Текст книги "Проклятие королевы фей"
Автор книги: Тереза Медейрос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Тереза МЕДЕЙРОС
ПРОКЛЯТИЕ КОРОЛЕВЫ ФЕЙ
ПРОЛОГ
Уэльс
Год 518 от Рождества Христова
Он весь горел таким нестерпимым желанием, что пламя страсти сжигало его. И пламя это было ярче и горячее, чем жажда победы, переполнявшая его на поле битвы перед лицом смертельного врага. На его кольчуге была запекшаяся кровь, однако он не испытал удовлетворения от выигранного сражения, от вида убитых врагов. Как сказочный кентавр – слитый воедино с благородным животным, – он несся домой, в ее объятия.
Рианнон…
Восхитительная и прелестная. Проказливая и нежная. Насмешливая и неотразимая.
Он встретил ее в девственном лесу, напоминающем тот, по которому он гнал своего коня сейчас. Волшебное создание, с нежным личиком, обрамленным нимбом золотистых волос, резвящееся среди деревьев. Она дразнила его, соблазняла, увлекая за собой, и он уже начал думать, что сойдет с ума от желания обладать ею. И лишь когда он, споткнувшись, рухнул на колени, закрыв руками лицо, охваченный мрачным отчаянием, она приблизилась к нему.
Рианнон нежно коснулась рукой его волос и прижала бородатое лицо к своей обнаженной груди, шепча имя, наводящее ужас на врагов и в то же время такое благозвучное. Он так и не посмел спросить, как она узнала его имя. Познала его сердце. Его душу. Ласково, но настойчиво она развязала тесемки на его кожаных штанах и оседлала его, откликнувшись на его желание с таким самозабвением, что по лесу эхом раскатилось ее имя, сорвавшееся с его уст.
Рианнон…
Он пришпорил жеребца, не замечая ни его тяжело вздымающихся боков, ни взмыленной шеи, ни вырывающегося из ноздрей пара. Всего лишь за одно прикосновение губ своей прекрасной Рианнон он был готов довести до полного изнеможения себя и животное, пустить по ветру все королевство.
Когда он достиг крутого холма, его взору открылась соломенная крыша уединенного домика. Домика, где он и его таинственная дама, обнаженные, резвились, словно расшалившиеся дети, плененные неведомыми чувственными чарами, утоляя все взаимные желания так, что оба падали в объятия друг другу изнеможенные, но ненасытившиеся.
Сверкнувшее сквозь ветви золото волос распалило его страсть. Воины, которых он вел на битву, ни за что бы не узнали его, увидев радостную улыбку, озарившую его смуглое лицо. Но улыбка тут же погасла, когда деревья, расступившись, открыли поляну у подножия холма. Рианнон. Рианнон в объятиях другого мужчины. Она стояла, откинув назад голову, и ветер разносил далеко вокруг хрустальный перезвон ее смеха. Но в его мыслях эта невинная картина исказилась, сменилась другой. Он увидел обнаженные тела, распростертые на траве; лица, дышащие преступной страстью; Рианнон, сидящую сверху на незнакомце, насыщающую своим щедрым телом его распаленную плоть – так же, как она насыщала и его собственную.
Не останавливаясь, не задумываясь о последствиях своего безумного порыва, он выхватил из ножен меч и занес его над головой соперника. Сквозь застилающую глаза кровавую пелену он успел увидеть мелькнувший в глазах мужчины ужас, золотой вихрь вокруг головы женщины, с лица которой схлынули все краски. Мужчина тщетно попытался закрыть ее собой, но женщина, с силой оттолкнув его, бросилась вперед, загораживая его, вскидывая руки, словно моля о пощаде.
Издав дикий яростный рев, заставивший замолкнуть птиц на поляне, он опустил меч, пронзив сердце изменницы, одним могучим ударом нанизав на клинок ее тело и тело ее любовника. Хлынула кровь, обильно орошая траву, и влюбленные рухнули в траву.
У края поляны он осадил коня, и ледяной холод сжал его сердце при мысли о содеянном. Судорожно стиснув зубы, он соскочил с коня и направился туда, где упали мужчина и женщина, нарушая зловещим шорохом шагов странную неестественную тишину.
