Текст книги "Как убить рок-звезду"

Автор книги: Тиффани Де Бартоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

За четыре месяца многое может случиться.

Лоринг Блэкман. Март 2002 года

* * *

Начало лета было довольно умеренным, но утренние метеопрогнозы на Седьмом канале предупреждали, что приближающееся Четвертое июля будет удушающе жарким. Я решила этому не верить. Я решила вообще не обращать внимания на День независимости. Потому что обращать на него внимание значило обращать внимание и на тот день, в который Пол должен был сесть на «Боинг-737» в Майами и через несколько часов, если Богу будет угодно, приземлиться в аэропорту имени Кеннеди.

Как оказалось, предостережение Лоринга совсем не было преувеличением. Прошло всего три с небольшим месяца, и мы уже вместе ели, вместе проводили свободное время и вместе спали во все дни, кроме пятниц и суббот, когда у нас ночевали близнецы, а я ездила к Вере в Бруклин.

– Нам надо поговорить, – сказал Лоринг одним июньским утром, сразу после того, как я услышала тот прогноз. Он только что вернулся из Лос-Анджелеса, где они пять дней снимали клип, и распаковывал свои вещи. Вся его одежда лежала на кровати.

– Ты был в рубашке с короткими рукавами? – спросила я отчасти потому, что мне не хотелось серьезных разговоров, а отчасти потому, что была действительно озабочена его безопасностью. – Пожалуйста, скажи, что в самолете ты был не в ней.

У него на лбу появились две вертикальные линии.

– Ты же умный, а ведешь себя иногда страшно легкомысленно. Нельзя носить короткие рукава в самолете. Если будет пожар, у тебя руки обгорят до корочки.

– Если будет пожар, руки будут волновать меня меньше всего.

Я схватила рубашку и проверила ярлычок.

– Синтетика. Чистый пластик. Он просто вплавится тебе в кожу.

– К сожалению, мой термокостюм сейчас в чистке.

– Тебе все шутки. На твоем месте я бы надела костюм автогонщика. Кожа – это самое безопасное. После нее идет шерсть и потом – чистый хлопок.

Лоринг засмеялся и поцеловал меня в макушку.

– Представляешь, какая радость будет у прессы, когда я пройдусь по аэропорту имени Кеннеди в костюме автогонщика?

Лучше бы он не поминал аэропорт имени Кеннеди. Я сразу вспомнила о Поле.

– Элиза, мы можем поговорить серьезно?

Мое лицо непроизвольно скорчилось в гримасу.

Говорить серьезно для Лоринга означало задавать мне вопросы, честные ответы на которые не могли ему понравиться. А начинать врать было поздно: он слишком много обо мне знал.

– Ну что ты так смотришь?

– Как?

– Как будто съела лимон.

Я сидела на кровати, прислонившись к спинке, надеялась, что День независимости никогда не наступит, и пыталась изобразить нормальное лицо.

– Тебя не было почти неделю. Разве нельзя просто порадоваться?

Он закончил сортировать одежду на грязную и чистую, свалил грязную большой кучей на полу и сел.

– А что мы сейчас делаем?

Вопрос прозвучал невыразимо грустно.

И сам Лоринг как-то ссутулился. Обычно он держался очень прямо, а сейчас, казалось, вся сила ушла из верхней части тела.

– Так получалось, что я много говорил о тебе за эти дни. Обязательно кто-нибудь спрашивал, кто ты, а я не знал, что ответить. Друг? Соседка? Девушка, с которой я сплю? Как мне называть тебя?

– Мы с Верой на прошлой неделе познакомились в Проспект-парке с парнем, который исполняет рэп и за доллар использует в нем твое имя. Он сказал, чтобы мы называли его Йо-Йо. Ты тоже можешь называть меня Йо-Йо.

Лоринг не засмеялся и даже не улыбнулся.

– Помоги мне, пожалуйста.

– Извини. Как ты хочешь меня называть?

– Своей.

Я вздохнула, а лицо у Лоринга стало еще решительней.

– По крайней мере, скажи мне одно. Скажи, чего мне ждать четвертого.

– Я не пойду на концерт, если ты об этом.

– Не только об этом, Элиза. Мне надо знать, правда ли, что между вами все кончено, или я должен быть готов к тому, что ты уложишь свои сумки, вызовешь такси и, помахав рукой, уедешь из моей жизни на Людлоу-стрит к своему личному Иисусу.

Никогда Лоринг не сможет понять, какое верное слово он выбрал. Если бы он понимал, он ни за что не употребил бы его.

– «Протяни руку и дотронься до веры», – пробормотала я.

Но Иисус не жил больше на Людлоу-стрит. На следующий вечер я доехала на метро до Второй авеню и дошла до нашего бывшего дома. Минут десять я стояла и смотрела на него, и он казался таким пустым, что не верилось, что когда-то было по-другому.

Потом почти бессознательно я пошла к «Кольцам Сатурна», не обра щ ая внимания на машины и светофоры и почти надеясь, что неосторожный водитель переедет меня.

Иоанн Креститель выпрямился и замер.

– Неужели это сама мисс Американ-Пай?

Невозможно было понять, куда смотрит его единственный глаз.

– Ты со мной говоришь?

– Да. Я с тобой говорю. С кем же еще? – Он сделал мне мартини и сказал, что соскучился. – Как там наш мальчик? Не устал быть рок-звездой?

От Веры я знала, что после нашего разрыва Пол проводил немало времени в «Кольцах Сатурна», заливая горе ромом. Я не сомневалась, что Джон в курсе нашей ситуации.

– Не будь педиком, – сказала я.

– Как скажешь, мисс Американ-Пай.

– Почему ты меня так называешь?

– Подходящее имя для тебя. Знаешь, почему Дон Маклин так назвал свою песню?

– Нет.

– Американ-Пай – имя самолета, который разбился вместе с Бадди Холли.

Если это была шутка, то неудачная.

– Это ужасное имя для меня. И не понимаю, каким идиотом надо быть, чтобы сесть в самолет, названный в честь кондитерского изделия. Надо было думать, что делаешь.

– Всем надо было думать, мисс Американ-Пай.

