Текст книги "Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона"

Автор книги: Тереза Фигёр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава XI

Подлый цирюльник. – Сан-Жен бьет привратников. – Мое пребывание в замке Ляуссэ. – Вам приснились голубки? – Мои шутки.

И вот я снова стала драгуном-добровольцем, поселившимся на улице де Фурси, приходящим в казарму Аве-Мария на перекличку, проходящим гарнизонную службу и ходящим на Королевскую площадь на пешие маневры; согласно приказу военного министерства, драгуны обязаны были служить как кавалеристами, так и пехотинцами. Нас также обучали плавать, как людей, так и лошадей. Мы переплывали Сену в районе острова Лувьер, рядом с местом, где сейчас находится Аустерлицкий мост. А еще нас обучали брать на лошадь пехотинца. Мы освобождали стремя с левой стороны лошади и оставляли его пехотинцу, который залезал на лошадь, как мог, и устраивался позади суконного чемодана.

Мне пришлось перенести тяжелое горе. Чтобы соответствовать пожеланиям Первого консула, командиры частей начали требовать от солдат стрижки их косичек и хвостов. У меня были очень красивые волосы; я носила напудренную прическу с очень длинным хвостом, который я, забавляясь, заправляла за ремень. Перро, полковой цирюльник, обстриг все головы, за исключением моей. Заманчивые предложения от моих начальников, обещания, угрозы – ничто не могло заставить меня капитулировать. Однажды утром Перро появился, как обычно, чтобы подровнять мне волосы. Я устроилась на стуле, а он набросил простыню мне на плечи и достал из кармана книгу.

– Я принес, – сказал он, – новую книгу, она очень интересная.

Я взяла книгу, это был роман. Я увлеклась чтением, и Перро куда-то исчез; мысленно я оказалась на сто льё от моей комнаты. Вдруг я почувствовала что-то холодное у себя на затылке; я тут же вернулась к действительности и к Перро. Помилуй, боже! Рядом с собой, справа, мои глаза различили огромный пучок моих прекрасных волос, валявшийся на полу. Я потянулась рукой к затылку; он был обстрижен, и я испытала чувство глубочайшей обиды, перемешанной с позором. Перро предусмотрительно выбежал за дверь на лестницу; я бросилась за ним следом, побежала по улице прямо в простыне и тапочках, но с саблей в руках. Но монстр был впереди меня и сумел скрыться.

Примерно в это же время я была приглашена к генералу Ланну.[65] 65
  Ланн, Жан (1769–1809) – бригадный генерал (1796), дивизионный генерал (1799). Будущий маршал Империи, герцог Монтебелло. Ближайший друг Наполеона.


[Закрыть] Он показал мне свою ногу, покалеченную неприятельским огнем.

– Не правда ли, Сан-Жен, – сказал он, смеясь, – как обидно? Какая была красивая нога! Увы!

Он и не подозревал, что австрийское ядро очень скоро оторвет ему обе ноги под Ваграмом, что и станет причиной его смерти.[66] 66
  Маршал Ланн был смертельно ранен не под Ваграмом, а в сражении при Эсслинге 25 мая 1809 года. Австрийское ядро перебило ему обе ноги. Доктор Ларрей ампутировал ему одну ногу, но не сумел остановить гангрену. 30 мая Ланн умер, ему было всего сорок лет.


[Закрыть] Потом он заговорил о ранах, полученных мной, о лошадях, которые были подо мной убиты. Я дала ему полный отчет об этом.

– Что меня больше всего бесит, – добавила я, – так это то, что из четырех убитых лошадей три были моей собственностью. Что касается той, на которой я возила дивизионные бумаги при Дронеро, то хоть она была и не моя, но и полку она тоже не принадлежала.

– Итого, как я понимаю, государство должно возместить тебе стоимость этих четырех лошадей. Ты же за них заплатила, не так ли?

– Я пыталась что-то сделать, но бюрократы все собаки или черепахи, и я отказалась от этой затеи.

– Ничего, я сам заплачу тебе за это. Завтра будет большой парад в Тюильри, приходи сюда пораньше, я возьму тебя с собой, и твое дело разрешится.

