Текст книги "Когда боги спят"

Автор книги: Теймур Мамедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ты разве ничего не слышал там, где соизволил быть, о том, что сотворил здесь наш владыка?

– Нет... – Прексасп не пытался скрыть свое недоумение. – И надеюсь, что ты мне обо всем расскажешь!

– Расскажу, – произнес хозяин шатра, – так как скрывать это бессмысленно – об этом говорит весь лагерь, и ты рано или поздно обо всем узнаешь. Приготовься к худшему, Прексасп. Наш владыка болен неведомой болезнью – Ахурамазда отнял у него разум!

На краткое мгновение ошеломленному вельможе показалось, что кто-то, невидимый глазу смертного, погасил пламя светильника. Дыхание перехватило, словно чьи-то цепкие пальцы душили его.

– Я знаю, что персы не лгут, иначе я потребовал бы от тебя доказательств! – тяжело выдохнул он.

– Их гораздо больше, чем мне хотелось бы, Прексасп. К примеру, что ты скажешь о поведении Камбиза казнить трех жрецов Мемфиса на глазах соотечественников только за то, что они осмелились в свой недобрый час просить нашего царя дать разрешение на проведение ежегодных празднеств в честь бога Аписа, предстающего перед людьми в образе черного быка с белым пятном на лбу?! А что ты скажешь о приказе казнить Псамметиха?

– Как, фараон казнен? – не выдержал и перебил Дария побагровевший Прексасп.

– Владыка заставил несчастного испить бычьей крови, и фараон отправился навестить праотцев, испустив дух в адских мучениях. Но и это еще не все, Прексасп. Царь объявил во всеуслышанье, что казненный Псамметих и отец его Аматис не кто иные как злостные узурпаторы. Себя же он объявил законным наследником фараонов предыдущей династии, сыном, ты только послушай, сыном Осириса [Осирис – один из верховных богов Древнего Египта]. Камбиз велел выбросить мумию Аматиса из усыпальницы в городе Саисе, сжечь ее на центральной площади. Но сжигание трупов противоречит обычаям и нашим, и обычаям этой страны!

– Неужто... – попытался что-то сказать Прексасп, но Дарий не дал ему докончить свою мысль.

– Погоди, и это еще не все! Владыка повелел разрушить в кратчайший срок древние храмы местных богов, и удивит ли тебя, Прексасп, после всех этих неразумных деяний, если завтра поднимется против нас в неутолимом гневе вся эта многолюдная страна, и мы падем вдали от родных очагов под тучей стрел и дротиков, от неисчислимого количества которых ясный день превратится в сумрачный вечер. И это сейчас, когда страна признала верховную власть персов, смирилась со своей участью, и еще вчера в тех же храмах священнослужители пели хвалу нашему владыке?

– Услышанное мною настолько ужасно, Дарий, что не может быть неправдой! – взволнованный Прексасп встал, опершись руками о колена, и, сгорбившись, закружил по шатру. – Но что ты сам думаешь об этом, Дарий? Может быть, есть другая причина таких странных, недостойных владыки большей части света поступков?

– Мне кажется, я проник в нее...

– Тогда не томи меня, говори, Дарий! Развей мои сомнения!

– В лагере появился жрец из Вавилона, уже пять дней, как он среди нас. Он каким-то странным, пока еще непонятным мне способом, влияет на поведение и поступки владыки. Скорее всего доступными ему магическими заклинаниями, теми заклинаниями, которыми издавна славятся во всех странах халдейские жрецы.

– Кто он таков, мой Дарий? Что делает в нашем лагере?

– Быть может, ты встречал его, когда он направлялся к нам, минуя дельту Пиравы, вместе с караваном эламских тамкаров...

– Нет, во всяком случае не могу припомнить...

– Конечно же, подвергая свою бесценную жизнь неисчислимым опасностям за много парасангов отсюда, ты не обращал внимания, на каких-то тамкаров! Этот жрец привез владыке дар жителей Вавилона: бронзовый меч с золотой рукоятью некоего правителя, царствовавшего сотни лет тому назад. По крайней мере, он так утверждает. Среди вавилонян бытует мнение, будто этот клинок приносит его обладателю победу над врагами во время сражения...

