Текст книги "Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона"

Автор книги: Тереза Фигёр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава VII

Парламентер. – Бал у испанцев. – Накануне свадьбы. – Сбежавшая невеста. – Я привожу в ярость своего полковника.

Испанцы устали от войны, и начались переговоры о перемирии между двумя армиями. Один генерал-адъютант, позвольте мне не называть его имени, был послан из нашего лагеря в лагерь испанцев. Он выбрал меня, чтобы я его сопровождала в качестве ординарца. Парламентер и малышка Сан-Жен были приняты очень хорошо. Похвалы, галантные комплименты, маленькие услуги – все это без всякой меры сыпалось на сеньориту-драгуна. Наконец, наша миссия завершилась, и теперь наш долг требовал, чтобы мы быстро уезжали; но за те два часа, что обсуждались серьезные дела, прекрасные каталонки (они съехались целой толпой из Жероны и ее окрестностей) успели рассказать мне о бале, который затевался в честь нашего приема. И тогда я заявила генерал-адъютанту, что он может уезжать один, если ему так угодно, но я предпочитаю лучше дезертировать со всем оружием и багажом, чем пропустить такую замечательную возможность потанцевать. Мой офицер не был ни тигром, ни медведем; кроме того, он боялся потерять из виду своего ординарца (я еще расскажу, по какой причине, отнюдь не связанной с его служебным долгом). Он согласился, вопреки всем своим намерениям, продлить наше пребывание у испанцев и присутствовать на балу. Элегантный испанский полковник подарил мне пару белых шелковых перчаток, на которых серебром был вышит какой-то профиль. Он уверял меня, что это пытались выполнить его портрет. На балу я встретила одного из наших эмигрантов, носившего титул принца, который служил под иностранными знаменами, несмотря на то что имел полное право на освобождение от службы.

Мой офицер не удовлетворился уважением и подчинением, которыми я ему была обязана, будучи простым драгуном, уже давно он упрашивал меня навсегда добавить к ним уважение и подчинение иного, более нежного порядка. Мне показалось, что я поняла, что он от меня хочет. По возвращении в Жеронский лагерь он получил приказ ехать во Францию, и мы отправились туда вместе. Мы ехали, приняв решение пожениться в Перпиньяне. Тогда свадьба не требовала столько времени, как сейчас. Подготовка приданого и мои приготовления туалета были быстрыми. Просто я сказала себе, что ворот мундира, застегнутый до самого подбородка, не менее целомудрен, чем декольтированное платье новобрачной. Каска с конским хвостом представляла собой славный символ, прекрасное предзнаменование, вызывавшее в памяти Минерву,[45] 45
  Минерва (Афина) – непобедимая воительница, богиня мудрости, ремесел, знаний, покровительница героев.


[Закрыть] а стало быть, и мудрость. Это выглядело никак не менее многообещающе, чем вуаль и банальные цветы флердоранжа.

Для девушки замужество – это серьезное дело, заставляющее хорошенько призадуматься. Накануне я не спала всю ночь. Ведь я навсегда должна была отдать кому-то свою свободу; я ведь не буду уже больше маленьким драгуном Сан-Жен, неугомонным, шумным, режущим правду-матку всем окружающим, избалованным ребенком, которому прощались тысячи капризов, танцующим по кабачкам после обеда в штабе. У меня будет уровень моего мужа, я буду гражданкой генерал-адъютантшей. А это значило, что необходимо будет соблюдать этикет; надо будет следить за собой, быть всегда серьезной. А мой муж будет показывать свою ревность, вести себя как тиран; а это означало бы постоянную борьбу, выклянчивание денег. Подобные мысли испугали меня. На минуту я вспомнила свои детские игры и моего маленького друга Клемана, день нашего первого причастия, когда я выглядела красивой, как настоящая невеста. Моя бедная голова к утру готова была расколоться на части.

Она была тяжелой и совершенно пустой, когда я одевалась и слушала последние советы своего дяди. Генерал-адъютант явился и объявил, что уже время идти в муниципалитет. Я не смогла удержаться и тяжело вздохнула. Мне показалось, что время летит слишком быстро. Наши свидетели и многочисленные друзья, окружавшие меня, походили на скорбный кортеж, готовившийся сопровождать жертву к месту казни. Когда мы пришли в зал, где нас ждал служащий муниципалитета, скамейки показались мне грязными, а стены – ужасно голыми; забавная притязательность, скажете вы, для невесты, проведшей часть жизни на гауптвахте; но покажите мне невесту, которая не была бы требовательной? Служащий был плохо одет, выглядел мерзко и всем своим видом портил настроение.

