Текст книги "Почему Маркс был прав"

Автор книги: Терри Иглтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Маркс считал, что производительные силы имеют тенденцию развиваться по мере развертывания исторического процесса. Это однако не равносильно утверждению, что такое развитие совершается постоянно, поскольку он также допускал возможность длительных периодов стагнации. Агентом развития может быть любой социальный класс, который занимает командные позиции в материальном производстве. Согласно пониманию истории по Марксу, это выглядит так, как будто производительные силы «выбирают» тот класс, который более других способен обеспечить их расширение. Тем не менее наступает момент, когда господствующие общественные отношения перестают поддерживать рост производительных сил и, более того, начинают действовать как препятствие для них. С этого момента две составляющие способа производства быстро продвигаются к открытому противоречию, и эта стадия создает условия для политической революции. Классовая борьба обостряется, а социальный класс, способный двигать производительные силы вперед, отбирает политическую власть у ее прежних хозяев. К примеру, капитализм – при всех либеральных добродетелях связанных с ним общественных отношений – ковыляет от спада к спаду и от кризиса к кризису, так что в какой-то из моментов его ослабления рабочий класс окажется в состоянии взять на себя владение и управление производством. В одной из своих работ Маркс даже утверждал, что ни один новый класс не может занять место прежнего, пока этот последний не развил производительные силы до максимально доступного ему предела.

Эта мысль наиболее сжато выражена в следующем хорошо известном фрагменте:

«На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции» [2].

Правда, по поводу данной теории возникает немало вопросов, на что практически сразу же обратили внимание сами марксисты. Возьмем для начала такой: почему Маркс принимал, что производительные силы в общем и целом выдерживают линию на развитие? Действительно, техническое развитие происходит в основном последовательно и необратимо, поскольку люди стараются не выпускать из рук те свершения, которые уже доказали свою полезность для повышения эффективности и благосостояния. Это происходит, в частности, потому, что нам до некоторой степени все же свойственна рациональность, но также и известная доля лени, и такое сочетание порождает склонность к снижению трудозатрат. (Это те самые факторы, в силу которых очереди к кассам в супермаркетах всегда оказываются примерно равны по длине.) Имея уже изобретенный e-mail, мы вряд ли вернемся к записям на глиняных табличках. Мы также располагаем возможностями передавать подобные достижения последующим поколениям. Технические знания редко пропадают, даже если сама техника разрушается. Однако эта истина настолько широка и универсальна, что в конкретных вопросах она мало что проясняет. Например, остается непонятным, почему средства производства в определенные периоды времени прогрессируют очень быстро, но затем могут на века погружаться в застой. Действительно ли крупные технологические прорывы зависят главным образом от господствующей формы производственных отношений, а не от каких-то присущих им внутренних стимулов? Некоторые марксисты рассматривают побуждение к совершенствованию средств производства не как всеобщий закон истории, а как специфически капиталистическое правило. Они справляются с проблемой за счет допущения, что всякий способ производства должен быть заменен на другой, более производительный. Какая-то из точек зрения этих марксистов, включая самого Маркса, является спорной.

Другой неочевидный момент касается тех механизмов, посредством которых определенный социальный класс «выбирается» для решения задач развития производительных сил. Ведь эти силы не есть некий одушевленный персонаж, способный изучать происходящее в обществе и приглашать тех или иных кандидатов на место своего помощника. Правящие классы, разумеется, не стимулируют производительные силы из чистого альтруизма, и при захвате власти задача накормить голодных и одеть раздетых стоит у них отнюдь не на первом месте. Вместо этого они преследуют прежде всего свои личные интересы, присваивая плоды труда других. Но общий принцип в том и состоит, что, действуя таким образом, они невольно способствуют общему развитию производительных сил, а наряду с ними (по крайней мере в долгосрочной перспективе) – росту как материального, так и духовного благосостояния общества. Они создают ресурсы, которые в классовом обществе для большинства остаются недоступными, но такие действия все равно формируют то достояние, которое однажды перейдет в распоряжение всего будущего коммунистического общества.

Маркс определенно считал, что материальное богатство может вредить нашему моральному здоровью. Тем не менее он не считал, подобно некоторым идеалистическим мыслителям, будто между духовным и материальным лежит некая непреодолимая пропасть. По его мнению, развертывание производительных сил влечет за собой раскрытие творческих задатков и способностей человека. С одной стороны, история в целом вовсе не является летописью лучезарного прогресса. Вместо этого приходится наблюдать, как мы, словно в темноте, ощупью и спотыкаясь, из одной формы классового общества, от одного вида угнетения и эксплуатации перебираемся в другую. Однако, с другой стороны, эту суровую повесть можно рассматривать как движение вперед и вверх, поскольку люди приобретают более разносторонние потребности и стремления, вырабатывают более сложные и продуктивные способы взаимодействия, создают новые формы контактов и оригинальные способы действий.