На следующий день действительно генерал посадил меня в карету вместе с собой, мадемуазель Геэнек,[67] 67
  Геэнек, Луиза-Антуанетта (1782–1856) – одна из первых красавиц Парижа. Она стала женой Ланна 16 сентября 1800 года. От этого брака у них родилось три сына и дочь. Ее отец был финансистом, управляющим государственными водами и лесами.


[Закрыть] на которой он вскоре должен был жениться, и отцом этой молодой и красивой девушки. Когда мы вышли у большой лестницы дворца, господина Геэнека и его прекрасную дочь встретила группа высших офицеров и адъютантов. Их провели к большому окну, из которого можно было наблюдать за зрелищем. Генерал сказал мне:

– Держись меня и не отставай.

Потом он вошел в большой салон, который теперь называется салоном маршалов. Привратники почтительно открыли перед ним двери. Я приготовилась войти вслед за ним, но привратники оттеснили меня, и дверь закрылась. Вы понимаете, что я не буквально поняла слова генерала: у меня был вид мальчика из хора на мессе, прислуживающего господину кюре. Понятно, что генерал и собирался довести меня только досюда; в противном случае хватило бы одного его слова, чтобы привратники пропустили меня. Но я разозлилась, обозвала привратников деревенщинами и штафирками. Они тоже разозлились, а я схватила одного из них за белый галстук. Они стали звать на помощь. Поднялся шум, это был страшный скандал. И тут дверь салона открылась изнутри. Генерал Ланн появился на пороге. Он посмотрел на потасовку, а потом обратился к Первому консулу, стоявшему в нескольких шагах от него:

– Смотри, это Сан-Жен собственной персоной. Посмотри, какой шум она подняла в твоем доме: она бьет твоих привратников.

Первый консул кивнул мне головой и спросил:

– Что ей надо?

Генерал ответил:

– Она просит, чтобы ей отдали деньги за четыре лошади.

Первый консул кивнул головой:

– Хорошо.

Я едва успела прийти в себя, и последних остатков запальчивости мне хватило лишь на то, чтобы спросить:

– Мне заплатят, очень хорошо! Но когда мне заплатят?

Первый консул улыбнулся и сказал:

– Опять недовольна, ты все та же, мадемуазель Сан-Жен.

– Все та же, мой генерал! – ответила я, приложив руку к сердцу. – К вашим услугам! У маленького драгуна Сан-Жен уже восемь кампаний в печенках.

Через две недели я получила деньги за все четыре лошади; неплохая получилась сумма! Из Парижа мы перебрались в гарнизон Компьеня. Там я повстречала брата генерала Ожеро, который служил у него адъютантом в чине капитана; его все звали Ожеро-младший.[68] 68
  Ожеро, Жан-Пьер (1772–1836) – брат Шарля-Пьера-Франсуа Ожеро (будущего маршала Империи), бригадный генерал (1804), генерал-лейтенант (1815). Тереза Фигёр ошибается: Ожеро стал капитаном в 1795 году, бригадным командиром в 1799 году, аджюдан-комманданом в 1802 году.


[Закрыть] Он отвез меня в замок Ляуссэ, принадлежавший его брату; он находился между Бовэ и Gisors. Генерал отнесся к маленькому драгуну, служившему под его командованием в Восточно-Пиренейской армии, как к старому товарищу. Его жена также вспомнила годы, когда все мы были на несколько лет младше и которые мы называли хорошими временами. Эта первая жена генерала была греческого происхождения: она участвовала вместе с ним в Каталонской кампании.[69] 69
  Граш, Габриэлла (1766–1806) – первая жена (с 1788 года) Шарля-Пьера-Франсуа Ожеро.


[Закрыть] Она была очень красива, здорова и дала доказательства храбрости, профессионально держась на лошади и блестяще владея пистолетом. Я нашла ее все такой же красивой и душевной, но теперь вся ее храбрость была направлена лишь против своей неизлечимой болезни; одной из этих ужасных болезней, которые приговаривают женщину лежать на диване, не позволяя двигаться и погружая в мучительную и долгую агонию. Генерал был так добр, что сказал, что раз уж я упустила свою судьбу в замке Сен-Клу, то теперь я могу располагаться в замке Ляуссэ у своего бывшего командира. Его жена объявила, что берет меня адъютантом.

