Текст книги "Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона"

Автор книги: Тереза Фигёр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава V

Гарнизонное приключение. – Как моему другу удалось выступить вместо меня. – Лионская красавица. – Субрани. – Я становлюсь почетным исключением.

После взятия Тулона аллоброгские егеря направились к Кастру, где находился сборный пункт драгун де Ноайя.[32] 32
  Драгунский полк де Ноайя – так первоначально назывался 15-й драгунский полк, сформированный в 1688 году.


[Закрыть] Нас включили в состав этого полка, который, став 15-м драгунским, сохранил большую часть своих старых офицеров.[33] 33
  В 1794 году полком командовали де Клозелль и Буллан, а с 1797 года командиром стал бывший командир Аллоброгского легиона Пинон.


[Закрыть] Некоторые из них, заподозренные в связях с роялистами, потом нашли смерть на эшафоте или покончили с собой. Наше присоединение произошло 15 жерминаля Второго года, что соответствовало 4 апреля 1794 года.

В Кастре я получила военную подготовку. Я совершенствовалась в выездке. Я лихо прошла школу повзводных и поэскадронных перестроений. Я научилась брать препятствия, перезаряжать на скаку мушкетон и пистолет, владеть саблей и шпагой. У меня был вполне средний для французской женщины рост – четыре фута и одиннадцать дюймов.[34] 34
  1 фут был равен 0,3248 м, а один дюйм – 0,0270 м. Таким образом, рост Терезы Фигёр составлял примерно 1,59 – 1,60 м.


[Закрыть] Каблуки сапог добавляли мне еще примерно один дюйм. У меня были прямые и худые ноги, на которых, как мне говорили, отлично смотрелись кавалерийские панталоны с замшевыми вставками.

Я никогда не была той, кого принято называть красивой; оспа оставила небольшие следы у меня на лице, а мой нос, не будучи слишком большим, все же больше походил на греческий или римский. Глаза у меня были черными и очень живыми, кожа – белоснежной и здоровой, зубы сверкали белизной, лоб был высоким, форма головы – правильной (и это не считая моей пышной от природы шевелюры, ведь я была вся напудрена и носила косицу). Все это создавало облик, который можно было найти пикантным, в котором (говорю это без всякого тщеславия) можно было найти много беззаботной веселости, ума, оставшегося, правда, без большой культуры, и доброты. Простите, что я так сама себя расхваливаю; в моем возрасте, увы, право вот так спокойно говорить о достоинствах своей молодости дорогого стоит. Я обладала железным здоровьем, и хотя маневры следовали одни за другими в течение всей недели, я каждое воскресенье бегала на танцульки, чтобы поплясать там с хорошенькими девушками: я обожала танцы до упаду. Одно дитя шестнадцати лет от роду, дочка садовника, прекрасная брюнетка, наивность которой граничила с глупостью, но при этом исключительно очаровательная, стала моей излюбленной партнершей. Ее мать предоставила ей полную свободу, и надо было видеть, как она висела на гражданине драгуне (а это была я) и бросала на него томные и полные кокетства взгляды. Когда наступила ночь и нужно было возвращаться, я всю дорогу чувствовала, как рука этой бедной малышки дрожала в моей руке. Но я, целомудренный драгун, играла роль скромного и деликатного влюбленного, ограничивающегося нежными комплиментами и предающегося мечтаниям о блаженстве, которое может дать рука, сжатая в руке, не говоря уж о поспешном поцелуе в момент расставания.

Наша невинная любовь длилась некоторое время, и вот однажды в воскресенье, когда мне уже пора было собираться на танцы, мой бригадир отправил меня, не помню уж за какую провинность, на гауптвахту. Что же теперь будет с моим обещанием танцевать с малышкой дочкой садовника весь вечер, а потом погулять вместе до самой ночи? Я рассказала о своих затруднениях одному своему другу и попросила его выступить вместо меня. Предложение было охотно принято. Мой друг сыграл мою роль великолепно и, по правде говоря, даже лучше, чем я могла думать. Однако, будучи одним из немногих мужчин, скрытных в подобного рода делах, он не стал хвастаться этим перед другими, даже перед своим другом, которого он так удачно заменил.

