Текст книги "Это я, Дюк"

Автор книги: Тина Юбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

19

Давай поиграем, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь волнительное! Давай мы будем рок-звезды, очень дикие. И все такое. Говорит Дюк. Он стоит рядом со мной на сцене, прилепив сигарету на струны своей бас-гитары. Он ухмыляется. Широкой ухмылкой. Может быть, он и сам широкий, рок-звезды всегда широкие. Это глупо, говорю я ему; да, говорит Дюк, еще как. Я говорю, дерьмо. Я стою на краю сцены и вижу прожекторы, много прожекторов, прожекторы яркие. Глубоко внизу я могу распознать людей, я могу распознать людей вплоть до горизонта. Они ждут тебя, говорит Дюк и ухмыляется и играет на своей бас-гитаре. Что ты делаешь? Я вижу перед собой микрофон. Я не могу петь, говорю я Дюку. Почему не поёшь ты?Потому что поёшь ты, говорит Дюк. Он нрав. Я стою перед микрофоном и пою. Я играю на гитаре, которая висит у меня на шее. Это очень легко. Нужно только дать музыке играть. Музыка играет и протекает через меня в человеческий ковер. лежащий в темноте за прожекторами. Большая волна экстаза, экстазный цунами отскакивает от человеческого ковра прямо в меня, это совсем даже неплохо. Волна большая и сильная. На ней так хорошо качаться. Я плыву на серфере по музыке и чужому экстазу. Я бог, говорю я в микрофон Дюку. Я просто бог бас-гитары, говорит Дюк и ухмыляется. Но это тоже о'кей. Он сидит рядом со мной в лимузине и курит и, конечно, уже обзавелся девушкой. У меня такая тоже есть, поэтому мне не нужно завидовать, даже если у него более рыжая, чем моя, это ведь не страшно. Это штамп, Дюк, говорю я Дюку и показываю на черно-красную кожаную обивку салона. Напротив Дюка светящийся бар, полный шампанского. Это очень даже замечательный штамп. говорит Дюк и ухмыляется и обцеловывает свою рыжую девушку. Он прав. Это замечательный штамп. Я смотрю через темные стекла на улицу, по которой лимузин едет сквозь густую толпу; там кричат и плачут, потому что видят темные стекла нашего лимузина, за которыми сидим мы, потому что мы боги. Я пью шампанское, и нюхаю кокаин, и целую мою менее рыжую девушку. Никогда бы не подумал, что такое может мне понравиться, говорю я Дюку. Но тебе же нравится, говорит Дюк, и он прав. Мы едем сквозь напыщенный город, сквозь улицы, сквозь небоскребы. Я бог, говорю я Дюку. Я хотел бы быть Фрэнком Синатрой, говорит Дюк. Небрежной походкой он спускается вниз по качающейся красной лестнице и поет «I did it my way». Все в восторге. Я тоже в восторге. Дюк поет как Фрэнк Синатра. На нем смокинг. Смокинг ему идет. Он поет. Потом он, покачиваясь, кланяется. Бурные аплодисменты бурлят. Дюк кланяется. Аплодисменты бушуют. Я что-то кричу Дюку, но он не обращает на меня внимания. Он кланяется и ухмыляется. Аплодисменты бушуют.