Она жила очень уединенно, очень редко выходила, и только на несколько минут, в салон; я составляла ей компанию в ее комнате. Она любила играть в карты, я играла с ней. По ночам, когда страдания не давали ей спать, а это случалось довольно часто, она посылала свою негритянку Зару разбудить меня, и мы до самого утра играли и вспоминали былые времена, проведенные в Восточно-Пиренейской армии.

Во время одного такого бодрствования она рассказала мне о скандале, произошедшем тогда в генеральном штабе после появления женщины из одной деревни из окрестностей Фигераса. Старая, уродливая, грязная, эта крестьянка утверждала, что является женой кузена генерала; она требовала, чтобы ее принимали со всеми почестями, как родственницу генерала и его жены. Все подумали, что она сумасшедшая. Ее выкинули за дверь, даже не проверив, может ли она хоть чем-то подтвердить свои претензии. Пока мадам Ожеро рассказывала это, я улыбалась; она поинтересовалась, почему я это делаю.

– А ведь это правда, – ответила я, – эта женщина стала вашей родственницей после свадьбы. Альбер, генеральский адъютант, и я, мы можем подтвердить это; ведь это мы двое по-своему поженили ее с кузеном генерала, служившим в службе снабжения армии. Альбер играл роль священника (мы серьезно подошли к делу), а я – роль мальчика из хора. Старуха была обманута, и никто потом не мог разубедить ее в том, что она не вышла замуж по-настоящему. Я сама придумала эту хитрость, чтобы отомстить ей за ее жадность и вытянуть из нее три-четыре хороших завтрака.

Пока Первый консул работал со своими сенаторами и трибунами, подталкивая их к решительным действиям по передаче ему короны, мы вели развеселую жизнь в замке Ляуссэ. Всего одиннадцать льё отделяли нас от Парижа. Генерал проводил время, деля его между своим служебным долгом в штабе на улице Гренелль, сегодня там находится Министерство общественного образования, и удовольствиями в Ляуссэ.

Весь этот мир военных обожал грубые шутки. Я там была среди своих, причем мои самые сумасшедшие выходки проходили удачнее всего. В день одного из собраний мадам Ожеро пришла в голову идея нарядить меня в женскую одежду: я надела красивое белое платье и велюровую шляпку с перьями. Она представила меня в салоне как одну из своих подруг, приехавшую из провинции, и все эти мужчины, которые часто видели меня, но в драгунской униформе, не узнали меня. Мы стали играть в разные игры. Я предложила сыграть в Жана-Мукомола, в свое время это была любимая забава дочери мельника Фигёра. Принесли большое блюдо, наполненное мукой, и мяч для игры в лапту. Я поставила блюдо на круглый столик, а мяч поместила в середине блюда, а потом объявила:

– Держу пари, что никто из вас не сможет взять этот мяч зубами и поднять его, не запачкавшись в муке.

В салоне находились генералы Ланн, Массена, Жюно, Лефевр,[70] 70
  Лефевр, Франсуа-Жозеф (1755–1820) – бригадный генерал (1793), дивизионный генерал (1794). Будущий маршал Империи, герцог Данцигский.


[Закрыть] Ноге, оба Гувьона[71] 71
  Луи-Жан-Батист Гувьон (1752–1823) был дивизионным генералом с 1799 года, а его младший брат Лоран (1764–1830) был дивизионным генералом с 1794 года (в 1812 году он стал маршалом Империи).


[Закрыть] и др. Они заспорили, кто первый попытает счастья. Младший из братьев Гувьонов растолкал всех и первым пошел на испытание. Он широко расставил ноги, оперся руками о столик, широко раскрыл рот и стал аккуратно наклонять лицо к блюду. В тот момент, когда его зубы коснулись мяча, я сильно надавила рукой ему на затылок. Можете себе представить эффект. Лицо его стало белым, как маска Пьерро, глаза заморгали, и он разразился сухим кашлем. Едва он смог говорить, раздался крик:

– Это проклятая Сан-Жен, теперь я узнаю ее под этой шляпкой! Только она способна на такие выходки!

Мадам Ожеро была очень суеверной и верила в трактование снов. Однажды утром она сказала мне:

– Мне приснились две белые голубки, а это символ процветания. Я уверена, что мой муж вот-вот получит очередное повышение.