Мужчина лежал распростертый на траве. Нет, не мужчина – мальчик, чьи детские щеки еще не тронул пух, а великолепное золото прямых волос, рассыпавшихся вокруг безжизненного лица, успело потускнеть.
У него за спиной раздался голос – злобное шипение, в котором слышалось презрение:
– Это мой брат, вероломный дурак. Мой смертный брат.
Он стремительно обернулся. В нескольких футах позади него стояла Рианнон, облаченная в ослепительно белые одежды, без малейшего следа удара мечом.
– Смертный? – прохрипел он.
– Да, ибо я – фея. А вы, сэр, – низкий убийца.
По поляне пронесся порыв ветра. Он шагнул к ней. Если только он сможет прикоснуться к ней, провести по золотистому шелку ее волос, прильнуть губами к атласной шее, преклонить колено, моля о прощении. Он протянул руки, молча призывая ее к себе.
– Нет!
Ее восклицание болью пронзило его. С воплем ужаса он отпрянул назад. Крепчающий ветер поднял ее вьющиеся волосы, открыв лицо, страшное и прекрасное, но совершенно лишенное пощады.
Женщина воздела руки, словно собираясь возложить на него дьявольское проклятие. В ее звонком голосе прозвучала гневная насмешка оскорбленной женщины над мелочной злостью мужчины. Нежные уста произнесли мрачное пророчество:
– Ты попытался завоевать своим клинком то, что я готова была отдать по доброй воле. Мое сердце. Мою преданность. Мою любовь. Пусть божья кара падет на твою голову, Артур Гавенмор, и на души всех твоих потомков. С этого дня любовь станет твоим смертельным недугом, а красота – вечным роком.
В последнем отчаянном рывке он бросился к ней. Пусть его ждет вечное проклятие – только не мысль, что ему больше никогда не держать ее в своих объятиях. Никогда не пить медовый нектар с ее губ и не слышать ласковый бархатный голос, от которого в ночной темноте по его телу разливается сладостная дрожь.
Его руки, искавшие ее нежную плоть, встретили пустоту. Последними исчезли насмешливые отголоски ее смеха, еще некоторое время звеневшего у него в ушах.
Оглушенный отчаянием, он упал на колени; он, Артур Гавенмор, которому суждено править всей Британией до того дня, когда прекрасная фея не воплотит проклятье, наложенное на него, закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.
ЧАСТЬ I
Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна?..
Соломон. «Песнь песней»
Редко великая красота и великая добродетель уживаются вместе.
Петрарка
1
Англия Год 1325
Слаще дуновения райского ветерка дыхание моей возлюбленной,
Голос ее – мелодичное воркование голубки,
Ее зубы – белоснежные жемчужины,
Ее губы – алые лепестки роз,
Вытягивающие из моего сердца обещания любви.
Холли прикрыла ладонью зевок, а менестрель, проведя по струнам лютни, набрал в грудь воздух, готовясь к следующему куплету. Девушка боялась, что, еще прежде чем он перейдет к восхвалению ее достоинств ниже шеи, она, задремав, клюнет носом в кубок с вином.
Воздух в зале задрожал от проникновенных звуков аккорда.
На зависть всем лебедям изящный изгиб шеи моей возлюбленной,
Ее ушки – нежный бархат шерсти киски,
Ее черными, как смоль, волосами гордилась бы норка,
Но моему взору милее всего…
Холли бросила встревоженный взгляд на свою пышную грудь, обтянутую венецианской парчой, судорожно гадая, какое слово рифмуется со словом «киски».
Менестрель, вскинув голову, пропел:
– …мягкие соблазнительные подушки ее…
– Холли Фелиция Бернадетта де Шастл!
Холли вздрогнула, а ловкие пальцы менестреля задели не те струны лютни, издав резкий диссонирующий аккорд. Даже с большого расстояния рев отца заставил задребезжать кувшин ароматного вина, стоящий на столе. Нянька Холли, Элспет, бросив на девушку перепуганный взгляд, нырнула в нишу у окна, буквально уткнувшись носом в вышивку, над которой работала.
