Текст книги "Дело рук человека"

Автор книги: Тихон Стрелков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Селур быстро поглядел направо, налево. Два коридора, две таблички. Не различают цвета только демоны и те, кто их касался.

– Где ведьма? ― шикнул он. ― В каком номере?

– Левый коридор. Второй этаж. Третья дверь справа. Тот тип еще это… просил сказать, если кто войдет…

Селур застыл, поставив ногу на первую ступеньку.

– Чук… или Чик.

Селур рванул: Чиком звали его умершего брата. Селур быстро поднялся на второй этаж и на полном ходу снес нужную дверь. Ушные мочки задрожали. На кровати в центре комнатушки лежала привязанная к изножью и изголовью заплаканная Мона с широко открытым ртом. Ее через силу поила старуха из глиняного узорчатого кувшина. Поодаль, у зашторенного окна стоял человек. Тело человека полностью покрывала красная, видимая только Селуру, метка демона.

– Ну, здравствуй, Селур, ― произнес человек. Голос у него был высокий и не дребезжал, раздваиваясь. Демон полностью подчинил его своей воли. ― Или мне называть тебя чистый?

Селур мгновенно вскинул руку, прошептал «Тецио» ― пламя на древнем языке и выпустил из ладони светлый огненный шар. Демон не шелохнулся. Правая часть его туловища вспыхнула, задымилась, но тотчас потухла.

Бесполезно.

– От Селура в тебе осталась разве что щепотка мести. Как жаль. Чику бы это не понравилось.

Селур поджал губы, усмиряя страшный гнев.

– Не произноси его имя, чернь. ― И начал про себя, через силу, медленно и четко выговаривать первую молитву. Настоятель храма, в котором Селур провел почти всю юность, рассказывал ему, что именно этой молитвой десять веков назад Галий Чистый прогнал демона, завладевшего телом его младшей дочери. Молитва состояла из ста двадцати восьми строк, и их следовало произнести без ошибок. Собьешься хоть раз, и все впустую.

– Я слышал у вас есть поговорка ― когда поминаешь умершего, тот улыбается в могиле. Жаль, что тело Чика сгорело. Он бы уже дважды улыбнулся за нашу короткую беседу.

Селур, не мигая глядя на демона, обнажил клинок. Демон развел руки, мол, давай, нападай. А Селур продолжал про себя: «… и свет будет боязен тебе, и красок ты больше не увидишь, и день, когда выбрал ты тело сие…».

– Знаешь, что в тот день помешало Чику вернуться в тело?

Селур стиснул каменную рукоять, напряг пальцы на ногах. Нельзя отвлекаться. «…ты черь среди мертвых лесов. Во имя святого властителя Дуна, во имя…»

– Зелье старухи подействовало. Чик пробыл на той стороне несколько мгновений, и в эти мгновения ему наверняка было любопытно и страшно, как было бы любому, кто впервые оказался там. Он уже собирался вернуться, незамеченный никем, как тень от тени, но затем я его учуял. Знаешь, почему это произошло? Я был поблизости, и меня позвали. Ты позвал. На обратном языке. Короткое «номед». ― Демон опустил руки, повернулся спиной к Селуру. ― Чик уже коснулся собственного тела, когда я наконец нагнал его и вцепился в его душу. Тонкую, мягкую, как ваша вата, душу. Души людей удивительно мягкие. Он сопротивлялся, упрямый, он знал, что ты поблизости, чувствовал это и звал тебя. Селу-ур! ― Демон в точности воспроизвел голос Чика ― звонкий и ломкий. ― Бра-ат!

– Сги-инь! ― закричал Селур. Это слово было последним в молитве.

Демон застыл, затем рухнул навзничь, и его затрясло, словно в приступе эпилепсии. Селур увидел, как от тела отделилась, словно вышедшая из-под действия всех законов, красная тень и роем метнулась к Моне. Селур преградил ей путь.

– Сгинь! ― повторил он, выставив перед собой руку. И демон исчез. Не растворился, не расщепился на куски, после чего бы рассеялся, как писали в древних учебниках, как происходило обычно, а просто исчез.

Пусть тьма поглотит тебя, черь!

Селур быстро посмотрел на Мону: метка никуда не делась. Мону, как ни в чем не бывало, продолжала поить ведьма.