Но генерал уже прошел по всем известным ступеням военной иерархии, и я не видела, как надежды его жены могут воплотиться в жизнь. Я выразила свое сомнение, но мадам Ожеро не стала ничего больше объяснять. Я и не настаивала, хотя и думала, что генерал и так осыпан почестями, и если ему верить, то он сам несет этот груз без особой радости. Каждодневно он высказывался в том духе, что у него нет амбиций, что служит лишь из чистого патриотизма. Он считал Бонапарта амбициозным человеком, который, в отличие от него самого, никогда не был настоящим патриотом, настоящим республиканцем. А 18 мая 1804 года я вместе со всеми французами узнала о том, что сенат провозгласил Бонапарта императором. На следующий день объявили о восемнадцати назначениях в маршалы Империи, и в их числе оказался республиканец Ожеро; и я поняла, о чем возвещал сон с двумя голубками; а мадам маршальша, больше, чем когда-либо, почувствовала себя способной связывать судьбу со своими сновидениями. Что касается всего остального, то тяжелый маршальский мундир плохо шел Ожеро, который был очень красивым мужчиной, но лишенным достоинства, совсем как легкий мундир драгунского полковника, который он так любил носить в интимной обстановке замка Ляуссэ.

Я прекрасно провела там время, подшучивая над всеми, не исключая даже местного кюре. В прошлом году (1841) меня уверили, что этот замечательный человек еще жив и что он вспоминает о мадемуазель Сан-Жен. Благородный кюре жил и питался в замке. Он занимал часть первого этажа в левом крыле замка, если смотреть со стороны большого двора. Над ним находился арсенал: охотничьи ружья, пистолеты и т. д. Так как я любила охоту, я часто посещала этот верхний этаж, а пройти туда можно было, только минуя комнату кюре, который никогда не прятал ключ от двери. Однажды вечером, когда он играл в карты с маршальшей, а я вдоволь насмеялась над ним, обвиняя его в том, что он находит слишком большое удовольствие, исповедуя некоторых женщин из деревни, я предложила мадам маршальше проводить его до его комнаты; эта прогулка позволит ей развеяться и будет приятной. Она согласилась; кюре подал ей руку, а я пошла впереди, неся лампу. Мы пересекли двор. Я открыла входную дверь и дверь его спальни. И тут я удивленно и испуганно закричала:

– О, мой бог! Вот это скандал. В постели господина кюре лежит женщина!

Одновременно с этим я внесла в комнату лампу и направила ее свет на кровать. Под одеялом действительно вырисовывались женские формы, а на подушке были разбросаны женские локоны, настоящие женские локоны, в этом можно было не сомневаться.

– Как, господин кюре, – снова начала я, – подобное поведение с вашей стороны, со стороны человека вашей профессии, да еще в замке мадам маршальши!

Святой человек замялся, весь задрожал. Потом он начал оправдываться:

– Мадам… Я могу вас уверить… Я не понимаю, как… я слишком уважаю вас! Это какая-то дьявольская шутка.

А я в это время обратилась к лежащей в постели женщине и закричала на нее:

– Ах вы несчастная; вы и ваш святоша, ваш совратитель, вы будете наказаны. А пока же убирайтесь.

– Конечно. Выходите! – закричал, в свою очередь, кюре своим зычным голосом. – Выходите, несчастная, выходите.

И он бросился к постели. Но там он нашел лишь соломенное чучело, которое я предусмотрительно положила и прикрыла одеялом еще с вечера.

Все-таки у кюре была прекрасная душа. Он хорошо выполнял свои обязанности, заботился о бедных, ревностно и с наивным красноречием защищал их интересы перед маршальшей. Она же была очень добра, она много делала для деревни и ее окрестностей. Могу это засвидетельствовать, так как я была ее маленьким адъютантом и часто в этом качестве носила в деревню ее пожертвования. Кюре или я просили ее о чем-то для кого-то из местных жителей, минута, и все было решено! У меня было целое поле деятельности. Казалось, я отдавала все ее платья и все ее деньги. Это приводило в отчаяние некоего месье Брама, который исполнял при маршале функции адъютанта и делового представителя.