Винтовая лестница, ведущая сверху в зал, содрогалась от грохота шагов. Холли нерешительно подняла кубок, подбадривая побледневшего барда. Она так и не научилась оставаться нечувствительной к отцовскому гневу. Ей только удалось овладеть искусством скрывать свои переживания в таких случаях. Отец ворвался в зал, и Холли пришлось утешиться тем, что он не заметил мужчину, устроившегося напротив нее в кресле с высокой спинкой.
Пышущее здоровьем лицо Бернара де Шастла выдавало его англосаксонское происхождение, от которого ему очень бы хотелось откреститься. Холли, узнав восковую печать на свитке, терзаемом огромной лапищей отца, затрепетала еще сильнее.
Он помахал у нее перед носом проклятым пергаментом.
– Девочка моя, знаешь ли ты, что это такое?
Сунув в рот леденец, Холли невинно заморгала, качая головой. Отец Натаниэль, ее язвительный наставник, вышколил ее отлично: благородная дама ни в коем случае не должна говорить, пока хоть крошка пищи находится у нее во рту.
Сорвав печать большим пальцем, отец раскрыл письмо и прочел:
– "С огромным сожалением и тяжелым сердцем я вынужден отказаться от сватовства к вашей дочери. Хотя прелестям ее, на мой взгляд, нет равных, – он остановился, скептически фыркнув, – я не могу рисковать тем, что мой будущий наследник станет жертвой той напасти, которую мне в таких подробностях живописала леди Холли во время моего последнего приезда в Тьюксбери". – Отец свирепо сверкнул глазами. – И что же это за напасть, хотел бы я знать?
Холли шумно глотнула, избавляясь от леденца. На мгновение она подумала, не стоит ли солгать, но решила, что отец все равно скоро обо всем проведает. Отец Натаниэль, помимо всего прочего, отличается любовью к подслушиванию и подглядыванию в надежде подловить ее как раз на такой проделке.
– Перепончатые лапы, – выпалила Холли.
– Перепончатые лапы? – переспросил отец в надежде, что ослышался.
Холли натянуто улыбнулась.
– Я сказала ему, что первенец всех женщин в роду Шастл рождается с перепончатыми лапами вместо ног.
Элспет в ужасе ахнула. Менестрель задумчиво нахмурился. Холли решила, он силится придумать рифму к слову «утка». Отец скомкал послание, покраснев до корней волос.
– Ну же, папа, успокойся, – как могла увереннее запричитала Холли. – Ты не должен принимать это так близко к сердцу, а то с тобой случится апоплексический удар.
Когда Бернар де Шастл наконец смог прийти в себя, чтобы говорить, его голос зазвучал с обманчивым спокойствием, не предвещающим ничего хорошего.
– Две недели назад ты сообщила барону Кендалу, что у женщин рода Шастл в полнолуние пробуждается безумная жажда проливать чью-нибудь кровь. Что это будто бы проявляется через поколение, но твоя мать была тихой, как овечка.
Холли кивнула. Она считала это одной из своих самых остроумных выдумок. Элспет отчаянно пыталась привлечь внимание Бернара де Шастла к высокому креслу, но прервать его у нее не хватало духа.
– Неделю назад, – продолжал он, повышая голос и отчеканивая каждое слово, – ты, притворившись полуслепой, подожгла от горящего пудинга перо на любимой шляпе лорда Фэрфакса.
– Откуда я могла знать, что это его любимая шляпа? Он не потрудился…
– А всего лишь вчера, – голос ее отца перешел в рев, – ты нарисовала на лице красные пятна и доверительно сообщила сэру Генри, что оспа, к несчастью подхваченная тобой от плохо отскобленной лавки в оружейной комнате, сделала тебя бесплодной!
Оглушительный мужской хохот заставил Бернара де Шастла резко повернуться к высокому креслу. Он с раздражением уставился на стройного мужчину, облаченного в черные с серебром одежды, поднявшегося с места и вытирающего слезы.