– Перестань! ― рявкнул Селур. Ведьма даже не моргнула. ― Кому сказано, перестань!

Он подскочил к старухе, одним движением выбил из руки кувшин, кувшин упал и со звоном разбился, другим оттолкнул. Ведьма влетела в стену, охнула и потрясла головой, точно прогоняя наваждением. Ее расфокусированный взгляд собрался на Селуре, и она взвизгнула. Селур поморщился, он и не знал, что старухи умеют так визжать.

До смерти напуганная, привязанная к изножью и изголовью кровати, Мона тихо плакала. Селур осторожно стилетом перерезал веревки, мягко коснулся припухшей щиколотки Моны, помогая девушке высвободиться, но та брыкнула ногой, как лихая кобыла, и села, отстраняясь.

– Не подходи! ― крикнула она, подобрав колени к груди. ― Не смей!

– Тише, ― мягко сказал Селур, ― не бойся. Все закончилось. Демон ушел.

– Не подходи! Именем святой Лекки я изгоняю тебя! Именем святой…

– Успокойся.

– …Лекки я изгоняю тебя! Именем святой Лекки…

– Да заткнись! ― не выдержал он. ― Заладила со своей Леккой! Будь я демоном, самоизгнался бы от хохота! Это не работает!

Мона зажала ладонями рот и беззвучно зарыдала.

Идиот, чтоб тебя, сорвался.

– Прости. Я тебя не обижу, обещаю. ― Селур решил, что расспрашивать Мону сейчас бессмысленно, и направился к ведьме. Осколки кувшина хрустели под ногами. Ведьма сидела в углу комнаты, сжавшись в сморщившийся комок, и еле слышно бормотала:

– Я не должна… Я не была… Он меня…

– Брось придуриваться! ― предупредил он. ― На меня твои фокусы не подействует. Зачем демону понадобилась Мона?

Старуха тотчас замолкла, будто и не прикидывалась секунду назад обезумевшей, и подняла на него сощуренные глаза.

– Он меня поимел, ― проговорила она скрипучим голосом. ― Проклятый демон меня поимел, бес его душу выпотроши!

– Бес его душу не тронет, знаешь ведь.

– К не счастью, ― согласилась ведьма, мерзко скривив губы. ― Зачем девка понадобилась ему, спрашиваешь? Да понесла от него, вот зачем. Он заставил меня поить его же чадо, хворь демона побери!

Селур поморщился.

– Врешь.

– Зачем мне…

– Покрываешь себя. Была с чернью заодно, а теперь придумываешь, как бы выкрутиться.

– Если б все было, как ты говоришь, чистый, я б придумала что получше, уж поверь. А девка эта понесла от гада, ты-то своими проклятыми глазами должен это видеть. Приглядись к ее животу иль если умеешь ― вкуси ворожбы; мерзкая ворожба исходит прямо из ее пупа.

Я и сам что-то похожее чувствую, но наверняка это осадок от сгинувшего демона.

– У черни не может быть детей, ― сказал он и поджал губы.

На самом деле, если верить третьему тому «О премудростях борьбы со тьмой», такое уже было однажды. В книге описана история, произошедшая хрен знает сколько веков назад, и там говорится о рождении сына демона. Но это всего лишь история, рассказ, байка. В книгах пишут и о богах-великанах, и о летающих повозках, запряженных крылатыми конями, но это не значит, что все они существуют.

– Но ты что-то видишь, правда? ― спросила ведьма.

– Метку. Простую метку.

– Тогда ты сможешь эту метку снять, ведь так, чистый?

– Так.

– Ну сними, и поживее.

На секунду ему захотелось заупрямиться. Ненавижу, когда мне указывают. Но он знал, снять метку ― единственный способ убедиться в том, что ведьма не права.

– Ладно. ― Селур подошел к Моне, перекинул через плечо мешок из дратвы, ослабил узел и вытянул три сосудика с жидкостью. Поочередно вынимая пробки, поднес к носу каждый сосуд. Нужный отвар пах мятой и розмарином. ― Выпей, ― велел он Моне.

Мона покачала головой, шмыгнула. Каштановые пряди липли к ее мокрому от слез симпатичному личику.

– Выпей, тебе поможет.

– Нет. Мне хватило…

– Пей чертовка, кому говорят! ― рявкнула ведьма.