– И царь поверил этой нелепой выдумке?

– Конечно же нет, но на воображение простых воинов это, несомненно, произведет впечатление. Как бы там ни было, но этот жрец завоевал удивительное расположение Камбиза, и царь не желает расставаться с ним ни на минуту. Этот халдей стал Камбизу дороже всех нас, его приближенных, и даже сородичей!

Последние слова Дария несколько успокоили Прексаспа.

– Мне кажется, что ты ошибаешься, Дарий. Еще во время эфиопского похода многие знатные персы заметили, что с Камбизом творится что-то неладное... Ты не можешь не помнить те ужасные дни, когда мы, углубившись без заготовленного впрок провианта в горячие пески безжизненной пустыни, теряли испытанных и закаленных, мужественных перед лицом врага воинов, гибнущих десятками и сотнями не в схватках с врагом, а от голода... Надежнейшие и опытные проводники, получившие щедрую плату, утверждали в один голос, клялись своими богами, что еще много дней пути предстоит нам, прежде чем измотанное войско достигнет ближайшего оазиса на берегу Пиравы, где можно будет раздобыть хоть немного съестного. Но наш царь был глух к разумным доводам, слепо шел вперед и вел за собой измученное и обессиленное голодом войско, разделяя с ним все трудности неподготовленного похода. И лишь тогда, когда иссушенные яростным солнцем воины возроптали громко и отказались идти в горячую пасть сыпучих песков, непреклонный Камбиз, уподобившийся мумии, был вынужден повернуть назад, отказавшись от желания наказать эфиопов.

– Царь не расстался со своим замыслом: он повторит поход, лишь только Ахурамазда предоставит ему такую возможность...

– Я знаю об этом, – согласился с Дарием Прексасп. – Но смог ли я убедить тебя в своей правоте, что уже в те дни на ум царя набежала тень?

– Кое в чем я с тобой согласен, и все же прав я, а не ты, Прексасп. Ты сам убедишься в этом, как только тебе предоставится возможность наблюдать за этим таинственным служителем Мардука. Суди сам, насколько противоречивы поступки нашего владыки! Он приказывает публично казнить Псамметиха, а на другой день, когда вавилонского жреца не было рядом по какой-то причине, которую я сейчас не упомню, непритворно сожалеет о содеянном, готов отдать все свои сокровища, лишь бы только воскресить фараона. Он повелевает сжечь на костре мумию Аматиса, а некоторое время спустя, опять-таки во время отсутствия жреца, приказывает вновь вернуть ее со всеми предосторожностями в оскверненную усыпальницу, и благо, что первое повеление не успели исполнить уже привыкшие к его непостоянству слуги. А случай с Аписом? Желая доказать, что перед нами не бессмертный бог, а обычное бездумное животное – что это истинно так, ясно всем народам, только не египтянам! – Камбиз убил собственноручно ударом акинака этого священного быка на глазах потрясенных и растерянных, онемевших от ужаса жителей Мемфиса. Но на следующий день царь повелел соорудить околевшему быку погребальный саркофаг с надписью: "Камбиз, царь Верхнего и Нижнего Египта, посвятил большой саркофаг своему отцу Осирису!"

– Если ты уверен в своей правоте, то твое бездействие преступно, мой Дарий! Кто или что мешает тебе убить этого жреца, если ты убежден, что его присутствие дурно влияет на нашего владыку?! Или же боишься гнева Камбиза?! – Прексасп помолчал, словно ожидая ответа собеседника. – И все-таки твои доводы не смогли убедить меня. Убежден, что это Ахурамазда карает персов, ополчившись на Камбиза...

– Ты уже видел царя, беседовал с ним? – Дарий решил сменить тему разговора. Протяжно зевнув, прикрыв при этом рот ладонью, откинулся он на устланное барсовой шкурой ложе.

– Нет, – ответил Прексасп, догадавшийся о его намерении. – Страж дверей велел мне явиться утром, к пробуждению Камбиза...