20

Я ненавижу зиму, говорит Дюк. Зима холодная и темная и удручающая и скучная. Я ненавижу зиму. Что-нибудь с ней сделаю. Он стоит рядом со мной на платформе и курит. Я тоже курю. Мы ждем электричку. Мы курим, мерзнем и ждем. Мне холодно, говорит Дюк. Одевайся теплее, говорю я. Я прав, Дюк одет недостаточно тепло. Я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит Дюк. Я так и предполагал, говорю я. Здесь холодно. И скучно. И дуст. Где же электричка, говорит Дюк. Давай поиграем, это поможет убить время, говорю я. Слишком холодно, говорит Дюк и поднимает воротник. Одевайся теплее, говорю я. Мне всегда страшно стоять на платформе, где очень много незнакомых людей, говорит Дюк. Я боюсь, что кто-нибудь толкнет меня под подъезжающий поезд. Ты тоже боишься? Нет, вроде нет, говорю я. Я никогда не стою у края платформы, говорит Дюк. А еще я никогда не обхожу людей со стороны рельсов. Я не верю людям. Ты параноик. Дюк, и, кроме того, ты недостаточно тепло одет, говорю я. Я и то и другое, говорит он и встает у края платформы. А я думал, что ты никогда не стоишь у края платформы. Нет, говорит Дюк, я просто так играю. Да и людей здесь нет. Он прав. Сейчас слишком холодно, и слишком поздно, и слишком темно для людей. К тому же и электричек совсем мало. Дюк смотрит на рельсы. Это как высота, говорит он, а я боюсь высоты. Ты ведь, наверное, прыгал с тарзанки, спрашиваю я его. Да, говорит он, именно поэтому. Он смотрит на рельсы. Рельсы поют. Do you hear this, Mr Anderson. This is the sound of inevitability, говорю я и встаю рядом с Дюком. Откуда это? «Матрица», агент Смит, говорит Дюк. Давай играть, как будто мы прыгаем перед поездом. Я думаю, для игры сейчас слишком холодно, говорю я. Да, говорит Дюк, но мы просто представим, что мы играем в то, как прыгаем перед поездом. К тому же мы агенты. С нами ничего не может случиться. Он хватает меня за руку, и мы прыгаем. На рельсы. Мы стоим на рельсах. Между рельсами валяется несколько банок и куча окурков. Дюк достает новую сигарету; последняя сигарета, говорит он и ухмыляется. Рельсы поют. Мы смотрим в туннель. Из туннеля вырывается ветер. Он проносится мимо нас. Потом появляются два маленьких огонька. Два маленьких огонька приближаются и становятся больше. Пение становится громче. Потом появляется поезд. Поезд приближается. Поезд становится очень громким. Поезд появляется и разбирает нас на детали. Это странно и очень громко. Я разлетаюсь на куски и разбрызгиваюсь на все стороны света. Дюк, наверное, тоже, но я не уверен, здесь слишком шумно. Потом я снова соединяюсь, тщательно. Проехали, говорит Дюк. Он сидит рядом со мной на синем пластмассовом сиденье в вагоне метро и курит. Какой-то человек встает с сиденья в конце вагона и говорит, что Дюк должен потушить сигарету, потому что в метро курить нельзя. Точно, говорит Дюк и расточительно давит свою сигарету в металлическом ящике для мусора. Я смотрю в окно, в котором ничего не видно, потому что в туннеле темно, и вижу отражение мое и Дюка. А я знаю, почему я никогда не встаю у края платформы, говорит Дюк. Я тоже, говорю я. Объявляют следующую остановку, но почти ничего непонятно, да и все равно эта остановка нам не нужна. Don't try it at home, говорит Дюк и закуривает новую сигарету. Я спрашиваю, не собирается ли он разозлить того человека, и он говорит, что ему хочется так поиграть. Потом он говорит, что ненавидит зиму и не могу ли я ему чем-нибудь помочь. Если только подарить тебе на Рождество шарф, говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит он. Я знаю, говорю я. Дюк не носит шарфов. И его отражение в стекле тоже не носит. Я смотрю, как курит отражение Дюка в стекле. Дюк тоже смотрит, как курит его отражение в стекле. За стеклом темно. Потом поезд выезжает из туннеля, а за стеклом ночь и много огней. Поезд въезжает на станцию и останавливается. Давай выйдем, говорит Дюк и встает; это же не наша остановка, говорю я и остаюсь сидеть. Давай все равно выйдем, просто так, говорит Дюк. Мы выходим, просто так.