Селур одарил старуху строгим взглядом.

– Я сам, ― и снова повернулся к Моне. ― Послушай, ведьма талдычит мне, что ты носишь семя черни. Это плохо, очень плохо. Но я ей не верю. Выпей, всего один глоток, и докажешь, что я прав.

– А что это? ― спросила Мона.

Моя кровь, разбавленная водой, в которую покрошили измельченную мяту и розмарин, чтобы не было так противно.

– Травяной чай. Успокаивает голову, помогает расслабиться.

Ведьма мерзко захихикала.

– Я выпью. ― Мона взяла сосуд в дрожащую руку, поднесла к тонким губам, зажмурилась и запрокинула голову, сделав глоток.

Сейчас ее заколотит. А потом метка исчезнет.

Ведьма стала рядом с Селуром. Селур поморщился: от нее несло паленой травой и гнилой морковью, что было даже хуже кислятины, исходившей кажется от самих стен и тлетворно-сладкого запаха от лужицы на полу. Мона тем временем выпрямилась и протянула на две трети опустевший сосуд.

– Ну? ― спросила ведьма. ― Исчезла, а?

Селур и без того не сводил глаз с ее едва-едва округлившегося живота.

– Пока нет.

Проклятье. Не нравится мне это. Обычно метка пропадает мгновенно.

– Что значит «пока»?

– Надо подождать.

– Сколько?

Он вспомнил, что тень демона, перед тем как исчезнуть, бросилась к Моне, и свел брови. Черь не пытался убить ее, как не пытался убить и его, в этом он не сомневался. Но тогда почему демон пришел? Зачем заставил старуху поить Мону?

– Чем ты ее поила, ведьма?

– Какая разница? Какой-то сладкой дурью.

– Ты в травах разбираешься лучше меня, определи по запаху.

– Если б могла, сказала б, ― отозвалась она. ― Ну что там с меткой? Все затеняет пупок?

Прецедентов, если не считать случая, описанного в той книге, не было. Неужели и впрямь чадо черни, чтоб его? Хотел бы я заглянуть в будущее, чтобы узнать наверняка. Но это мне не по силам. Вчера я упустил эту метку на животе, и погибли десять человек, включая брата Ненки. Второй раз я так не облажаюсь. Нельзя рисковать.

Селур вытащил из кармана брюк платок, из мешка ― квадратную колбу. Зубами вытянул пробку, смочил ткань резко пахнущей жидкостью. Затем неожиданно подскочил к Моне и мокрым платком зажал той рот. Секунду Мона сопротивлялась, после чего обмякла.

Селур встретился взглядом с ведьмой.

– Наконец-то решился сделать то, что должен, ― сказала она. ― Ядом или по старинке? Мне помочь?

Он ее почти не слышал. Достал меч, тяжелый и уродливый, схватился за рукоять обеими руками и занес клинок над головой.

Иногда для того, чтобы появился свет, нужно оказаться во тьме.

Селур вогнал меч в грудь Моны.

Глава 3. Три желания

Желза Дико́рь ― его руки были закованы в кандалы ― вели по темному коридору восемь надзирателей. Трое спереди, столько же сзади и по одному по бокам. Желз честно заработал себе репутацию убийцы и наслаждался таким вниманием. Быть может, уже завтра его казнят ― привяжут к бревну да кинут к болотам на радость голодным сурдлокам. Он слышал, что слюна этих болотных тварей исцеляет, и гадал, как долго протянет. Минуту? Две? Три?

Хоть бы я подох раньше, чем они примутся за яйца.

Надзиратели свернули влево. Коридор спереди упирался в стену. Желз на секунду подумал, что его собираются поколотить, но потом заметил дверь, темно-серую, почти не различимую во мраке. Над дверью висела табличка. Сколько он не щурился, прочитать не смог. Надзиратели остановились.

– Устали? ― поинтересовался Желз.

– Молчи, ― предупредил Бобби, старший из восьмерки, и постучал в дверь. ― Выкинешь какую-нибудь штуку…

– И вы меня побьете, да?

Бобби развернул к нему свое уродливое лицо.

– Знаешь, Бобби, я как никогда рад, что тут нет факелов.