Лейт устраивал вечеринку для съемочной группы по поводу завершения своего очередного фильма, и я обещала Лорингу, что приду туда к десяти, но, когда вышла из «Колец Сатурна» и пошла в сторону Леонард-стрит, где жил Лейт, было уже большее одиннадцати. Пройдя полдороги, я решила позвонить Лорингу и сказать, что скоро приду. Но когда достала телефон, увидела афишу, объявлявшую о концерте «Дроунс» в «Мэдисон-Сквер-Гарден», и вдруг почувствовала непреодолимое желание позвонить Полу.

Я постояла на углу Канала и Бродвея, глядя на афишу, глядя на телефон в руках, набираясь мужества, чтобы нажать кнопку, и наконец нашла вескую причину для звонка: Лоринг имеет право получить ответ на свой вопрос, а я не могу быть ни Ио-Ио, ни чем другим для него, пока все не станет до конца ясно в наших отношениях с Полом.

В последнюю секунду я почти испугалась, но потом подумала, что мне нечего терять, кроме того, что я уже потеряла, и нажала зеленую кнопку.

Пол ответил после третьего сигнала. От звука его голоса у меня остановилось сердце. Я так хотела ненавидеть его, но в голосе была сила, от которой таяла вся ненависть. Таяла и превращалась в безудержный поток желания и тоски.

Несмотря ни на что, я могла поклясться, что слышу в нем надежду, любовь и правду.

Я не сразу смогла заговорить.

– Пожалуйста, не вешай трубку.

Он откашлялся. Я слышала, как женский голос спросил: «Кто это, милый?» Пол сказал девушке, чтобы она спала, и опять заговорил со мной.

– Ты слушаешь?

– Да.

– Подожди.

Раздался звук, как будто открылась и закрылась стеклянная раздвижная дверь, и я представила, как Пол с голой грудью и завязанной на поясе простыней, похожей на саван, стоит в гостинице на балконе, перегнувшись через перила.

Я даже не чувствовала боли, думая об этом. Как будто у меня уже не было сердца.

– Что тебе надо? – спросил он холодно.

– Сама не знаю. Я просто шла по улице, увидела ваши афиши и решила позвонить и узнать, как дела.

Я слышала, как он глубоко затянулся.

– Повторяю вопрос. Какого черта тебе надо?

Я подавила желание назвать его ублюдком и крикнуть: «Я люблю тебя». Я, не отрываясь, смотрела на крышу здания на другой стороне улицы.

– Мне надо знать, что я значу для тебя сейчас. Он засмеялся, и в его смехе было презрение.

– А что случилось? Вы с Вором поссорились? – Он еще раз затянулся. – Кстати, тебя я ласково называю Дрянь.

Он не говорил, а выплевывал слова, и в каждом следующем было больше яда, чем в предыдущем.

– Ты не можешь хоть минуту поговорить нормально? – взмолилась я. – Ведь мы были друзьями, помнишь?

– Друзья не врут и не предают.

– А если я скажу тебе, что на самом деле все не так, как ты думаешь?

– На самом деле ты врала мне!

– Да, но…

– Ты можешь это изменить?

– Нет, но я могу объяснить, если ты дашь мне возможность.

– А то, что ты трахаешься с другим? Это тоже можешь объяснить?

Он загонял меня в угол. Но мне показалось, что я нашла слабое место в его позиции.

– А ты сам? Тыможешь это объяснить?

– Мы говорим не обо мне. У меня один вопрос:

можешь или не можешь ты изменить тот факт, что Лоринг Блэкман регулярно насаживает тебя на свой член? – Я молчала, и он потребовал: – Ответь мне.

Я вздохнула.

– Нет.

Раздался грохот, будто Пол ударил трубкой о стену.

– Я не могу, Элиза. Я не могу говорить с тобой.

– Я ответила на твой вопрос. Теперь ответь на мой.

– Хорошо. Знаешь, что ты значишь для меня? Ты – сестра моего гитариста. Моя бывшая соседка. И большее ничего. Ноль. Зеро. Не звони мне больше.

– Не буду, ты…

Он отключился, не дав мне договорить.

Я позвонила в квартиру Лейта.

Перекрикивая шум вечеринки, мужской голос спросил, кого мне надо, и я попросила позвать Лоринга. Я слышала, как кто-то громко выкрикивает его имя, а потом тот нее голос поинтересовался, кто его спрашивает.

– Скажите, что звонит его девушка.

4 июля 2002 года

Из-за усиленных мер безопасности, введенных после одиннадцатого сентября, мы приехали в аэропорт Майами намного раньше обычного. Погода была дерьмовая над всей южной Флоридой были грозы с ветром ураганной силы, и нам сказали, что рейс откладывается по крайней мере на час. Мне не хотелось сидеть в зале, и я зашел в магазин. Купил там пакетик фисташек, блок сигарет и духи для Джилл, которая вернулась в Сан-Франциско чтобы заново упаковать чемодан, и собиралась присоединиться к нам перед концертом в Гардене.

Потом подошел к киоску, торгующему печатной продукцией. Взял роман под названием «Аллилуйя», написанный парнем, который, как сообщалось на обложке, утонул за несколько месяцев до выхода книги. Я открыл ее посредине и прочитал первую фразу, попавшуюся мне на глаза:

«Я не мог дать им этого, потому что это значило отдать часть себя, которая принадлежала только ей».

Я купил роман. Еще я купил несколько журналов: «Соника», «Тайм» и, крайне неохотно, «GQ».

– «GQ»? – засмеялся Берк, когда мы сели в самолет. – С каких это пор ты читаешь «GQ»?

Я засунул журнал в середину пачки, но Берк вытащил его, а когда увидел на обложке фотографию Лоринга под заголовком «О жизни, любви и поисках счастья откровенно рассказывает Блэкман», засунул обратно.

– Послушай, ну зачем ты сам себя мучаешь?

Теперь я понимаю, почему Элизу раздражала жалость. На лице у Берка она была написана огромными цветными буквами.

Через пять минут после взлета второй пилот объявил, что в ближайшие полчаса полет будет проходить в зоне умеренной и сильной турбулентности. Он попросил всех оставаться на своих местах и пристегнуться ремнями.

Меня это не особенно заинтересовало, но все остальные участники турне, сидевшие за мной, повели себя так, будто им только что объявили, самолет падает. Они начали ворочаться в креслах, взволнованно пооткрывали рты и заговорили приглушенными голосами, так что мне стало казаться, будто сзади расположилась стая эльфов.