Порыскав по сараям, я нашла целое большое помещение со старой мебелью. Это была часть какого-то старого мебельного производства, входившего в состав замка до того, как маршал купил его у бывшего владельца господина Гризенуа. С тех пор замок был полностью обставлен новой мебелью и выглядел великолепно. Я воспользовалась тем, что месье Брам на неделю задержался в Париже по делам, и набрала в деревне всех, кто только умел держать в руках ножницы и иголку с ниткой. Я разместила всех в этом помещении и приказала резать старые выцветшие занавески и обивку старой мебели. Все это быстро преобразовалось в казакины[72] 72
  Казакин – верхняя одежда, род укороченного кафтана с мелкими сборками у талии сзади и невысоким стоячим воротником. Обычно шился из сукна, ворот и рукава иногда обшивались тесьмой или галуном.


[Закрыть] и юбки, куртки и панталоны: в это можно было вырядить все мужское и женское население деревни.

В следующее воскресенье маршал пригласил к себе много гостей из Парижа. После ужина было предложено пойти посмотреть на танцующих крестьян, которые, как это было принято, веселились возле ограды, под деревьями. Ланн, который хвастался тем, что знал толк в миловидных личиках и даже в корсажах, первым сказал Ожеро, показывая на одну из крестьянок:

– Вон красивая брюнетка и неплохо сложенная, но ее казакин – это же обычная обивочная ткань.

Это была желтая узорчатая ткань с цветами величиной с ладонь. Вскоре уже каждый подавал какую-нибудь аналогичную реплику.

– Посмотрите на эту мамашу, одетую в зеленую занавеску.

– Посмотрите на этого толстяка, одетого, как розовое канапе.

Маршал положил руку на плечо одного рыжего танцора.

– О! А вот это я узнаю; это большое кресло с узорами папаши Гризенуа. Я сиживал в нем, когда мы подписывали договор купли-продажи; во Франции нет второго кресла подобной расцветки.

Рыжий танцор задрожал всем телом и сделался еще меньше под рукой монсеньора маршала Империи, нахмурившего брови. Позвали месье Брама и спросили его о происхождении такого изобилия разнообразных костюмов. Месье Брам поднял глаза к небу и ответил:

– Это проделки мадемуазель Сан-Жен. Если вы строго не поговорите с ней, господин маршал, она потопит замок в крови или спалит его.

Маршальша решила встать на мою защиту. Она была так добра, что сказала, что вспомнила, как разрешила мне использовать таким образом старые ткани. Маршал, как мне показалось, хотел поругаться; но так как все вокруг покатывались со смеху, он тоже засмеялся. Бесился только месье Брам.

Это было время, когда формировался Булонский лагерь. Через нашу деревню часто проходили войска. Я заботилась о том, чтобы эти бравые ребята могли отдохнуть в тени возле ограды замка. На это я имела разрешение маршальши. Кончилось тем, что я поставила там палатки; а однажды я даже выставила им несколько окороков, гору хлеба и бочки вина. Месье Брам не выдержал; он заорал, что я разорю дом. Он написал маршалу, чтобы тот отругал меня по возвращении.

– Вы будете смеяться, – ответила ему я, – но у вас много общего с этими людьми. Они отдали свою кровь, чтобы вы получили свой маршальский жезл; неужели не справедливо, если вы отдадите им свое вино? К тому же они вас любят; жаль, что вы не слышали, как они кричали: да здравствует Ожеро!

Маршал смягчился, а месье Брам вновь остался взбешенным.

Это был не единственный урок, который я преподнесла маршалу. У него была репутация человека, не соблюдающего со скрупулезностью законы верности своей жене, которая, как я уже говорила, сильно болела. Его адъютант практически каждое утро мог видеть какую-нибудь новую просительницу с полуприкрытым лицом, которая появлялась у него в приемной и просила аудиенции у господина маршала, чтобы, как они все говорили, заверить у него какое-то прошение. Когда мне однажды довелось быть в Париже, адъютант попросил меня на полчаса заменить его в приемной и поотвечать приходящим. Я не отказала ему в этой любезности. Я сочла своим долгом выследить женским взглядом подозрительных просительниц и безжалостно отправить их восвояси, даже если они будут утверждать, что им официально назначено именно на это время. Уверяю вас, что я решилась на это только благодаря чувству признательности за доброту, которую проявляла ко мне маршальша.