– Желз, до тебя доводили здешние порядки, еще раз пасть откроешь…

Чем Бобби собирался пригрозить, никто так и не узнал. Дверь распахнулась, коридор залил теплый свет, и властный глубокий голос велел Желзу войти. Желз не сдвинулся с места, он читал текст в золотистой раме, прибитой к двери с внутренней стороны.

– Храм Четырех Углов, ― одними губами прошептал Желз, ― помогает сбившемся с пути душам достойно отправиться на ту сторону.

Бобби схватил его за плечо и толкнул.

– Велено войти.

– Чушь. ― С этими словами Желз переступил прилично истертый порожек. В центре комнаты с широким решетчатым окном за столом сидел старый священник в пурпурном плаще. Его морщинистое лицо освещал высокий серебряный канделябр.

– Закройте дверь и садитесь, ― дружелюбно попросил священник.

Желз охотно захлопнул дверь перед самым носом Бобби, не спеша подошел к стулу, сел. Огляделся. Серый скучный кирпич оживляли иконы святых людей, знакомых Желзу и нет, картины с храмовой символикой и огромный гобелен, изображающий грешников на мосту Цир-цилу. По легендам именно этот мост соединяет загробный мир с миром живых, а для того чтобы пересечь его необходима грамота, которая бы подтверждала, что ты прожил жизнь достойно.

Наконец Желз посмотрел на старика.

– Чушь, ― повторил Желз. ― Не сочтите за грубость, но это чушь.

– Чушь? Что вы имеете в виду?

– Табличка на двери. Тем, кто сидит здесь, нельзя отправиться на тот свет достойно. Тем более с вашей помощью. Смерть есть смерть. Вы предлагаете людям сдаться, раскаяться… Нет ничего достойного в том, чтобы признать ошибку, когда смерть дышит тебе в затылок. Это легко, слишком легко. Достойно раскаяться в миг, когда согрешил, и принять наказание. Все остальное ― чушь.

– Вижу, вы соскучились по беседам.

– И не представляете. Камера у меня одиночная, в соседних клетках сидят дикари, вот и приходится умничать самому с собой. Шутить-то ладно еще, посмеяться можно, но вот спорить… спорить ― настоящая проблема.

– За что вы здесь?

– Не за что, как и остальные заключенные. ― Желз ждал, что скажет на это старик, но тот терпеливо молчал. За дверью загоготали охранники. Последнее чего желал Желз ― слушать их мерзкий смех, а потому продолжил: ― Вы ведь и сами знаете, почему я здесь, раз позвали меня.

– Знаю, ― священник легонько кивнул. У него были кустистые брови, широкий лоб, тусклые голубые глаза. ― Но еще не один протокол не научился рассказывать истории. И вряд ли научится.

Желз хмыкнул.

– Ну вот скажу я, что меня подставили… Вы поверите?

– А вы скажите, чего вам терять.

– Ничего. Верно вы подметили. У меня осталось дня три…

– Один. Все случится завтра.

– …еще лучше, ― буркнул Желз. Спрятал руки в тяжелых кандалах под стол, чуть подавшись вперед, прошелся ладонями по бедрам, стиснул коленные чашечки. Все-таки он рассчитывал на три дня. Сильно рассчитывал. ― Меня подставили.

– Капитана Нординской империи просто так не подставить.

– Рядовому солдату ― да, но есть рыбы крупнее. ― Желз вздохнул. ― Хоть вы и служитель храма и верите во всю эту дребедень про честность, доброту и порядочность, вы знаете, как устроен наш мир. Влиятельные люди, как дети, стоит отобрать у них игрушку или переступить дорогу, и они обозлятся. Простой человек в ярости станет размахивать руками или кричать, человек, в чьих руках власть, лишь шепнет, чем заставит других людей действовать. Они все сделают за него ― убьют, наклевещут… Выступая против тех, против кого нельзя выступать, я думал, что принадлежность к войскам будет моим щитом. Так и оказалось. Когда меня стали закапывать, именно щит стал крышкой для гроба.

Ненадолго повисла тишина. Священник задумчиво глядел на переплетенные пальцы своих рук. Желз наблюдал за колебаниями яркого пламени свечей, глубоко дышал. Пахло воском и парафином. Стул был жесткий, стол был в трещинах, на каганце чернели, точно припаянные, обгоревшие детали. Но Желз наслаждался моментом. Возможно, это последние стул, стол и каганец, которые он видит.