Еще хуже дело обстояло в носу самолета, где сидел Ян. Он хохотал и пьяным голосом распевал попурри из Джима Крока, Пэттси Клайн, Хокшоу Хокинса, Рики Нельсона и из всех песен, так или иначе связанных с крушениями в воздухе, которые всплывали в его курином мозгу.

Элиза возненавидела бы его. Со всей страстью, на которую способна только она.

Берк нацепил наушники и нервничал молча. Анджело направился на кухню и вооружился банкой томатного сока и мини-бутылкой «Смирновской». Я попросил его захватить для меня минералки, и он послал меня подальше. Последнее время мы не очень ладим. Он постоянно обвиняет меня в том, что подрываю собственный успех, а я читаю ему лекции об опасностях, таящихся в образе жизни рок-звезды, жертвой которых он легко становится. Еще одна неделя гастролей – и дело дошло бы до драки.

Тряска была нешуточная, самая сильная, которую мне приходилось испытывать. Но что делать? Они же не могли остановиться и выпустить нас. Я потуже пристегнулся ремнем и уставился в окно. Возможно, Берк прав. Возможно, мне нравится мучить себя. Но я сидел и думал о том, что делала бы Элиза, если бы была сейчас со мной. Я точно знаю, что она хотела бы сделать – подойти к Яну и треснуть его чем-нибудь тяжелым, но она была бы слишком напугана, чтобы подняться из кресла.

Турбулентность – это будто выбоины на старой дороге, объяснил бы я ей. Пара небольших ямок. И нечего бояться. Потом я опустил бы шторку на иллюминаторе, держал бы ее за обе руки и пел бы «То Sir With Love» или что-нибудь из Джеффа Бакли, пока тряска не кончится.

Самолет влетел в темное и густое облако, и нас затрясло, будто шарики в погремушке. Берк тронул меня за плечо и спросил, страшно ли мне. Мне не было страшно.

– Нет, пока он вместе с нами, – сказал я, указывая на Силума, спящего через проход от нас. – Он – ангел-хранитель для всей нашей поганой компании.

Теория вероятности, по моим расчетам, была на нашей стороне, потому что невозможно представить, что Майкл, у которого родители погибли в авиакатастрофе тоже может разбиться. Я уверен, что, если даже у нас кончится топливо или откажет один из двигателей, мы все равно останемся целы и невредимы. Если бы и Элиза летела с нами, гарантия была бы двойной.

– Давайте сюда ураган! – заорал я. – Судьба на нашей стороне!

Берк сказал, чтобы я заткнулся и не накликивал несчастье, но я доказал ему, что если кто и накликивает, так это недоносок на переднем сиденье, во все горло распевающий «Crazy Train».

Только между нами: на самом деле Берк нервничает совсем по другой причине. В Остине он напился и в итоге оказался в постели с пухлой блондинкой, работавшей в столовой. Это может только Берк. Нам проходу не дают фанатки с данными супермоделей, а он находит себе повариху. Но как бы там ни было, он чувствует себя безумно виноватым. И сейчас уверен, что этот рейс – наказание, которое посылает ему Господь. Он поклялся, что признается во всем Квинни, как только доберется домой. – Как ты думаешь, Пол, надо сказать ей? Я ведь должен сказать, правда? – спросил он меня.

У меня было паршивое настроение из-за того, что я думал об Элизе. Конечно, Берк – мой друг и я должен был поддержать его, но знаешь, что я ему ответил? Я сказал, что это не имеет никакого значения. Я напомнил ему, что Квинни – подруга Элизы, а значит, вполне возможно, трахается с почтальоном, пока Берк отсутствует.

Берк послал меня в задницу и включил звук в наушниках так громко, что даже я мог его слышать.

До конца рейса я думал только о том, что Элиза должна была сидеть рядом со мной и быть моей, черт подери, женой. И что я получил вместо этого? Сияющее лицо Лоринга Блэкмана, пялившееся на меня из кармана на спинке переднего кресла. Даже если я был не прав насчет судьбы, все равно отказ двигателя в эпицентре шторма был бы не намного хуже этого.

Берк больше не смотрел в мою сторону, и я взял журнал в руки. Еще один взгляд на обложку убедил меня, что все это – часть плана, созданного специально, чтобы меня уничтожить. Лоринг украшал своим лицом обложки только для того, чтобы не оставить мне надежды. «Элиза моя» было написано у него на лбу. Улыбка ясно заявляла: «Я влюблен по уши». Глаза говорили: «Уж извини, Пол».

И знаешь, что хуже всего? В Лоринге было то, чего не было во мне и никогда не будет. В глубине души я не обвинял Элизу, что она выбрала его.

Пусть он будет ее, черт подери, мессией. Пусть он спасает мир своими слезливыми хитами. Я не собираюсь спасать мир. Я только хочу спасти себя. И даже это мне не удается.

Мне и так вполне хватало дерьма. Мне совсем не хотелось видеть их вместе. Но, пожалуйста, вот они – Вор и Дрянь, слившиеся в любовных, абсолютно фотогеничных объятиях.

Жизнь, любовь и поиски, черт подери, счастья.

Смешно. Ха-ха!

Я называю это грабежом на большой дороге.

Все-все-все-все-все-все-все.

* * *

Я очень хотела «Сникерс». Я начала его хотеть, когда стояла посреди людского потока на станции метро «Пятьдесят девятая стрит», и старалась вспомнить слова старой: песни Тома Уайта о поездке в поезде с девушками из Бруклина и об одиночестве. До этого я подсчитывала, какова вероятность того, что я встречу здесь Пола. Получился один шанс из восьми миллионов. У меня было больше шансов быть сбитой поездом, чем встретиться с ним.

Потом появилась прекрасная идея притвориться, что вся эта боль – просто голод. Я подошла к киоску, чтобы купить шоколадку, и первым, что я увидела, был портрет Лоринга на обложке «GQ». В моем тогдашнем состоянии он показался мне просто портретом случайного человека, напечатанным в случайном журнале.