– Утро уже близко, Прексасп. Тебе следует хорошо отдохнуть, прежде чем ты предстанешь перед очами владыки. Во время беседы остерегайся лишних слов, способных вызвать гнев Камбиза. Помни, Прексасп: это не тот Камбиз, с которым ты простился много дней тому назад, исполняя царское повеление...

В летнюю пору темнота ночи не в силах противостоять долго наступающему в разноцветных одеяниях рассвету: едва золотистая полоска зари легла на волнистую линию восточной части окоема, шум и говор пробудившегося от сна лагеря поднял на ноги Прексаспа, привычного к лишениям походной жизни. Теисп еще сладко спал, разметавшись на ложе, и Прексасп не стал будить сына. Ополоснув лицо водой и расчесав волосы гребнем из слоновой кости, вельможа поспешил к царскому шатру – Камбиз вставал обычно вместе с рассветом. Но и на этот раз страж дверей не пропустил вельможу в шатер, заставил ждать у входа.

Прексасп хорошо представлял, с каким нетерпением ждет его Камбиз: стоит ему отойти от сна и узнать о возвращении в лагерь Прексаспа, и он тотчас же призовет к себе царедворца. Усевшись на выступающий из песка еще не успевший нагреться камень рядом с коновязью, вельможа погрузился в свои тягостные мысли, рожденные ночным разговором с царским телохранителем. С самого утра, лишь только открыл глаза вельможа, не давали они ему покоя, не оставляя ни на мгновенье.

Тени, отбрасываемые белыми палатками военачальников и камышовыми шалашами простых воинов, успели укоротиться вдвое, прежде чем в царский шатер проник первый из приближенных Камбиза. К удивлению Прексаспа, это был не кто иной, как его сын Теисп, юный царский виночерпий. Не заметив отца, прошел мальчик мимо неподвижных, словно каменные изваяния, часовых-мидийцев.

В такой ранний час в шатре Камбиза не могло быть гостей. Поэтому и удивило Прексаспа появление сына, обязанностью которого было разливать вино во время пира или золотистую хаому [хаома – опьяняющий напиток, обожествленный народами, исповедующими зороастризм; употреблялся во время ритуальных оргий; в Авесте говорится, что опьянение "златоцветной" хаомой дарует "всестороннее знание"] во время ритуальных оргий. Сердце вельможи забилось в тревоге, но появившийся тотчас же страж дверей взмахом руки подозвал царедворца и впустил его в шатер. Владыка в легком льняном хитоне и ярких зеленых шароварах сидел за низким столиком, уставленным яствами; напротив него примостился на ярко-красном миндере черноголовый юноша в одеянии жрецов Междуречья. Им прислуживал Теисп, – он держал в руках разрисованный строгим геометрическим орнаментом темно-коричневый сосуд с высоким горлышком и длинной вертикальной ручкой. При виде отца глаза мальчика заблестели, но он ничем не выдал своей радости.

– Чем порадуешь, мой верный Прексасп? – обратился к вошедшему вельможе Камбиз. – Надеюсь, ты выполнил мой приказ?

– Твое сердце может быть спокойно, владыка! Иначе я не посмел бы предстать перед твоими царственными очами. Все сделано мною так, как ты повелел своему рабу!

Камбиз взял со стола золотую скифскую чашу, наполненную темно-вишневой жидкостью, выпил ее до дна за один прием. Не успел он поставить чашу на столик, как Теисп вновь наполнил ее.

– Я награжу тебя так, что ты останешься доволен, мой верный Прексасп, – взгляд Камбиза стал задумчивым, словно он вспомнил о чем-то. Присаживайся рядом с нами.

– Благодарю тебя, владыка...

– Попробуй этот напиток, услаждающий нашу быстротечную жизнь, в которой огорчений больше, чем радостей.

Прексасп не смог скрыть свое недоумение.

– Владыка, не во гнев тебе будет сказано, но я не привык пить по утрам перебродивший сок виноградной лозы. К тому же, я вижу, виночерпий не разбавил его водой.

Брови Камбиза двинулись к переносице.