21

Переключи. Или выруби совсем. Или давай поиграем во что-нибудь стоящее, говорю я Дюку. Но телевизор – это дерьмо. Да, говорит Дюк. Он валяется рядом со мной на своей кровати, курит и не переключает и не вырубает совсем. Вместо этого он смотрит телевизор. Этим он занимается с тех пор, как я пришел, и я не уверен, не делает ли он это только для того, чтобы я разнервничался. Я разнервничался. Не из-за телевизора, а из-за Дюка. Дюк смотрит в телевизор. Я смотрю в телевизор и на то, как Дюк смотрит в телевизор. Он слегка подергивается. По телевизору показывают дерьмо. Дюк смотрит по телевизору дерьмо, и я, похоже, тоже. По телевизору показывают что-то о пьянстве и траханье на Майорке, а потом что-то о траханье и стриптизе в Лейпциге и Дрездене. Это дерьмо, Дюк, говорю я Дюку и открываю пиво: ш-ш-ш-ш – это шипит пиво. Это порно-TV, говорит Дюк, в это время идет по всем каналам. Он недовольно переключает. По другому каналу сообщается о парном и групповом траханье в бывшей ГДР, потом рассказывают о пьянстве и траханье на Ибице. На следующем канале что-то немецкое про медсестер, записанное на плохой видеопленке. Или ты сейчас нароешь что-нибудь про лейпцигских медсестер, трахающихся на Ибице, или же мы наконец пойдем и займемся чем-нибудь другим, Дюк, говорю я. Так не пойдет, говорит Дюк и пьет пиво и прикуривает новую сигарету от старой. Тогда давай поиграем, что так пойдет, говорю я. Я разнервничался. Дюк заставляет меня нервничать. Еще больше, чем медсестры. Появляется реклама и что-то немецкое на плохой видеопленке с медсестрами, сидящими в тюрьме. Потом появляется Слоненок 00. Тоже не годится, говорит Дюк. Я пялюсь на Слоненка 00 и случайно роняю пепел на кровать Дюка. Не годится играть, что так пойдет, это тоже не пойдет, говорит Дюк. Слоненок 00 пропадает. Слава богу. Я боюсь Слоненков 00. Снова начинаются медсестры. Дюк открывает пиво и переключает, и мы снова смотрим на старух-стриптизерш, видимо, восточных, если я правильно разбираюсь в актуальной журналистской тематике. Ты собираешься смотреть телевизор до тех пор, пока не объявятся медсестры, говорю я Дюку, который не делает ни малейших поползновений что-нибудь сказать; да, говорит Дюк, пока не свихнусь и пока за мной не придут из отдела борьбы с наркотиками. Я отбираю у Дюка пиво и пульт. К моему удивлению, он не выступает. Он только поет «Вот придут из наркоотдела, дела, тела…». Я дергаюсь. Я нахожу сериал, где какие-то американские люди, которые выглядят абсолютно неестественно и вообще не как люди, а уж тем более не американские, делают невероятные вещи. Главный герой противный, с противным чувственным взглядом, который появляется у него всякий раз, когда он совершает свои невероятные подвиги, но тут, по крайней мере, нет стриптиза. Я упиваюсь этим, пока не начинается «Стар-трек», от чего я вовсе не балдею, но это все же лучше, чем всякое порно– и героическое TV. К тому же я становлюсь все пьянее. Дюк тоже смотрит и пьет и мало говорит. В какой-то момент он встает и приносит виски. Это он хорошо придумал, думаю я, даже если я думаю, что завтра утром буду думать, что это он плохо придумал, – но мне все равно, а виски шотландское. У Дюка бывает только хорошее виски, я это знаю; и я знаю, насколько сейчас мне безразлично, что после виски завтра мне будет плохо. Мы пьем виски, потому что Дюку тоже безразлично. В это время один космический корабль с людьми с космомасками на лицах нападает на другой космический корабль с людьми с другими космомасками на лицах. Дюк наливает виски. Я отхлебываю. Виски хорошее. У Дюка всегда хорошее виски. Потом тебе придется отнести меня домой, говорю я ему; потом ты можешь здесь спать, говорит он. Ты хочешь меня напоить только для того, чтобы потом бесстыдно обесчестить, говорю я; точно, говорит Дюк. Откуда это? Понятия не имею, говорю я и отхлебываю еще больше виски; «Чужие-I», говорит Дюк и наливает себе еще больше виски. Кстати, в этот момент какие-то дети оказываются в какой-то опасности. В «Стар-треке» слишком много детей, говорю я и оказываюсь пьяным еще больше, чем был до этого. Дюк признается, что я прав, и зажигает сигарету. Мы пьем и смотрим «Стар-трек». Потом мы пьем еще больше и еще больше смотрим телевизор. Потом я засыпаю. Дюк не выключает телевизор. Но мне все равно, я так и так сплю. Дюк еще больше смотрит телевизор. Спокойной ночи. Джон Бой, говорит он; спокойной ночи, Дюк, говорю я, и Дюк смотрит телевизор, а я засыпаю.