Пролетело четыре месяца, в течение которых я вновь стала играть роль танцора, ограничивающегося одними вздохами, но при этом я поменяла место танцев и нашла там себе новую партнершу. Короче говоря, я поменяла малышку с одного конца улицы на такую же малышку с другого. Однажды после переклички ко мне подошел отец первой девушки и без всякого вступления заявил:

– Гражданин драгун, ты стоишь здесь гарнизоном в первый раз, это видно. Так вот, в Кастре, когда ухаживают за нашими девушками, на них принято жениться. Тебе придется стать мужем моей дочери.

Вид его и тон его голоса были неприветливыми. При первых же его словах я натянула каску на уши и сжала пальцы в кулаки, приготовившись дать хорошую оплеуху этому наглому штафирке.[35] 35
  Штафирки, шпаки, рябчики – так офицеры презрительно называли гражданских.


[Закрыть] Но предложение стать чьим-то мужем сменило мой гнев на безудержную веселость. Я даже про себя пожалела гражданина отца, а еще больше его дочку; но, уверенная в своей полнейшей невиновности, я все же послала и его, и ее ко всем чертям.

– Тогда я пожалуюсь гражданину полковнику, – сказал он, – и мы еще посмотрим.

Вскоре полковник вызвал меня. Я нашла его в салоне, сидящим рядом со своей женой, оба были серьезны, как судьи, заседающие в трибунале. Их позы, выражения лиц и бровей – все было очень сурово; одни лишь кончики губ не могли скрыть насмешливой гримасы. Прямо перед ними стоял отец, одновременно разъяренный и смущенный, нервно комкая свой колпак в руках. В нескольких шагах стояла мать, прямая и непреклонная, обе ее руки находились в карманах ее передника, лицо было холодным, озабоченным и бледным. Прямо за ней, словно приклеенная к материнской юбке, стояла несчастная девочка, щеки которой были красны и покрыты слезами, а голова была низко опущена на грудь. Одной рукой она прикрывала глаза, чтобы ничего не видеть или, скорее, думая, что так ее никто не будет видеть; другая рука безжизненно висела вдоль фартука, который был ей немного короток.

– Сан-Жен, – сказал мне полковник, – тебя обвиняют в чем-то ужасном. Защищайся, я здесь для того, чтобы воздать каждому по заслугам.

Мое присутствие усилило гнев отца, и он начал обвинения, глотая слова и брызжа слюной. Он кончил тем, что позвал в свидетели сначала свою жену, удовлетворившуюся неловким реверансом и покачиванием головой; затем свою дочь, которую он резко дернул за руку, которой та прикрывала глаза. Несчастное дитя, брошенное ко мне, она еще ниже опустила голову и разразилась рыданиями. Моя роль не была сложной. Я поклялась в уважении, которое я всю жизнь испытывала ко всем молодым девушкам в целом и к данной девушке в частности. Тогда мать слащавым голосом стала взывать к сердцу жены полковника. Она рассказала, как она сама никогда не давала повода посудачить на свой счет и теперь может с высоко поднятой головой ходить по улицам Кастра, как она всю жизнь внушала такие же принципы и своей дочери, которая до настоящего момента считалась самой городской добродетелью. Она заявила, что нужно было быть самим сатаной, чтобы разрушить этот шедевр воспитания, всегда бывший предметом восхищения и гордости всего Кастра. Закончила она тем, что стала взывать к жене полковника, чтобы она убедила гражданина полковника заставить развратника жениться на их дочери, в противном же случае пусть это исчадие ада отправят на гильотину. В те времена это было серьезной угрозой. Но она была встречена мною со смехом. Наконец жена полковника пригласила мать и дочь пройти вместе с ней в соседнюю комнату.