– Любопытно узнать, с какой изобретательностью прогоняются мои соперники, ищущие благосклонности леди Холли. Объясняется это просто, милорд. Ваша очаровательная дочь бережет себя для меня.
– Монфор, – прошептал отец Холли, осознав, что только что скомпрометировал свою дочь перед самым завидным искателем ее руки. – Я не думал…
– Я в этом не сомневаюсь. Впрочем, мне кажется, перепонки на ногах не так уж плохо – очень пригодятся при преодолении рва с водой.
Холли находила Эжена де Легге, барона Монфора, самым отвратительным из претендентов на ее руку. Земли Монфора примыкали к их землям, и девушка росла под пристальным взглядом его черных глаз. Впервые барон Монфор просил у Бернара де Шастла руки его дочери, когда той едва исполнилось двенадцать. Граф отказал ему, сославшись на юный возраст Холли, но Монфор поклялся, что все равно будет обладать ею. Этот торжественный обет, однако, не помешал ему, дожидаясь, пока Холли повзрослеет, ввести в свою опочивальню тринадцатилетнюю невесту.
Обладающий проницательностью и едким сарказмом, Монфор с неослабевающим упорством отбивал все язвительные нападки Холли. Прекрасный охотник, он, похоже, наслаждался захватывающей погоней, получая от нее дьявольское удовольствие.
– Папа, я бы предложила тебе присоединиться к нам, – поспешно сказала Холли, – но барон как раз собирался распрощаться.
– Совсем наоборот.
Спокойный ответ Монфора заслужил недовольный взгляд Холли. Темные глаза барона недобро сверкнули, и он, откинувшись на спинку кресла, забросил ногу на затейливый резной подлокотник, словно он, а не смущенный отец Холли был здесь хозяин. Барон лениво осушил кубок.
– Мой менестрель только что исполнял chanson [1]1
Chanson – песня (фр.) – (Здесь и далее прим. пер.)
[Закрыть], который я сочинил, восхваляя достоинства будущей леди Монфор.
Его взгляд, бесстыдно опустившись на лиф платья девушки, также воздал хвалу этим достоинствам.
Холли, учтиво улыбаясь, сказала:
– Прежде чем ваш менестрель продолжит свою песню, милорд, позвольте предложить вам отведать еще вина.
– Буду очень признателен.
Опередив Элспет, Холли стиснула до боли в пальцах ручку изящного серебряного кувшина. Эжен грациозно подставил кубок. Наклонив кувшин за три дюйма от кубка, девушка обрушила водопад горячего вина на колени Монфора.
– Боже всемогущий!
Барон вскочил с места, безуспешно пытаясь отлепить промокший насквозь бархат от тела.
– Какая я неловкая! К счастью, вино успело немного остыть. – Холли презрительно взглянула на выступающий гульфик барона. – Надеюсь, я не испортила вашу одежду.
Грозное восклицание отца, похожее на рычание, предупредило ее, что на этот раз она зашла слишком далеко.
– Сэр, вы должны простить мою дочь, – подобострастно обратился он к гостю. – Она иногда бывает подвержена судорогам. Это у нее с детства. Разумеется, ничего наследственного, – поспешил добавить он, протягивая барону кружевной платок, словно выбрасывая белый флаг.
Эжен жестом оскорбленного достоинства отказался от предложенного платка. Его глаза стали холодными и тусклыми, будто погасшие угли. Холли вдруг подумала, что из-за этой проделки она, видимо, избавилась от нежеланного соискателя руки, но нажила себе опасного врага.
– Кажется, я уже начал злоупотреблять вашим гостеприимством. Всего хорошего, милорд, – сказал барон, закутывая узкие плечи в плащ.
Сверкнув взглядом и бросив Холли немой вызов, он буквально вонзил серебряную пряжку в ткань, застегивая плащ.
– До встречи, миледи.
Монфор удалился из зала в сопровождении менестреля, семенящего за ним следом, точно пристыженный щенок, и в зале установилась жуткая тишина. Холли поднялась с места, надеясь ускользнуть к себе без всяких объяснений, но это ей не удалось.
– Сядь! – рявкнул отец.