22

Давай представим, что мы празднуем Рождество, говорит Дюк; никто не празднует Рождество, говорю я и не принимаю его всерьез. Ты не принимаешь меня всерьез, говорит Дюк; точно, говорю я. Откуда это? Дюк утверждает, что он говорит серьезно. Я говорю, что никто не празднует Рождество; а мы празднуем, говорит Дюк. Он прав. И у него есть елка. Дюк стоит около елки и зажигает на елке елочную гирлянду. Я не верю. Я не верю, Дюк, говорю я Дюку. Тогда просто играй, говорит он. В ассортименте у елки есть все, что есть в ассортименте у елки: гирлянды, и иголки, и пара разноцветных шариков на ветках. Она выглядит как новогодняя елка. Это новогодняя елка. Тебе никто не поверит, говорю я. К тому же сейчас неРождество. Ты мелочишься, говорит Дюк. Дай мне пряник. Я даю ему пряник, потому что у Дюка есть не только новогодняя елка, но и пряники, а у меня есть такое чувство, что Дюк сажает меня в огромную лужу. У тебя мещанские взгляды, говорит Дюк, ты думаешь, что новогодняя елка ни к чему, потому что все думают, что новогодняя елка ни к чему. Так появляется фашизм. Так появляется дерьмо, говорю я, и, кроме того, новогодняя елка действительнони к чему. Рождество ни к чему еще больше, чем экзема. Рождество ни к чему, а земля круглая. Дюк бросает на меня возмущенный взгляд, такой взгляд ему идет, и, наверное, он это знает. Елка пахнет елкой, причем очень сильно. А когда у тебя была последняя елка, спрашивает он и промахивается. Я размышляю. Ребенком, говорю я. И это было ни к чему, говорит Дюк и промахивается сильно. Нет, для ребенка это было к чему, говорю я; отстой, говорит Дюк. Я ставлю его логику под сомнение. Я так и так ставлю под сомнение всего Дюка, а его елку особенно. Тогда считай, что это ни к чему, и только представляй себе, как будто мы празднуем Рождество, говорит Дюк. Раздается звонок. Это звонят женщины, говорит Дюк, пойду открою. Я скептически смотрю на Дюка. Get used to it, говорит Дюк и идет открывать. Я скептически смотрю на елку. Я спрашиваю себя, что нашло на Дюка. Я спрашиваю себя, поделится ли он со мной. Я спрашиваю себя, не сошел ли он окончательно с ума. Я спрашиваю Зою, не сошел ли Дюк окончательно с ума. Похоже, говорит Зоя и пялится на елку. Елка сильно пахнет смолой. Я так не думаю, говорит Сабина и встает рядом с Зоей, чтобы пялиться па елку. Не беспокойтесь, она ничего не сделает, она ручная, говорит Дюк Сабине и Зое и покровительственно сует им в руки пряники. Он выключает верхний свет и включает Генделя, а я спрашиваю себя, откуда у него Гендель и не съехала ли у него крыша. Вероятно. Дюк садится на пол, дает нам красное вино и разные кексы и садится к нам. Зоя спрашивает, не собирается ли он посадить нас в лужу. Я спрашиваю себя о том же. Расслабьтесь, говорит Дюк и закуривает. Затем он поднимает бокал, чокается с нами и желает счастливого Рождества. Мы тоже желаем ему счастливого Рождества-тост, основанный на учении Павлова. Но ведь еще не Рождество, говорит Сабина. Дежавю, говорит Дюк, откуда это? «Матрица», говорю я, как собака Павлова, и беру кекс и смотрю на кекс. Кексу ничего не остается, кроме как быть съеденным мной. Я сижу перед новогодней елкой и ем кексы. О'кей. А ведь красиво, когда так много свечей, говорит Дюк. О'кей. Красивые свечи. О'кей, свечи красивые. Многочисленные красивые свечи освещают квартиру Дюка теплым красивым светом, и новогодняя елка пахнет елкой. О'кей. Я из любопытства съедаю еще один кекс, допиваю свое вино и все равно жду, что Дюк сделает нам какую-нибудь гадость. Дюк не делает никакой гадости. Дюк пьет вино и говорит, что он бы приготовил гуся или что-нибудь в этом роде, но он не знает, как готовят гуся или что-нибудь в этом роде, поэтому нам придется заказать пиццу, если мы голодны. Сорри. Зоя спрашивает Дюка, что на него нашло. Дюк говорит, что он хотел попробовать, как это – снова праздновать Рождество, и я не верю, что Зоя ему верит. Никто ему не верит. Сабина говорит, что ребенком она считала, что Рождество – это здорово. Все дети считают, что Рождество – это здорово, говорю я. Зоя боится, что на следующей неделе придется ехать к родителям праздновать Рождество. Я говорю, что мои родители на Рождество уезжают, Дюк говорит, что он не поедет к своим родителям на Рождество, а Сабина говорит, что ее тоже не тянет ехать на Рождество к родителям. Зоя говорит, что раньше перед Рождеством она все время смотрела по телевизору «Эмиля из Лённеберги», чтобы время до подарков проходило побыстрее, а однажды ей подарили магазин, о котором она долго мечтала, но потом поиграла в него один-два раза. «Лего» был хорош, говорю я. Рыбалка была лучше, говорит Дюк. Мне кажется, мои первые настоящие пластинки я получил как раз на Рождество, «Extrabreit» и «Depeche Mode», говорю я. Зоя спрашивает, какие из пластинок мы купили себе сами; она, например, сама купила себе «Queen». А я «Dschingis Khan», говорит Дюк; «Schliimpfe», говорит Сабина. Я не могу вспомнить. Сабина говорит, что у нее на елке всегда были электрические лампочки, и это очень противно. Мы согласились, что это противно. Настоящие свечи лучше. Свечи освещают квартиру Дюка теплым светом и слегка пританцовывают, потому что из окна у Дюка дует. Под Генделя обычно поют «Аллилуйя». Зоя говорит, что календари с шоколадками она всегда считала дерьмом