– Ты напрасно отказываешься, Прексасп. Это то самое вино, которое так понравилось царю заносчивых эфиопов. Он выделил его изо всех даров, посланных мною. Только из-за вашего малодушия я не смог покарать нечестивца и бросить его к моим ногам! – закричал царь, вскочив на ноги. Его помутневший взор с яростью уставился на Прексаспа. Вельможа тоже вскочил на ноги, задев плечом Агбала, и тотчас же румянец на исхудавшем лице Камбиза сменился мертвенной бледностью. Жестом руки царь усадил вельможу. – Испей этот сладостный напиток, Прексасп, и ты не пожалеешь.

У Прексаспа не было ни малейшего желания вновь пробудить необузданный гнев Камбиза, и он выпил бы предлагаемую чашу вина. Но в шатре находился его сын, его надежда в настоящем и опора в будущем. В присутствии Теиспа вельможа не мог нарушить один из заветов Ахурамазды – как смотрел бы он в глаза своему сыну, наставлял бы его, воспитывал в нем достойного мужа, если б сам с легкостью нарушал предписания всевидящего бога?!

– Если это приказ, владыка, то я выполню его тотчас же, но если твое предложение продиктовано желанием сделать мне приятное, то уволь, владыка, и прикажи своим слугам подать мне чашку колодезной воды.

Камбиз вновь вспыхнул; отодвинув от себя столик с яствами, он расплескал вино.

– Мой верный Прексасп, я вижу, ты готов презирать своего слабовольного владыку, который пьет по утрам, не таясь от персов, не разбавленное водою вино?!

– Владыка, могут ли подобные мысли родиться в моем сердце, преданном тебе? Но ведь известно от отцов и прадедов наших, что этот напиток разрушает безжалостно наши тела. Он губит рано или поздно тех, кто пристрастится к нему. Тревога поселится в сердцах твоих воинов, если они дознаются о твоей слабости. Ведь вино способно отнять твой разум и притупить остроту зрения, лишить хладнокровия и точности удара, владыка.

– Мне не составит труда доказать тебе твою неправоту, Прексасп... зловещим тоном произнес Камбиз. – Теисп, подай мне лук и колчан, а затем встань у входа в шатер!

Юный виночерпий опустил еще полный сосуд на ворсистый ковер, подал Камбизу инкрустированный слоновой костью боевой лук и колчан, туго набитый перистыми стрелами и, пятясь назад, достиг выхода, застыв там неподвижным изваянием. Сердце Прексаспа сжалось от ужаса, он без труда понял, что задумал Камбиз.

– Смотри, Прексасп, я направлю стрелу в твоего сына, – цедил сквозь зубы царь, – и если она пронзит его сердце, то никто из персов не посмеет сказать, что моя рука или глазомер способны подвести меня во время кровопролитной битвы!

Камбиз медленно натягивал тетиву, словно наслаждаясь беспомощностью отца. Глядя исподлобья на жертву, он отпустил тугую тетиву, и она басовито загудела, послав стрелу в цель. Теисп зашатался и, раскинув руки, упал навзничь. Откинулся тяжелый полог шатра, и внутрь заглянуло удивленное лицо стража дверей.

– Вели рассечь тело Теиспа и показать отцу сердце его сына, дабы он убедился в том, что стрела послана именно туда, куда и была направлена мною! – закричал Камбиз. И тут же на глазах присутствующих обмяк и сел на ложе, выронив лук. Высокий лоб его покрылся мелкой испариной. Камбиз провел по нему тыльной стороной ладони.

– Оставьте меня одного... – еле слышно вымолвил он.

...Трудно описать душевное состояние Прексаспа, покидавшего царский шатер. В голове вельможи царил хаос, помутневшие глаза застилала невесомая пелена. Не чувствуя под собою ног, он слегка пошатывался, словно ему пришлось-таки опорожнить золотую скифскую чашу, добытую воинами Кира во время похода на непобедимых саков. Но в груди у него не было испепеляющего разум гнева, жажда мщения Камбизу не обжигала его сердце.

