Текст книги "Как убить рок-звезду"

Автор книги: Тиффани Де Бартоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Первое, что он сообщил мне, закончив разговор, было то, что я очень похожа на его маленькую сестренку Магги, которую сбил пьяный водитель, когда ей было двадцать лет.

Я не нашлась, что на это ответить.

– Мистер Норт, я хотела поблагодарить…

– Называй меня Терри. И благодарить меня не за что. Я взял тебя на работу не потому, что тебя рекомендовал Дуг, а потому, что ты написала превосходную статью. Я знаком с ним с семидесятых, и мне ни разу не удалось так разговорить его.

Терри был немного старше пятидесяти, высокий с темным коротким ежиком на голове и дружелюбными, хотя и резковатыми манерами.

За моей спиной раздался женский голос, произнесший с нескрываемым сарказмом:

– Значит, это и есть маленький дружок Дуга Блэкмана.

Терри представил меня Люси Энфилд.

– Если хочешь получать хорошие задания, тебе придется быть с ней очень любезной, даже если она не всегда будет любезна с тобой.

Люси Энфилд была артдиректором журнала. Она славилась крутым характером и высокомерием, одевалась с аристократическим шиком и не сомневалась, что понимает в музыке больше, чем все недовинченные профессионалы, работающие под ее началом.

У нее были длинные ноги, узкие щели глаз и агрессивная улыбка. С самого начала она расставила точки над «i», объяснив мне, что именно она является главной силой на музыкальной сцене Нью-Йорка:

– Если я не знаю про кого-то, значит, их не стоит и слушать.

– Вы когда-нибудь слышали про «Бананафиш»? Я надеялась, что на новой работе смогу быть полезной для Майкла.

– Нет, – ответила Люси, – но название идиотское. На кого они похожи?

Я решила, что «кого» вместо «что» очень показательно. К тому же «Бананафиш» совсем не идиотское название. А если и идиотское, тогда то же самое можно сказать про все великие группы.

Примечание: Я понятия не имела, на что похожа «Бананафиш». Я их еще не разу не слышала…

– На «Радиохэд», – ответила я на всякий случай. Я подозревала, что между группами нет ничего общего, но на музыкального критика это должно было произвести впечатление.

Люси заинтересовалась.

– А где они играют?

– В основном в «Кольцах Сатурна».

Интерес тут же увял.

– Элиза, «Кольца Сатурна» – это место, куда группы уходят умирать.

Терри сказал, чтобы я зашла к нему в конце дня, и мы с Люси направились на экскурсию по помещениям редакции, которые оказались далеко не такими шикарными, как я ожидала, и вполне могли принадлежать какой-нибудь фирме, торгующей продуктами питания.

Чтобы добить меня окончательно, Люси повторила свой старый трюк, представив меня одному из старших редакторов как «дружка Дуга Блэкмана».

Я знала эту женщину не больше пятнадцати минут, но мне казалось, что я ненавижу ее всю жизнь.

– Надеюсь, ты не рассчитывала на просторный кабинет с окнами в парк, – сказала Люси, остановившись наконец у крохотной кабинки, отделенной перегородками от десятка других таких же кабинок помощников редакторов.

В кабинке были стол, стул, компьютер и – единственный луч надежды – кофейная кружка с фотографией «Ю-Ту» периода «The Joshua Tree», вероятно оставшаяся от предыдущего обитателя. Ровно посредине шляпы Эджа была небольшая щербинка, как будто кто-то сыграл с ним в Вильгельма Телля.

Люси показала на две большие бумажные стопки и два компакт-диска с надписью «Рекламный экземпляр».

– Письма в редакцию, – пояснила она. – Разберись, есть ли в них что-нибудь годное для печати. А компакты надо прослушать и сделать обзор для следующего номера.

Я дождалась, пока Люси выйдет из комнаты, и устало опустилась на стул. Похоже, я попала, но нельзя сейчас об этом думать, чтобы не разреветься или, еще хуже, не побежать немедленно на автобусный вокзал и не прыгнуть в автобус, направляющийся в никакой город.