Половина «Сникерса» помогла мне восстановить душевное равновесие настолько, чтобы признать, что Лоринг на фотографии выглядит великолепно. Но все-таки от мысли о том, что именно он оказался здесь, у меня начала болеть голова. Или, может, из-за шоколада. Что-то было не так с этой фотографией. Лоринг на ней казался беззащитным объектом манипуляции. Игрушкой в руках Винкла.

Я поймала себя на лицемерии. Ведь я сама убеждала Пола стать жертвой во имя рок-н-ролла. И я впервые усомнилась в правильности своего решения, но мысль о том, что моя цель была ошибочной и эгоистичной, оказалась слишком горькой таблеткой, и я ее сразу же выплюнула.

Пол получил то, к чему стремился. Он счастлив. Я должна верить в это.

Поезда не было видно и, чтобы отвлечься, я раскрыла журнал.

… .Блэкман будто освещается изнутри, когда упоминается ее имя. Когда мы попросили поподробнее рассказать о его новой подружке (Элизе Силум журналистке), сначала он сказал только:

–  Она потрясающая девушка, и я очень счастлив. Постепенно он приоткрывает завесу и рассказывает о том, как они познакомились.

–  Это было на вечеринке. Я стоял у буфета, и кто-то постучал меня по плечу. Я обернулся и чуть не уронил тарелку.

Ходят слухи, что Блэкман отбил свою новую возлюбленную у ПолаХадсона – лидер-вокалиста группы «Бананафиш», которая сопровождала группу Лоринга в недавнем турне. Сам он эти слухи решительно опровергает.

–  Все случилось совсем не так, – сказал он.

Его застенчивой немногословности хочется верить. Он рассказал нам о том, что они живут вполне обыкновенной жизнью, проводя большую часть времени с двумя его сыновьями от первого брака, или…

Еще там была фотография, на которой мы были сняты на вершине горки в Центральном парке. Я обнимала Лоринга за шею и так высоко подняла руки, что из-под задравшейся футболки виднелся мой пупок. Лоринг обнимал меня за талию.

Мы казались очень счастливыми.

Похожими на двух влюбленных.

Я вспомнила, как нас сфотографировали. Перед тем как он уехал на съемки клипа, мы повели Шина и Уолкера в парк, и пока они стояли в очереди за мороженым, ждали их, сидя на траве. Мы как раз собирались поцеловаться, когда Лоринг закрыл мне лицо руками, опустил голову и сказал, что нас кто-то снимает.

Я купила журнал, выскочила из метро и пробежала десять кварталов по Бродвею до офиса менеджера Дуга, где Лоринг был занят подготовкой к юбилейному концерту отца, который должен был состояться в октябре, в день его шестидесятилетия.

Приемная в офисе Дуга напоминала детский сад. Вся мебель была выкрашена в разные яркие цвета, а на стенах висели доски, на которых посетители оставляли свои подписи и рисунки.

Секретарша – экзотическая красотка, похожая на персиянку, с темной кожей, ярко-зелеными глазами и полными губами, поздоровалась со мной.

– Мне надо повидаться с Лорингом. Скажите ему, пожалуйста, что пришла Элиза.

Секретарша ушла, а я начала машинально водить мелом по одной из досок. Я нарисовала банан, потом поняла, что сделала, и быстро стерла его ладонью. Я пыталась очистить руки от мела, когда дверь открылась и вошел Лоринг.

Я потащила его в коридор, оставляя белые отпечатки на рукаве его темно-синей рубашки, и сунула ему в лицо «GQ».

– Ты это видел?

Он почесал висок и искоса посмотрел на меня. Я открыла журнал и показала на абзац, в котором говорилось обо мне.

– Я никогда не говорила, что разрешаю делать свою жизнь достоянием публики!

Из-за угла высунулся светловолосый растрепанный парень, вероятно проводящий весь рабочий день в мечтах о секретарше.

– Привет, Лу. Как дела? – поздоровался с ним Лоринг.

Парень, кажется, почувствовал, что обстановка напряжена, кивнул и опять скрылся в офисе.

Лоринг посмотрел на статью.

– Мы просто разговаривали. – Но потом его лицо стало мрачным. – Ах вот в чем дело, – сказал он. – Это из-за него ты волнуешься? Ты не хочешь, чтобы это увидел Пол.

Наверное, мне надо было громко и гневно все отрицать, но я не видела в этом смысла.

Лоринг вернул мне журнал.

– Извини, Элиза. Я, конечно, виноват. – Он уже шел от меня по коридору. – Обещаю, что больше никогда и никому не буду рассказывать, как я счастлив с тобой.

Следующий час я бродила по парку и пыталась понять, почему меня так волнует, что подумает этот ублюдок. И не нашла ни одного объяснения, которое вписалось бы в мою новую жизнь.

Потом я сидела дома на диване и ждала Лоринга. Едва выйдя из лифта, он объявил, что идет бегать. Он вернулся через час, принимал душ ровно три минуты, потом заварил себе чай, пахнущий сиренью, и вышел с ним на балкон.

Я наблюдала за ним через стекло, и он казался мне ожившим экспонатом одной из диорам в Музее естественной истории, расположенном через дорогу.

Я открыла дверь и, притворяясь заботливой хозяйкой, спросила, не хочет ли он, чтобы я заказала обед на дом.

– Нет. Спасибо.

Для меня нет ничего хуже, чем человек, который взбешен, но старается оставаться вежливым. Лучше бы он кричал на меня, или разбил стеклянную дверь, или выплеснул мне в лицо свой пахнущий сиренью чай.

Он соскребал потрескавшуюся краску с металлических перил балкона. Потом повернулся ко мне.

– Элиза, у меня есть родинка?

Я открыла рот и опять закрыла.

– Да или нет? Отвечай. Это простой вопрос.

– М-м-м, да?

– Отгадала. Где она?

Я мысленно вспоминала его тело сверху донизу, и у меня возникло смутное воспоминание, что что-то, кажется, было на правом плече, но я была ужасно неуверенна и понимала, что неуверенный ответ еще хуже, чем молчание.

– Ты понятия не имеешь, – сказал Лоринг.

Он поднял левую ногу и показал на темное пятно неправильной формы, не меньше дюйма в диаметре, прямо над лодыжкой. Он убедился, что я хорошо его разглядела, и опустил ногу.