Человечество в целом вступит в это наследство в коммунистическом будущем, но процесс его создания неотделим от насилия и эксплуатации. В конечном счете общественные отношения будут перестроены так, чтобы обратить все накопленные богатства к общей пользе. Но сам по себе процесс этого накопления строится на исключении огромного большинства людей из пользования его плодами. С учетом этого Маркс заметил, что история «идет к лучшему по своей худшей стороне». Хотя сейчас она выглядит несправедливой, в дальнейшем приход к справедливости неизбежен. Конечная цель находится в противоречии со средствами: если нет эксплуатации, то не будет и значительного прироста производительных сил, а если нет такого прироста, то не будет материального базиса для социализма.

Маркс, несомненно, прав, рассматривая материальное и духовное как явления, противостоящие друг другу и одновременно тесно связанные между собой. Он не просто обрушивался на классовое общество за жестокость и циничность его действительной морали (хотя этим он занимался очень много), но также признавал, что духовное совершенствование требует подобающей материальной основы. Вы не можете поддерживать чинные и благопристойные отношения, если умираете от голода. Всякое расширение человеческих контактов влечет за собой новые формы общественной жизни и новые способы разделения. Новые технические достижения могут разрушать человеческий потенциал, но также могут и повышать его. Модернизацию не следует слепо восхвалять, но равным образом не стоит и высокомерно осуждать. Ее позитивные и негативные качества являются по большей части элементами одного и того же процесса. Именно поэтому только диалектический подход, позволяющий понять, какое противоречие составляет сущность данного процесса, способен сделать его справедливым.

Тем не менее существуют реальные проблемы с марксовой теорией истории. Вот, скажем, как один и тот же механизм – конфликт средств и отношений в сфере производства – обеспечивает смену разных форм классового общества? Каковы причины той нередко странной последовательности, какую приходится наблюдать на всем огромном протяжении исторического времени? И неужели нет никакой возможности свергнуть правящий класс на том этапе, когда он находится на пике своей формы, хотя политическая оппозиция уже достаточно сильна? Или нам в самом деле надо ждать, пока производственные силы не начнут тормозиться? И не может ли на практике рост производительных сил – скажем, за счет разработки новых методов подавления – подрывать позиции класса, пытающегося склонить баланс сил в свою пользу и изменить общественный строй? Потому что при росте производительных сил работники действительно могут становиться более организованными, умелыми, образованными и (возможно) политически искушенными и уверенными в себе. Однако по этой же причине вокруг может появляться больше танков, камер слежения, праворадикальных газет и различных видов аутсорсинга. Новые технологии могут еще больше увеличивать число людей, становящихся безработными и в силу этого политически инертными. Во всяком случае, то, готов ли некоторый социальный класс совершить революцию, определяется не только тем, способен ли он развивать производительные силы. Исторический потенциал класса складывается из целого ряда факторов. И как мы можем узнать, что данное конкретное состояние общественных отношений будет пригодно для этих целей?

Изменение общественных отношений не может быть объяснено просто расширением производительных сил. Даже радикальная перестройка последних, как это можно видеть на опыте промышленной революции, необязательно приводит к изменению первых. Одинаковые производительные силы могут сосуществовать с различными типами общественных отношений. Сталинизм и индустриальный капитализм, например. А если обратиться к крестьянскому хозяйству от античности до наших дней, то можно видеть, что оно допускало существование широкого спектра общественных отношений и форм собственности. И наоборот, одинаковый тип общественных отношений может приводить к формированию различных видов производительных сил. Обратите внимание на капиталистическую промышленность и капиталистическое сельское хозяйство. Производительные силы и производственные отношения не шествуют по исторической сцене синхронно, нога в ногу. Истина такова, что каждый этап развития производительных сил открывает дорогу целому спектру возможных видов общественных отношений, и нет никакой гарантии, что в данный момент из них реализуется именно этот, а не какой-то другой. Тем более никто не может гарантировать, что в момент потенциального исторического перелома подходящий революционный агент окажется под рукой. Иногда просто в принципе отсутствует класс, который мог бы двинуть вперед развитие производительных сил, как это было, скажем, в классическом случае с Китаем.