– Кто вас подставил? ― тихо спросил священник. ― У вас есть конкретные имена?

– Их слишком много, а клеветать как-то не хочется.

– И правда, врагов вы себе за десять лет службы набрали на всю жизнь вперед. Я читал протокол. Он скуден на детали, но богат на показания, поразительно богат. Тринадцать человек сказали одно и то же, слово в слово, будто Четырехликий бог наделил их одним разумом. А еще не могу забыть признание Амфисы, нординской распутницы, она клялась, что вы самый жестокий и грязный мужчина, что у нее был. Представляете? Также любопытным является факт, что вас не проверили на чистом пергаменте, а доверились имперскому астрологу, который по звездам увидел, что на день убийства двух капитанов, для вас выпал «Роковой удел». Вы знаете, что такое «роковой удел»?

– Должно быть что-то плохое.

– Не просто плохое, а ужасное. В этот день, как верят астрологи, звезды отворачиваются от человека, и он совершает непоправимые поступки, которые рушат его жизнь. И знаете что, астрологи правы во всем… во всем кроме самой трактовки события. Как они переводили древние тексты, одному Четырехликому богу известно, ведь правильным будет не «он совершает…», а «над ним совершают».

– К чему вы клоните?

Старик посмотрел ему в глаза.

– Вы не виновны, капитан Дикорь, то, что вы здесь, огромная ошибка.

Желз ни улыбнулся, ни хмыкнул, ни фыркнул, продолжил сидеть с каменным лицом. Он слишком долго пытался доказать всем свою невиновность, слишком долго не терял надежду, слишком долго терпел. С него хватит.

– Если вы прямо говорите об этом, а я до сих пор здесь, на мой приговор ваша догадка никоим образом не повлияла. И, очевидно, не повлияет.

– Вы совершенно правы, ― подтвердил священник. ― Могущество Храма Четырех Углов едва ли распространяется за стены тюрьмы Герцингѐ. Но император ― человек религиозный, он настоял на том, чтобы в каждой тюрьме у каждой, даже самой заблудшей души был шанс исповедаться, найти покой.

– И вы сейчас со мной занимаетесь этим «исповедованием»?

– Наш разговор похож на исповедь? ― спросил старик. Желз вообще уже не знал, на что похож их разговор. Дикорь смирился с тем, что умрет, ему даже было проще от мысли, что ему не верят ― этакая смерть мученика. Но теперь, когда он точно знал, что есть человек, который считает его невиновным, ему отчего-то вновь стало дурно. Священник продолжил шепотом: ― Я вызвал вас, чтобы уговорить признаться в убийствах.

Желз удивленно моргнул.

– Мне послышалось?

– Нет, вы должны признаться.

Желз сначала думал, что разозлится, но неожиданно для себя захохотал, громко и заливисто. Он так не смеялся месяца два, с тех пор, как его посадили за решетку.

– Капитан Дикорь, ― сказал старик, ― послушайте меня немного, о большем не прошу. Согласно указу о последнем признании, подписанном императором Голинкером, заключенному, добровольно сознавшемуся в совершении преступления, полагается право трех желаний. Это я вам и предлагаю. Не в моих силах вытащить вас отсюда, в моих силах ― дать вам шанс…

Священник замолк. Желза пробила дрожь, всего на миг, но ему показалось, что сухие, потрескавшиеся губы старика беззвучно произнесли «спастись».

– Три желания, значит? ― уточник Желз. ― И я могу попросить все, что пожелаю?

– Все, кроме оружия, ядов и всевозможных отмычек. Сами понимаете, что Герцинге не может позволить вам умереть, убить или сбежать.

Желз поджал губы, кивнул. Надежда.

– Я подпишу бумаги, сознаюсь.

– Мудрое решение.

– А хочу я сладкого…

Старик поднял руку, раскрыв водянистую ладонь, всю в зеленоватых венах.

– Вы уверены, что не хотите как следует подумать?

Было у меня время подумать, я тут не первый день.