– У тебя – одна на правом запястье, а другая – на левом плече, – сказал он, – и почему-то я уверен, что если у Пола Хадсона есть родинка, ты прекрасно знаешь, где она, и можешь найти ее с закрытыми глазами.

У Пола была родинка на лбу, слева, как раз под линией волос. Она была размером с горошину, цвета кофе с молоком, и я часто целовала ее, перед тем как заснуть. С закрытыми глазами.

– Ты прав, – вздохнула я. – И насчет статьи. И насчет Пола.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– Ты его еще любишь, так?

– Между нами все кончено. Исправить это невозможно. Он очень ясно объяснил мне это.

– Послушай, почему ты так об этом говоришь? Будто все дело в нем? Я думал, ты считаешь его ублюдком и дешевкой. Каков выбор, таков и человек. Разве ты не так говорила? Так все-таки что? Ты любишь его или ты не любишь его?

– Просто я не хочу причинять ему лишнюю боль. Я и так достаточно для этого сделала. Зачем еще раз тыкать его носом?

– Ты собираешься встречаться с ним еще?

– Нет.

– Скажи мне, если соберешься. Это все, о чем я прошу.

– Я не собираюсь.

Лоринг повернулся ко мне спиной и облокотился на перила балкона.

– Иди в комнату. Пожалуйста. Я хочу побыть один.

Домработница должна была прийти сегодня утром. Я всегда об этом знаю, потому что она так туго заправляет простыни, что когда их вытаскиваю, я будто борюсь с крокодилом. Я боролась, пока весь египетский хлопок не был освобожден из-под матраса, а потом без сил упала на кровать, заглушая слезы подушкой.

Ну почему я не могу полюбить Лоринга и успокоиться?

Если очень сильно захотеть, наверное, это может случиться.

Лоринг наконец пришел в спальню, разделся и лег рядом со мной, но я чувствовала, как осторожно его грудь прикасается к моей спине.

– Прости, – прошептала я. Я на самом деле чувствовала себя виноватой. Во многом. Но знала, что все мои сожаления – только покрывало, наброшенное на правду, и никакое раскаяние не может ее изменить.

– Элиза, как ты думаешь, может, нам уехать на время? – Лоринг поворочался на подушке и положил руку мне на голову. – Мы можем поехать в Вермонт, пожить там вдвоем, забыть обо всех, и тогда посмотрим, что получится.

Интересно, он правда хочет уехать или просто хочет увезти меня от Пола? И еще я не понимала, как человек, который может объяснить теорию Хаоса, знает все произведения искусства, созданные между 1420-м и 1600 годом, и написал четыре сингла, вошедших в первую десятку, может так поглупеть от любви.

– Я не бесчувственная, Лоринг. Я понимаю, что тебе надо. Но я не уверена, что смогу когда-нибудь дать это тебе.

– Я знаю. Но я еще не готов выбрасывать на ринг полотенце.

– Один мой друг сказал, что последний воин, остающийся в поле, – самый большой дурак из всех. Каждый должен знать, когда сказать «хватит».

– Я приму это к сведению, если так же поступит и этот друг.

Где-то поблизости пролетал «МД-80». Мне не надо было его видеть, я могла определить, что это за самолет по звуку двигателей. У этого они пели тенором. И казались тише других. Наверное, он недавно взлетел. Я постаралась представить, сколько пассажиров сейчас боятся за свою жизнь, а сколько – нет, потому что слишком глупы или слишком умны для этого. И еще, сколько из них будут проклинать свою судьбу, если этот самолет станет падать на землю со скоростью пятьсот миль в час.

– Ладно, – прошептала я.

– Ладно – что?

– Поедем в Вермонт.

Лоринг перевернул меня на спину, положил руку мне на щеку, а я закрыла глаза, но как только сделала это, сразу же увидела над собой лицо Пола. И когда Лоринг целовал меня, я чувствовала губы Пола. И когда он был внутри меня, я чувствовала, что внутри меня Пол. И когда Лоринг называл мое имя, мне казалось, что это Пол зовет меня. А потом он кончил, и я кончила, и не открывала глаз, пока не наступило утро.

* * *

Майкл с Верой жили на краю того района Бруклина, который называется Парк-Слоуп, хотя и не в самой престижной его части с обновленными каменными домами стоимостью в несколько миллионов. Их квартира была на первом этаже небольшого домика, облицованного алюминиевой вагонкой. У них было крошечное крылечко с зеленым пластиковым навесом, по которому даже мельчайшие капли дождя стучали, как град.

Перед нашим отъездом в Вермонт они пригласили нас с Лорингом на барбекю. Еще там присутствовали Берк и Квинни, и все сидели перед домом, слушая рассказы Майкла и Берка о гастролях, а я играла с собакой, которую приобрели Вера с Майклом – изящной левреткой по имени Фендер.

Я хотела уйти домой сразу, как только закончили с едой. Из-за присутствия здесь Лоринга я чувствовала себя неловко, и мне не хотелось затягивать это дольше необходимого. Но Квинни заставила меня сесть и настояла, что мы все должны сыграть в игру, которую она принесла с собой. Игроки должны были разбиться на пары и делать всякие дурацкие штуки: писать слова наоборот, исполнять песни с закрытым ртом, делать фигурки из пластилина, пахнущего лимоном, и рисовать картинки с закрытыми глазами.

Во время первого раунда стало ясно, что неприязнь Майкла к Лорингу значительно уменьшилась, особенно когда они оба единогласно объявили меня самым плохим игроком за всю историю игры. Это произошло после того, как я три раза подряд неправильно угадала, какая именно песня зашифрована в рисунке Лоринга. Когда я ошиблась в третий раз, все уже умирали от смеха.

И тогда это случилось. На глазах у всех Лоринг наклонился и поцеловал меня в макушку. И никто даже глазом не моргнул при таком богохульстве. Это было похоже на торжественное вступление в права. Он стал частью моего пейзажа. Мои друзья приняли его, а значит, мои отношения с Полом были официально прекращены. И хотя я старалась обрадоваться этому, мне все равно казалось, что в сердце вонзили скальпель и вырезали им все, что было мне дорого.

Это был ужасный момент, и если они думали, будто я не заметила, что за весь вечер ни разу не было произнесено имя Пола, они ошибались. Я надеялась, что оно проскользнет хотя бы пару раз, просто чтобы почувствовать его присутствие здесь. Очевидно, они все делали сознательное усилие, чтобы оставить его за дверью, но я все равно слышала, как его призрак ходит по ступеням темного пустого крыльца.