Люди, подобные Прексаспу, тем легче смиряются перед своим властелином, чем суровее последний. Поклоняясь кумирам, требующим постоянных жертв, в том числе человеческих, карающих склонных к прегрешениям смертных неурожаями, чумой и набегами кочевников, эти люди и своих земных владык желали видеть алчными, жестокими, без малейшего сострадания к своим беспомощным жертвам. Искренняя доброта и величие души в своих властелинах непонятна рабам от природы. Это они нарекли льва царем всех зверей, а не дикого и грозного вепря, который хоть и может постоять за себя при встрече с человеком или другим противником, но не отличается кровожадностью.

Ничем не отличался от них и Прексасп.

Многовековая, передаваемая от отца к сыну, из поколения в поколение, закрепленная домашним воспитанием и непреклонными убеждениями окружающих рабская покорность глубоко проникла и укоренилась в вельможе. И она не позволила сейчас волнам гнева и ярости завладеть его разумом. Мысль о возможном мщении даже не приходила в его голову. Людей, готовых распластаться в ногах своего повелителя, воспринимать как должную, заслуженную кару любой приговор за малейшую провинность порождали не только погрязшие в предрассудках и темных суевериях античные века. Во все времена и эпохи на них опирались и ими помыкали венценосные владыки. И сейчас даже убийство младшего сына не послужило толчком для Прексаспа, не заставило его выйти из привычного повиновения.

Подняв на руки уже начинающее коченеть тело сына, он покинул лагерь через ворота, обращенные к востоку, и углубился в пустынное море желтых песков, оставив за спиной окраину полей [древнеегипетский термин; граница обрабатываемых земель на краю пустыни]. Несмотря на боль невозвратимой утраты, тисками сжавшую сердце, он не забывал зорко следить за тем, чтобы ни одна капля крови не упала на раскаленную землю и этим не осквернила ее. Там, в глубине безжизненной пустыни, среди сухих песков надеялся он отыскать гранитную или известняковую глыбу, на которую возложит своего мальчика, чтобы оплакать его и навсегда проститься с ним. Долго он шел, внимательно осматривая окрестности за пеленой знойного марева, выискивая подходящую скалу: такую, чтобы труп сына не скатился на землю-кормилицу, когда хищные птицы и дикие звери начнут рвать его на части...

Приближался полдень, то время суток, когда все живое в этом краю спешит спрятаться в благодатной тени или в глубине своих нор. Едкий пот застилал глаза вельможи, а жгучие лучи солнца словно пытались воспламенить его шерстяной, мокрый под мышками, хитон. Дышал он тяжело, с хрипом, как загнанный зверь – ни одного грана влаги не было в раскаленном воздухе. Как утверждали жрецы Мемфиса, уже более сотни лет здесь, в окрестностях столицы, не выпало ни единой капли благодатного дождя. И, быть может, Прексасп остался бы здесь навсегда, рухнув на текучий песок, сраженный солнечным ударом, если б поиск затянулся. Но вельможе посчастливилось, судьба готовила ему другой удел, и за очередным барханом он нашел, наконец, то, что искал, и до самых сумерек просидел над холодным трупом сына в тени, отбрасываемой нависающей над ним вершиной известняковой скалы. На следующий день, когда он вышел из шатра, многие в лагере не узнали вельможу – волосы на его голове стали белыми, и даже в густой волнистой бороде заструились тонкие серебряные нити.

В лагере персов, среди утомленных от непривычного бездействия и истосковавшихся по родным и близким воинов Камбиза с быстротой лесного пожара распространились слухи о странном недомогании владыки, с которым опытные знахари и маги не могут ничего поделать. К тому же приближалась зима, и поредевшие полчища азиатских воинов ждали приказа о возвращении в Персиду. Особенно нетерпеливыми были рядовые воины – меченосцы и метатели дротиков; игра в поистертые кости и в "чет и нечет" уже набила оскомину и не могла, как в первые дни, сгладить их однообразные, словно окружающая местность, будни. Раздраженные, готовые вспыхнуть подобно раданаку [раданак (мидийск.) – нефть] при малейшей обиде, завоеватели обнажали свои акинаки по любому поводу и без малейшего повода, и кровавые поединки между представителями различных племен Азии стали повседневным явлением, хоть и пресекались неукоснительно привлеченными звоном оружия военачальниками, беспощадными к нарушителям дисциплины.

