Текст книги "Слон и кенгуру"

Автор книги: Теренс Хэнбери Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава XII

Мистер Уайт, не прерывая разговора, переменил руку, которой крутил ручку маслобойки.

– Запишите лекарства, – сказал он.

Миссис О’Каллахан вывела в своей тетрадке «Ликарство» и замерла в ожидании дальнейших указаний.

– Нужно будет взять морфий и пару зубных щипцов, и немного сульфаниламида[24]24
  Это, собственно говоря, стрептоцид.


[Закрыть] или еще чего, и аптечку первой помощи, и некоторое количество «Печеночных пилюлек Картера» – касторовое масло мы, наверное, сможем выращивать из семян, – и надо бы выяснить, что лучше всего помогает от ревматизма. Думаю, фенил хинолин и карбоновая кислота. Сколько я могу судить, вся медицинская наука и до сей поры сводится к слабительным, обезболивающим, вправлению костей и трем-четырем настоящим лекарствам наподобие инсулина. Может, мне попробовать научиться уколы делать? Лубки нам придется изготавливать самостоятельно.

Кер-ламп, кер-ламп, кер-ламп: маслобойка избавляла миссис О’Каллахан от необходимости записывать все эти страшные слова.

– Что же касается травного семени и прочего, – продолжал, резко отклоняясь от темы, мистер Уайт, – им можно наполнить, чтоб оно не рассыпалось, чайные ящики. Зерно – груз опасный, если оставить его без присмотра.

Любимым лекарством миссис О’Каллахан был аспирин. Она виновато внесла его в список – без указаний, – да заодно и «Красную Фланиль» записала.

– Странное это занятие, – заметил мистер Уайт, заглядывая в окошко маслобойки – посмотреть, не появилось ли уже масло, – решать судьбы будущего мира. Вот например, от нас зависит, окажется будущее трезвенником или нет. Если мы прихватим перегонный куб, то сможем передать нашим детям секрет обездроженной бражки. Прихватим?

– Как скажете, мистер Уайт.

– Вопрос, в сущности, академический, поскольку будущее поколение сможет получить представления о дистилляции, почитав, если ему захочется, «Энциклопедию Британика». Я не собираюсь подвергать ее цензуре. Мы можем, конечно, вырвать страницы, посвященные спиртному, взрывчатым веществам, вредным наркотическим средствам, ядам и так далее, однако эффективная цензура дело трудное, да и не уверен я в том, что она вообще морально оправдана. Что есть, то и есть. Я против запрета правды в любой ее форме, сколь бы опасной она ни была.

– Мы вот как поступим: «Энциклопедию» возьмем, а перегонный куб брать не станем. В конце концов, есть и другие, более важные вещи, которые потребуют места. Ну вот, а когда новый мир крепко встанет на ноги, будущее сможет само решить, желает ли оно соорудить перегонный куб.

– Или, скажем, взрывчатые вещества. Стоит ли брать с собой два моих ружья или не стоит? Не приходится сомневаться, что во время плавания множество птиц будет пытаться устроиться на Ковчеге и, подстреливая их, мы могли бы пополнить наш скудный рацион. С другой стороны, ружья и патроны куда более громоздки и увесисты, чем представляется многим. Патрон занимает столько же места, сколько мясо одного чирка. Кроме того, если мы не возьмем ружей, то и не сможем перестрелять друг дружку в приступе гнева. Лично мне изобретение брата Бэкона[25]25
  Мистер Уайт напутал – изобретателем пороха был не Роджер Бэкон, а его более поздний современник монах Бертольд Шварц.


[Закрыть] глубоко неприятно, и я склоняюсь к тому, чтобы ружей не брать, пусть даже это и причинит нам мелкие неудобства. Кроме того, если нашим потомкам так уж приспичит, они найдут все для них потребное в «Энциклопедии». Давайте, по крайней мере, подадим им, насколько то нам по силам, пример гуманного поведения.

– Можно еще святую воду взять.

– Да хоть бочку, если желаете, при условии, что ее можно будет пить. Мы попросим отца Бирна благословить все наши бочки.

– А Пражского Младенца взять можно?