Новобрачные подошли к нему и встали перед ним, оба молодые, оба одетые совершенно одинаково: форменный мундир с белым жилетом, белые короткие штаны, шелковые чулки, золотые пряжки на башмаках; у обоих на боку висела шпага, оба под мышкой держали сверкающие каски. Служащий же явно был более привычен к большим различиям между новобрачными. Наша пара, представшая перед ним в одинаковой униформе, удивила его. Он счел хорошим тоном изобразить это удивление на своем уродливом лице. Потом он уставился мне прямо в глаза и сказал:

– Прежде всего я хотел бы спросить у стоящих передо мной граждан, кто из них невеста?

Все вокруг разразились диким хохотом. Я почувствовала, что бледнею от ярости, и уже подняла руку, чтобы врезать ему по щеке. Но тут я заметила, что и мой жених вполне разделяет всеобщее веселье; и тогда я вылила на него все свое негодование. Я заявила ему, что он пьян и может хоть обхохотаться, но я не хочу больше быть его женой; что я пришла сюда не по своему желанию, но теперь, к счастью, все кончено. После этого я резко повернулась, побежала к двери и выскочила на улицу.

Пока приглашенные на свадьбу продолжали хохотать, пока жених терял время, приходя в себя от изумления и пытаясь найти меня посреди толпы одетых в одинаковую униформу драгун, даже не предполагая, что я действительно могла так быстро уйти, я побежала в конюшню и оседлала свою лошадь. Через десять минут я уже скакала в белых штанах и шелковых чулках по дороге на Нарбонн. Я не останавливаясь проделала путь, отделявший Перпиньян от этого города, и явилась просить убежища у женщин, которые одарили меня своей добротой: они воистину были сестрами милосердия.

Моя выходка очень походила на дезертирство. Эти любезные женщины написали моему полковнику, чтобы уладить дело. Больше и речи не могло идти ни о какой свадьбе. Когда я вернулась в Перпиньян, я обнаружила, что моего жениха посадили в тюрьму Кастийе. Его дядя, генерал С.’,[46] 46
  По всей видимости, речь идет о генерале Сенармоне. Он был эльзасцем, а его сын (не племянник) Александр де Сенармон, ставший бригадным генералом в 1806 году, как раз в описываемое время служил у него адъютантом.


[Закрыть] воспользовался тем предлогом, что его племянник потерял полдня и целую ночь в испанском лагере из-за бала, от которого я не захотела отказаться. Строгость дорогого дядюшки на самом деле была вызвана экстравагантной попыткой своего племянника жениться. Другой причиной, по-видимому, было то, что он сам, противный старикашка, имел определенные виды на мой счет; впрочем, они не доходили до уровня руки, зато были остановлены на уровне моего колена. Чтобы охладить его пыл, я вынуждена была плеснуть в его красное лицо целую чашку чая. Тогда привычка пить чай еще не была всеобщей, но посягатель на меня был эльзасцем и чаевничал каждый вечер.

Избежав таким образом суровой жизни домохозяйки, малышка Сан-Жен вновь вернулась к своим повадкам повесы. Иногда мой полковник, великолепный гражданин Бодран, который уже был немолод, терял от этого голову. Я вспоминаю, как однажды, сидя на гауптвахте вместе с одним из моих товарищей, сохранившим, несмотря на имевшийся порядок, свою трубку и огниво, я подожгла солому, постеленную на полу, рискуя заживо сжечь и своего товарища, и саму себя, только потому, что мне не открывали дверь. Мою ярость можно было понять; в этот вечер должен был быть бал у жены генерал-инспектора, и я была на него приглашена. Тогда полковник запер меня одну в амбаре двухэтажного дома, который использовался для хранения фуража. Мне повезло, я нашла там несколько кем-то забытых ремней, несколько кусков веревки, и я воспользовалась ими, чтобы ночью выбраться на улицу. Я спрыгнула почти на спину часовому; он страшно испугался. Я побежала, несмотря на его крики: стой, стой! Мне удалось удрать, и я заявилась на бал. Было еще рано; хозяйка дома была окружена одними женщинами. Я рассказала свою историю и из женской солидарности получила общую защиту от гнева полковника. Из соображений благотворительности я всегда вменяла себе в обязанность танцевать с дурнушками, бедными девушками, перезрелыми незамужними дамами; поэтому хозяйка дома меня обожала. Несколько подобных женщин было там, и они, не признаваясь себе в этом, испытывали ко мне чувство признательности; мои услуги отважного танцора были вознаграждены. Было решено, что я спрячусь за диваном в ожидании прихода полковника. Как только он появится, десяток красивых ротиков выпросит у него мое освобождение.