– …хочу сладкого горячего чаю, но не в простой чашке, а титановой. У нее внизу еще такой ободок есть, который крутиться ― здоровская вещь. Всегда из такой пил раньше, хочу хотя бы в последний раз почувствовать себя свободным. Чашку легко найти, из похожих пьют надзиратели. Вторым желанием будет серый, в тон здешней стены холст брезента два метра в ширину, четыре в длину. Из-за испарений близлежащих к Герцинге болот стены и потолок покрываются испариной и мерзко капают, особенно по ночам. Собираюсь укрыться под холстом и провести последнюю ночь в сухости.

Священник покачал головой: крылья его крупного носа затрепетали.

– Два желания вы загадали, сомнительных, я бы сказал. Очень сомнительных. Каким будет последнее?

– Опусный тростник, заранее смоченный. Он растет на болотах.

Брови старика взлетели.

– Вы ведь знакомы с его свойствами?

– Говорят штырит от него знатно…

– Вы совершенно не серьезны.

– А к чему быть серьезным? ― Желз встал. ― Как вас зовут?

Старик жевал губу. Желз успел по заходящему солнцу определить примерное время, отыскал трос, соединяющий основную часть Герцинге с башней начальника, оценил расстояние от верха башни до земли, когда старик, наконец, отозвался.

– Эрих Виден-Воден, ― Эрих посмотрел Желзу в глаза. ― Я счел вас сильной личностью, способной… способной…

– Противиться? ― Желз слышал, как за дверью дышат надзиратели, тихие и внимательные. Как давно они подслушивают, Желз не знал, а потому не мог рисковать, не мог дать им шанс, что-либо заподозрить. ― Противиться бесполезно. Завтра меня казнят, ничто этого не изменит. Я могу лишь скрасить свою последнюю ночь вкусным чаем, травкой и сухой кроватью. Это все, что мне осталось. До встречи, Эрих.

– На том свете? ― грустно спросил старик.

В двери не было глазка, никто их не видел. Желз не удержался и пальцем указал на окно. Эрих распахнул рот, глаза заблестели.

– На том, ― сказал Желз.

***

Бобби с улыбкой до ушей шагал вдоль камер, вытянув руки в стороны, металлические дубинки в его ладонях стучали по прутьям решеток. Грохот стоял жуткий. Никто из заключенных не спал, и Бобби это веселило. Совершая утренние обходы, он всегда чувствовал себя королем, скользящим вдоль поданных, поданных, вставших лишь для того, чтобы поприветствовать его важную персону.

Вот достойная работа, думал Бобби, не то что мешки таскать говенные, мясо разделывать да грязные сапоги и одежку штопать.

Надзирательствовать ему нравилось настолько, что он часто отказывался от выходных и отпусков, а временами даже и отбирал самую сложную работу у новичков, работу, которой гнушались все матерые надзиратели.

В северном крыле Герцинге насчитывалось семь основных этажей и два запасных для матчасти. По правилам тюрьмы обход следовало совершать за десять минут, но Бобби никогда не останавливали рамки. Он тратил по пять, а то и больше минут на этаж. Заключенные его ненавидели ровно настолько же, насколько и боялись. Бобби был жестокий и чуть что подключал дубинку. Каждый день он находил жертву ― интуитивно, как любил говорить, ― и избивал до полусмерти. Чаще всего под его немилость попадали гордецы, смотревшие ему не в ноги, а в глаза, и красавцы. Последних Бобби на дух не переносил. Природа грубо обошлась с ним, ― слепила крепкое тело, но забыла про лицо, ― и теперь Бобби грубо обходился с теми, кого она не обделила.

Первые пять этажей не принесли жертв, и Бобби поднялся на шестой, одержимый мыслью найти хоть кого-то. Здесь в шахматном порядке располагались одиночные камеры для особо опасных преступников. Громкие имена не пугали Бобби, для его дубинки не было разницы, какое тело колотить. Плоть есть плоть.

– Поднял свой зад! ― крикнул Бобби, заметив присевшего в камере на кровать тощего старика. Крикнуть-то он крикнул, но «интуиция» не изъявила желания поколотить. ― Увижу еще раз, что сидишь, когда я обход совершаю, пеняй на себя!

Старик кивнул. Бобби пошел греметь дальше. Он заглядывал в одну камеру за другой, кричал на одного преступника за другим, но «интуиция» храпела. Пыхтевший и взбешенный, Бобби несся мимо крайней камеры «С-666», спеша на седьмой этаж, когда вдруг замер. За решеткой никто не стоял.