Холли села. Элспет испуганно подалась к стрельчатой арке окна. Девушка подумала, что, если бы по приказу графа прошлой весной допотопные деревянные ставни не были заменены цветным витражом, служанка взобралась бы на оконный карниз.
Граф прошел к очагу, облокотился рукой на каменную плиту. Он стоял, слегка покачиваясь на каблуках, и молчал, погруженный в тяжелые размышления.
Холли подумала было, не стоит ли залиться слезами, но тотчас же отмела эту мысль. Всего лишь одна слезинка, заблестевшая в ее голубых глазах, повергала рыцарей и принцев на колени, но отец не зря прожил с нею восемнадцать лет и научился противостоять подобным уловкам.
Не в силах больше выносить этот немой укор, Холли сказала в свое оправдание:
– Он сравнил мои уши с кошачьими! Эти уши едва не оглохли, когда отец, обернувшись, заревел:
– Монфор пользуется благосклонностью короля. Если ему угодно, он может называть твои уши ослиными!
– Нам всем хорошо известно, как он добился расположения Его Величества, – возразила Холли. – Сдирая три шкуры со своих вассалов, торгуя гнилыми продуктами и лежалым зерном, лишая вопреки закону подданных праздников! А все нажитые таким образом деньги он использовал для услаждения королевского слуха.
Запоздало осознав, что гнев дочери мало чем уступает его собственному, граф примирительно поднял руку.
– Из этого никоим образом не следует, что он стал бы тебе плохим супругом.
Но Холли не собиралась так легко сдаваться.
– Той несчастной богатой наследнице, которую барон осчастливил своим предложением, он стал весьма плохим супругом. Особенно если вспомнить, что бедная девочка выпала из окна башни за день до того, как мне исполнилось восемнадцать. Неужели ты так сильно хочешь выдать меня замуж?
Граф, гнев которого внезапно утих, казался сейчас утомленным и постаревшим.
– Да, дитя мое, хочу. Большинство твоих сверстниц уже давно замужем, имеют детей или ожидают их. А ты чего ждешь, Холли? Я пошел у тебя на поводу и позволил тебе больше года выбирать спутника жизни. Но ты издеваешься над моим терпением и насмехаешься над красотой, которой благословил тебя наш милосердный господь. Холли вскочила с места, подметая парчовыми юбками каменный пол.
– Благословил! Это не благословение, а проклятие! – ее голос дрожал от презрения. – «Холли, не выходи на солнце. Ты испортишь цвет лица!» «Холли, не смейся слишком громко. Ты охрипнешь!» Мужчины толпами стекаются в Тьюксбери, чтобы похвалить мой голос, однако никто из них не слышит ни одного сказанного мною слова. Они восторгаются цветом моих глаз, но никогда не заглядывают в них. Они видят только мою белую, как мрамор, кожу! – Холли сердито дернула прядь волос, которая тотчас же снова свернулась в безупречный завиток. – Мои черные, как смоль, локоны! – Она обхватила руками пышную грудь. – Моя нежная, соблазнительная…
Запоздало осознав, к кому она обращается, Холли покраснела и склонила голову, вцепившись руками в шитый золотом пояс.
Граф, возможно, и рассмеялся бы, но гневное высказывание его дочери как никогда отчетливо обозначило стоящую перед ним дилемму. Холли в спокойную минуту представляла собой чуть не ангела, от лицезрения которого трудно было оторваться; Холли разгневанная могла довести до безумия любого рассудительного человека. Но даже ярость не могла исказить ее нежное личико. Черные волосы каскадом ниспадали на хрупкие плечи.
Сердце графа стиснула знакомая боль, порожденная смесью удивления и ужаса. Удивления тем, что такое прелестное создание обязано своим существованием страшненькому толстому коротышке, каковым он считал себя.
Ужаса от того, что он оказался совершенно недостойным такого счастья.
Граф де Шастл склонил голову, борясь с неутихающей болью. Он никак не мог простить своей супруге Фелиции, что та умерла, оставив на его попечение очаровательную малышку. Холли превратилась из милого ребенка с пухлыми ножками и спутанными кудряшками сразу во взрослую женщину, стройную и грациозную, миновав неуклюжесть и угловатость, неизбежные для подростка.