Мистер Уайт был наидобрейшим из людей. К Пражскому Младенцу он относился почти с таким же неодобрением, какое питал к Титси, но считал, в принципе, что людям следует дозволять быть счастливыми на предпочитаемый ими манер. В конце концов, берет же он для собственного развлечения ветровые генераторы и зубные щипцы.

– Вы можете заполнить вашими личными вещами отдельный чайный ящик, миссис О’Каллахан, а Микки другой. Я говорю о вещах, которые не войдут в списки. Положите Пражского Младенца в ваш ящик. Микки, я полагаю, заполнит свой табаком, если найдет достаточно денег для его покупки. Кстати, вы уже договорились о продаже фермы с торгов?

– Ну, не так чтобы договорились.

Мгновенное, ужасное, на все пролившее новый свет подозрение полыхнуло, точно молния, в разуме мистера Уайта, заставив его перестать вращать ручку маслобойки.

– Кто проводит торги?

– Мы, вообще-то, не так чтобы…

– Вы собираетесь продать ее?

– Не думаю, что Микки хочется ее продавать, потому как он ее от Тетушки получил.

– Боже милостивый! – вскричал мистер Уайт и крутнул ручку, и замер, и крутнул еще раз, и бросил ее, – какая разница, от кого получил ее Микки? Когда ферму сметет Потоп, он ее больше уже ни от кого не получит.

– Так ведь ее же Тетушка оставила.

– Да хоть бабушка, мне все едино! Суть в том, что сейчас у нас есть ферма, которую мы можем продать, а после Потопа фермы не останется и продавать будет нечего. Нам же деньги нужны.

– А ну как Потопа-то и не будет?

Как обычно, мистер Уайт совершил роковую ошибку, попытавшись объяснить все с начала. Роковой она была потому, что чем дальше он к этому началу отступал, тем большее расстояние приходилось потом покрывать, возвращаясь, и тем больше возможностей появлялось у миссис О’Каллахан выпускать самых разных зайцев – таких как Тетушки, желудки, Господнее Всемогущество, пророчество и Священная Воля Божия, – за которыми ему приходилось гоняться. У миссис О’Каллахан имелась результативная, пусть и не осознанная техника ведения спора. Линии обороны у нее были слабые, но она ни на одну из них, взятую в отдельности, никогда и не полагалась. Она создавала из них лабиринт, множество внешних укреплений, с помощью коих и одерживала оборонительные победы.

Первым делом, она возводила ложный бастион, стену, так сказать, склеенную из дранок и картона и позволявшую противнику «порезвиться», как выражаются военные. Мистер Уайт, совсем как испанский бык, неизменно расточал на этот плащ, которым миссис О’Каллахан помахивала перед его носом, огромное количество сил, ничего однако же не достигая, да и не понимая сколько-нибудь ясно, чего он пытается достичь. В нынешнем случае миссис О’Каллахан всерьез в Тетушку Микки не верила, но полагалась на нее, поручив ей сколь возможно ослабить первоначальный наступательный порыв мистера Уайта. Когда же Тетушка изнемогала, миссис О’Каллахан без сожалений расставалась с ней, поскольку та никакой ценности не представляла, и тут череда земляных валов, дымовых завес, chevaux-de-frise[26]26
  Рогатки (фр.).


[Закрыть], углов подхода и прочих особенностей гибкой эшелонированной обороны впервые открывалась взорам интервента, уже ослабленного попытками одолеть Тетушку.

Поскольку мы рассказываем историю Ковчега, будет только уместным назвать мистера Уайта слоном, а миссис О’Каллахан – кенгуру.

– Если, – начал он, – Потопа не будет, почему же Архангел сказало, что будет?

– Так может она ошиблась.

– Как Архангел могло ошибиться? Архангел это посланник Божий, правильно? А Бог всесилен, всеведущ, вездесущ и прочее, и прочее, вы мне об этом по два раза в неделю твердите. Если Оно всеведуще, как Оно может ошибиться?

– Но, мистер Уайт, мы же знаем, что ошибиться всякий может, иногда.

– Что, по-вашему, означает «всеведущий»? – со смертоносным спокойствием осведомился он.

– Мне сейчас, прям вот в эту минуту, и не вспомнить.

– Это означает «знающий все».

– Вот, я знала, чего оно означает. Да позабыла.