Я бессмысленно пооткрывала ящики письменного стола, потом включила компьютер и провела остаток дня, слушая один из дисков, которые надо было рецензировать. Диск назывался «Шоколадная морская звезда и хот-дог с душистой водой». По моему скромному мнению, это был полный отстой, но мне предстояло изложить эту мысль пятью сотнями связных и хорошо продуманных слов.

В шесть часов я отправилась к Терри.

– Как идут дела, Маг? – Он покрутил шеей, и раздались два громких щелчка. – Не возражаешь, что я называю тебя Маг?

– Нет, – ответила я, хотя и подумала, что это довольно странно.

– Все в порядке? Ты какая-то серая.

Я подошла поближе и понизила голос:

– Может, не стоит спрашивать, но что, Люси всегда такая, или я как-то особенно ее раздражаю?

– И то и другое. – Терри объяснил мне, что в «Сонике» существует строгая иерархия. Сама Люси начинала как внештатник, работала по шестьдесят часов в неделю, чтобы пробиться наверх, и поэтому ненавидит любого, кто не начинал, разбирая письма в приемной, а особенно если место получено благодаря «постельным связям».

– Честное слово, я никогда далее…

– Это совершенно не мое дело, – отмахнулся Терри. – Просто не удивляйся, когда первое время будешь получать самые дерьмовые задания. Как, например, этот концерт «66».

Вскоре к нам присоединилась Люси, вручила мне удостоверение сотрудника прессы для сегодняшнего концерта и макет сентябрьского номера журнала, который, как она заявила, помощники редакторов должны вычитывать и давать свои замечания до подачи в печать.

* * *

«Только в Америке. Такое могло случиться только в Америке. Потому что Америка стремительно несется вниз. Ведь это мы изобрели и подарили миру музыкальное воплощение свободы, которой так гордится наша страна – рок-н-ролл. Но сейчас рок-н-ролл умирает. Нет, не просто умирает. Его распинают, Элиза. Как Иисуса Христа. Нашего Спасителя. Наше Предназначение, Правда и Свет уходят вместе с кровью в песок, а ты понимаешь, что мы делаем в это время? Мы стоим вокруг и смотрим, как бедный парень загибается».

Такую аналогию предложил мне Дут Влэкман в номере кливлендского отеля, когда мы ели чизбургеры и картошку фри.

Дуг сказал, что радиоэфир наводнен теми, кого он назвал «музыкальными язычниками и бессмысленными поп-дикарями». Они почти не пишут песен сами, а если и пишут, то ничего хорошего не выходит, но они одеваются как рокеры, танцуют и синхронно двигают губами, они искушены в искусстве саморекламы, и главное – они соблюдают правила игры. Дуг взял мой диктофон и прямо в микрофон раздельно произнес: «Никто и никогда не совершал революций, соблюдая правила игры».

Разумеется, он был циничен. Но он рос в шестидесятые годы – в волшебную эпоху волнений и перемен, когда новое было действительно новым и у людей была надежда. Рок-н-ролл, гражданские права, люди, гуляющие по Луне… Он протестовал против войн и проповедовал свободу выбора для женщин. Он заработал право на свое мнение.

Дуг сказал, что та Америка, которую он знал раньше, превратилась теперь в пристанище потерянных, сбитых с толку и жадных. Он сказал, что мы живем в стране, которая ценит коммерцию выше искусства и позволяет середнякам процветать, размножаться и отравлять радиоволны, экраны телевизоров и кинотеатров и печатные страницы, как токсичные отходы отравляют воду и землю.

– Время от времени что-нибудь стоящее просачивается через узкую щель, но в наши дни это случается очень редко.

– Как вы думаете, почему так редко?

Он уже выпил полбутылки вина к этому времени. И заводил сам себя.

– Я расскажу тебе об одной из причин, почему это бывает редко. Потому что звукозаписывающие компании стали сейчас просто маленькими подразделениями огромных многопрофильных корпораций – потому и редко. Часто директор такой компании – просто чиновник среднего звена, основная обязанность которого – лизать задницу хозяевам. Он ни хрена не знает о музыке, и она его не волнует. Его работа – продавать записи. И ему не нужен хороший слух, ему нужно хорошее знание маркетинга. И это еще не все. Еще сюда вмешивается политика. Политика!