– Сан-Жен тоже пойдет с нами, – добавила она, – я не сомневаюсь, что Сан-Жен сможет дать нам объяснение и изменить мнение о своей нравственности.

Когда мы вчетвером оказались одни, я расстегнула две-три застежки своей униформы. Мать впала в оцепенение и стала бормотать проклятия. Она оказалась жертвой коварной комбинации, родившейся в ее собственном мозгу. Увидев, как за ее дочерью ухаживает молоденький щуплый драгун, молокосос, не умевший даже курить и по-настоящему ругаться, она стала льстить себя надеждой заполучить этого начинающего обольстителя. Она дала делу ход, закрыв уши и глаза, решив открыть рот и поднять шум, когда оно дойдет до возможности потребовать свадьбы в качестве компенсации.

Из Кастра нас направили в Перпиньян на усиление Восточно-Пиренейской армии. Эта армия, находившаяся под командованием Дюгоммье, должна была сдерживать испанскую армию, которая под руководством генерала Ла Уньона захватила часть нашей территории, включая Коллиур, Пор-Вандр и всю линию реки Тет. Пока в своем генеральном штабе, расположенном в двух-трех лье впереди города, Дюгоммье предпринимал меры для изгнания противника, а на аванпостах шла перестрелка, мы относительно неплохо жили в Перпиньяне. Три представителя Конвента – Субрани,[36] 36
  Субрани, Пьер-Амбаль де (1752–1795) – член Конвента, левый якобинец. В мае 1795 года был приговорен к смертной казни и покончил жизнь самоубийством.


[Закрыть] Прожан и Мильо – давали обеды, на которые я несколько раз имела честь быть приглашенной.

На одном из этих обедов я с самого начала была поражена зажатым видом всех приглашенных. Если разговор и начинался, то он был каким-то односложным. Утолив голод, я начала скучать, а потом обратилась к моему соседу справа, которым оказался Субрани:

– У нас у всех такой вид, – сказала я громко, – будто мы присутствуем на похоронах.

Он стрельнул в меня таким взглядом, что я предпочла не продолжать. Потом, когда он счел, что наступил подходящий момент и на наш разговор никто не обратит внимания, он почти шепотом ответил мне:

– Гражданка Сан-Жен, видишь вон ту женщину, сидящую между Прожаном и Мильо, это Лионская красавица, ее настоящего имени я не знаю. Она прибыла из Лиона с отрядом драгун, с храбрыми волонтерами и настоящими патриотами, но не думай, что все так уж безобидно. Она напрямую связана с Парижем. Обо всем, что кажется ей подозрительным, она тут же доносит; в Лионе и Ниме из-за нее лишилось головы больше сотни человек. Теперь ты понимаешь, почему перед ней все взвешивают каждое свое слово. Все ее боятся, и это не преувеличение. Даже мы, народные представители, хозяева в своих департаментах, не чувствуем себя уверенно; и ты тоже будь осторожна.

Я увидела молодую женщину огромного роста, одетую в платье из черного шелка, поверх которого был наброшен трехцветный шарф. На ней был красный колпак, а ее темные волосы волнами падали на великолепной красоты плечи: это было самое привлекательное в ней. Черты ее лица были правильными, и ее можно было бы назвать очень красивой, если бы подбородок был не таким тяжелым, а лоб – не таким прямым и чуть-чуть пониже. Ее почти круглые глаза были совершенно лишены огня, а мутный взгляд не отражал ни малейшего проблеска ума. Скажу вам, это был грустный спектакль – вид всех этих мужчин, многие из которых занимали высокие посты, а теперь дрожали перед этим созданием только потому, что она была сильна своей подлой и сумасшедшей жестокостью. Это унижение мужчин доставило мне некоторое удовольствие как женщине, но при этом я чувствовала себя неловко и мне было немного стыдно за мой драгунский мундир.