и завидовала своей подруге, у которой всегда были самодельные календари с настоящими подарками. У календарного шоколада и вкус противный, говорю я. Со мной соглашаются. Дюк наливает вино. Мы пьем вино и едим кексы и разговариваем о детском саде. Гендель закончился, и Дюк ставит что-то другое, а что – я не знаю. Но тоже красиво. Свет от свечек тоже красив. Дюк пьет красное вино и ухмыляется. Свечи быстро догорают; Дюк встает и вставляет новые свечи, а мы ему помогаем. Потом он приносит еще бутылку, открывает. Раскрошил пробку, но это ерунда. Мы чокаемся новым вином и желаем друг другу счастливого Рождества. Давайте поиграем, говорит Дюк; давайте играть в рождественское песнопение. Странно. Мы сидим перед новогодней елкой и поем рождественские песни. По крайней мере, пару штук. Мы мало песен знаем наизусть, и то не больше одного куплета. Голос Зои красив, действительно красив, удивительно прекрасно слушать, как она поет. Зоя поет две песни соло, а потом мы все вместе пару раз исполняем «What shall we do with the drunken sailor». Свечи горят, и в квартире пахнет хвоей. Дюк идет за телефоном, мы заказываем пиццу. Хохочем над всем подряд, пока не появляется пицца, и мы едим пиццу. Под пиццу мы еще раз слушаем Генделя. Зоя рассказывает про работу, на которую она бы с удовольствием устроилась, а Сабина о работе, от которой она бы с удовольствием отказалась. От работы бывает рак, говорит Дюк и ухмыляется и кладет руку на плечо Зое. Мы рассказываем друг другу о самых плохих работах, которые у нас были. Потом мы рассказываем о лучших книгах, которые читали, а потом о поступках, которые совершали, и о странах, в которых хотели бы побывать. А потом мы зажигаем на елке новые свечи и пьем вино. Сабина говорит, что каждый раз, когда она выбита из колеи, ей хочется проткнуть в ухе дырку, потому что это помогает ей почувствовать, что она на самом делепереродилась, а это, в свою очередь, означает, что в ее жизни действительноможет что-нибудь происходить. В левом ухе у нее пять дырок, а в правом – две, я не знаю, хорошо это или плохо. Я говорю, что считаю пирсинг бровей безобразием. Сабина говорит, что она тоже считает пирсинг бровей безобразием. Дюк наливает нам вина. Свечи продолжают давать красивый свет. Сабина говорит, не могли бы мы съездить куда-нибудь на Рождество, чтобы ей не пришлось ехать на Рождество к родителям. Я говорю Сабине, что у меня нет денег и что здесь ей ничего не обломится. Зоя говорит Сабине, что Новый год действует ей на нервы даже больше, чем Рождество. Выходи за меня замуж, говорит Дюк Зое. Что, спрашивает Зоя Дюка. Выходи за меня замуж, говорит Дюк Зое. Прямо сейчас, говорит Зоя. Я спрашиваю тебя, выйдешь ли ты за меня замуж, говорит Дюк, я делаю тебе предложение, я прошу твоей руки. Выходи за меня замуж. Опять несешь чушь, говорит Зоя. Ты просто кобель, говорит Зоя и пьет вино. Нет, говорит Дюк. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Никто не выходит замуж, говорит Зоя. Она права. Какая женитьба. Тем более Зои и Дюка или Дюка и Зои. И все равно я хочу на тебе жениться, говорит Дюк Зое. Мы с Сабиной почти не разговариваем, мы элементарно подслушиваем. Почему замуж? Это спрашивает Зоя. А почему нет, говорит Дюк, просто посмотрим, что получится. Я еще ни разу не женился. И никогда не женишься, по крайней мере на мне, говорит Зоя. И дальше: идиотская шутка, Дюк. Все равно, говорит Дюк, тогда давай представим, что мы женимся. Он опускается перед Зоей на колени и просит ее выйти за него замуж. Он делает это вполне серьезно. Зоя нервничает. Я могу ее понять. Я тоже нервничаю, хотя меня это мало касается. Я не знаю, что это значит, говорит Зоя нервно. Дюк, я ведь тебя раздражаю. Она права. Она раздражает Дюка. Мне так кажется, я в этом почти уверен. И все равно я на тебе женюсь, говорит Дюк. Прекрати, говорю я. Хорошо, говорит Дюк, не буду; он зажигает сигарету и пьет вино. Мы тоже пьем вино и говорим обо всем понемножку. Свечи догорают. В комнате Дюка становится все темнее. Мы вставляем в подсвечники новые свечи и зажигаем их. Дюк рассказывает что-то веселое, мы не очень ему верим, но это не страшно. Потом я рассказываю Дюку о фильме, который он должен посмотреть. Сабина что-то рассказывает Зое об их общем знакомом. Мы пьем вино и пьянеем. Сабина спрашивает, какие у нас планы на Новый год. Я говорю, что ненавижу Новый год. И свой день рождения я тоже ненавижу. Сабина говорит, что она не имеет ничего против дней рождения, Зоя тоже. Дюк говорит, что ему наплевать и на то, и на другое. Свечи догорают и дают меньше света. У меня больше нет свечей, говорит Дюк. Я хочу домой, говорит Зоя. Дюк спрашивает, почему она хочет домой; он думал, что она останется здесь. Нет, говорит Зоя, а то ты женишься на мне, пока я сплю. Дюк обещает не жениться на ней, пока она спит, и уговаривает ее остаться. Свечи гаснут, и, пока я не включаю свет, в комнате совсем темно. Зоя позволяет Дюку уговорить ее остаться и остается. Мы с Сабиной идем домой к кому-то из нас. Мы идем пешком. Дюк все время треплется, говорит Сабина. Да, говорю я, а земля крутая. Сабина говорит, что ей понравились Рождество и елка; мне тоже, говорю я. И все равно я ненавижу Рождество, говорит Сабина; я тоже, говорю я. Холодно. Я целую Сабину, стоя на тротуаре. Снег не идет.

