть ползет. Навряд ли уползет далеко. Трик-трак. Толстый пьянчужка. Трик-трак-бац. Худой пьянчужка. Трик-трак. Дюк снимает пригородную семью, полный комплект. Кстати, остальной народ в это время проворно разбегается в стороны, это я уже говорил. Много визга, но ведь они и пришли сюда, чтобы визжать. С сооружения под названием «Шейкер» до нас доносится тинейджер-чарттехно – бац, может быть, немного не в тему, но в этом есть свой шарм. Бац. Корабль тонет, говорю я. Дюк ухмыляется и расстреливает молодого человека – пусть получит удовольствие от совместного путешествия с «Шейкером». Части молодого человека со стуком падают на гондолы, которые медленно разворачиваются. Я подчеркнуто невозмутимо закуриваю две сигареты. Спасибо, говорит Дюк, и мы идем вперед, потому что все больше людей старается отойти от нас подальше; мы идем к «Шейкеру». Дюк идет рядом со мной, сигарета приклеилась в уголке рта, что должно выглядеть небрежным, так, собственно говоря, и выглядит. На «Шейкере» видят, что мы подходим; мы не похожи на людей, готовых уступить дорогу; мы приветливо дергаем за стальные скобы, за которые они держатся, чтобы не вывалиться из своих гондол. Но стальные скобы не поддаются, пока гондолы еще крутятся, это опасно. Так и до несчастья недалеко. Я поскальзываюсь на остатках кого-то, но сразу же выпрямляюсь. Дюк дарит валяющемуся внизу человеку спасительный выстрел. Я поднимаюсь по стальным ступенькам на «Шейкер», картина динамичная, развевающийся плащ хорош, это видно по Дюку. Стальные ступени рифленые, кто-то мне рассказывал, что они называются ступенями слез. Ну ладно. Трик-трак, я расстреливаю содержимое гондолы, которое при этом громко пищит. Трик-трак, трик-трак, стучит мельница на журчащем ручье. Бац. Тинейджер, красивый, как на картинке, уставился на меня и говорит «пожалуйста, пожалуйста», но я говорю, ничего не поделаешь – бац. Эту гондолу можно было бы легко использовать в качестве места действия для мыльной оперы, она бы вполне вписалась. Но теперь она скорее похожа на поле деятельности для уборщиц. Некоторые тем временем снялись с якоря и пытаются испариться, но большинству от нас не уйти. Я вижу, что на Дюка прыгает тип в куртке из искусственной кожи, – ему явно хочется погибнуть смертью героя, не в моих правилах отказывать. Бац, трик-трак, баца нет. Наверное, кончились патроны. Заряжаю. Трик-трак, бац, дзынь. Я превращаю в порошок одновременно и стекло кассы, и бабушку-кассиршу за ним. Интересный звук. Кстати, я слышу сирены. Видимо, спецотряд, если, конечно, поблизости нет сиренщика,кто знает, здесь так много всего происходит, я имею в виду звуки. Хотя и не только их. Я расстреливаю гондолу, которая хнычет особенно громко, но при этом как парализованная стоит на месте, вместо того чтобы делать ноги, – не очень мудро. В моей гондоле я капитан. Трик-трак. Дюк, кричу я Дюку, который как раз тоже кого-то расстреливает, Дюк, может быть, на сегодня хватит? Женщина с дыркой в животе, лежащая у меня на пути, говорит мне, что у нее дети. По непонятной причине я ей говорю, что взрослые не должны переходить дорогу на красный свет, если их видят дети; понятия не имею, почему я это говорю. Наверное, у меня слегка поехала крыша. Не хочу мешать женщине истекать кровью и вежливо перешагиваю через нее. Дюк, кричу я, я думаю, сюда едет полиция. Как всегда, в самый неподходящий момент, говорит Дюк. Но все путем, это тоже часть сценария. Он швыряет в лужу сигарету, догоревшую чуть ли не до фильтра, – наверное, у нее был отвратительный вкус. Трик-трак-бац. Среднестатистический человек. Дай мне сигарету, говорит Дюк. Он стоит рядом со мной. Я даю ему сигарету и при этом нечаянно задеваю тыльной стороной руки дуло, оно чертовски горячее, ай. Дюк достает зажигалку. Клак, делает его зажигалка. Мы курим и слышим приближающийся вой сирен и хиты восьмидесятых годов из колонок «Шейкера». Могло получиться и так, что нас бы расстреляли полицейские, говорю я и разглядываю кончившегося типа, свесившегося с гондолы. Всё о'кей, говорит Дюк, быть расстрелянным полицейскими – это профессиональный риск психопатов. Тут он прав, думаю я. Да, говорю я, точно. Когда я говорю, изо рта идет пар. Но теперь уже мне не очень холодно: если замерз, то физические упражнения весьма полезны. Теперь мы могли бы сходить что-нибудь выпить, замечаю я, не обязательно глинтвейн, но пиво было бы в самый раз. Эй, Дюк, говорю я, если уж нас не расстреляли полицейские, давай пойдем выпьем. Да, говорит Дюк и пускает дым и пар. Хорошая идея, так и сделаем. Здесь все равно уже мало что происходит. Он прав, те, кто не умер, ушли домой. Сирены, кстати, уже почти заглушили зонги восьмидесятых; жаль, конечно, мне они очень даже нравятся. Пойдем сейчас или подождем, спрашиваю я Дюка. Дюк думает. Давай докурим, говорит он.