Тем не менее сам факт связи между двумя составляющими способа производства можно считать выясненным. И это, помимо всего прочего, позволяет утверждать, что при определенном уровне развития производительных сил мы можем иметь только определенные формы общественных отношений. Если какие-то люди живут намного более комфортно, чем другие, то они должны иметь экономику, производящую соразмерный доход; а это возможно только на определенном этапе развития производства. Вы не можете содержать пышный королевский двор с менестрелями, пажами, шутами и камергерами, если все остальные не будут всю свою жизнь пасти овец или надрываться на заводах, чтобы только не умереть с голоду.

Классовая борьба – это, по сути своей, борьба за средства к существованию, и как таковая она, по – видимому, будет продолжаться до тех пор, пока этих средств не станет достаточно для всех. Во все времена класс, занимающийся материальным производством, организовывался так, чтобы принуждать ту или иную часть людей ради поддержания собственного существования передавать другим излишки производимого ими продукта. Когда такие излишки малы или отсутствуют, что можно наблюдать, в частности, при так называемом первобытном коммунизме, каждый должен трудиться и никто не может не участвовать в общей работе, и подобные условия исключают возможность возникновения классов. Со временем труд становится более продуктивным и начинает давать излишки, достаточные для появления классов, подобных феодальным лордам, живущим за счет труда подвластного им населения. Только при капитализме появляется возможность производить прибавочную продукцию в объемах, достаточных для повсеместного устранения нищеты, а тем самым и социальных классов. Но только при социализме это может быть реализовано.

Однако остается неясным, почему производственные силы всегда должны брать верх над общественными отношениями, и почему тогда ближайшее прошлое выглядит столь робким и почтительным по отношению к давно прошедшим временам. Кроме того, теория, похоже, не вполне согласуется с той картиной, которую фактически рисует Маркс, говоря о переходе от феодализма к капитализму, а в некоторых отношениях и от рабовладения к феодализму. Верно также и то, что классы нередко веками удерживаются у власти, несмотря на свою неспособность обеспечивать рост производства.

Одной из очевидных слабостей этой модели является детерминизм. Складывается впечатление, будто ничто не в силах противостоять прогрессирующему маршу производительных сил. История решает свои собственные задачи в рамках неотвратимой внутренней логики. Есть только один «субъект» истории (постоянно растущие производительные силы), который пронизывает ее из конца в конец, попутно рассеивая широкими жестами различные политические формации. Это метафизическое видение во всей красе. Но это не совсем уж бесхитростный сценарий прогресса. В конечном счете человеческие умения и способности, растущие вместе с производительными силами, обеспечат формирование по – настоящему человечного общества. Однако цена, которую мы за это платим, чудовищна. Каждое достижение производительных сил является победой как цивилизации, так и варварства; принося с собой новые возможности к освобождению, само оно появляется забрызганное кровью. Маркс не был простодушным лоточником от прогресса, он отлично знал страшную цену коммунизма.

Верно и то, что в этой схеме также присутствует классовая борьба, которая должна бы подразумевать, что люди являются свободными в своих поступках. Трудно представить себе, что профсоюзные акции, стачки и локауты диктуются какими– то высшими силами. Но что, если эта самая свобода была, так сказать, запрограммирована, уже встроена в неотразимый механизм истории? Здесь явно просматривается аналогия с христианскими попытками увязать божественную предопределенность с человеческой свободой воли. С точки зрения христианина, когда я душу начальника местной полиции, я действую свободно, но Бог предвидел этот шаг с самого начала вечности и заранее включил его в свой план для человечества. Он не побуждал меня в прошлую пятницу вырядиться как домработница и самому позвонить Милли, но был в курсе; он знал, чего мне хотелось, помнил о планах Милли и таким образом вполне мог подогнать под них свои вселенские графики. Когда я молился, чтобы мне подарили большого и веселого плюшевого мишку вместо того унылого недомерка, что спал на моей подушке, то это не значит, что Бог не имел ни малейшего намерения оказать мне такую милость, но затем, услышав мою молитву, изменил свое мнение. Бог не может менять свое мнение. Дело, скорее, в том, что он еще до начала всех времен решил даровать мне нового медведя в ответ на мою молитву, которую он тоже предвидел до начала всех времен. С одной стороны, приход будущего Царства Божия не предопределен: оно наступит, только если люди в настоящем будут трудиться для этого. Но то, что они, подчиняясь своей свободной воле, непременно будут отдавать этому все свои силы, само является неизбежным результатом Божественного милосердия.