Я испытывала по отношению к ней неприязнь и страх, какой охватывает человека при виде ядовитого животного. С осторожным любопытством я следила за каждым ее движением, и моя неприязнь к ней от этого лишь увеличивалась. Когда подали десерт, она сняла свой фригийский колпак, достала большой самшитовый гребень и принялась спокойно расчесывать свои волосы. Я не смогла сдержаться:

– Гражданка, – закричала я, – доставь мне удовольствие, скажи, кто обучал тебя правилам поведения?

Субрани быстро схватил меня за руку.

– Я никого здесь не боюсь, – продолжала я. – Республика лишний раз подумает, прежде чем отправить на гильотину солдата, который любит ее и защищает. К тому же у меня есть сабля, и я обещаю неприятности тому, кто подумает донести на меня.

Прожан, председательствовавший на обеде, дал сигнал к его окончанию. Лионская дылда слушала меня с разинутым ртом, рука с гребнем застыла в воздухе, а сама она тупо уставилась на меня. Наконец из ее рта вылетели два слова: «Аристократка, давай!» После этого она оторвала свою тяжелую тушу от стула. Субрани и другие оттащили меня подальше от нее, призывая успокоиться и быть благоразумной.

Добряк Субрани! Когда я вновь вернулась на аванпост, я смогла лишний раз убедиться в его гуманности и справедливости. Однажды утром, на самом рассвете, я была в передовом отряде в районе Тюира. Наши лошади вдруг начали ржать, совсем близко раздалось ответное ржание. Нас было достаточно много, и мы помчались в том направлении. Так мы напали на испанский аванпост, который стоял за кустами и не успел отступить. Они беспорядочно побежали в сторону леса, оставив нам в качестве трофея несколько своих лошадей. Я тут же положила глаз на одну из них и взяла ее себе. Один наш офицер попросил меня продать лошадь ему, но я отказалась. Тогда он обратился к другому драгуну, которому повезло, как и мне. Но тот тоже отказался. Офицер разозлился и набросился на драгуна с кулаками; тот ответил ему оплеухой. Трибунал за это приговорил драгуна к расстрелу. Я нашла Субрани и живо объяснила ему суть дела, подтвердив, что первым начал офицер. Несмотря на все строгости военной дисциплины, мне посчастливилось добиться того, что народный представитель вмешался в это дело, и драгун был помилован. Если я не называю имени этого человека, это потому, что через какое-то время он показал себя неблагодарным и повел себя в отношении меня так плохо, что я была вынуждена схватиться за саблю, а он потом дезертировал и сдался противнику. Примерно в это время (я не могу назвать точной даты) Комитет общественного спасения издал указ, запрещающий женщинам служить в составе армейских полков. Высшие офицеры и генералы всей нашей Восточно-Пиренейской армии выступили в мою защиту. Так гражданка Тереза Фигёр, она же Сан-Жен, стала почетным исключением из этого правила.

Глава VI

Вступление в Фигерас. – Один из моих сабельных ударов. – Мои два пленных. – Генерал Ожеро. – Я ощипываю курицу, но так и не отведываю ее мяса. – Генерал Ноге. – Мой конь хорошо плавает.

Наступил 1794 год. Но мы находились под небом Испании, а там зима редко бывает слишком уж суровой, поэтому кампания не была приостановлена, как это обычно делали во время войн при прежнем режиме. Республика перестала обращать внимание на времена года и климат. После того как Белльгард[37] 37
  Маленькая французская крепость в департаменте Восточных Пиренеев.


[Закрыть] был нами взят 6 вандемьера,[38] 38
  Соответствует 27 сентября 1794 года.


[Закрыть] французская земля была очищена от испанцев, и мы двинулись, напевая «Марсельезу», по всем дорогам и горным перевалам, ведущим в Каталонию.