Но так продолжалось недолго. Я пробыла в Ляуссэ всего шесть месяцев. Маршальша все это время относилась ко мне хорошо, но вот у ее мужа характер был сложный. Я постоянно страдала от его прихотей. И вот мое решение было принято. Я накинула свой плащ и вернулась в 9-й драгунский полк, который по-прежнему стоял гарнизоном в Компьене, но теперь им командовал полковник Мопти.[73] 73
  Мопти, Пьер-Оноре (1772–1811) – командовал 9-м драгунским полком с 1803 года. Отличился при Аустерлице и Йене. В 1806 году был произведен в бригадные генералы.


[Закрыть]

Я уже вижу, как вы исподтишка смеетесь над моим внезапным отъездом из-за какой-то там прихоти. Ваша насмешка тратится впустую, ведь вы веселитесь над целомудрием мадемуазель драгуна Сан-Жен. Я вам обещала рассказ о своих военных приключениях, а не мою полную исповедь; однако, должна вам честно сказать, если вы настроены на какие-то неприличные предположения, вы ошибаетесь. Поверьте, женщина, показавшая себя достойной носить униформу, была способна заставить уважать себя. И если в моей солдатской жизни мне приходилось, да или нет, уступать нежным чувствам, то я в этом не обязана ни перед кем отчитываться; но могу заверить, что у меня никогда и в мыслях не было, чтобы такой высокопоставленный мужчина мог заслужить меня по простому капризу. У меня был принцип: это могло произойти только по велению сердца, в том числе и с его стороны.

Я не из тех женщин, которые умеют разделять зов сердца и зов плоти.

Глава XII

Тревожное предчувствие. – Я мщу маршалу Империи. – Я разочаровываю будущего монарха.

Из Компьеня мы двинулись в Страсбур. Пассивная гарнизонная жизнь сменилась наконец более активной, именно такой, какая мне нравилась гораздо больше. В первые дни сентября 1805 года пришло известие об объявлении нам войны со стороны Австрии и России. Наш союзник Бавария неожиданно была завоевана австрийской армией, и электор[74] 74
  Электор – курфюрст Баварии. Им был Максимилиан I Иосиф Виттельсбах (1756–1825), сын генерала Фридриха Цвейбрюккен-Биркенфельда, графа Пфальцского. В 1799 году он стал курфюрстом Баварского Пфальца и герцогом Юлиха и Берга, потом был провозглашен электором Баварии. По Люневильскому миру 1801 года он уступил Франции Рейнский Пфальц, герцогства Цвейбрюккен и Юлих, а взамен получил епископства Вюрцбург, Бамберг, Фрейзинг, Лугсбург, часть Нассау – всего территорию с населением 1,1 млн чел. Баварские войска были союзниками Наполеона.


[Закрыть] был изгнан из своей страны. Мы пришли вовремя, чтобы защитить от подобной участи герцога Вюртембергского.

В боях, предшествовавших Ульмской капитуляции, в которой генерал Мак[75] 75
  Мак, Карл (1752–1828) – австрийский фельдмаршал-лейтенант. В 1805 году потерпел сокрушительное поражение под Ульмом и капитулировал с 33-тысячной армией, 40 знаменами и 65 орудиями. После этого был лишен всех чинов и наград и посажен в тюрьму.


[Закрыть] сдал нам укрепленные позиции и всю свою армию, наш полк очень сильно пострадал.[76] 76
  9-й драгунский полк воевал в составе 3-й драгунской дивизии генерала Бомона и участвовал в боях у Вертингена.


[Закрыть] Я расскажу вам о предчувствии смерти, которое довольно часто встречается у солдат, о предчувствии, которое, кроме того, имеет очень много шансов сбыться. Вагенмейстер[77] 77
  Вагенмейстер – во французской армии так назывался адъютант или фельдфебель, заведовавший приемкой и отправкой корреспонденции казенной и отдельных лиц своей части.


[Закрыть] давно был в ссоре со мной. Это было связано с перебранкой, имевшей место еще в казармах Аве-Мария. Однажды, когда мы с несколькими товарищами играли в карты, этот человек вошел и объявил, что сбросил с моста свою любовницу, которая ему надоела, и несчастная, должно быть, погибла (на самом деле она отделалась лишь сломанной ногой). Этот хам кичился своим поступком. Все промолчали. Я одна взяла слово и обозвала его подлецом и жалким типом, который даже не краснеет после такой жестокости по отношению к женщине. Началась перебранка, я схватилась за саблю и, несмотря на его чин, вынудила его защищаться. На нас бросились со всех сторон и замяли это дело. С тех пор этот человек затаил на меня злобу. В то утро, когда забили пушки и мы вступили в перестрелку с австрийцами, я была очень удивлена, увидев этого вагенмейстера приближающимся ко мне и протягивающим мне руку.