– Вы не знаете всего, что она сделала, – сказал он непреклонным голосом, – она же – настоящая поджигательница.

– Однако если она вдруг появится здесь к кадрили, – заявила хозяйка дома, – и ее отправят назад, я не вынесу такого оскорбления.

– Ничего страшного, – ответил галантный полковник, – на этот раз я поместил ее в такое место, что ей вряд ли удастся оттуда выбраться.

Не успел он закончить фразы, как перед ним появилась малышка Сан-Жен, вытянулась в струнку, щелкнула каблуками и направилась поцеловать руку своей заступнице.

– Полковник, – сказала я ему, – я выражаю ей свою благодарность; впрочем, смотрите, я незлопамятна, я выражаю благодарность вам обоим… После того как я буду иметь счастье потанцевать с гражданкой, я доставлю тебе удовольствие, гражданин полковник, если ты, конечно, захочешь, и позволю потанцевать со мной.

На следующий день перед генерал-инспектором был проведен большой смотр, за которым должны были последовать маневры. Полковник, который хотел все же наложить на меня наказание, отдал приказ передать мою лошадь другому драгуну, а я, таким образом, не могла принять участия в смотре; это было очень унизительно. Полк вышел из города, а я пошла в конюшню, где осталось стоять всего одно животное; это была старая кляча, которую использовали для обучения рекрутов-новичков, она находилась при последнем издыхании, таких обычно называли карусельной лошадкой. Это было ужасное создание, дряхлое и измученное одышкой. Драгун, несший службу на конюшне, был страшным тупицей, над которым потешалась вся рота. Я ему сказала:

– Либо ты в точности выполнишь все, что я тебе скажу, либо нам придется скрестить клинки.

Потом я потребовала, чтобы он взял ножницы и обстриг, не оставляя ни единого волоска, гриву и хвост старой лошади, после этого я при полном параде взгромоздилась на несчастное животное и направилась туда, где должны были проходить маневры. Полк был построен в боевой порядок и стоял, ожидая приказа.

И тут полковник, находившийся рядом с инспектором по смотрам перед передней линией полка, услышал сконфуженное бормотание и заметил оживление в задних рядах первого эскадрона. Шум нарастал, и офицеры не могли навести порядок. Тогда он пришпорил своего коня и подъехал поближе.

– Что это за шум? – сурово спросил он. – Восемь дней ареста командиру эскадрона.

Но один офицер все же осмелился, повернувшись в седле, сказать ему, что для беспорядка есть серьезный повод:

– Мой бог, полковник, будьте добры, посмотрите сами.

И он показал пальцем на малышку Сан-Жен, которая, неистово работая шпорами и поводьями, вертелась на крупе этого смехотворного бесхвостого обрубка с бритой шеей. Инспектор тоже подъехал и захотел посмотреть. Я сказала ему, что очень обижена наказанием, которое придумал полковник; что я умоляю, пусть мне потом дадут хоть месяц гауптвахты, вернут мне мою лошадь и позволят занять мое место в строю. Мне не удалось получить свою лошадь, тут полковник проявил упрямство; но зато спешили одного из драгун инспекторского эскорта, и я смогла наконец пересесть на нее со своей карусельной лошадки. Потом полк начал маневр. Можете поверить, что я старалась изо всех сил. Мне потом рассказали, что инспектор постоянно поглядывал на меня, а полковник несколько раз ворчливо и одновременно умиленно говорил ему:

– Смотрите, как она управляется; она это делает лучше всех. Она не спасует и под огнем, это же настоящий дьявол.