23

Что ты делаешь, Дюк, говорю я Дюку. Я спрашиваю Дюка, не хотим ли мы поиграть. Давай поиграем, говорю я, мне скучно. Нет, говорит Дюк в трубку, и его голос звучит так, как будто он ничего не делает, даже не курит. Тогда давай представим, как будто мы играем, говорю я, мне до смерти скучно. А что ты вообще делаешь? Вообще я лежу в постели, говорит Дюк, и больше ничего не делаю. Я говорю Дюку, что это скучно; скучно, соглашается Дюк. Тогда давай поиграем, говорю я; нет, говорит Дюк. И больше он уже ничего не говорит. Скажи что-нибудь, Дюк, говорю я Дюку; нет, говорит Дюк и кладет трубку. Мразь, говорю я трубке; трубка ничего не говорит.

24

С Новым годом, Дюк, говорю я Дюку; да, говорит Дюк, ура. Он стоит около меня на тротуаре и курит. С Новым годом, говорит Зоя Дюку и целует его; с Новым годом, говорю я Зое и целую ее, а потом я поздравляю с Новым годом Сабину и целую ее тоже, только дольше. Дюк говорит ура. Потом он поднимает вверх бутылку шампанского, говорит ура, пьет и передает бутылку мне. Я обнимаю Сабину, мне кажется, что так положено. В небе много ракет. Пестрых и ярких. Зеленый каскад, потом красный и зеленый, потом белый. Белый нравится мне больше всего. Мне не нравится зеленый цвет, говорю я Сабине, а ты мне нравишься. Я не люблю Новый год, говорит Дюк, а вечеринки – это идиотизм. Я снова захожу в дом. Дюк тоже заходит в дом, на вечеринку. Она действительно идиотская. Но белые сверкающие каскады – тут всё о'кей. Я пью шампанское из бутылки, и Сабина пьет шампанское из бутылки, и Зоя тоже. Мы смотрим на фейерверк и пьем шампанское, так все делают на Новый год, а ничего лучше нам в голову не приходит. Маленькие турчата и еще какие-то дети носятся по улице и бросают большие «корсары» в прохожих, чтобы им было больно. Бум. Громко. С балконов другие люди бросают другие большие «корсары» в прохожих. Тоже громко. Везде пахнет порохом. Красно-белый каскад в небе, одновременно со свистящими желтыми шарами. Сабина говорит, у меня будет корсарный шок. Дерьмовые «корсары». Дерьмовые дети. Пусть оторвут себе; пальцы. Густой пороховой туман на улице. Как в Бейруте, говорю я, это обязательный атрибут Нового года. Я пойду внутрь, говорит Зоя, пока меня не взорвали. Два красных каскада и много свистящих шаров. На другой стороне улицы папаша поджигает «вулкан». Очень красиво. Мы с Сабиной смотрим на папашу, который до безобразия горд своим красивым «вулканом». Его детки кидают несколько «корсаров» вслед группе женщин. Холодно, но снега нет. Зеленый каскад, не очень хороший. Сабина дает мне бутылку с шампанским. Темно-зеленый каскад, один из тех, где блестящие звездочки после взрыва летят вниз. Мне нравится. Какой-то ребенок бросает «корсар» в Сабину, и Сабина дергается. Она говорит, что «корсары» она терпеть не могла даже в детстве. Ребенком я считал «корсары» клевой штукой, говорю я. Мы возвращаемся на дурацкую вечеринку. Целая толпа идиотов и полуидиотов стоят и сидят и, не мудрствуя лукаво, накачивают себя алкоголем. Дюк с Зоей на кухне, где уже съедена вся моцарелла, а чиабатта еще осталась. Шампанское тоже, но шампанское мы принесли с собой и хорошенько спрятали, шампанское на этом идиотском празднике наверняка дерьмовое. Дюк и Сабина пьют хорошее шампанское, мы тоже. Ну и как фейерверк, спрашивает Дюк нас с Сабиной. Фейерверк как фейерверк, говорю я. Всегда одно и то же. Я считаю массовым помешательством, что все уверены, как будто нужно смотреть фейерверк и восхищаться им. То же самое, как и ошибочно предположение, будто клоуны веселые, а горы величавые. Но это не так уж и плохо. Я имею в виду клоунов. И все равно мне понравилось, я тоже жертва коллективного помешательства. Теперь я имею в виду фейерверк. Особенно когда белый цвет, зеленый так себе, говорю я. Ты напился, говорит Сабина, и несешь вздор. И к тому же горы величавые. Да, говорю я и точно не знаю, что я имею в виду. Но фейерверк-то и действительно не величавый. Кроме того, я не понимаю, почему в эпоху стремительного прогресса фейерверк остается таким же, как был в моем детстве. Тогда было всего три телевизионные