– Как же тогда можно объяснить ват успех? Дуг почесал висок, что он делал всегда, когда задумывался.

– Когда я начинал, все было по-другому. Это ведь был шестьдесят шестой год. То, что мы делали тогда, было относительно новым. Дилан делал фолк-рок, «Битлз» завоевывали мир, а я пришел из лагеря блюзов – белый парень, который пытался петь госпелы скрипучим голосом и под гитару. Но если бы сейчас мне было двадцать четыре года и я записал ту же самую пластинку, как ты думаешь – много экземпляров было бы продано?

– Это кощунство, – сказала я. Я не могла представить мира без песен Дуга Блэкмана. – Ваша музыка изменила мою жизнь.

Я рассказала Дугу, как в первый раз была на его концерте – в кливлендском «Колизеуме» в 1990 году, когда только вышел альбом «Жизнь, которую ты спасаешь, может оказаться твоей». Мне было шестнадцать лет, и прошло всего несколько недель после неудачной попытки перерезать себе вены кухонным ножом. Естественно, я была в глубокой депрессии. Мы с Верой и Майклом сидели в четвертом ряду, места девять, десять и одиннадцать. И когда Дуглас появился на сцене с красной «Гибсон» в руках и выдал «День, когда я стал призраком», а на глазах у него, по-моему, были слезы, мне показалось, что он говорит прямо со мной.

– Эта песня научила меня мужеству. И напомнила об одной вещи, которую я давно знала» но забыла: если ты чувствуешь – значит, ты жив. Даже если ты чувствуешь только боль.

– Вот в этом и магия, – сказал Дуг. – Поэтому и надо спасать умирающего. Потому что позже он может спасти тебя.

– Спаси Спасителя, – сказала я.

– Сечешь, Элиза Силум?

– Секу, мистер Блэкман.

Весь концерт я вспоминала слова Дуга. «66» была одной из самых плохих групп, которые я когда-либо видела или слышала. Мне казалось, что вместо усилителей они воткнули вилки своих гитар в бочонок с гелием. Все девушки в зале были одеты так же, как Аманда Странк – обесцвеченная, довольно потасканная блондинка средней привлекательности, единственный талант которой состоял в том, что она умела произносить слово «fuck» и поднимать юбку одновременно.

Аудитория орала и аплодировала, как будто слушала «Битлз».

После концерта я дошла до парка на площади Томпкинса, села на скамейку и долго смотрела на слово «надежда», вырезанное на каменной балюстраде фонтана. Потом начала записывать свои впечатления от концерта, а в голове все время звучали слова Дуга: «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу тебе, кто ты».

Музыкальные язычники, бессмысленные поп-дикари?

Я вспомнила, Пол говорил мне, что встречался с Амандой Странк. Я написала «сука» в скобках рядом с ее именем, сама удивилась и быстро зачиркала написанное так энергично, что на бумаге образовалась треугольная дырка.

Большинство кафе и баров в Ист-Виллидж еще работали. Они были заполнены стильными людьми со стильными прическами в стильной одежде. Я заметила парня в кобальтового цвета рубашке, чья поза напомнила мне об Адаме. Он тоже обычно стоял так же разбалансированно и отклонившись от вертикали – живое воплощение Пизанской башни.

Интересно, как бы я чувствовала себя в Нью-Йорке, если бы со мной был Адам? Я не хотела, чтобы он был здесь. Я больше не скучала по нему. Но я скучала по тому, чем он был для меня – по руке, за которую можно держаться, по иллюзии защищенности.

Я медленно шла по Аавеню и удивлялась, что можно чувствовать себя абсолютно одинокой, когда вокруг так много людей.

На Хьюстон-стрит я обнаружила «Кольца Сатурна». Вывеска гласила:

«БАНАНАФИШ» В ВЕРХ. ЗАЛЕ КАЖДЫЙ ЧТВ.