Через некоторое время с Испанией был подписан мир. Мне захотелось поехать в родную Бургундию, в Талмэ, показаться в драгунской форме моему дедушке Виару, который ничего не знал о моих приключениях, так как мой дядя никогда не писал домой. Я получила отпуск. Два или три дня мне пришлось пробыть в Нарбонне, и там я получила письмо от одной женщины, которая находилась в тюрьме. Она говорила, что очень несчастна и рассчитывает на мою жалость. Я пошла посмотреть на нее; это была Лионская красавица. Репрессии, начавшиеся после 9 термидора,[47] 47
  9 термидора (27 июля 1794 года) была свергнута якобинская диктатура. Робеспьер был казнен, и на многих его сторонников была объявлена настоящая охота.


[Закрыть] воздали должное этой злой женщине. Она лежала на соломе и выглядела очень изменившейся. У меня было немного денег, и я дала ей несколько монет; но мне было трудно преодолеть отвращение, которое я испытывала к ней после нашей первой встречи, и я не нашла для нее ни слова поддержки.

В этой кампании в Восточно-Пиренейской армии я потеряла двух лошадей, убитых подо мной: одну убило после моего приезда в лагерь под Перпиньяном, во время разведки боем под Булу;[48] 48
  Сражение под Булу имело место 1 мая 1794 года. В нем была одержана победа над испанцами, что позволило очистить от них весь юго-запад Франции (они после этого ушли за Пиренеи). В сражении было захвачено 1500 пленных, 140 орудий и весь обоз испанской армии. Потери французов составили около 1000 человек.


[Закрыть] другую – возле города Росас. После того как я была ранена, поднося патроны под Тулоном, меня хотели произвести в бригадиры;[49] 49
  Бригадир – воинское звание в кавалерии, соответствующее армейскому званию сержанта.


[Закрыть] я отказалась, сказав, что мне лучше просто подчиняться, чем соглашаться брать на себя ответственность за командование еще кем-то.

Глава VIII

Я взята в плен австрийцами. – Эмигранты показывают себя славными ребятами. – Убитая лошадь. – Рыцарь пристегивает мне шпоры. – Еще одна убитая лошадь. – Я еще раз взята в плен австрийцами.

Мне нечего рассказать о прекрасных кампаниях IV и V годов[50] 50
  Обозначение годов дано по революционному календарю, что соответствует 1796 и 1797 годам.


[Закрыть] в Италии. К моему несчастью, в это время я постоянно находилась на гарнизонной службе в Милане и не имела возможности сыграть ни малейшей роли на этих полях сражений, ставших такими славными для «маленького капрала». Я была в числе французов, которые вошли в Швейцарию в VI году, и принимала участие во взятии Берна. Когда 15-й драгунский получил приказ погружаться на корабли для отплытия в Египет, я оказалась в числе тех, кто остался на сборном пункте в Марселе. 1 вантоза VII года (19 февраля 1799 года) люди со сборного пункта были включены в состав 9-го полка. Нас отправили пешим ходом проходить гарнизонную службу в Милан и в Лоди. Вскоре нам там выдали лошадей, и мы смогли принять участие в неудачных боях, которые привели к эвакуации из Италии.

Перенесемся в Пьемонтские долины между реками Стура и По в те далекие дни брюмера VIII года.

8 брюмера (31 октября 1799 года) войска генерала Давена,[51] 51
  Давен, Жан (1749–1819) – бригадный генерал с 1793 года. В 1799 году воевал в армии Больших Альп.


[Закрыть] в состав которых входила и я, были активно атакованы австрийцами и начали отступать в направлении Буски. Мы повстречали одного раненого карабинера, который испускал душераздирающие крики. Его бедро было разворочено штыком. Товарищи помогли мне положить его на мою лошадь, и я отвезла его в Буску, где находился госпиталь.

Менее осторожная, чем мои товарищи, я задержалась возле этого несчастного, желая убедиться, что он хорошо устроится и за ним будет хороший уход. Когда я вышла на улицу, думая о том, чтобы побыстрее пришпорить свою лошадь, в дверях я вдруг столкнулась с гусарами противника. Они захватили мою лошадь, а вместе с ней и меня, а потом отвели меня в свой штаб, который располагался на большой площади.