программы, а теперь есть компьютер, и генная инженерия, и тысячи каналов, и дерьмовые машины, и Интернет. И все что угодно. И только фейерверк остался фейерверком. Всё как раньше. Не понимаю. Это же скучно. И «вулканы», и огненные колеса, и бенгальские огни, и чудо-свечи. Всё как всегда. Скучно. Да, говорит Дюк, скучно. Давай вместо них обольем бензином парочку курдов или тибетских монахов и подожжем. Им такие штучки нравятся. Он отбирает у меня бутылку с шампанским и выпивает все до капли. Жаль, мы только что подружились – бутылка и я. Дай мне сигарету, говорит он; я даю ему сигарету и спрашиваю Зою, не осталось ли у нас еще где-нибудь личного шампанского. Нет, говорит Зоя, но в холодильнике еще есть гостевое. Я отгоняю от холодильника тусклую женщину и выискиваю наименее подозрительную бутылку. Потом открываю бутылку и до краев наполняю картонный стаканчик себе и Сабине тоже, потому что мне, наконец, хочется быть милым. Я даю Сабине картонный стаканчик, и она считает, что я милый. Праздник, конечно, дурацкий, но мне все равно хорошо. Так только музыка станет чуть менее идиотской, я пойду танцевать с Сабиной, думаю я. Я пью средненькое шампанское из своего картонного стаканчика и курю. Зоя говорит, что в Новый год все время думает, что должна сделать нечто особенное и все должно быть особенным, а потом все как всегда, и тогда это особенно противно, и намного противнее, чем обычно, когда все как всегда. Она меня путает. Но это ничего. Я говорю, это так же, как с фейерверком и горами: нас каким-то образом убедили, что это должно быть нечто особенное. Зоя говорит, что с днями рождения все так же, только еще хуже. Ну, спрашивает Дюк, как у нас с планами на предстоящий год. Планы на предстоящий год действительно дерьмовые, говорит Сабина, да и нет никаких планов. Я собиралась бросить курить, но так до сих пор и не бросила, говорит Зоя. В новом году я брошу курить, говорю я. И пить. И валяться без дела. Тогда я буду новым человеком и сделаю что-то замечательно-настоящее, важное и стану богатым и знаменитым. А может, перестану еще и трахаться и стану тибетским монахом, тогда на следующий Новый год ты сможешь меня поджечь, Дюк. Сначала перестань молоть чепуху, говорит мне Сабина и все равно меня целует. А ты, спрашивает она Дюка, что ты бросишь в новом году. Зою, говорит Дюк, я брошу Зою. Прекрасно, говорит Зоя и дарит ему подчеркнуто легкий поцелуй. Дюк вытирает губы и говорит, я брошу Зою, тогда новый год будет лучше. Ведь сейчас еще только начало. Он бросает сигарету на пол, и делает это специально. Какие-то идиоты все время на нас смотрят. Зоя, кстати, тоже. Прекрати, говорю я Дюку, я сейчас ничего не понимаю. Это правда, сейчас я совсем ничего не понимаю. Я мог бы сейчас только немножко потанцевать и немножко выпить и помолоть еще немножко чепухи. Это бы мне понравилось. Я терпеть не могу Зою, говорит Дюк мне, а Зое он говорит, что он ее просто не выносит. Ты у меня в печенках сидишь, говорит он, так почему бы тебе для разнообразия не посидеть где-нибудь еще, например у черта на рогах. Ну, спасибо, говорит Зоя, ты мразь, Дюк, и уходит; я не знаю, куда она уходит, – может быть, не к черту на рога, но куда-то ведь она идет, во всяком случае от нас подальше. Она права, ты мразь, Дюк, говорю я, а сам не знаю, что это такое. Я не знаю, что это такое, говорю я Дюку. Ты видел, я только что бросил Зою. С Новым годом. Он отбирает у меня стаканчик с шампанским, выпивает все до капли и возвращает мне. Я смотрю на него. Дюк усмехается, глядя на меня. Я смотрю на Сабину, но Сабины рядом уже нет. Ушла. Возможно, туда же, куда и Зоя. Может быть, для того, чтобы вместе детально обсудить, какая Дюк мразь. Главное, она вернется. Я имею в виду Сабину. Я не понимаю тебя, говорю я Дюку и не понимаю его. Дерьмо, я ведь хотел потанцевать и выпить. И все такое. Once I thought I found love, but then I realized I was just out of cigarettes, говорит Дюк. Откуда это? Наплевать мне откуда, говорю я, и мне действительно наплевать. Дай мне сигарету, говорит Дюк; если надо, купи себе сам, говорю я.