В последствии никто из персов не мог вспомнить, кто первым принес в наэлектризованный лагерь не лишенную правдоподобия весть о том, что единокровный брат Камбиза, младший сын Кира Бардия поднял мятеж на родине, и вся Персида и Мидия уже подчинились тому, кто отменил подати и военную службу на три года. Многие в лагере не верили этим непроверенным слухам, но все-таки спешили распространить их дальше, дабы они могли достичь царского шатра и заставить Камбиза отказаться от новых честолюбивых замыслов, заставить его вернуться во главе сохранивших ему верность войск на вышедшую из повиновения родину.

Однако сам царь еще долго оставался в неведении – никто из вельмож не решался сообщить царю то, о чем шептались даже обозные рабы. Но когда в лагере появился глашатай, посланный Бардием (о том, что царским троном завладел самозванец, а истинный Бардия, сын Кира, убит, знал достоверно только Прексасп) и объявил собравшимся воинам, чтобы они не подчинялись приказам Камбиза, а, выстроившись в боевые колонны, самостоятельно возвращались к родным очагам по уже знакомым дорогам, последние сомнения даже самых верных царю персов рассеялись – слухи оказались достоверными. Вестник Бардии призывал воинов смять царских телохранителей, связать Камбиза и с кляпом во рту доставить его в Персиду, бросить к ногам истинного владыки, любимца Ахурамазды. Связать того, кто своими неслыханными злодеяниями против людей и нечестивыми поступками по отношению к бессмертным богам опозорил доброе имя благочестивого Кира!

Смелая речь мужественного глашатая пришлась по сердцу воинам, и они громкими криками одобрения не раз прерывали его.

Только тогда поразившая его весть достигла ушей Камбиза, и он тотчас же велел призвать к себе Прексаспа.

– Прексасп! – обратился он к явившемуся на его зов вельможе. – До сих пор я знал тебя как самого верного, самого исполнительного своего слугу. Ты всегда отличался беспрекословностью, точностью исполнения любого моего повеления. И я, посылая тебя с тайным наказом в крепость Сикайтавати, ни мгновения не сомневался, что ты исполнишь все в точности. Но ты не оправдал моих надежд, ты не исполнил моего наказа, ты обманул ожидания своего владыки, и вот закономерный результат: Бардия вышел из повиновения, то, чего я так боялся, свершилось! Он восстал, и теперь персам предстоит воевать друг с другом, а не покорять соседние народы во славу Ахурамазды! Что ты скажешь в оправдание?

– Владыка, – не замедлил с ответом Прексасп. – Я и сам теряюсь в догадках, от чьего имени ораторствовал этот глашатай, пользуясь своей неприкосновенностью, освященной традициями и богами. Если верно, что мертвые не оживают, то глашатай послан кем угодно, только не Бардией. Я убил его ударом акинака, выполняя твою волю. Верь мне, владыка, Бардия мертв, я убил его, я лишил его жизни так, что ни один человек не проведал об этом!

– В таком случае, кто послал в мой лагерь глашатая?

На этот раз Прексасп задержался с ответом.

– Мне кажется, владыка, я знаю, кто сейчас восседает на троне Кира в Сузах, – ответил, наконец вельможа. – Это маг Гаумата, брат мага Губара, мидийца, твоего домоуправителя. Ведь Бардия и Гаумата были похожи как две капли воды. Видимо, преступные братья воспользовались поразительным сходством царевича и Гауматы, и, заручившись поддержкой мидийских вельмож, не участвующих в походе, решились отнять у тебя власть над народами Азии...

– Прежде чем решиться на такое, они должны были быть уверены, что царевич мертв, что он не предстанет неожиданно и не разоблачит самозванца перед народом. Но ведь ты утверждаешь, что о смерти царевича никто из персов не мог дознаться!

– Истинно так, владыка, если только демоны зла не вмешались и не открыли тайну одному из братьев... – вельможа запустил свои унизанные перстнями пальцы в густую бороду. – Но зачем гадать, владыка? Гадание занятие магов и жрецов. Вели доставить сюда глашатая, и я уверен, что он подтвердит мою правоту...