Маркиз Ла Унион чувствовал себя в безопасности в своем укрепленном лагере перед Фигерасом. Мы постарались изменить это его мнение. К несчастью, эта победа стоила нам жизни нашего храброго главнокомандующего, убитого ядром. Это был траур для всей армии, а лично я просто плакала, думая о Дюгоммье.

Укрепленный лагерь, город и цитадель Фигераса[39] 39
  Фигерас (Figueras) – город в испанской Каталонии, в 20 километрах от французской границы. Его цитадель Сан-Фернандо служила главным ключом от Пиренеев и считалась самой сильной крепостью в Испании. Близ Фигераса осенью 1794 года произошло сражение (именуемое также сражением при Монте-Неро) между испанской армией маркиза Ла Униона и французскими войсками генерала Дюгоммье. Позиция испанцев была очень сильна в центре и на правом крыле и значительно слабее на левом. В ночь на 17 ноября французская дивизия генерала Ожеро обошла левый фланг противника, овладела фортом Санта-Маделена и заставила левое крыло неприятеля отступить к Эскаласу. Атаки против центра и правого фланга испанцев, однако, не имели успеха; сам Дюгоммье был при этом убит, и главное начальство над французами принял генерал Периньон. 18 и 19 ноября противники бездействовали, а 20-го французы опять перешли в наступление, ведя главную атаку на левый фланг испанцев. На этот раз атака увенчалась полным успехом; испанский главнокомандующий Ла Унион пал в бою. Следствием этой победы было взятие французами Фигераса.


[Закрыть] продержались всего девять дней, с 30 брюмера по 9 фримера.[40] 40
  С 20 по 29 ноября 1794 года.


[Закрыть] Паника охватила испанцев. Я была в числе драгун, имевших честь первыми войти в город. Несмотря на самые суровые распоряжения, редко бывает, чтобы подобные обстоятельства не сопровождались грабежами. Наши позиции еще не определились, и я отправилась на поиски какого-нибудь офицера. Один гусар из Бершенийского полка,[41] 41
  1-й гусарский полк, учрежденный в 1720 году под названием «Бершенийский полк». Полк был частично сформирован из гусаров, набранных в Турции графом де Бершени, маршалом Франции. Потомки маршала вплоть до 1782 года наследовали командование полком.


[Закрыть] шедший пешком (его лошадь плелась вслед за ним), подозвал меня к себе. Он приподнял полу плаща и протянул мне набитый чем-то вещмешок.

– Сан-Жен, – сказал он, – если хочешь, тут хватит нам обоим. Ты на особом счету у высших офицеров, подержи его у себя, пока нам не выдадут ордера на расквартирование; никому и в голову не придет тебя проверять.

– А что там? – небрежно спросила я с высоты своей лошади, поднимая вещмешок, который показался мне достаточно тяжелым.

– Да немало всякой всячины, просто целая часовая лавка. Это контрибуция, которую я насобирал с четырех или пяти улиц.

– Хорошо.

Как только вещмешок полностью оказался в моих руках, я что есть силы швырнула его об стену, ударившись о которую, он упал на мостовую. На этот двойной удар вся эта «часовая лавка» ответила жалким звоном.

– Вот что отучит тебя принимать меня за грабителя, – добавила я, – до свидания.

И я продолжила свой путь, предоставив этому подлому вору возможность самому собирать свои часы, которые, я в этом уверена, далеко не все смогли послужить ему.

Крупное испанское соединение, состоявшее из пехоты, смешанной с кавалерией, в беспорядке отступало по большой дороге на Жерону. Разведчики, в состав которых я входила, преследовали и обстреливали их, а с двух сторон от дороги двумя колоннами двигалась французская полубригада, правая из которых должна была обогнать противника и в указанном месте отрезать ему путь к отступлению. Время от времени кто-то из испанцев оборачивался и стрелял в нас, придерживая таким образом нас на расстоянии. Мы находились достаточно близко, чтобы понять, что эти храбрые люди, прикрывавшие отступление, не были испанцами, на них была униформа французских эмигрантов. Мои товарищи и я сочли своим долгом спасти их. Я направила свою лошадь поближе к ним и закричала что есть мочи по-французски:

– Бегите быстрее, бегите, или вы погибли! Уходите за холм, или вас отрежет наша правая колонна!