Напротив находился большой белый дом, который я заметила краем глаза. Генерал Давен долгое время занимал Буску; мне приходилось три или четыре раза бывать в этом доме, хозяином которого был пьемонтский дворянин, граф Белен де Буска, сочувственно относившийся к французам, как и многие его соотечественники, ожидавшие от нас освобождения своей страны. Гражданку Сан-Жен там всегда ждал чудесный прием, последний из которых был всего три дня тому назад. Я решила воспользоваться благородством хозяев этого дома. В момент, когда солдаты были увлечены поеданием супа и позабыли о пленном, я обманула внимание часового, медленно ходившего взад и вперед: я побежала, и никто из этих флегматичных австрийцев, похоже, меня не заметил. Дом я знала хорошо и быстро добралась до комнаты графа. Граф был немного удивлен; вероятно, ему приятнее было бы встретиться со мной где-нибудь в другом месте, ведь мое присутствие могло скомпрометировать его перед австрийцами, которые теперь хозяйничали в Буске, более того, это могло стоить ему жизни.

Однако его благородное сердце не позволило ему отказать мне в убежище. Мадам графиня решила, что мне лучше избавиться от драгунской униформы и переодеться в женское платье. Так действительно было бы меньше риска для меня; австрийские гусары никогда не признали бы своего недавнего пленника, переодетого соответственно своему настоящему полу. Для моих спасителей опасность также уменьшилась бы; не нужно было бы прятаться, ведь женщина могла показываться в доме и на людях. Мы перешли в комнату мадам графини, и там каждая из нас приложила руку к моему преображению. Время торопило, французские эмигранты из легиона де Бюсси уже стояли внизу с предписаниями на поселение. Графиня водрузила мне на голову здоровенный чепец; граф скомкал и бросил в шкаф мою униформу; воспитатель детей, человек в церковной одежде, развернул женское платье и помог мне одеть его. Перед тем как спуститься, я случайно взглянула на себя в зеркало; оказалось, что мы не учли лишь одного: отмыть мое лицо от пороховой сажи, в которой оно было с самого утра.

За обедом я заняла место рядом с графом, пообещав не открывать рта. Господа эмигранты показали себя остроумными, услужливыми, галантными; я же молчала, как дикарка. Со своей стороны графиня была предельно вежлива, но серьезна. Эти господа начали говорить о политике. Они начали хвастаться самым грубым образом о том, как они наподдали гражданам-солдатам республиканской армии. Они обещали быстро покончить с этими канальями и привести Францию в благоразумное состояние. Сдерживаться дальше было невозможно.

– Вы так говорите, – воскликнула я, натягивая на уши свой чепец, – потому что вы чувствуете, что у вас за спиной стоит вся Европа. Канальи, как вы говорите, – это несчастные, которые сражаются за свою родину. Республике наплевать на вас и на Европу. Я всего лишь женщина, но дайте мне саблю, и я берусь образумить каждого из вас.

Эмигранты переглянулись, граф Белен весь изменился в лице, воспитатель задрожал всеми своими членами; графиня силилась найти какие-то объяснения.

– Да, господа, – снова сказала я, сбрасывая свой дурацкий чепец, – вы видите перед собой француженку, гражданку, которая, к тому же, является драгуном Республики. Я не боюсь сказать вам об этом. Но если вы благородные люди, вы должны понимать положение людей, у которых я нахожусь. Они видели во мне лишь женщину, которая нуждается в защите; они были уверены, что принимают женщину, а не солдата. Я никогда не прощу себе, если мое пребывание в их доме доставит им хоть малейшую неприятность.

Эмигранты повели себя удивительно. Они успокоили хозяев дома, похвалили их за решимость спасти меня от австрийцев. Кроме того, они добавили, что хотели бы сами этому посодействовать. Они попросили меня рассказать о себе и выпили за мое здоровье; мы стали лучшими друзьями в мире.

На следующий день, 10 брюмера,[52] 52
  Соответствует 1 ноября 1799 года.