Сходный способ сочетания свободы и неизбежности присутствует и у Маркса. Иногда складывается впечатление, что классовая борьба, с одной стороны, все-таки свободная, в определенных исторических условиях должна нарастать и что временами ее исход можно предсказать со всей определенностью. Возьмем, к примеру, вопрос о социализме. Маркс, судя по всему, рассматривал его наступление как неизбежное и не раз говорил об этом. В частности, в коммунистическом манифесте о крахе класса капиталистов и победе рабочего класса говорится как об «одинаково неизбежных». Но это не потому, что Маркс верил в некий начертанный на скрижалях истории потайной закон, который введет нас в храм социализма независимо от того, что мы будем или не будем делать. Если бы это было так, то зачем бы ему понадобилось убеждать в необходимости политической борьбы? Если социализм действительно неизбежен, то кто-то может подумать, что от нас и не требуется ничего иного, кроме как ожидать его наступления, по ходу дела, возможно, заказывая пиццу с грибами или коллекционируя татуировки. Исторический детерминизм есть оправдание для политического бездействия. В XX веке он сыграл ключевую роль в провале коммунистического движения в борьбе с фашизмом, поскольку на какое-то время многие поверили, будто фашизм является всего лишь последней судорогой капиталистической системы, уже находящейся на смертном ложе. Кто-то, возможно, заметит в этой связи, что для XIX века вообще было характерно страстно ожидать той или иной неизбежности, но для нас это не может служить аргументом. Если высказывания начинаются словами: «Сегодня следует признать неизбежным, что…» – то обычно это очень тревожный сигнал.

Для Маркса неизбежность социализма отнюдь не означала, что все мы можем отлеживать бока в кровати. Скорее, он считал, что раз капитализм в какой-то момент определенно провалится, то у трудящихся не будет никаких причин добивать его, но все основания найти ему замену. Они поймут, что их интересы требуют изменения общественного строя и что, будучи большинством, они в силах это сделать. Тогда они будут действовать как по – настоящему мыслящие существа, каковыми они и являются, и построят новое общество. Почему в этом мире вы должны влачить жалкое существование, подчиняясь режиму, который вы способны изменить? Разве вы будете мириться с тем, что у вас нестерпимо чешется нога, если вы в состоянии ее почесать? В точности как действия христианина являются свободными, будучи частью предопределенного плана, так для Маркса разрушение капитализма неизбежно побудит людей по своей личной и свободной воле вышвырнуть его вон.

Он говорил также о том, что свобода людей ограничивается конкретными условиями. Но это явное противоречие, поскольку свобода означает, что нет ничего, что ограничивало бы ваши действия. Если ваш желудок скручивается в спираль от отчаянных голодных спазмов, то для вас не будет ограничением перспектива съесть сочную свиную отбивную. Хотя, если вы правоверный мусульманин, то можете предпочесть умереть. Если есть только один вариант действий, я сохраняю возможность его не принять; но если у меня нет возможности его не принять, то в такой ситуации я не свободен. Капитализм может балансировать на грани разрушения, но на смену ему может прийти и не социализм. Это может быть фашизм или варварство. При развале системы рабочий класс может оказаться слишком ослаблен и деморализован, чтобы действовать конструктивно. В одном нехарактерном для себя фрагменте Маркс допускает, что классовая борьба может привести к «общей гибели» противостоящих классов.

Либо – вариант, который он вряд ли стал бы полностью исключать – система может парировать политическое восстание посредством реформ. Социал – демократия пытается стать тем бастионом, который разделит общество и катастрофу. Ее подход состоит в том, что за счет излишков продукции, предоставляемых развитием производительных сил, следует откупаться от революции, что вообще никак не вписывается в историческую схему Маркса. Он, похоже, считал, что капиталистическое процветание может быть только временным, что система в конечном счете пойдет ко дну и что в это время рабочий класс восстанет и возьмет власть. Однако при этом, во – первых, упускается из виду масса способов (в наши дни гораздо более изощренных, чем во времена Маркса), с помощью которых капитализм, даже находясь в кризисе, может продолжать обеспечивать подчинение своих граждан. Марксу не приходилось учитывать возможности информационного канала «Фокс Ньюс» и английской ежедневной газеты «Дейли Мейл».