Я позвонила Вере, чтобы предложить ей посидеть в «Кольцах», но она уже была в постели. Я попробовала пригласить Майкла – он все еще репетировал. Я спросила, нельзя ли мне прийти и послушать их.

– Сегодня не самый удачный день, – ответил он. – В другой раз обязательно.

Я зашла внутрь и огляделась: главный зал был небольшим, с очень низким потолком и весь черный – стены, пол, столы и стулья, даже стойка бара были выкрашены в черный цвет. В левом углу была лестница – тоже черная, которая, вероятно, вела к сцене.

В зале было только двое посетителей – молодая пара, сидящая за столиком в дальнем углу, и здоровый бармен. Я присела за столик и сообщила ему, что мой брат – участник «Бананафиш».

– Который? – спросил он.

– Майкл.

– Который?

– Ну да, – засмеялась я. – Силум. Гитарист.

Бармен покивал одобрительно. У него двигался только один глаз.

Второй был стеклянным и не очень хорошо вставленным – он был выпученным, и я боялась, что если бармен почему-нибудь разволнуется, глаз выпадет прямо мне на колени.

Он спросил, что я буду пить, и я заказала единственный напиток, который употребляла:

– Воду, пожалуйста. Но налейте ее в стакан для мартини и бросьте туда оливку, если можно.

Пока он наливал в бокал воду и клал в нее оливку, он успел рассказать мне, как можно завести машину, если забыл дома ключ зажигания. При этом он несколько раз упомянул красный провод и предупредил, что, если я не буду с ним осторожна, меня вполне может убить током. Еще он сказал, что его зовут Иоанн Креститель, а когда я засомневалась, признался, что на самом деле его имя Джон Барнаби. А кличка появилась благодаря его профессии.

– Разношу святую воду, – пояснил он. – Почему я никогда не видел вас на концертах?

– Я недавно приехала в Нью-Йорк.

Я попросила налить еще воды, и он предложил:

– Может, плеснуть туда немного водки?

– Нет, только воду, пожалуйста. И еще одну оливку, если только за нее не придется платить.

– Вы друг Билла?

Я не поняла, что он имеет в виду. Джон объяснил, что это сленговое название для анонимных алкоголиков. Он сам дружит с Биллом уже двадцать лет.

– Нет, – сказала я, – я просто не пью.

– Почему?

Мне не хотелось углубляться в это. Рассказывать о том, как в старших классах школы и в колледже все напивались каждые выходные, и я видела, как потом их выворачивает наизнанку, и какими идиотами они становятся, и как это было противно, и как я отказывалась принимать в этом участие, хотя популярности мне это не прибавляло.

– Просто я не решаюсь глотать жидкости, которые могут гореть, – ответила я.

Джон улыбнулся и налил мне воду.

– Раз вы здесь новенькая, я должен дать вам важный совет. – Он взял красную зубочистку в виде маленькой шпаги, нанизал на нее три зеленые оливки, фаршированные перцем, и опустил все это в мой бокал. – За счет заведения. А сейчас слушайте внимательно и запоминайте: если вы идете по улице, а какой-нибудь псих начинает стрелять, делайте следующее: ни в коем случае не смотрите ему в глаза и продолжайте идти. Поняли? Просто спокойно идите в противоположную сторону. Если он профессиональный киллер – ваши шансы равны нулю. Но если нет – просто какой-то почтовый работник решил развлечься, – он вряд ли сможет попасть в движущуюся мишень.

Не знаю, был ли Иоанн Креститель социопатом или просто немного эксцентричен, но мне он все равно понравился, и я оставила ему последние в кошельке два доллара.

25 июля 2000 года

Все дело в вере. Вере в свой талант. Вере в свои решения. И вере в то, что, даже если правда не помогает мне платить по счетам, она все-таки делает меня свободным.

Звучит смешно, я понимаю. Ха! Ха!

Интересно, я достаточно громко говорю? Я стараюсь не шуметь, потому что в комнате за стеной спит моя новая соседка. Но к этому я вернусь через несколько минут. Сначала вопрос о вере – один из многих, с которыми я борюсь каждый день и которые не дают покоя моей поджелудочной. В нашем деле вера – это как веревка, за которую держишься, слезая со скалы. И честное слово, я боюсь не того, что веревка кончится, а того, что у меня не хватит сил держаться за нее и падение будет очень долгим.