Теперь, как гласила молва, Холли – самая прекрасная девушка во всей Англии, во всей Нормандии, возможно, на всем свете. Люди приходят издалека в тщетной надежде хотя бы мельком увидеть ее, но ее отец принимал в своем доме лишь самых богатых, лишь самых благородных дворян. Не забота о внешности дочери заставляла графа держать ее взаперти в замке: причиной всему был страх за нее. Граф де Шастл втайне боялся, как бы какой-нибудь мужчина не похитил его дочь и не лишил ее невинности, не утруждая себя испрашиванием надлежащего благословения, отцовского и божьего.
Этот страх невыносимо терзал графа, когда он, пробуждаясь весь в поту в предрассветный час, беспокойно ворочался и кряхтел, как старик. Впрочем, он и есть старик, безжалостно напомнил себе граф. Ему почти пятьдесят. Кости его жалобно скрипят, когда он садится на своего скакуна. Старые раны, полученные в сражениях под знаменами короля против шотландцев и валлийцев, дают о себе знать всякий раз, когда надвигается дождь. Своей единственной дочери он дал все, что мог. Давно уже пора передать эту непосильную ношу другому мужчине. Это нужно сделать, пока он еще не ослаб окончательно и способен оградить дочь от алчного мира, шумящего за стенами замка.
– Я решил устроить турнир, – без обиняков начал граф.
Холли вскинула голову. Турниры – вещь достаточно распространенная. Возможность для рыцарей размять натренированные мышцы и сразиться в честном поединке. Так почему же сердце ее стиснуло дурное предчувствие?
– Турнир? – небрежно откликнулась она. – И что же будет наградой победителю на этот раз? Платок, надушенный моими любимыми благовониями? Возможность испить вина с пряностями из моей туфельки? Песня, слетевшая с моих уст?
– Ты сама. Наградой будешь ты.
Холли почувствовала, как леденеет кровь у нее в жилах. Посмотрев на изборожденное морщинами лицо отца, она подумала, что его угрюмая серьезность гораздо страшнее ярости. Холли была выше его на несколько дюймов, но та величественность, которой граф отгородился от окружающего мира после кончины своей возлюбленной супруги, заставляла забыть о его невысоком росте.
– Но, папа, я…
– Молчать! – Похоже, отец потерял всякое терпение и перестал внимать просьбам дочери. – Я обещал твоей матери на смертном одре, что выдам тебя замуж, и замуж ты выйдешь. В течение ближайших двух недель. Если ты вздумаешь ослушаться меня, тебе придется удалиться в монастырь, где тебя научат быть благодарной нашему господу за ниспосланное на тебя благословение.
Его походка была не такой стремительной, как обычно, когда он пересекал огромный дом. Граф ушел, оставив Холли обдумывать вынесенный ей приговор.
– Монастырь? – повторила она, бросаясь к окну.
– Там никто не будет на вас пялиться, миледи. – Элспет, чьи лошадиные черты смягчала доброта, покинула укромный уголок, куда забилась во время разговора отца с дочерью. – Вы сможете скрыть ваши прекрасные волосы под платком и дать обет молчания, вам не придется петь по чьей-то просьбе.
Страшная тяжесть сдавила сердце Холли. Монастырь. Неприступные стены, еще более непреодолимые, чем те, в которых она заточена сейчас. Не убежище, а темница, где суждено будет сгнить и рассыпаться в прах всем невысказанным мечтам о бескрайних лугах и лазурных небесах.
Встав коленями на каменную скамью, Холли отперла окно, бросив взгляд сквозь решетку на внутренний двор замка, где словно огромная шахматная доска с клетками сочной зелени раскинулось ристалище. Скоро сюда начнут стекаться рыцари под разноцветными родовыми знаменами, готовые пожертвовать жизнью всего лишь за возможность предложить ей свое имя и покровительство. Но осмелится кто-либо из них предложить ей свое сердце?
«Чего ты ждешь, Холли?» – вспомнила она слова отца.