Мы, безусловно, имеем дело с иным будущим, нежели можно было предполагать, то есть не с будущим вообще. Маркс не мог предвидеть возможности ядерного холокоста или экологической катастрофы. Или же варианта с падением правящего класса в результате удара астероида, смерть от которого некоторые из его представителей могут посчитать более привлекательной, чем социалистическая революция. Собственно говоря, такого рода непредвиденные события могут поставить крест на большинстве детерминистских теорий истории.

Тем не менее все еще остается открытым вопрос, в какой мере Маркс действительно является историческим детерминистом. Если, помимо идеи, что производительные силы порождают определенные общественные отношения, в его работах нет ничего иного, то ответ очевиден. Это означает махровый детерминизм, и в таком случае мало кто из сегодняшних марксистов был бы готов под этим подписаться [3]. При таком подходе не люди являются творцами своей истории, а производительные силы, которые живут исключительно собственной странной и загадочной жизнью.

Однако в трудах Маркса представлен и иной ход мысли, согласно которому как раз общественные производственные отношения имеют приоритет над производительными силами, а не наоборот. Если феодализм уступает дорогу капитализму, то это происходит не потому, что последний может развивать производительные силы более эффективно, а потому, что феодальные общественные отношения в деревне были постепенно вытеснены капиталистическими. Феодализм создал условия, в которых новый буржуазный класс смог набирать силу, но этот класс не возник как результат роста производительных сил. Кроме того, если при феодализме средства производства прирастали, то это происходило не из-за некоего заложенного в них стремления к развитию, а в силу соответствующих классовых интересов. Что же касается современного периода, то производительные силы растут столь стремительно даже по сравнению с последними веками по той причине, что капитализм не может выжить без постоянного расширения.

Согласно этой альтернативной теории, люди – через участие в общественных отношениях и классовой борьбе – являются действительными авторами своей истории. Маркс однажды заметил, что он и Энгельс еще в сороковых годах выделяли «классовую борьбу как действительную движущую силу истории» [4]. Суть классовой борьбы такова, что ее исход не может быть предсказан, а значит, здесь детерминизм не может найти опоры. Вы всегда можете утверждать, что классовый конфликт детерминирован, потому что в самой природе классов заложено стремление к взаимоисключающим интересам, что, в свою очередь, предопределяется способом производства. Но лишь время от времени этот «объективный» конфликт интересов принимает форму полномасштабного политического сражения; и трудно представить себе, что ход этого сражения может быть каким-либо образом расписан заранее. Маркс мог думать, что социализм неизбежен, но он, конечно же, не предполагал, что возникнет английское фабричное законодательство или Парижская коммуна. Если он действительно был последовательным детерминистом, он мог бы рассказать нам, как и когда наступит социализм. Однако он был пророком в смысле осуждения несправедливости, а не в смысле заглядывания в стеклянный шар.

«История, – писал Маркс, – не делает ничего, она не обладает никаким необъятным богатством, она не сражается ни в каких битвах! Не история, а именно человек, действительный, живой человек – вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. История не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» [5]. Когда Маркс высказывался по поводу классовых отношений в античном, средневековом или современном мире, он часто писал о них так, как если бы они являлись первичными. Он также настаивал, что каждый способ производства – от рабовладения и феодализма до капитализма – имеет свои особые законы развития. Если это так, то ни от кого больше не требуется мыслить в понятиях строго «линейного» исторического процесса, в котором каждый способ производства следует по пятам за другим, подчиняясь некоей имманентной логике. У феодализма нет никаких особых свойств, которые неумолимо превращали бы его в капитализм. Нет более единой нити, пронизывающей все полотно истории, но, скорее, подборка особенностей и непоследовательностей. Не марксизм, а буржуазная политическая экономия отличалась тем, что мыслила в терминах универсальных эволюционных законов. Маркс же как раз выступал против обвинений, будто он пытается свести всю историю к одному – единственному закону. Как настоящий романтик, он испытывал глубокое отвращение к подобным безжизненным абстракциям и предупреждал, что его взгляд на возникновение капитализма не должен превращаться «в историкофилософскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются» [6]. Если в ходе движения истории есть определенные тенденции, то имеются также и контртенденции, в силу которых конечный итог всегда остается неопределенным. А вот что писал в этой связи Энгельс: «Материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты» [7].