Те, кто меня услышал, пустились в галоп, другие последовали за ними, исключая одного человека, который, казалось, совсем не торопился. Я решилась приблизиться еще и возобновила свой акт милосердия. Вдруг он резко повернулся: это был красивый юноша, с грустным, но очень решительным лицом. Я никогда не забуду этого лица, оно не давало мне нормально спать в течение более чем года. Он прицелился в меня из своего карабина и выстрелил. Полная возмущения, я бросилась на него и воткнула саблю ему в горло; на военном жаргоне такой удар мы называли «свинским ударом». Я была настолько полна ярости, что после того, как он упал, я начала топтать его копытами моей лошади. Пуля царапнула по меховой отделке моей каски и оторвала часть волос с левой стороны моей головы.

Позже, к вечеру того же дня, один испанский офицер-квартирмейстер и его жена сдались мне в плен. Я поступила с ними по-доброму, защитив от возможного насилия. Они были совсем обессилены, я посадила их обоих к себе на лошадь и привезла к моему генералу, которым теперь был Ожеро.[42] 42
  Ожеро, Шарль-Пьер-Франсуа (1757–1816) – дивизионный генерал (1793). Будущий маршал Империи, герцог Кастильонский.


[Закрыть] Следуя порыву какой-то необъяснимой жестокости, один человек из штаба обрушился с бранью на беднягу пленника, который якобы плохо отвечал на его вопросы, выхватил саблю и даже нанес ему тяжелое ранение в руку. Потребовался весь авторитет генерала, чтобы успокоить этого сумасшедшего. Гражданин генерал Ожеро похвалил меня. Днем моего коня подстрелили, и из-за падения мой карабин сломался; таким образом, я стала безоружна. Генерал достал из седельной сумки один из своих пистолетов и показал его мне.

– Гражданка, – сказал он, – возьми это и вспоминай об Ожеро, который, в свою очередь, никогда не забудет малышку Сан-Жен.

Я попросила у него разрешения самой эскортировать моих пленных в тыл армии. По дороге женщина доверилась мне и показала мне свои драгоценности, спросив, как лучше спрятать их на себе. В первой же деревне, в которую мы пришли, я раздобыла иголку и нитку. Потом мы вместе с моей пленницей тайком пошли на конюшню, где я поставила свою лошадь, и мы зашили драгоценности в ее корсет. Хозяин, увидев, как из конюшни выходят солдат и женщина, состроил презрительную гримасу. Как добрый испанец, он начал скандалить и выражать моему пленнику насмешливое сострадание, как это часто делают в отношении обманутых мужей. Муж с женой и я здорово потом посмеялись над всем этим. Уезжая, я попросила французов, с которыми была знакома, втолковать этому дураку что-нибудь относительно невиновности маленького драгуна в недостойном поведении некоторых жен.

Хоть я и ненавидела воровство и проявляла безжалостность к грабителям, к мелким кражам я была вполне терпима. Несколько дней спустя я прогуливалась по деревне за стенами posada[43] 43
  Posada (исп.) – постоялый двор, трактир.


[Закрыть] в которой располагался штаб полубригады. Мы только что отбросили испанцев на другой берег Флувии. Вдруг из оврага я услышала крик: «Сан-Жен! Сан-Жен!» В кричавшем я узнала Домениля. Славный защитник Венсеннского замка не имел теперь гарнизона; на нем были нашивки сержанта. В компании со своим товарищем он заканчивал скручивать шеи нескольким курицам, неосмотрительно вышедшим за пределы двора posada.