– Та-а-ак! ― протянул Бобби, сдернув с пояса связку ключей. «Интуиция» завопила. Надзиратель вдруг ко всему еще и вспомнил вчерашнюю выходку Желза, он грубо намекнул о его уродстве. Как хорошо, что здесь нет факелов. ― Дикарь бунтует? Я не посмотрю на то, что тебя скоро казнят, выродок!

Замок щелкнул дважды. Дверь с грохотом влетела в решетку. Бобби вошел, схватился за одеяло, дернул. И застыл, пораженный. Пусто.

– Играть со мной вздумал? ― Бобби упал на колени, посмотрел под кровать. Пусто. Взгляд забегал по камере. Серые стены обрисованы ограничивающими алхимию рунами, к потолку прикреплен серый холст брезента. Маленькая тумбочка, в которой ни за что не спрятаться. Решетчатое окошечко, в которое никак не вылезти. Ржавая вертикальная труба для опорожнения, диаметром с два кулака. ― Дикорь, мать твою!

Бобби разглядел на стене выскобленную ногтем надпись: «Утром я не увижу твоего страшного лица». Скрипнул зубами, вылетел в коридор и заорал, что есть мочи.

– Тревога! Камера 666! Сбежал! ― И понесся к шнуру, тянувшемуся вдоль лестницы. Дернул раз, другой. Звонкие удары колокола оповестили всю Герцинге о побеге.

***

Кап. Кап. Кап.

Желз тяжело дышал, пот стекал по вискам, по щекам, по лбу, скапливался на носу и бровях и тонкими ручейками капал на брезент. Громко. Слишком громко. Если бы он не кричал, а слушал… Впрочем, Бобби никогда не слушал. Руки и ноги упирались в стены, Желз спиной и затылком касался потолка, скрытый за серым материалом. Когда, наконец, зазвонили колокола, уставший и измученный Желз без опаски рухнул прямо на брезент под собой. Тот легко оторвался от стен, и Желз больно ударился щиколоткой о тумбу, локтями о жесткий край кровати.

Быстро вскочил, смотал брезент в рулон и запихал в трубу для опорожнения. После чего разобрал посреди ударов колоколов шаги и скользнул под кровать. Сердце бухало в груди. Не от страха. Азарт, как же Желз соскучился по азарту. По коридору промчался некто в черных сапогах с серебряной пряжкой. Вчера, возвращаясь в камеру, Желз внимательно разглядел обувь ведущих его надзирателей. Сапоги принадлежали Бобби.

Ох, Бобби… Бобби…

– Куда он делся? ― услышал Желз удаляющийся голос Бобби и вылез из-под кровати. ― Ты видел, как он выходил из камеры? Отвечай! Живо!

Желз вытащил из нижнего ящика тумбы титановую чашку, полную чая, выудил из чашки опусный тростник и сунул в рот. Морщась, разжевал и проглотил, потом выплеснул позеленевший чай в трубу, перевернул чашку и, приложив силу, отцепил ободок от дна.

Все приготовления окончены. Пора.

Бобби яростно колотил дубинкой сжавшегося в комок заключенного, выбивая из него правду, которую тот и не знал, когда Желз бесшумно проскользнул у него за спиной и побежал босиком вдоль одиночных камер с преступниками, ловя на себе взгляды, ненавистные и восхищенные. Он опасался, что пробежка аукнется ему, но зря. Несмотря на то, что он мчался к свободе, а они сидели взаперти, никто, никто из заключенных не проронил ни звука.

К счастью для Желза в подготовку капитанов Нординской империи входило изучение главных тюрем. Герцинге была самой отвратительной из них, и именно поэтому Желз хорошо ее запомнил. На случаи побегов в Герцинге предусматривался до неприличного простой порядок действий. Девяти этажная тюрьма с тремя высоченными башнями для начальства состояла из четырех корпусов, ее по периметру окружала стена, ограждающая Герцинге от болот. Перебраться через стену по верху не представлялось возможным: поверхность покрывали слизью. Единственным, пусть и очень сомнительным, способом сбежать были ворота ― северные и южные. А раз выбраться за пределы тюрьмы можно лишь по земле, то в случае побега надзиратели и охрана, за редким исключением, собирались внизу, у ворот и перед выходами.