Потом я узнала от Веры, что Пол все-таки видел эту статью в «GQ». Майкл рассказал ей, что в самолете, когда они возвращались в Нью-Йорк, он вырвал из журнала фотографию, на которой я была с Лорингом, замазал нам глаза, написал «Разве любовь – это не чудесно?» над нашими головами и прикрепил все это куском жевательной резинки к спинке переднего кресла. Майкл обнаружил, что он, не отрываясь, смотрит на фотографию, когда они уже приземлились в Нью-Йорке, отобрал ее и выбросил.

4 августа 2002 года

Он мертв.

Так объявил обладатель бровей-гусениц.

Конференц-зал, в который он загнал нас с Фельдманом, был огромным, как футбольное поле. Если бы я сидел не через два стула от него, а на другом конце стола, я не смог бы разглядеть его лица, не говоря уже о шевелящихся коконах над глазами.

Фельдман повторил это слово. Мертв. Потом Винкл сказал это еще раз. Они были похожи на двух попугаев, состязающихся за зернышко. Но, в отличие от Фельдмана, у Винкла в голосе слышалось презрение. И ни малейшего сочувствия.

– Что касается меня, – сказал он, – то для меня этот альбом М-Е-Р-Т-В.

Это было почти смешно. Я говорю почти, потому что смотреть на падение всегда смешно, если только падаешь не сам.

Альбом вышел 8 января 2002 года. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, любая секретарша, работающая в этом бизнесе, понимает, что это самое неудачное время для выхода нового альбома. Ни один нормальный человек не купит его сразу же после праздников. Особенно если он никогда раньше не слышал о такой группе. Особенно во время общего спада в стране. Особенно в момент, когда первое место в чартах занимает группа жалких язычников, выдающих себя за истинно верующих, но умеющих только играть бицепсами и подражать своим несравненно более талантливым современникам.

Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим.

Как ни противно мне в этом признаваться, но концерты с Лорингом здорово помогли нам. За те две недели произошел заметный скачок в продажах. Сразу после начала турне с «Дроунс» в Интернете появилась пара сайтов наших поклонников, а несколько журналов усиленно рекомендовали нас послушать, но ротация в эфире была нулевая. Ни радио, ни телевидение не знали, куда нас сунуть, что привело к коммерческому забвению, и в итоге еще больше омрачило наши и без того неблестящие отношения с компанией.

У меня возникла новая теория по этому поводу. Я называю ее «Теорией охвата». Суть в следующем: если бы мы подписали контракт с «Андердог», нас бы считали «независимыми», «крутыми» и на голову выше мейнстрима просто потому, что принадлежность к этому лейблу может создать такую ауру даже для полного отстоя. Более того, наша музыка сразу бы попала к «правильному» потребителю, то есть к людям, которые могут понять и оценить то, что мы делаем. Сейчас слушай внимательно, мой магнитный дружок, чтобы понять, в чем суть «охвата» Я подписал контракт с «Винклом и К ⁰» ради того, чтобы получить доступ к более широкой аудитории, но вся его ублюдочная рекламная кампания была рассчитана на толпу бездушных поп-дикарей, которым нужны смазливые морды, эффектные прикиды и в лучшем случае некоторое количество чего-то типа индивидуальности, но не слишком много. Очевидно, что пытались охватить не тех. Пытаясь продать нас как участников дикарско-языче-ского стада, они отпугнули всех истинно верующих – ту аудиторию, для которой и предназначена наша музыка – относительно умных, преимущественно либеральных неформалов. Им, возможно, хватило одного взгляда на мою отретушированную фотографию на обложке альбома (ту самую, которую Клинт и Мередит клялись не использовать), чтобы понять, что за байда содержится внутри, и с чистой совестью положить диск обратно на полку. А сейчас я прочитаю тебе несколько строчек из рецензии на наш концерт в Остине. Пишет парень по имени Дэниел Дж. Пирсон:

«В параллельном мире, в котором талант чего-нибудь стоит, появление такой группы, как «Бананафиш», стало бы событием, взбудоражившим и перевернувшим весь музыкальный мир. Их песня "Бледно-голубые джинсы" могла бы сделать в новом тысячелетии то, что сделала "Smells Like Teen Spirit" в конце прошлого».

Да. Как там говорил отец Элизы?

«Если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой».

Знаешь, кто я такой? Просто очередной парень с гитарой, пытающийся пробиться наверх. Не больше и не меньше. А цифры только подтверждают мою теорию. В продвижение первого сингла вложились довольно скудно и ротация, естественно, была более чем скромной. На втором сингле вообще решили сэкономить. Винкл заявил, что он не может вкладывать такие бабки в раскрутку альбома, который плохо продается. Но в том-то и дело, что в этом бизнесе, чтобы хорошо продавалось, надо вкладывать бабки в раскрутку.

Не могу не упомянуть, что только что Винкл подписал с девятнадцатилетней, грудастой, поюще-танцую-щей куклой из Индианы многомиллионный мультимедийный контракт.

Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим. Еще раз Винкл прокололся, надеясь, что основную раскрутку нам обеспечит турне с «Дроунс». Действительно, после него у нас появилось немалое количество поклонников. Но дело в том, что последний альбом «Дроунс» был наименее удачным, и турне оказалось отчасти провальным.

И еще. К моменту начала нашего проекта Винкл и сам не очень хорошо продавался. За целый год он не нарыл ни одного хита, а в их бизнесе с этим строго: еще одна осечка – и он безработный. Все яйца он сложил сейчас в корзину с грудастой куклой. А мы с «Бананафиш» остались без яиц. Плюс к этому еще и акции компании падают. Возможно, в наши дни люди покупают меньше майонеза и сигарет, чем раньше, да и кто пойдет в магазин за новым компактом, если можно скачать его бесплатно?

Успел записать? Это был рецепт мясного фарша а-ля Пол Хадсон.

Другими словами: в данный момент Винкл не может тратить время на артиста, который начнет приносить доход, возможно, через несколько лет. Бедолаге нужны верные деньги, и прямо сейчас.