Сегодня вечером мы планировали порепетировать подольше, но неудача с мистером Винклом выбила всех из колеи, и у нас ничего не получалось. Потом появился злой как черт Фельдман. Он с ходу заявил, что у меня поехали мозги, что я восстановил против себя одного из самых важных людей в музыкальном бизнесе, не говоря уже о том, что спустил в унитаз собственную карьеру.

Я вытащил его в вестибюль, плотно закрыл дверь и поинтересовался, знал ли он о том, что собирается предложить мне Винкл. Он ответил, что я должен был прийти на встречу один, и это стало ответом на мой вопрос. Я напомнил ему, что я не сольный певец, и он сказал, что, может быть, стоит попробовать.

– Ты пишешь песни. Ты держишь публику. Ты принимаешь решения.

Я попросил его говорить потише, и он спросил, указывая на дверь:

– Разве ты не сказал им?

Нет, черт подери, я не сказал им. Хватит с них дерьма на сегодня.

Фельдман проповедовал, пока весь не изошел на мыло. Он утверждал, что я специально все усложняю и что только идиот может отказаться от предложения работать в одной из крупнейших в мире музыкальных компаний. Но дело в том, что я слишком долго искал этих трех парней, с которыми мы абсолютно совпадаем, и мы останемся, черт подери, группой, даже если нам до конца наших дней придется играть в «Кольцах Сатурна».

И еще. Я не стараюсь специально все усложнять. Просто я хочу засыпать с чистой совестью и, проснувшись, не бояться посмотреть на себя в зеркало. И я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала только мне. Даже если она дерьмовая, она все равно моя.

Я познакомился с Фельдманом на вечеринке у нашей общей подруги. Он не произвел на меня никакого впечатления. Да и подруга не была особенно близкой, что называется «минутное помутнение сознания». Но в это я сейчас не собираюсь вдаваться. Она тогда уговорила меня спеть пару песен. После этого откуда-то появился Фельдман и развел обычный базар на тему «на тебе просто написано, что ты станешь звездой». Тогда я на это не купился. Небесные тела меня не интересовали. Но он был настойчив. Он с энтузиазмом слушал нашу музыку, почти сразу же предложил себя в менеджеры, оплатил аренду зала для репетиций и даже раздобыл мне карточку социального страхования и водительские права, несмотря на то что Хадсон не настоящее имя, а псевдоним.

Его главным желанием в жизни было – и он этого даже не скрывал – стать чьим-нибудь Брайаном Эпстайном – знаете, тем парнем, который будто бы создал «Битлз». Фельдман объяснил, что он уже давно ищет своих Леннона и Маккартни и остановил свой выбор на мне. Одновременно с нами он работает с «66», потому что там он реально делает деньги.

Именно Фельдман устроил нам работу в «Кольцах Сатурна». Пару лет назад я просто умолял их дать нам возможность поиграть, но после короткого прослушивания владелец заявил, что моя музыка «слишком грузит», черт его знает, что это значит. Когда я спросил Фельдмана, как ему удалось уговорить хозяина, он со смехом рассказал, что, когда был еще молодым, начинающим юристом, ему несколько раз случалось помогать ребятам из высших кругов организованной преступности Нью-Джерси.

– У меня есть друзья в очень неожиданных местах, и они мне кое-чем обязаны. Я обналичил одну из оказанных услуг.

Больше вопросов я не задавал.

Когда Фельдман ушел, мы отложили инструменты и решили: лучшее, что мы можем сделать, – это накуриться до одури. Остаток ночи мы провели споря о самом популярном сорте мороженого. Бёрк утверждал, что это шоколадное, хотя на самом деле это ванильное – я где-то недавно читал, – но спорить мне не хотелось. Я постоянно думал, во-первых, о Винкле, во-вторых, об Элизе. Интересно, что бы сказал Майкл, если бы знал, как разыгралось мое воображение на ее счет. Перед тем как она приехала, он предупреждал меня: «Руки прочь. Приглядывай за ней, стань ее другом, если она позволит, но без глупостей».