– Ладно, в таком случае, если Оно знает все, как же Оно может ошибиться?

– Это не нам судить, мистер Уайт. Это, надо быть, Священная…

– …Воля Божия! – взвизгнул мистер Уайт и, вцепившись в ручку маслобойки, завертел ее, точно спятивший дервиш.

Миссис О’Каллахан с сочувствием понаблюдала за ним и записала «Молочко могнези» (на случай, если ее желудок обратится против нее). Первую схватку она явным образом выиграла.

– Если, – сказал, устав и остановившись, мистер Уайт, – если вы христианка (на что вы претендуете, хотя Бог весть, иногда думаю я… впрочем, нет, я не хочу отвлекаться), если, как я сказал, вы христианка (а не идолопоклонница Ваала или кому там кадили древние ирландцы, надо будет выяснить это, хотя, конечно, среди прочих – богине Дана), если, стало быть, вы являетесь (или предпочитаете так думать) христианкой (черные кошки исключаются, поскольку им поклонялись египтяне), а не пребывающим во мраке невежества каннибалом, зараженным доисторическими суевериями…

Он снова рассеянно взялся за ручку и принялся крутить ее мирно, на правильной скорости.

– Никогда не понимал, – заметил он, – всеобщей неприязни к каннибалам. Конечно, убивать ближних – это, на мой взгляд, аморально. Но если уж убиваешь, отчего же их не съедать? По крайней мере, прок от них будет, зачем добру пропадать…

Он заглянул в окошечко – как там масло?

– Если, миссис О’Каллахан, вы христианка, вам, предположительно, полагается верить, что Бог все знает. А если Бог все знает и говорит, что будет Потоп, значит Потоп будет, разве не так?

– Может, он в других местах будет, в Германии или еще где.

– Если Потоп будет в Германии, зачем Архангел явилось сюда, чтобы сказать нам о нем?

– Наверное, хотела, чтобы мы знали.

– Но почему мы, а не немцы? В конце концов, если Потоп намечен в Германии, было бы, я полагаю, более рациональным…

Он поспешил остановиться. Впереди явственно замаячила Священная Воля Божия.

– Миссис О’Каллахан, вы верите, что Потоп будет?

– Да, – ответила она, начиная понемногу потеть.

– Верите, что к нам приходило Архангел?

– Да.

– И что Архангел велело нам построить Ковчег?

– Да, – с сомнением подтвердила миссис О’Каллахан.

– Ну тогда, если Архангел велело нам построить Ковчег, поскольку приближается Потоп, почему же не продать ферму, которая так и так пропадет, и тем самым помочь этот Ковчег построить?

– Она же не сказала, чтоб мы ферму продавали.

– Да, но Она – Оно – велело, чтобы мы строили Ковчег. Остальное уже наше дело. Сам тот факт, что нам приказано построить Ковчег, подразумевает, что мы должны продать ради этого ферму.

– Вы ж говорили, что она и жениться вам не приказывала, мистер Уайт.

– Это не имеет отношения к делу.

И, немного подумав, мистер Уайт добавил:

– Это случаи не аналогичные.

В конце концов, будучи человеком честным, он бросил сбивать масло и отправился на поиски Микки.

Глава XIII

Клей Домовуха доела; ласточки, несколько недель питавшиеся раскисшим урожаем, улетели в теплые края; бубукари утомились; и даже авторы анонимных писем – после финального, посвященного рыболовецким снастям и составленного почтальоном, который подписался: «Две католических матери», впали в спячку. Строительство Ковчега шло полным ходом.

В окрестностях Беркстауна проживали двое кузнецов. Одного из них судостроители попросили изготовить 12 дюжин обычных угловых скоб.

Другому заказали столько же скоб, имевших такую форму:

Лишь эти детали Ковчега и не были изготовлены прямо на месте строительства, а подрядить сразу двух кузнецов пришлось, чтобы ускорить процесс их изготовления. Ни один из них не сумел понять, что от него требуется – ни по рисункам, ни из объяснений, – поэтому мистер Уайт соорудил из жести два образца в натуральную величину, приложив к каждому кусок необходимого для его воспроизведения металла.