Для золотого диска надо продать пятьсот тысяч экземпляров. Для платинового – миллион.

Год назад я понятия не имел об этих цифрах. А сейчас я могу их назвать, если меня разбудить ночью, и я никак не могу понять, в какой, черт подери, момент я свернул не туда.

Количество проданных на сегодня дисков «Бананафиш» колеблется в районе двадцати девяти тысяч.

Успех – удивительно относительная вещь. Мысль о том, что двадцать девять тысяч человек вышли из дома, пришли в магазин и истратили свои с трудом заработанные деньги на сборник песен, которые вышли из моего сердца и души, приводит меня в экстаз.

Винкл считает это провалом.

– Он мертв, – повторил он в четвертый раз за последние шестьдесят секунд.

– А как же метод «выращивания»? Группой надо заниматься, – с досадой сказал Фельдман, щеки которого были розовыми, как попка у младенца.

Винкл имел наглость заявить, что он как раз это и делает. Именно поэтому он и посылает меня обратно в студию. Срочно.

В студию? Я спросил у Винкла, а что же с Европой, и, блин, наверное, у меня в голосе прозвучало отчаяние. Но я и был в отчаянии. Единственное о чем я мечтал – это уехать подальше от Нью-Йорка. Думаю, что здесь надо добавить, что неделю назад я дал отставку Джилли Бин. Чем больше я смотрел на то, как она бродила по моей квартире в разномастных лифчиках-трусиках, сидела на подоконнике Элизы с вечной, черт подери, сигаретой, торчащей изо рта, тем больше мне хотелось прыгнуть с, черт подери, крыши.

– Европа? – переспросил Винкл так, будто никогда не слышал о таком континенте. А потом долго впаривал мне, почему он вынужден отказаться от европейского турне. Дураку понятно, что все сводилось к деньгам.

– Ты хоть представляешь, сколько мы потеряли? – Он смотрел мне в глаза и явно наслаждался властью над моей жизнью.

Он сказал, что на репетиции, перелеты, автобусы, концерты, рекламу они истратили в десять раз больше, чем заработали.

– Черт возьми, даже группе среднего уровня трудно сделать гастроли неубыточными, – объяснял он.

Бла, бла, бла. Он говорил со мной, как учитель с двоечником.

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и представил себе, что Элиза положила руку мне на грудь. Это успокоило меня примерно на полсекунды, а потом показалось, что мое сердце разрывает на части медведь-гризли.

Мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю об этом.

Я начал слушать их опять, только когда Винкл объявил, что у него есть для меня сюрприз. Предложение, которое компенсирует все неудачи.

– «Гэп», – сказал он.

По лицу Фельдмана я понял, что он уже знает об этом. Он словно умолял меня выслушать.

Оказалось, что мои бывшие работодатели хотят использовать одну из моих песен в рекламном клипе. Они начинали «белую» кампанию: белые джинсы, белые рубашки, белые джинсовые куртки. И увязывали это с предстоящими зимними каникулами. Они считали, что «Лавина» им идеально подходит.

Винкл сказал, что «Гэп» денег для музыкантов не жалеет, и, очевидно, считал, что этого вполне достаточно, чтобы убедить меня. Я честно не понимаю, как он мог так высоко подняться в жизни, будучи таким идиотом.

Я сообщил им, что если меня привлекут к этой кампании, то она станет бело-красной, потому что живым я не дамся.

Думаю, что именно эта соломинка сломала спину Винкла. Он пригрозил, что убьет меня лично. Но когда понял что переубедить меня не удастся, вернулся к вопросу о новом альбоме. Он хотел знать, сколько песен у меня в запасе.

Он говорил, а мне казалось, что все это не на самом деле. Как в кино, когда камера отодвигается от героя, и он делается все меньше и меньше, пока не превращается в крошечную неразличимую точку. Я и был этой точкой.

Винкл уже орал:

– Ты слушаешь меня? Сколько у тебя песен?

Я сказал ему, что у меня тридцать тысяч песен. Потом засмеялся так, что из глаз потекли слезы. Это было мое средство защиты. Так я плевал ему в лицо, не тратя слюну.

Винкл поинтересовался у Фельдмана, от чего именно у меня такой приход, а я сказал ему, что у меня приход от жизни.

Кстати, это чистая правда. Я сильно стараюсь. Я не курил траву уже три месяца. И насмотревшись, как помощники раскумаривают Яна Лессинга для того, чтобы он мог выйти на сцену, я понял, что никогда даже пальцем не прикоснусь ни к какой серьезной химии.

Итак, я сидел за столом. Слева сидел Винкл и смотрел на меня так, словно хотел убить. Напротив сидел Фельдман, вероятно размышляющий о том, имел ли когда-нибудь Брайан Эпстайн такие проблемы с Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. Поджелудочная болела как сука, карьера утекала сквозь пальцы, а я сидел и думал только об Элизе.

Жалкая личность.

Я хотел выскочить оттуда, разыскать ее и сказать, как я ее ненавижу. Я правда ненавидел ее. Потому что знал, что я бы легко посмеялся над всеми этими катаклизмами и крушениями, если бы она ждала меня сейчас на Людлоу-стрит.

Знаешь, что меня убивает? Если бы я не знал себя, а просто как бы случайно встретился, я бы подумал: вау, у этого парня все путем! У него жирный аванс на счете в банке. Он поездил по всей стране. Женщины рады с ним переспать. Его пару раз показывали по MTV, и Дуг Блэкман знает его имя.

Звучит охрененно замечательно, да?

А на самом деле я все еще живу в заднице вместо квартиры, с которой не могу расстаться из-за собственной сентиментальности, я слишком много курю, совсем не забочусь о своем здоровье, я продал душу дьяволу с гусеницами вместо бровей и, похоже, остаток своей жизни проведу в тоске по девушке, которая бросила меня ради сына моего героя.

Жалкая личность.

Знаешь, что я сказал потом?

– Ах, боже мой, наверное, сегодня очень высокая влажность воздуха.

Я сказал это потому, что брови Винкла были пушистее обычного. Коконы должны были вот-вот лопнуть, и я был готов поспорить на десять долларов, что еще до полудня пойдет дождь. Я на самом деле выложил десять долларов и озвучил свое предложение. Дважды.