[Закрыть] мне дали смышленого слугу и оседланную под женщину лошадь, а также большую сумку, в которой была спрятана моя униформа и каска. Из дома я вышла в женском платье. Я прошла мимо гусар, схвативших меня накануне; они пялились на меня во все глаза, но так и не узнали. Приблизившись к французским аванпостам, я приказала слуге оставить меня одну. Похоже, что даже в чепце и платье я сохранила воинственный вид, ибо один из моих лучших друзей, звавшийся Гальбуа, стоявший на часах, упорно пытался прицелиться в меня и дать выстрел из своего карабина.

В Дронеро я нашла генерала Давена, который был очень рад вновь увидеть меня. Я вбежала в комнату, как сумасшедшая, сделала реверанс, передразнивая великосветскую старорежимную даму, и заняла позицию для менуэта. Как же хорошо было снова быть свободной! Потом я сложила все это тряпье в сумку, отдала ее и лошадь слуге и попросила его передать моим спасителям выражение моей огромной признательности.

В одиннадцать часов наша дивизия приняла участие в деле. Генерал Давен выделил мне одну из своих лошадей, нагруженную тяжеленными сумками с дивизионными бумагами.

– Сан-Жен, – сказал мне генерал, – доверяю тебе эти бумаги. Старайся держаться в стороне, не подвергай себя риску.

Как только раздался первый орудийный выстрел и дело началось, я не могла уже оставаться на месте, подъехала к своей роте и встала в ряд. Вы не представляете, как работает голова, когда стоишь одна сзади без всякого дела в то время, как твои товарищи идут под огнем в атаку. Бой оказался для нас неудачным. Окруженные австрийцами, мы понесли большие потери и готовы были уже сложить оружие; а я чуть снова не попала в плен. Ошибка противника и решение нашего генерала спасли нас. Мы бросились в прорыв и сумели отступить. Самое ужасное заключалось в том, что мне пришлось спешиться, и я вынуждена была бросить дивизионные бумаги. Моя лошадь была ранена вражеской пулей и не могла передвигаться; сумка же была слишком тяжелой, чтобы у меня оставалась хоть какая-то надежда ее спасти.

К середине дня мы заняли позицию недалеко от Буски, где недавно находились австрийцы. Я не очень хотела попадаться на глаза генералу после досадного происшествия с утерянными бумагами; мне казалось более уместным воспользоваться случаем, чтобы еще раз поблагодарить графа и графиню Белен. Граф, увидев меня в плаще, с пистолетом в левой руке и карабином в правой руке, сказал, что выгляжу я довольно жалко. Он пригласил меня сесть за стол. Потом по его приказу привели очень красивую кобылу буланой масти, совсем молодую, которую, похоже, еще никто и не объезжал. Он попросил меня взять ее. Как настоящий рыцарь, он попросил меня оказать ему честь и позволить пристегнуть шпоры, когда я его покидала.

– Прощай, прекрасная француженка, – сказал он мне, – возвращайтесь в Пьемонт с победой и принесите нам свободу.

Моя прекрасная буланая кобыла! Как же я любила ее! Однако судьба не дала мне счастья попользоваться ею долго. На следующий день, 13 брюмера,[53] 53
  Соответствует 4 ноября 1799 года.


[Закрыть] имело место сражение при Савильяно. Я с отрядом наших войск находилась в Чераско. Нас там было около сотни драгун и около тысячи пехотинцев, но лишь два орудия, чтобы отвечать на дьявольский огонь множества австрийских пушек. Это был один из самых несчастливых дней в моей жизни.

С самого утра мою кобылу ранили штыком в правый бок; штык прошил ее насквозь и погнул ножны моей сабли. У меня было время высвободить ноги из стремян, пока несчастное животное падало. Его кровь залила мне сапог, и части кишок зацепились за шпору. Я заплакала, увидев его на земле. Грустным утешением мне было лишь то, что оно недолго мучилось. А для меня началась малоприятная роль драгуна-пехотинца. Орудия били без перерыва, и вскоре вражеский огонь образовал вокруг нас полукруг. Я прибилась к группе, в которой находилось три генерала (их, черт возьми, было трое), и мы спрятались за небольшой часовней; это было единственное место, куда не долетали австрийские снаряды. Как жаль, что я забыла имя того из трех генералов, который командовал нами! А может быть, это и хорошо, так честь нации меньше пострадает от моего рассказа. Это был человек высокого роста с огромными бакенбардами. Он выделялся своим внешним видом, но отнюдь не умом и решимостью. Ему передали донесение, что генерал Дюэм[54] 54
  Дюэм, Филибер-Гийом (1766–1815) – дивизионный генерал (1794). Будет смертельно ранен в сражении при Ватерлоо.