– Если хочешь отведать курятинки, – сказал мне он, – иди помоги нам их ощипать.

Я присела рядом с ними в овраге; к счастью, он был достаточно глубок. Но все равно заниматься подобным так близко от штаба – это было настоящее безумие. Тут мы услышали шум; какой-то офицер шел прямо к нашему укрытию. Ситуация была критической.

– Поползли, – сказали мародеры, – к той стене в конце оврага; там мы сможем убежать, и нас никто не увидит.

А я к этому добавила:

– Я выйду навстречу офицеру, расскажу ему какую-нибудь ерунду, это позволит выиграть время.

Офицер, как выяснилось, искал исчезнувших кур; на них, и именно на них, базировались обеденные надежды всего штаба. Он стал обвинять меня, а я стала все отрицать. К несчастью, чтобы придать больший вес своим возражениям, я решила побить себя кулаком в грудь, как это делают все невинно обвиненные. Окровавленное перышко, прилипшее к рукаву, выдало меня. Офицер обрадовался и устремился к оврагу: наступила устрашающая тишина; там лежала куча перьев, но не было ни одной куриной тушки.

– Гражданин лейтенант, – сказала я гордо, – ты задержал виновного.

– Но наш обед, черт возьми, как же наш обед! – ответил он с ужасающим акцентом. – Лучше было бы найти хоть одно крылышко от наших куриц, чем какого-то дурацкого драгуна.

Чтобы наказать меня и отомстить за свой голодный желудок, он отправил меня в охранение. Так я помогла ощипывать курицу, но так и не отведала ее мяса.

Испанская армия прикрывала подступы к Жероне; мы же предпринимали попытки перейти на другой берег Флувии. После одного из боев мы отступили с большими потерями. Спешно и едва сохраняя боевой порядок, мы заняли наши первоначальные позиции. Меня отправили передать приказ генералу Мирабелю. Чтобы вернуться в часть, к которой я принадлежала, то есть к генералу Ожеро, мне нужно было пересечь открытое пространство, на котором за час до этого происходило сражение. Повсюду на земле лежали мертвые и раненые. Редкие калеки с рукой на перевязи или с перебитой ногой медленно тянулись в сторону наших позиций. Вдруг до меня донесся жалобный крик, я остановила лошадь и прислушалась. Крик раздался вновь. Я приблизилась к одному из лежащих тел. Судя по одежде, это был генерал, все лицо которого было покрыто кроваво-грязной коркой, так как он был тяжело ранен в голову. Я спрыгнула на землю и приподняла раненого, у которого сил оставалось лишь на то, чтобы стонать. Карабинер из 17-й полубригады проходил в ста шагах от нас. Я побежала к нему и стала просить о помощи. Он согласился мне помочь, но что он мог сделать, ведь у него самого была раздроблена кисть правой руки. Вдвоем, однако, нам удалось взгромоздить наш драгоценный груз на мою лошадь. Я имела счастье беспрепятственно доставить его в надежное место: это оказался генерал Ноге.[44] 44
  Ноге, Жан-Франсуа-Ксавье (1769–1808). Бригадным генералом он стал в 1800 году. В 1792–1795 гг. был дважды ранен.


[Закрыть]

На другой день, когда нужно было форсировать Флувию (а может быть, это была не Флувия, а просто какой-то ручей, разлившийся, как река: память не может в течение шестидесяти девяти лет хранить все названия), несколько драгун, и я в том числе, стали ангелами-спасителями для многих раненых пехотинцев из 17-й полубригады. Они начали тонуть посреди бурного потока. Я пустила свою лошадь вплавь, схватила обеими руками и помогла выбраться двоим несчастным. Потом я повторила свой маневр и несколько раз бросалась в воду, закончив свою работу, лишь когда моя добрая лошадь совершенно измучилась. Вечером, обтирая ее соломенной мочалкой, я двадцать раз поцеловала ее в знак благодарности.