Я спросил Веру, почему Майкл так категоричен, и она объяснила, что какой-то засранец недавно разбил ее сердце. Ударник – ни больше ни меньше. Даже я знаю, что девушкам нельзя связываться с ударниками.

Кстати, Анджело в это время тыкал мне в лицо своей палочкой и уверял, что ванильное – это банально. Но я и не говорил, что ванильное – это оригинально, я просто сказал, что оно самое популярное.

– Джентльмены, существуют специальные исследования, и их результаты публикуются. Вы можете заключить пари, а потом проверить, – вступил Силум.

Когда Майкл под кайфом, он всегда говорит как чей-то папаша.

Анджело заявил, что номер один – это мороженое с баббл-гамом. Я возразил, что ни один дурак старше восьми лет его не заказывает. Бёрк поднял руку, как школьник, и спросил, не можем ли мы поговорить о том, что получилось с Винклем. Я тут же сказал, что, наверное, пора расходиться, но Анджело никак не мог успокоиться насчет этого проклятого мороженого с баббл-гамом. Он уверял, что всегда его заказывает.

Бёрк гнул свое:

– Может, все-таки стоит обсудить предложения Винкля?

Анджело немедленно примкнул к нему и завопил:

– Да! Это все-таки лучше, чем ничего.

Наше помещение меньше, чем собачья конура. Вопить совершенно не обязательно.

Силум сказал, что, если мы ляжем под Винкля, я смогу забыть о складывании рубашек, а он остаться в группе. По крайней мере, он так надеется. В его голосе слышалось отчаяние, а я почувствовал себя виноватым и в тысячный раз сказал, что не хочу говорить об этом. Поджелудочная, естественно, заболела, и я прижал ее рукой.

– Ну, начинается! – воскликнул Анджело. – Хватит уже этой долбаной поджелудочной.

– На сочувствие рассчитывать уже не приходится? – Я надеялся на более гуманное отношение.

– Вот возьми в виде сочувствия. – Майкл протянул мне остаток косяка.

После этого я собрал вещи и ушел домой. Здесь начинается интересное.

Когда я вошел в квартиру, весь свет был выключен, а окна закрыты, было жарко, как в террариуме. Я зажег свет, сходил в туалет, потом закурил сигарету. С сигаретой я подошел к двери Элизы и постучал. Ответа не последовало – ни «кто там», ни «войдите». Я решил, что ее нет, и зашел.

Но она все-таки была дома. Читала, сидя на кровати. На полу стоял мой вентилятор и дул прямо ей в лицо. На ней были розовый кружевной лифчик и такие же розовые трусики.

Я поздоровался и засмеялся, когда она схватилась за простыню и попыталась прикрыться – не самая хорошая идея, потому что я расценил это как признак слабости, а демонстрировать передо мной слабость, особенно находясь в полуобнаженном состоянии, – это ошибка. Таким образом я получил некоторое преимущество.

Я присел на ее кровать, разулся и потушил сигарету о подошву ботинка. Потом перевалился через нее, скатал в шар вторую подушку и вытянулся, не обращая внимания на ее протесты.

– Расслабься, – сказал я, – мы ведь друзья, разве нет?

– Мы едва знакомы, – ответила она.

– Это не важно. Друг мне сейчас совсем не помешает.

Я тысячу раз заставил ее поклясться, что она сохранит все в секрете, и рассказал о том, что произошло между мной и Винклем. Не знаю, зачем я это сделал. Наверное, рассчитывал на ее интуицию. К тому же мне нужен был повод, чтобы остаться в ее комнате.

Я рассказал ей, что самым плохим было то, что я несколько минут думал, перед тем как сказать «нет». Она ответила, что никто бы не осудил меня, даже если бы я сказал «да», но я-то хорошо знал, как осудил бы себя я сам. Я бы скорее убил себя, чем уступил этим ублюдкам.