[Закрыть] должен подойти с подкреплениями примерно в девять часов утра. Время шло, но никакое подкрепление так и не подходило. В пять часов вечера одно из наших орудий было разбито, а другое увязло в болоте, половина солдат была выведена из строя, а австрийцы все наседали и стреляли почти в упор. Ситуация становилась совершенно невыносимой. Генерал совсем потерял голову, он был очень бледен, постоянно со всеми советовался. Было очевидно, что если так будет продолжаться, то он так и не сможет принять верного решения.

Наконец он закричал:

– Вон там разведчики Дюэма, мы спасены!

Действительно, там кто-то двигался, и это было как раз в том месте, где еще оставался открытым проход, позволивший бы нам отступить. Через несколько минут я уважительно приложила руку к козырьку каски и, приблизившись к генералу, сказала:

– Мой генерал, позвольте заметить? Это не разведчики дивизии Дюэма, это противник. Это баркавские гусары и вюртембергские драгуны. Я научилась их различать с тех пор, как побывала на часах.

К несчастью, я оказалась права. Это привело нас в полное отчаяние. Каждому теперь оставалось рассчитывать лишь на быстроту своих собственных ног, чтобы попытаться спастись. Я бросилась бежать через поле, совершенно не зная, в каком направлении я двигалась. За мной устремилось несколько вюртембергских драгун. Я попыталась перепрыгнуть через какой-то овраг, но неудачно, и свалилась по пояс в липкую тину. Когда я добралась до твердой земли, драгуны меня уже поджидали. Они принялись рубить меня своими саблями по спине. Лезвия были плохо заточены, и они меня не порезали, но зато сильно травмировали, причинив боль, как от ударов палками.

Драгуны обшарили мои карманы и доставили меня к другим взятым в плен французам. На первом привале к нам приблизилось несколько пьемонтских крестьян. Мы сидели на земле, растянувшись вдоль дороги. Они начали нас оскорблять и грабить. Один из этих ничтожеств решил отобрать у меня сапоги. Я была вся промокшая после своего падения, сапоги и ремни не успели еще высохнуть; и у меня было впечатление, что бандит заживо сдирает кожу с моих ног. Боль от этого и от моих четырех ран была самой ужасной, какую мне когда-либо приходилось испытывать. Они оставили меня босой, в одних кальсонах, жилете и рубашке. Не понимаю, почему они не отобрали и мою каску.

Нас соединили с двумя или тремя сотнями других пленных и на ночь заперли в одной часовне, где лечь спать можно было только на влажный каменный пол. В дополнение ко всем этим бедам, я испытывала еще очень большую тревогу. Местный кюре, которого задержали за связь с французами и поместили вместе с нами, узнал меня. И он из самых лучших побуждений решил рассказать, что среди пленных находится девушка в солдатской униформе, которой требуется обхождение, соответствующее ее полу. И вот посреди ночи к нам в часовню стали ломиться жители окрестных деревень, требуя, чтобы им выдали девушку-солдата, переодетую в мужчину, чтобы они могли сжечь ее на костре, как ведьму! Мои товарищи помогли мне. Они раздобыли для меня какую-то дурацкую накидку, жалкую юбку и косынку на голову, которые одолжила одна из маркитанток, взятая в плен вместе с нами и имевшая при себе грудного ребенка. Я засомневалась из соображений гордости, а также потому, что мучения мои были таковы, что я почти желала смерти. Но они настояли на своем.

– Хорошо, – сказала я одному из них, к которому испытывала наибольшее расположение, – постарайся хотя бы спасти мою каску.

Он смял ее и сумел спрятать, как мне показалось, на дне корзины, которую оставили маркитантке.

В Карманьоле нас разместили в конюшне одного из постоялых дворов. Банда каких-то безумцев попыталась нас перебить. Своим спасением мы были обязаны французским эмигрантам, сопроводившим нас до самого Турина.