62

Давай поиграем, Дюк, давай играть дальше. Поиграем как тогда, помнишь? Да. Во что будем играть? Во что-нибудь, я не знаю, во что-нибудь. Я тоже не знаю. Может быть, как недавно, Дюк. Может быть, продолжим игру. Это уже было, дубль. Да. И все равно. Во что-нибудь. Сыграем, сыграем продолжение. Все равно, это ведь лучше чем ничего. Давай играть, как будто мы пришли на ток-шоу и рассказываем о своей лучшей бойне. Давай представим, что мы группа серийных убийц. Пронзительно визжащие девушки падают без чувств и бросают нам разорванных плюшевых медведей, а молодые люди носят футболки с нашими портретами. Потому что молодые люди носят в основном футболки. Точно. Дай мне сигарету. В студии не курят. Все равно, ведь это же мы, у нас неистребимая жажда крови и манеры псевдореволюционеров, это же мы. А вот и наши сегодняшние гости, говорит ведущий. Я Дюк, говорит Дюк. Я король ужаса. Пронзительно визжащие девушки пронзительно визжат. Дюк ведь любимец женщин, он это знает и ухмыляется и машет девушкам так благосклонно, что они падают без чувств. А вы, спрашивает ведущий. Я тот, кто сохраняет цельность мира, я добрый, злой и безобразный. Телевизионная кошечка ставит перед нами на маленький красный столик пиво, на пиве настояли мы, потому что это выгодно для нашего имиджа. Публике показывают триллер с подборкой наших самых кровавых подвигов, играет музыка из саундтрека, под который в наше время идут все телевизионные триллеры, но он сильно изрезан. Бинг-банг, сплит-сплат and up she rises. Это не дешевка, говорит ведущий, у американцев не бывает лучше; да, говорю я, но мы можем заниматься этим и под немецкий текст. Тут существует целый рынок, говорит Дюк и швыряет сигарету в сторону девушек, которые за это очень ему благодарны. Мы Новые Шалопаи в одном флаконе. Говорю я, или говорит он. Мы телегенично ухмыляемся. Гостья из музыкального шоу-бизнеса говорит что-то критичное. Гость из критически настроенного церковного бизнеса говорит что-то глубокомысленное, гость-политик говорит что-то, что меня не интересует. Дай мне еще сигарету. Говорит Дюк, естественно. Ведущий говорит что-то насчет рака и осознаем ли мы, что это прежде всего опасно для здоровья. Они молоды, говорит гостья. Заткнись, шалава, говорю я. Внутри я уже стар, говорит Дюк и ухмыляется гостье в лицо; та не знает, обижаться или еще можно подождать. Ведущий спрашивает Дюка, не боимся ли мы, что нас поймают. Не-а, говорю я, для этого мы слишком крутые. Да, говорит Дюк. Потом мы переключаемся на другой канал. Там все равно реклама.

63

Вы говорите с автоответчиком, говорит мне Сабинин автоответчик; не звоните нам, говорю я автоответчику, мы сами вам позвоним, и кладу трубку.