– Сан-Жен, – сказал он, – у нас была ссора. Мне кажется, что со мной сегодня что-то случится, и мне было бы неприятно уйти, не помирившись с тобой. Я признаю, что был неправ, прими мои извинения и, прошу тебя, забудем прошлое.

Через час его разорвало вражеским снарядом.

А после следующей истории не подумайте, что я нескромно принимала участие во всех возможных котильонах.[78] 78
  Котильон – танец, род кадрили с вводимыми между фигурами вальсом, полькой и т. п.


[Закрыть] Я вспоминаю, как началась ссора на одном из балов в Париже между одной мерзавкой и одним из наших драгун. Эта мерзавка дала пощечину драгуну, а тот вышел, не сказав ни слова. Я помчалась за ним и сказала:

– Товарищ, все не может так просто закончиться. Ты позволил дать себе пощечину какой-то плутовке, которая не является женщиной, так как ее ремесло лишает ее пола. Из уважения к униформе драгуна, которую я имею честь носить, я требую, чтобы ты вернулся и ответил ей тем же. В противном случае, защищайся!

Он сомневался, а я настаивала. Он понял, что я не шучу и подчинился. Честь униформы была спасена.

Я вошла в Ульм вся в грязи с головы до ног и вся черная от пороха. С пятью-шестью другими драгунами я объезжала улицы в поисках фуража, как вдруг оказалась лицом к лицу с маршалом Ожеро, которого я не видела с момента отъезда из замка Ляуссэ. Он узнал меня, хотя я и выглядела не самым лучшим образом.

– Вот так дела! – закричал он. – Если не ошибаюсь, это Сан-Жен! Как, Сан-Жен, ты здесь!

– Черт возьми, господин маршал, – ответила я, – а почему бы мне не быть здесь, как я была в Фигерасе? Не думаете же вы, что мне нужно ваше разрешение, чтобы дать себя убить?

Он пригласил меня пообедать вместе с ним; он жил в Бёф-Коароннэ, на большой площади, но я отказалась. Я сделала даже лучше: я пошла повидаться с его адъютантами и, из бравады, пригласила их пообедать со мной в постоялом дворе, пусть не таком роскошном, но все же. Они набрались смелости и пришли, а маршал, как мне рассказали, был смертельно уязвлен.

В день сражения при Аустерлице генералу Баррагэ д’Иллье пришла в голову неудачная мысль спешить самых старых солдат наших драгунских полков, заставить их сражаться в пешем строю, а лошадей отдать тем, кто имел за плечами меньше лет службы. Я оказалась с теми, кто остался конным. Наше поведение оказалось не таким, каким могло бы быть, и уж точно не благодаря нам день Аустерлица стал таким славным днем. При этом полк понес потери, в том числе мы не досчитались четырех офицеров.[79] 79
  В 1805 году генерал Баррагэ д’Иллье командовал дивизией пеших драгун. 15-й драгунский полк под его командованием входил в состав 4-й драгунской дивизии генерала Бурсье.


[Закрыть]

Дела службы привели меня в Вену, где я встретила генерала Дюпа,[80] 80
  Дюпа, Пьер-Луи (1761–1823) – бригадный генерал с 1803 года. В декабре 1805 года он был повышен в чине до дивизионного генерала. Граф Империи. Во время осады Тулона он был адъютантом генерала Карто, потом сражался в Италии и Египте. После возвращения во Францию был главным дворцовым адъютантом и полковником гвардейских мамелюков.


[Закрыть] с которым я познакомилась в Сен-Клу. Он предоставил мне жилье на три дня, был добр со мной и дал мне возможность осмотреть эту столицу. Вена показалась мне гораздо меньше, чем наш Париж. В памяти у меня сохранилась гробница Марии-Терезии,[81] 81
  Мария-Терезия (1717–1780) – королева из династии Габсбургов, дочь императора Карла VI и жена императора Франца I.


[Закрыть] там же мне рассказали ее историю. Это была достойная мать и решительная женщина. Если бы она была француженкой, уверена, мне было бы приятно сражаться за нее.