25

Давай поиграем, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь интересное. Поиграем в Моби Дика. Ты кем будешь, Ахавом, Измаилом, Квикегом или китом? Я Цетология, глава об анатомических особенностях китов, говорю я. Так не бывает, говорит Дюк. Конечно, он прав. Он стоит рядом со мной у руля. Свинцово-серое тяжелое море. Птичьи силуэты фрегатов на свинцово-сером небе. Корабль сильно качает, он наклоняется влево, то есть, если я правильно помню, получает крен на левый борт. Корабль борется с морем, Дюк борется с рулем. Тяжелый руль из гладкого темного дерева. У воздуха мокрый соленый привкус. На бак налетает огромная волна, потом еще одна. В воздухе соленая белая пена. Шквал заваливает корабль на борт, но он тут же выправляется. Нос тяжело разрубает море. Дюк держит руль. Я крепко держусь за что-то, чтобы не упасть. Итак, ты Ахав, насколько я понимаю, говорю я Дюку, потому что я вижу: ему кажется, что Ахав подходит ему больше всех. Где твоя деревянная нога, спрашиваю я. Нет, говорит Дюк, я Дюк. Ты Ахав, а я просто твой личный матрос или что-то в этом роде. Эй, сир. Он ухмыляется. Возможно, он прав. Теперь Док смотрит серьезно и передает руль мне. Я кладу руки на гладкое темное дерево. На дереве соль, края покрыты белой коркой. На моей деревянной ноге, наверное, тоже покрытые белой коркой края, при случае надо будет посмотреть, но сейчас я не могу, я должен держать руль. Такое ощущение, что руль живой. Но это только море, которое напоминает о себе через руль. Я ощущаю также корабль, и корабль в море, и ветер в парусах корабля в море. Такая сила, такая мощь. Я чувствую ветер в парусах, он терзает корабль, но корабль накренился и проскальзывает между ветром и морем. Ванты стонут от одной только мысли об этом. И переборки стонут, всё в движении, всё гнется и покоряется. Я тоже покоряюсь. Во рту и на коже соленый воздух. Дюк стоит где-то рядом со мной. Я держу руль. Руль живой, корабль тоже. Волна налетает на нос и обдает нос белой пеной. Другая волна высоко приподнимает корабль и бросает его обратно. Громкий ветер в ушах, он треплет мои волосы и все, что от меня осталось. Вокруг нас сплошное серое море. И серый ветер. И корабль. Море и ветер встречаются на нашем корабле и сливаются в моем руле. Я держу руль. Море и ветер и я. Море и ветер сливаются во мне и пролетают сквозь меня, а я покорно скольжу вместе с нашим кораблем между ними. Соленые переборки и соленые снасти скрипят и стонут. В «вороньем гнезде» никого нет, говорит Дюк. Дюк стоит возле меня. Он за что-то держится, чтобы не упасть. Мне все равно, говорю я, как раз сейчас у меня другие проблемы, например четыре элемента бытия. Но ведь кто-то должен смотреть, говорит Дюк. Из-за кита. Ты же сам знаешь. Он прав. В этом он прав. Кит. Я знаю. Порыв ветра наклоняет корабль, и он ложится на волны, как будто решил поспать, но я держу руль, и корабль со стоном выпрямляется. Кит, говорит Дюк; знаю, говорю я, ладно, я иду. Иду я, говорит Дюк, кто, в конце концов, здесь матрос. Главное, чтобы мы снова не охотились на клопов, говорит он. Откуда это? «Чужие-II», говорю я. Огромная волна захлестывает корму, и мне в лицо летит белая пена. Соленая, думаю я. Теперь уже Дюк не стоит рядом. Он хватается за гладкий деревянный релинг с наветренной стороны. С подветренной стороны пенится серое морс. Мой гарпун, думаю я. Дюк возле мачты. Полез по вантам. Ванты стонут, но это не из-за Дюка, думаю я. Вантам на Дюка просто наплевать. Ветру и морю на Дюка тоже наплевать. И все равно Дюк лезет на ванты. Ветер треплет море, и паруса, и меня, и Дюка. Особенно Дюка. Не надо, Дюк, кричу я, но ветер уносит мои слова далеко-далеко и выпускает их где-то в другом мире. Я хочу добраться до Дюка, но моя деревянная нога скользит по мокрой палубе. И, кроме того, у меня же руль. Корабль падает вниз, в большое серое море, и отряхивается, как мокрый пес. Большой серый мокрый соленый пес. Мы стонем – корабль и я. Воздух мокрый, и серый, и соленый. Дюк где-то наверху среди стонущих вант. Из-за кита. Так и должно быть. Кит. Мне понадобится мой гарпун. Мой гарпун, думаю я. Кит белый. Небо серое.