Взгляд Холли переместился на запад, на непроходимые дебри и мрачные скалистые вершины гор Уэльса. Налетевший ветерок – первое дыхание приближающейся весны – пробудил в ее душе какую-то неведомую тоску. Глаза Холли защипало от слез.
– Элспет, и правда, чего я жду?
Няня нежно погладила ее по голове, и Холли захотелось разрыдаться, чтобы облегчить душу. Но она умела плакать только так, как учили: пристойно роняя безукоризненные бриллианты слез на перламутр щек.
– Красивая жена – жернов на шее мужа, – бросил через плечо сэр Остин Гавенмор.
Из-под копыт его коня летели покрытые зеленой травой комья сырой после весеннего дождя земли. Философские рассуждения с оруженосцем по поводу семейной жизни дали сэру Остину предлог украдкой оглянуться назад, что ему хотелось делать все чаще и чаще с тех пор, как они покинули гостеприимные папоротниковые леса Уэльса. Сомнительно, что рыцарь мог по достоинству оценить красоты окружающей природы, ожидая каждую секунду, что английская стрела, пробив кольчугу, вонзится ему в спину.
Кэри ехал чуть позади, ведя на поводу вьючных лошадей и сжимая в руке дубовое древко, на котором гордо развевалось знамя Гавенморов. Порыв ветра швырнул выцветшую ало-зеленую ткань оруженосцу в лицо. Кэри отмахнулся, засопев громче, чем его чалая кобыла.
– Тьфу на вас, Остин! Неужели бы вы предпочли иметь в постели урода, а не красивую женщину?
– Постель и женитьба – это две совершенно разные вещи. В первом случае для мужчины главное – совершенство форм и линий. Но некрасивая девушка с мягким характером явится драгоценным камнем в венце своего супруга. В конце концов, «благосклонность обманчива, а красота тщетна; но хвала той женщине, что убоится своего господина».
– Прекратите искажать Священное писание, чтобы найти подтверждение своим словам. Там сказано: «…женщина да убоится господа», – Кэри понизил голос до боязливого шепота. – Впрочем, если ее господином является мужчина из рода Гавенморов, ей действительно следует опасаться его.
Натянув поводья, Остин заставил коня перейти на медленный шаг и бросил на спутника недобрый взгляд.
За последние восемь столетий знаменитая ревность Гавенморов породила множество легенд. Его дед десять лет держал свою жену заточенной в башне после того, как та осмелилась одарить улыбкой странствующего фокусника. Судьба несчастного циркача осталась неизвестна, но передаваемый испуганным шепотом рассказ гласил, что его последняя пляска на натянутом канате, которой он развлекал радушного хозяина, имела для него смертельный исход.
– Я никогда не поднимал на женщину руку, – проворчал Остин.
– Но и женаты вы тоже не были. – Его грозные взгляды не смутили Кэри. Он уже с детства успел к ним привыкнуть и не боялся их. – Предположим, эта девица из Тьюксбери так прекрасна, как о ней говорят.
– Ха! Ни одна смертная женщина не может быть так прекрасна, как о ней говорят. Иначе зачем ее отцу давать за ней такое огромное приданое? Готов поспорить, у нее лошадиные зубы и оспины на лице. Разумеется, вкупе с преданностью верной борзой, – с надеждой добавил Остин.
Кэри пожал плечами.
– Быть может, она необычайно красива, но обладает сварливым характером или ветрена.
Остин ощутил, как краска схлынула с лица, и порадовался, что оно скрыто густой бородой. Руки в кожаных перчатках стиснули поводья, словно предостерегая, что они могут сотворить, если его невеста окажется непостоянной.
Пусть любовь станет твоим смертельным недугом, а красота – вечным проклятием.
Легенда о роковом приговоре царицы фей Рианнон, ложно обвиненной в измене далеким предком Гавенмора, звенела у него в ушах. Увидев словно парящие в облаках у самого горизонта стены замка, Остин пришпорил коня, пустив его галопом по лугу, усыпанному пестрыми пятнышками весенних цветов.
– Тогда да поможет нам обоим бог, – прошептал он не столько оруженосцу, сколько самому себе. – Ибо я намерен завоевать этот трофей.