Камбиз беседовал с Прексаспом с глазу на глаз, поэтому царю самому пришлось выйти из шатра, чтобы послать за глашатаем, уже собиравшимся в обратный путь. Понурый, в глубоком раздумье вернулся Камбиз в шатер и уселся на свое ложе. Царь уже давно потерял прежнюю ясность мышления, и сейчас ему казалось, будто у его ног разверзлась бездонная, кишащая химерами пропасть.

Наконец снаружи послышался скрип сухого потревоженного песка, – это один из телохранителей Камбиза, выполняя царскую волю, вел в шатер вестника Бардии.

Крупная, шарообразная голова, низкая и плотная, приземистая фигура глашатая выдавали в нем потомка шумеров, жителей низовьев Тигра и Евфрата. Держался он смело, но без вызова. Вестник не стал целовать ноги владыки, а, остановившись в пяти шагах от царского ложа, лишь слегка склонил голову.

– Камбиз, сын Кира, я пришел к тебе по твоему зову. Спрашивай, и я отвечу на любой вопрос, если ответ мой не принесет вреда моему повелителю. Тому, кто послал меня в твой лагерь!

– Ты настоящий муж, храбрый человек, но ты ошибаешься – я твой владыка! – ровным голосом произнес Камбиз.

– Ты был им, сын Кира, но уже давно огни на твоих алтарях потушены во всех храмах по приказу Бардии.

– Ты слышал, Прексасп, что он сказал?! – Камбиз мрачно уставился на глашатая. – Я еще жив, а мои огни уже потушены!

– Слышал, владыка, но позволь задать вопрос этому бестрепетному посланцу посягнувшего на твой трон! – Прексаспу не терпелось как можно скорее покинуть шатер, слишком мрачные воспоминания пробуждались здесь в не избавившемся от сердечной боли царедворце.

– Говори!

– Скажи нам ты, чье имя нам неведомо: кто послал тебя в наш лагерь на берегу Пиравы? Бардия, или кто-либо из его слуг?

Глашатай переступил с ноги на ногу.

– На этот вопрос я могу ответить, он не принесет вреда моему повелителю... Я получил приказ моего владыки явиться в лагерь Камбиза из уст мага Губара, царского домоуправителя. Сам же Бардия разъезжает сейчас по сатрапиям и собирает войско на случай, если Камбиз не уступит без кровопролития трон.

– Но ведь ты утверждал перед моими воинами, что Бардия отменил воинскую повинность всех моих народов сроком на три года! – вмешался в разговор Камбиз. Он по-прежнему оставался спокойным. – Скажи, кому же ты солгал, мне или моим верным воинам?!

– Владыка распустит свое грозное войско тотчас же, как только ты отдашься в его царственные руки, доверившись Ахурамазде. Но венценосный Бардия понимает, что ты не уступишь без борьбы свой трон, и поэтому вынужден готовиться к будущим битвам.

– Ты нравишься мне, глашатай моего врага, ты мужественный человек, и поэтому ни один волос не упадет с твоей головы. Спеши к своему господину и доложи ему, что я возвращаюсь в благословенную Персиду, скоро мы скрестим свои акинаки, и да рассудит нас Ахурамазда!

Пятясь к выходу, вестник покинул шатер. Следом за ним вышел и телохранитель.

– Прексасп, можешь ли ты рассеять мои сомнения? – пристально глядя на вельможу, спросил Камбиз, когда они вновь остались вдвоем. – Поклянись духами своего очага, что Бардия мертв! Я хочу знать правду. Я устал нести тяжкий груз своих многочисленных злодеяний, они давят меня к земле... Молчи, молчи! Я знаю, о чем говорю! Поверь, я не хочу сейчас обнажать свой меч, доставшийся мне от отца, против родного брата, с кем вместе я сидел на коленях Кира. Если смерть обошла Бардию стороной, если мой брат жив, то пусть царствует, если желает. Я устал нести бремя власти. Но я не устану быть ему верной опорой! Я понял, что безраздельная власть мне не по силам, она иссушила душу и сделала черствым сердце. Итак, ты уверен, что Бардия мертв?