В Ляуссэ я познакомилась с маршалом Бернадоттом[82] 82
  Бернадотт, Жан-Батист (1763–1844) – маршал Империи, князь Понтекорво. В 1818 году стал королем Швеции и Норвегии под именем Карла XIV.


[Закрыть] во время его пятнадцатидневного визита к жене маршала Ожеро. Маршальша страдала сильнее, чем обычно, и меня позвали помочь ей за столом, так я несколько раз ела лицом к лицу с будущим королем Швеции. Он проявил ко мне благосклонность и, уезжая, подарил мне двадцать пять луидоров. Во время моего пребывания в Страсбург он имел доброту передать мне, что если я нуждаюсь в деньгах, то могу их получить у некоего месье Жилля, который был его банкиром в этом городе. Снова мы с ним увиделись в Линце. Он захотел иметь меня при себе и попросил моего полковника, чтобы я осталась при его штабе в качестве посыльного. Все это не очень-то мне улыбалось. Прошло несколько дней. И вот однажды утром явился негр маршала и сообщил, что тот требует меня к себе. Я последовала за этим человеком, который привел меня в спальню, где рядом с огромной немецкой фаянсовой печкой маршал заканчивал свой утренний туалет. Он уже был в мундире и, всегда заботясь о красоте своих рук, занимался тем, что полировал себе ногти. Как только мы остались одни, он сказал:

– Знаешь ли ты, моя дорогая Сан-Жен, – сказал мне он, – что ночью я не сомкнул глаз?

– Маршал, – ответила я, – это следствие усталости. Эта кампания вам тяжело дается.

– Нет, дело совсем в другом. Это ты, моя маленькая Сан-Жен, помешала мне выспаться.

– Господин маршал изволит смеяться.

– Нет, действительно, ты мне понравилась с первого взгляда. Я тогда ничего не сказал тебе, у меня на это была тысяча причин, но будь честной, ведь ты не могла этого не заметить.

Я опустила голову и ничего не ответила.

– Послушай, – снова заговорил он, – в сражениях мне необходимо женское общество. Мне нужна подруга. В Париже мадам маршальша почти всегда лежит больная. Увидишь, это не просто каприз: я позабочусь о тебе.

Говоря это, он все ближе притягивал меня к своему креслу, он обнял меня за шею и притянул мое лицо к своему, чтобы поцеловать в губы. Я высвободилась без усилия, без ярости, но ошеломленная и с искаженным лицом от чувства глубокой боли. Красивое лицо этого человека, такого возвышенного в званиях, его мундир, покрытый вышивками, украшенный бриллиантами орденский знак на груди, широкая красная лента внушали уважение, но одновременно с этим моя гордость была оскорблена такой пренебрежительной манерой идти напролом к своей цели, так легко воспользоваться мной, мной, которая, как и он, участвовала в боях с саблей в руках. Лицо мое сделалось красным от стыда. Я захотела ответить, но с трудом могла подобрать слова, а лишь нервно выдавила из себя:

– Женатый мужчина… Я так горда вашим благодеянием… Для вас я не храбрый солдат… Вы меня принимаете за последнюю шлюху!

Меня душило чувство унижения и досады.

Маршал, увидев, что я не играю (кроме того, он знал мои принципы, из которых я никогда не делала тайны), забеспокоился; возможно, он раскаялся, возможно, просто испугался скандала. Схватив аккуратно сложенный платок из очень тонкого белого батиста, он поднес мне его ко рту, чтобы заставить меня замолчать.

– Замолчи, моя дорогая Сан-Жен, умоляю, замолчи. Давай считать, что я ничего не говорил.

Я направилась к двери; он бросился к секретеру и достал оттуда большую пригоршню монет.

– Моя дорогая Сан-Жен, я не хотел тебя обидеть. Успокойся, львица, возьми это, но не для себя, ничего не подумай! Ты – хороший солдат, храбрый драгун, а это… это для твоих товарищей, для раненых, для бедных. Умоляю, успокойся.

Он сунул деньги мне в руки, распихал их мне по карманам. Наконец, я смогла выйти, чтобы успокоиться на свежем воздухе.

В тот же день, 16 февраля 1806 года, я попросила разрешения вернуться во Францию; путевой лист был мне выдан, и на следующий день я уехала.