Я попробовал поиграть с маленькой жемчужиной в ее мочке, но номер не прошел. Потом, чтобы немного позлить ее, спросил, всегда ли она надевает одинаковые трусики и лифчик, и сначала она очень смутилась, а потом откинула назад волосы и подтвердила, что всегда.

Я спросил, что значит всегда – совсем всегда или раз в неделю. Она ответила, что всегда – это всегда, каждый день. И объяснила, почему она это делает: она не может тратить много денег на одежду, а так – даже если на ней старые джинсы и футболка – она чувствует себя хорошо одетой. Нарядной.

Ясное дело, что теперь каждый раз, когда я увижу ее, я буду гадать, какого цвета сейчас ее белье.

Я закрыл глаза и застонал, пытаясь усмирить эрекцию, которая беспокоила меня с тех пор, как я вошел в ее комнату.

– Что? Опять поджелудочная? – спросила Элиза.

Я объяснил ей, что это не поджелудочная, а совсем другое, и она обозвала меня уродом, но при этом, кажется, улыбнулась. Честно говоря, мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы тут же не прижать ее к кровати и не поцеловать. Я, наверное, так бы и сделал, если бы меня не отвлек длинный тонкий шрам на ее левом запястье.

Не думая, я взял ее руку и поразился, какой удивительно хрупкой она оказалась. Я провел пальцем по шраму – на ощупь он напоминал строчку на укороченных джинсах, которые я укладывал в прошлый вторник.

Я знал все о шраме – Майкл рассказал мне эту историю, как он нашел ее в луже крови на полу ванной, когда ей было, кажется, шестнадцать или вроде того.

Элиза выдернула руку и засунула ее под подушку.

– Я устала, – сказала она. – Иди к себе, пожалуйста.

Я не пошел. Вместо этого я дотянулся до завитка волос, который падал ей на глаза, и осторожно, стараясь не касаться кожи, убрал его назад, и мой палец прикоснулся к крохотной жемчужине сережки. По-моему, в тот момент что-то промелькнуло между нами, но я не уверен. К тому времени я уже окончательно запал на нее. Серьезно, если привести меня в комнату, где будет Элиза и еще сотня красоток, я подойду именно к ней. В ней есть что-то магнетическое. И печальное. А когда она разговаривает, она как-то по-особому опускает подбородок и поднимает на тебя глаза, и тебе начинает казаться, что ты – единственный человек в этой комнате или даже во всей вселенной. Такой у нее специальный талант. А когда она перестает смотреть на тебя, то сразу оказывается в другом мире, за сотни миль отсюда, и ее темные соколиные глаза устремлены кверху, будто у нее свои, особые отношения с небом.

Я уже говорил, что мне страшно хотелось ее поцеловать? Сначала губы, потом веки, потом то место, где бедро, изгибаясь, переходит в талию. И мое желание не ограничивалось одним членом, а заполняло все тело жаром и такой силой, что мне казалось, я смог бы парить в воздухе.

Я приблизился к ней, и она быстро сказала:

– Даже не думай.

Мне показалось, что она изо всех сил старается, чтобы я не начал ей нравиться, и поэтому рассказал ей историю о том, как, когда я был маленьким, мама приготовила однажды суп из моллюсков. Кажется, это был мой день рождения, и суп был частью праздника, но я наотрез отказался его есть. Я сказал, что терпеть не могу моллюсков, а она спросила: «Откуда ты знаешь, что не любишь? Ты ведь никогда их не пробовал». Она пообещала, что, если мне не понравится, она сделает мне бутерброд с ореховым маслом, но сначала я обязательно должен попробовать. Хотя бы одну ложку.

Я сделал паузу, чтобы убедиться, что Элиза меня слушает.

– Разумеется, орехового масла в тот день я не захотел.

– Очень трогательная история, – сказала Элиза, – но у меня аллергия на морепродукты.

Я сказал ей, что смысл рассказа совсем не в этом, а она начала бухтеть, что у меня есть девушка по имени Авриль, и я сплю еще с одной девушкой, по имени Бет, не говоря уже о том, что она сестра моего друга, не говоря уже о том, что сейчас ей меньше всего нужны проблемы с парнем вроде меня, и – бла-бла-бла и бла-бла-бла. Мне даже показалось, что она сейчас заплачет, а обычно этого достаточно, чтобы я моментально оказался в другом конце города, но – можешь себе представить? – у меня возникло странное желание прижать ее к себе и успокаивать, пока она не уснет.