64

Давай поиграем, Дюк, пусть мир крутится вокруг нас. Да, говорит Дюк. Может быть, устроим ограбление, у меня есть револьвер. Не может быть, говорю я; может, говорит Дюк; я говорю, ни у кого нет револьверов. А у меня есть, говорит Дюк, для моего милого наркоторговца не существует ничего, чего нет. Он, кстати, только что сдал выпускные экзамены, сейчас все начнется, мимо нас потянутся нарки. Ты мелешь чепуху, Дюк, говорю я Дюку, я надеюсь, ты и сам это понимаешь. Да, говорит Дюк. Или играю в то, что понимаю. Поиграй, как будто ты идешь за пивом и как будто принесешь с собой револьвер, который будет настоящим или, по крайней мере, будет казаться, что он настоящий. Наверное, Дюку не во всем можно верить. Давай устроим ограбление, говорит он и дает мне пиво, которое я открываю и под которое курю, потому что это хорошо сочетается. Ограбим бензоколонку, говорю я; бензоколонка – это для неудачников, говорит Дюк, лучше сберкассу. Точно, говорю я. Ты мне не веришь, говорит Дюк; я говорю, тебе не во всем можно верить, Дюк. Дюк целится в меня из черного довольно маленького и довольно убедительного револьвера, я прыгаю на него, сбиваю столик и даю ему пощечину, как уже давно собирался, и изумляю его настолько, что завладеваю его довольно маленьким черным револьвером, прежде чем ему приходит в голову оказать сопротивление. Дерьмо, говорит Дюк. Надеюсь, это было больно, говорю я. Револьвер в моих руках тяжелый и слегка маслянистый и выглядит убедительно, но, может быть, нельзя верить всему, что видишь. Дерьмо, говорю я, дерьмо, говорю я Дюку. Что тебе от меня на самом деле нужно? Дюк не знает. Наверное, устроить ограбление. Тебе-то это зачем, Дюк; да, тебе это зачем-то нужно, и я тебе нужен в качестве публики или что-то в этом роде. Дай мне сигарету, говорит Дюк; пошел ты, говорю я и даю ему сигарету. Он курит. А теперь, Дюк, говорю я, ты хочешь застрелиться сам, или хочешь застрелить меня, или ты хочешь так поиграть, потому что тебе это зачем-то нужно. Мне нужно еще пива, замечаю я, и замечаю, что еще одно у меня есть. Я отпиваю пива. Убирайся и оставь меня в покое, говорит Дюк. Знаешь что, Дюк, стреляйся, говорю я, а я уже сыт всем этим по горло. Стреляйся, get it over with, а у меня еще дела. Дай мне револьвер, говорит Дюк; проклятие, говорю я, ты же этого не сделаешь, на тебя никогда нельзя было положиться. Отстой, пустозвон. Пошел ты, говорит Дюк. Знаешь что, говорю я, давай действовать по-другому. Откуда это? «Чужие-II». Это оттуда. Давай играть, как будто мы играем в русскую рулетку. Давай-ка посмотрим, что там внутри. Точно, говорит Дюк, я хочу это видеть. Точно, говорю я и кручу проклятую штуку; мне никак не открыть барабан, хотя я тысячу раз видел, как это делается. До чего унизительно, если как раз в этот момент собираешься стрелять. Дай мне, говорит Дюк; даже не думай, говорю я и открываю барабан, пальцы у меня немного измазаны. Внутри всего четыре патрона, но они тем не менее выглядят точно так, как я себе и представлял. У тебя все равно только четыре патрона, говорю я Дюку. Я знаю, говорит он, у моего приятеля-дилера больше не было. Сервисная пустыня под названием Германия, говорю я; я знаю, говорит Дюк. Последняя сигарета, говорю я и прикуриваю от зажигалки Дюка, которая недавно свалилась на пол вместе со столиком. Клак, делает зажигалка. Дубль. Кое-что не меняется никогда, или же все на свете не меняется никогда. Я вытряхиваю из барабана три патрона, оставляю один и кручу барабан, так всегда делают. Не помешал бы кусочек тайги за окном, я не поклонник Вьетнама. А вот тайга – это хорошо. Или, по крайней мере, стильный салон. Я водружаю столик на место. А сейчас, говорит Дюк, ты хочешь что-то доказать, доказывай. Я не знаю, что я хочу доказать. Я даже не знаю, на самом ли деле все это, я никогда не знаю, что настоящее; наверное, я вообще мало что знаю. Что у меня дыхалка лучше, говорю я. Что мир вращается, и что я его держу. Что ты дерьмо. Я вставляю дуло в рот и кажусь себе полным идиотом; я думаю о ночном телевизионном порно, где женщины облизывают бананы, – точно такой же идиотизм. Может быть, все дело в разнице между натуральными, урожденными владельцами оружия и мной. Я тот, кто забыл, как удержать мир. Кстати, вкус отвратительный, это уже я говорю. Масло. Металл. Потом наверняка у всех сигарет будет привкус масла. Ты болтаешь, говорит Дюк. Я ничего не говорю, я никогда не говорю с полным ртом, ведь я получил хорошее воспитание; я не верю, говорит Дюк; я тоже нет, думаю я, но я никогда точно не знаю, во что мне верить. Оставь, говорит Дюк с таким видом, как будто он все-таки верит, – может быть, иногда он бывает легковерным; я ничего не говорю; оставь, говорит Дюк – он повторяется; клак, делает револьвер, намного громче, чем зажигалка Дюка. Проклятие, говорит Дюк. Да, думаю я. Я кладу дурацкую штуку на стол и вместо нее беру сигарету. Клак, делает зажигалка, намного тише, чем револьвер, раньше я никогда не обращал внимания. У сигареты привкус масла. Я делаю глоток пива. Проклятие, говорит Дюк; стреляй с колена, говорю я. Где же тайга, сейчас она нужна.