– Ну, давайте. Кто хочет со мной поспорить? Могу удвоить ставку. Будет дождь или нет? – Я улыбнулся, как профессиональный игрок, и подмигнул Винклу. Он издавал шипящие звуки, будто прохудившаяся батарея. Я подумал, что он может меня ударить, и на всякий случай встал.

Он назвал меня задницей и пообещал, что зароет, как комический киношный злодей.

Мне хотелось завизжать во весь голос – я не ваша игрушка! Не ваша кукла! Не ваша шлюха! Я, черт подери, человек и хочу, чтобы со мной так и обращались!

Вместо этого я сказал ему, что не хочу, чтобы меня зарывали. Я предпочитаю кремацию. И чтобы мой пепел в красивой коробочке стоял у него на столе.

Потом я подошел к нему, схватил за лицо и поцеловал. Это был настоящий поцелуй, прямо в губы. Я даже наклонил голову влево, как делали старые актеры, когда в кино еще нельзя было целоваться по-настоящему.

Возможно, я сходил с ума. А возможно, это был лучший момент моей жизни. Не знаю.

Я вышел из комнаты, спустился на лифте и пересек вестибюль. Крупная женщина в форме охраны со счастливейшим лицом открыла мне дверь. Она пожелала мне доброго дня, и я ее тоже поцеловал.

Сейчас начнется самая плохая часть этого дня. Я вышел на улицу и пошел на север. Я живу на юго-востоке, но я дошел до Центрального парка и остановился на углу Семьдесят седьмой улицы.

Я и сейчас здесь.

Так и есть. Прямое включение с перекрестка Западной Центрального парка и Семьдесят седьмой. С вами Пол Хадсон.

Я не рассчитывал, что встречусь с ней или что-нибудь в этом роде. Я слышал, как Вера говорила, что она с Вором в Вермонте. Вероятно, наслаждаются жизнью и занимаются сексом на природе. Надеюсь, их при этом кусают комары, а задницы обжигает крапива.

Я просто смотрю на этот дом. Я хочу быть ближе к женщине, которую всей душой ненавижу. Я хочу понять, как она живет без меня. Я хочу найти что-нибудь на тротуаре и притвориться, что это уронила она: лепесток цветка или шарф. А потом сжечь.

Я забыл об одном – о его бывшей жене. Я уселся на, черт подери, скамейку со своим магнитофоном, слева от входа в музей и как раз напротив их дома, и ни разу не подумал о Джастин Блэкман. И догадайся, кто вышел из подъезда через десять минут? Джастин, черт подери, Блэкман, и в каждой руке – по близнецу. Я не смог различить, где Шин, а где другой.

Ее волосы были завязаны в хвостик, и пока она оглядывалась по сторонам в поисках такси, он прыгал у нее за спиной. Потом она безразлично посмотрела в мою сторону, наклонилась к одному из мальчиков, опять выпрямилась, приложила руку ко лбу, будто отдавая честь, и опять посмотрела на меня. Наверное, мне надо было отвернуться, но я не видел в этом никакого, черт подери, смысла.

Я помахал ей.

Она помахала мне в ответ, но неуверенно, не до конца узнавая меня. Но перед тем как отвернуться, вдруг вспомнила. И сразу вслед за узнаванием, на ее лице появилась жалость. Боже милосердный, опять жалость. Как будто я недостаточно жалею себя сам. Чужой жалости мне точно не требовалось. Я сложил руки на груди, откинулся на спинку скамейки и стал ждать, что она подойдет ко мне и попросит прощения или хотя бы пригласит на кофе. Я считал, что она тоже виновата в моем несчастье. Черт возьми, если бы она сумела привыкнуть к бродяжьей жизни, ее, черт подери, брак не разрушился бы, ее муж не украл бы мою любовь, а я не сидел бы перед ее домом, как жалкий придурок, которым она меня, наверное, и считает.

Секунду казалось, что Джастин собирается подойти, но швейцар поймал ей такси, она запихала туда детей и уехала.

Прощайте, маленькие Блэкманы! Я махал рукой как сумасшедший. Прощайте!

Это было пару часов назад. Сейчас совсем темно, и я хочу встать и пойти домой, но чем дольше я сижу здесь, тем меньше знаю, что такое дом и где он сейчас. Я даже не знаю, кто такой я сам. Кто такой Пол Хадсон? Кто его знает. Я не могу понять, как я сюда попал. Это чужая улица. На ней живут марсиане, которые смотрят на меня подозрительно и враждебно, и поспешно переводят своих детей на другую сторону, как будто опасаются, что этот странные парень, орущий что-то в магнитофон, причинит им непоправимый вред.

Да, леди, я с вами разговариваю. Что, никогда не видели людей, потерпевших кораблекрушение? Откройте глаза. Это же Нью-Йорк. Они здесь на каждом шагу. Наверное, я куда-то не туда повернул. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Я пошел налево, а надо было идти направо. И вместо того чтобы остановиться и развернуться, я продолжал идти, а теперь я так заблудился, что не найду дорогу, даже если моя, черт подери, жизнь будет зависеть от этого.

Проблема как раз в том, что она от этого и зависит. Вот о чем я сейчас думаю: надо вырываться. Надо кончать все это. Я сижу на скамейке и пытаюсь догадаться, через какое окно светит солнце в спальню Элизы, а желание бросить все на хрен, извиваясь, вылезает из моей утробы и сливается с хаосом, которым стала моя жалкая, черт подери, жизнь.

И знаешь что? Если бы Элиза была там, внутри этого дома, а не в Вермонте, и если бы я поднялся в ее пентхаус и пять минут поговорил с ней, если бы я сумел рассказать ей то, о чем думаю, даже если она не любит меня больше, я уверен, что она опустила бы подбородок, поглядела бы на меня по-ангельски и сказала бы, что я веду себя как урод. Или больно лягнула бы меня в ногу. А может, даже положила бы руку мне на сердце и прочитала бы одну из своих дурацких, черт подери, лекций о том, что я спаситель.

Так всегда бывает. Когда тебе кто-то нужен, его как раз и нет.

Все.

* * *

Шестидесятилетие Дуга Блэкмана было событием. Похоже, никто не верил, что такое вообще может случиться, и теперь Лоринг занимался организацией торжества, невзирая на довольно вялую помощь со стороны виновника торжества.