– Царевич мертв, владыка, клянусь тебе в этом духами моего дома, моим мужским достоинством и незапятнанной честью! Бардия в стране мертвых, и сейчас я сожалею об этом вместе с тобою!

– Я верю тебе, мой верный Прексасп! Ты всегда был покорен моей воле, я же за верную службу причинил тебе тяжкое горе, от которого преждевременная седина покрыла твою голову. Прости, Прексасп, своего владыку, не ведал он, что творил в ту роковую минуту – Ахурамазда отнял у него разум! Верь мне, я готов ходить в грязных отрепьях и жить подаянием, если бы это могло вернуть из страны мертвых твоего мальчика, – голос Камбиза задрожал. Увидев слезы на глазах Камбиза, царедворец бросился ему в ноги. – Встань, мой верный Прексасп. Теперь, когда Ахурамазда вернул мне разум, я обещаю тебе сразу же по возвращении на родину назначить тебя сатрапом Мидии, моей самой лучшей провинции... А теперь ступай к себе... Вечером я соберу военный совет, на котором решим, как нам следует поступать дальше...

После быстротечной беседы с глашатаем самозванца на лицо Камбиза легла тень обреченности. Он не созвал, как обещал это Прексаспу, совет военачальников. Теряя драгоценное время, царь два дня и две ночи провел неотлучно в своем шатре, погрузившись в глубокое, бесплодное раздумье. Опытный полководец, он прекрасно понимал, что только быстрые, решительные действия могут спасти положение. Молодые, плохо обученные, еще не знакомые с запахом освобожденной мечом крови, воины Гауматы не смогут выдержать грозного натиска его покрытых шрамами ветеранов. Каждый из них, обветренный горячими суховеями Азии и иссеченный злыми песками Ливии, стоит в битве трех, а то и четырех необученных новобранцев. В этом и только в этом преимущество Камбиза над Гауматой в данный момент!

И это благо, которое трудно переоценить, что вор Гаумата объявил себя Бардией, сыном Кира, Ахеменидом. Объяви самозванец, что он из рода Увахштры, рода, из которого, начиная с Дейоки, вышли все мидийские цари, вплоть до последнего, не имевшего наследников Астиага, и в этом случае пламя восстания могло перекинуться на другие сатрапии. И тогда... Страшно даже подумать, чем это могло закончиться для Персиды!

Камбиз был уверен, что Гаумата уже успел заручиться поддержкой большинства могущественных сатрапов, обещав щедро отблагодарить, в случае успеха, за их вероломное предательство по отношению к своему истинному владыке. Так, по крайней мере, должен был поступить способный предвосхищать события человек. Ему же, Камбизу, как видно, не на кого будет опереться! Псамметих казнен в минуту безумного ослепления, а Амиртей, засевший в заболоченной дельте и уже собравший немалые силы, не согласится стать его союзником, даже если пообещать ему трон фараона и венец со священным уреем [урей – священная змея – кобра; часть головного убора фараона]. Какой здравомыслящий хозяин заключит союз с наглым вором, проникшим в его дом и осквернившим очаг, но оказавшемся в западне, в безвыходном положении?!

Нет, в этот решительный час Камбиз мог надеяться только на себя и на свое поредевшее, но еще сильное войско!

Но и оно грозило выйти из повиновения. Как доложил царю Гобрий, его самый удачливый и опытный полководец, вспомогательные отряды каппадокийцев, эламитян, сирийцев и ионийцев готовы были взбунтоваться в любое время, покинуть лагерь и отправиться на родину. Гобрий не был голословным, он назвал владыке имена двенадцати сотников и пятидесятников, открыто призывающих своих соплеменников перейти на сторону Бардии, которому, как они смеют утверждать, Ахурамазда вручил бразды правления над всей Персидой. Только торжественная клятва своими богами, которую воины вспомогательных отрядов дали царю перед далеким походом в Египет, кичившийся перед остальным миром своими несметными богатствами, еще удерживали их от мятежа. Но было бы верхом безрассудства надеяться на то, что терпение воинов беспредельно.