Некоторые марксисты, отодвинув в сторону тезис о «примате производительных сил», пытаются поднимать на щит альтернативную теорию, которую мы только что разбирали. Но этот вариант, пожалуй, все-таки чересчур оборонительный. Первая модель, сложившаяся из достаточно важных мест в работах Маркса, приводит к мысли, что он воспринимал ее очень серьезно. Она не похожа на некое сиюминутное отклонение. И в целом именно таким образом, то есть абсолютно серьезно, интерпретировали ее марксисты уровня Ленина и Троцкого. Некоторые комментаторы заявляют, что в то время, когда Маркс приступил к написанию «Капитала», он уже более или менее отказался от своих прежних взглядов на производительные силы как главных героев истории. Другие в этом не убеждены. Но в любом случае изучающие Маркса вольны сами решать, какие из его идей – независимо от того, когда и по какому поводу они высказывались – представляются им наиболее убедительными. Только марксистские фундаменталисты относятся к этим работам как к священному писанию, но в наши дни таких гораздо меньше, чем христианских сектантов.

Нет явных свидетельств того, что Маркс придерживался детерминизма в смысле общего отрицания свободы действий человека. Напротив, он бесспорно разделял идею свободы и как ученый и в не меньшей степени как журналист, всегда говорил о том, что в любых ситуациях, когда исторические ограничения ставят людей перед необходимостью выбора, они могут (а порой должны) действовать различным образом. Энгельс, которого некоторые считают детерминистом «от и до», всю жизнь интересовался вопросами военной стратегии, а в этом предмете трудно найти место для фатализма [8]. Маркс признавал личную отвагу и стойкость исключительно важными для политической победы и, судя по всему, допускал, что воздействие на исторический процесс случайных событий может быть весьма значительным или даже решающим. Одним из таких примеров является эпидемия холеры 1849 года, которая, как специально отмечал Маркс, подорвала боеспособность рабочего класса во Франции.

Наконец, нельзя не учитывать и то, что существуют разные виды неизбежности. Вы можете понимать, что некоторые события являются неизбежными, при этом отнюдь не будучи детерминистом. Даже безграничные либертарианцы признают, что смерть неизбежна. Если достаточно много техасцев попытаются втиснуться в телефонную будку то в конце концов кто-то из них окажется серьезно помят. Но это вопрос скорее физики, нежели роковой судьбы. И он не отменяет тот факт, что они втискивались туда по своей собственной доброй воле. Действия, которые мы свободно совершаем, в итоге нередко предстают перед нами в виде неких внешних и чуждых нам сил. Именно на этой эмпирической истине строит Маркс свои концепции отчуждения и товарного фетишизма.

Есть у понятия «неизбежность» еще один аспект, в соответствии с которым, скажем, утверждение, что триумф справедливости в Зимбабве неизбежен, может и не означать, что данное событие готово произойти. Такая формулировка может в большей степени представлять собой моральный или политический императив, подразумевающий, что альтернатива слишкомужасна, чтобы ее рассматривать. Антитеза «социализм или варварство» отнюдь не равносильна утверждению, что в конце концов мы непременно будем жить при одном или другом. Прежде всего она призвана подчеркнуть невообразимые последствия не – достижения первого. В «Немецкой идеологии» Маркс указывал, что «в настоящее время индивиды должны уничтожить частную собственность», но это «должны» гораздо больше напоминает политический призыв, нежели утверждение, что у них нет иного выбора. Так что Маркс, возможно, не является универсальным детерминистом, однако в его работах встречается очень много формулировок, наполненных духом исторического детерминизма. В частности, он иногда уподобляет исторические законы естественным, написав в предисловии к «Капиталу» о «естественных законах капиталистического производства… действующих с железной необходимостью» [9]. Когда один из комментаторов заметил, что его работы трактуют эволюцию общества как процесс естественнонаучной истории, Маркс не стал возражать, а также с одобрением цитировал рецензента своих работ, написавшего, что он, «доказав необходимость современного порядка, доказал и необходимость другого порядка, к которому непременно должен быть сделан переход от первого» [10]. Остается неясным, как такой непреклонный детерминизм согласуется с центральной ролью классовой борьбы.

Были этапы, когда Энгельс строго различал и противопоставлял исторические законы естественным, но также были времена, когда он рассуждал о сходстве между ними. Маркс флиртовал с идеей поиска основ истории в природе, но в то же время подчеркивал, что мы вершим первую, а не вторую. Порой он критиковал попытки приложить биологию к человеческой истории и отвергал представления об универсальных исторических законах. Подобно многим мыслителям XIX века Маркс старался привлечь авторитет естественных наук (в то время высшей модели знания), чтобы добавить внушительности собственным работам. Но, вводя в них соответствующие ссылки, он мог рассчитывать в том числе на то, что так называемые исторические законы будут восприняты с той же несомненностью, как и их естественнонаучные «коллеги».