Дорогой друг магнитофон, запомни этот момент. Лежа рядом с Элизой, я неожиданно почувствовал, будто нашел нечто, что даже не помню когда потерял.

Мы молча поразмыслили над ситуацией, а потом я сказал:

– Не надо отказываться от всех фруктов, если тебе попалось одно гнилое яблоко.

А она сказала:

– Пожалуйста, иди в свою комнату.

Я сказал:

– Если я уйду, я заберу с собой вентилятор.

Она сказала:

– Забирай этот дурацкий вентилятор.

Выходя из ее комнаты, я немного поколебался напротив вентилятора, даже, кажется, взялся рукой за шнур, но вышел без него.

Все.

* * *

До того как я переехала в Нью-Йорк, я любила мечтать о том, как буду жить там. Мечты были довольно глупые. Мы с Верой могли полдня просидеть в каком-нибудь кафе, обсуждая нашу будущую жизнь и то, как здорово мы все устроим. Предполагалось, что вечерами мы втроем будем ходить во всякие крутые места и слушать там живую музыку. Но на самом деле Вера с Майклом были все время заняты, да и я тоже. В течение первой недели в Нью-Йорке мы почти не виделись.

А я не могла избавиться от мыслей о Поле. Я все время вспоминала о том, что он сказал мне, когда ночью пришел в мою комнату, и о том, что он отказался от предложения, которое могло быть его единственным шансом, потому что не хотел бросать моего брата и всех остальных. Наверное, думала я, что-то большее скрывается за его легкомысленной улыбкой и веселой хамоватостью.

На Людлоу-стрит он совсем не появлялся, как будто и не жил здесь. Чаще всего я была полной хозяйкой квартиры, и мне это совсем не нравилось. Больше всего мне не нравилось просыпаться по утрам и видеть распахнутую дверь в его комнату и беспорядок на неубранной кровати, но это был вчерашний беспорядок, и я чувствовала, что чего-то в моей жизни не хватает.

Пошло несколько дней, прежде чем Пол восстановил прерванную связь посредством куска бумаги, прилепленного к моей двери жевательной резинкой. Он писал:

Может, придешь на концерт в четверг?

Я сегодня вернусь с работы в шесть. Дождись меня. Я о тебе думаю.

Потенциально твой, Хадсон.

Я провела все утро, пытаясь найти скрытый смысл в каждом слове записки. Мне надо было знать, что означают слова «Я о тебе думаю» буквально. Думает обо мне как? Вроде «Интересно, где она сейчас?», или «Интересно, любит ли она „Пинк Флойд“» или «Интересно, хороша ли она в постели или как?». Слишком много возможных вариантов. А что значила подпись «потенциально твой»? Как расшифровать ее?

Мне не удалось послушать «Бананафиш» в прошлый четверг, потому что я наводила последний блеск на разгромную статью о «66» в надежде произвести наконец впечатление на Люси Энфилд. Надежда не оправдалась. Она оставила статью без комментариев и дала мне новое задание – сбор фактов для большого материала о бразильской топ-модели. А Корбин – парень из соседней кабинки – поехал брать интервью у Вайана Коэна!

Я пыталась уговорить себя, что нет ничего ужасного в том, что, работая в самом известном в Америке музыкальном журнале, я должна готовить статью о цыпке, которая заявила (цитирую): «Меня просто тошнит, когда музыканты начинают, типа, рассуждать о мировых проблемах. Мне хочется крикнуть им: "Заткнитесь! Идите лучше потанцуйте"».

– Ненавижу свою начальницу, – пожаловалась я Вере за ланчем на скамейке в Бриант-парке в тот самый день, когда Пол оставил мне записку. – Из-за нее все на работе считают меня фанаткой из группы поддержки.

Вера разломила свое печенье и дала мне половинку.

– Почему все на работе считают тебя фанаткой?