Желзу это было только на руку. Добравшись до лестницы, он понесся вверх, перепрыгивая через четыре ступени за раз.

Седьмой этаж. Восьмой. Девятый.

Дверь на крышу была заперта. Желз попытался вынести ее бедром ― бесполезно.

Что ж, юность моя шальная, подсоби.

Он зацепил один край стального ободка за железный выступ поручней, взялся крепко за другой и резко дернул. Ободок с хлопком лопнул в месте небрежной припайки. Желз видел, как ободки изготавливают, и не сомневался, что шов не выдержит достаточной нагрузки. Теперь у Желза есть тонкий длинный слой стали ― не лучшая отмычка, но сойдет. Вздохнув, Желз присел на колено, лицом к замочной скважине, и принялся за работу.

Вскоре Желз, пригнувшись, крался по колючеватой плоской кровле, аккуратно поглядывая через парапеты на заполонивших землю людей. Солнце резало привыкшие к темноте глаза. Ветерок трепал края теснившейся в подмышках рубахи. Переступив через водосток, Желз хмыкнул. Впереди ― трос восходящей прямой соединял угол крыши с балконом башни.

Ох, метров пятьдесят лезть. Когда меня заметят…

Желз не стал колебаться, на руках между пальцами уже появились розоватые перепонки. Опусный тростник начал действовать. У Желза мало времени. Слишком мало. Он отошел к центру крыши, разбежался и, оттолкнувшись от парапета, прыгнул. Липкие руки вцепились в толстый трос. Желз закинул ноги, перекрестив, и полез так быстро, как только мог.

Высоты он никогда не боялся, но сейчас то и дело поглядывал вниз.

Их много, очень много. Почти у каждого арбалет. Стоит им поднять головы, прищуриться самую малость, противостояв солнцу, и… Я не переживу дождя из стрел.

Ладони саднили, в ушах стучало. Желзу не впервой было лезть вверх ногами, на тренировках в академии он и не такое вытворял. Тяжко давалось лишь дыхание. Воздух с каждой секундой становился все более сухим и обжигающим, и как бы часто Желз не вдыхал, не мог им насытиться.

Терпи. Терпи.

Задыхающийся Желз ухватился за парапет балкона башни, когда от черного каменного столба слева отскочила стрела.

– Наверху! ― закричали с земли. ― Он в башне!

Желз перевалился через парапет и, сопя, пополз к медной чаше с грязной дождевой водой. Окунув в чашу голову, он блаженно задышал, угощая появившиеся под скулами жабры. Тот священник, Виден-Воден, знал только об основных особенностях опустного тростника, который в народе еще называют «болотным дурманом». Что и неудивительно, ведь всего несколько лет назад нординские военные ученые экспериментами выявили еще одно скрытое свойство, оно появлялось в результате взаимодействия смоченного тростника с сахаром. Свойство это позволяло принявшим тростник существам на время мутировать, обрасти перепонками и жабрами.

Желз разорвал на себе рубаху и стянул штаны, оголив жилистое тело в шрамах. Почувствовал, как свободно затрепетали на ветру перепончатые крылья, выросшие по бокам и соединявшие руки с туловищем от подмышки до щиколотки, и вытащил голову из чаши.

Внизу, по винтовой лестнице, стучали сапоги.

Бегут.

Он скользнул из балкона в помещение с закругленными стенами, в центре стояла ржавая лестница, выходившая на крышу. Желз быстро полез по ней, собирая ладонями пыль. Узкий оцинкованный лючок был открыт. Оказавшись на плоской крыше с тонкими, в один кирпич, ограждениями, Желз спешно закрыл люк на засов и встал, вцепившись в длиннющий из черной стали символ Герцинге ― треугольник с округленными внутрь сторонами. К верхнему углу крепится крест, к правому ― кандалы, у левого, чуть поодаль, нарушая симметрию, вращается, как флюгер, череп.

Преступления не постоянны, постоянны вера и наказание.

В люк забарабанили.

– Не глупи, Дикорь, открывай! ― прогремел голос. ― Лучше жить, даже в таком месте, но жить, чем подохнуть!

– На сегодня назначен день моей казни, ― сипло ответил Желз. Он вновь почувствовал, как предательски не хватает воздуха, но решил потерпеть, заинтригованный ― придумает ли человек, что сказать теперь.