Скобы эти позволяли обойтись без сверления в верхних горизонтальных фермах отверстий под болты на предмет крепления к ним листов гальванизированного железа, образующих борта и кровлю (она же палуба).

^{_{1 – кровельный гальванизированный лист; 2 – (накрываемая ферма); 3 – бортовой гальванизированный лист}}

Вследствие того, что листы были рифлеными, скобы только к ним привинчивать и требовалось. В результате соединения по краям Ковчега получались не герметичными. На каждом оставался ряд зияющих полукруглых отверстий:

Однако после скрепления бортов и палубы болтами – часть листов была взята из гаража, часть изначально обшивала бока сарая – эти отверстия плющились, насколько то было возможно, молотом. Вид при этом получался не шибко опрятный, да и окончательная водонепроницаемость не достигалась, однако то был шаг в правильном направлении.

Побывавшие в употреблении ковры, которые мистер Уайт купил во время кашелморского загула, резались теперь на полоски в двенадцать дюймов шириной и смолились. Затем полоски укладывали вдоль побиваемых молотом краев железа так, что половинка каждого (по ширине) оказывались под палубой Ковчега, а другие свисали по бортам.

То же самое проделывалось и с краями вертикальными, отчего весь Ковчег приобрел такой вид, точно его вставили в паспарту.

И наконец, к свисавшим краям просмоленных полосок прибивались уголки из гальванизированного железа, которые затем крепились болтами и обмазанными смолой гайками. Для изготовления уголков резались оставшиеся в гараже листы железа, в нарезанных полосах слесарным зубилом пробивались отверстия, а затем их укладывали на распиленный посередке пень и сгибали ударами молотка. Получалось вот что:

Уголки эти прижимали ковровое уплотнение, оно же паспарту.

В итоге Ковчег стал выглядеть вставленным не в паспарту, но в серую металлическую рамку. Если не считать торцевых входов в него, наружно он был завершен. Пока Ковчег строился, решено было не оставлять один из его концов открытым полностью, – как предполагалось поначалу, дабы можно было провести в него животных, – но оставить не установленными на нем три листа железа, что давало отверстие достаточно широкое. А уж когда начнется буря и придется отплывать, привинтить эти три листа на место, закрыв ими отверстие. На другом торце предполагалось соорудить люк, каковой позволял бы подниматься на палубу.

Однако до его сооружения и обустройства интерьера было сочтено необходимым пройтись по всем наружным краям Ковчега со смолой, паклей, зубилом и молотком. Любая сомнительная по части водонепроницаемости щель забивалась с помощью молотка и зубила просмоленной паклей. Паклю поставлял лично мистер Уайт, изорвавший того ради лучшие простыни миссис О’Каллахан и все свои носовые платки.

А между тем, пока конопатились эти стыки, в отношениях судостроителей происходили серьезные изменения.

Главная незадача в том, что связывало мистера Уайта и Пата Герати, состояла в принадлежности одного к расе альпийской, а другого к средиземноморской. Герати – сумасшедший, хоть и в мере почти незаметной, представлял собой во всех иных отношениях вполне нормального кашелморского аборигена. Вся его жизнь прошла в окрестностях Беркстауна. Люди, его окружавшие, были либо ворами, либо проходимцами, либо убийцами. И он, и они верили – заодно с О’Каллаханами, – что изменения лунных фаз изменяют погоду; что солнечный свет причиняет пожары; что для избавления от судорожного кашля надлежит укладывать страдальца под брюхо осла; что в Аду горит самый настоящий огонь, на котором благожелательное божество будет до скончания вечности поджаривать мистера Уайта, не позволяя ему, впрочем, сгореть дотла; что крик кроншнепа предвещает дождь; что в Чистилище, куда попадет он, Герати, огонь пылает тоже настоящий, но не вечный; что «морозы дождик нагоняют» – вера не такая уж и неестественная, если принять в рассуждение, что зима, которая не суха и не морозна, почти наверняка оказывается влажной и дождливой; что трясогузки суть вестницы смерти – навроде каладриуса[27]27
  Каладриус: в Средневековом европейском бестиарии птица – вестник смерти. Похож на гуся, но меньше и с лебединой шеей. Настолько чист, что даже его помет исцеляет от слепоты. Главная функция Каладриуса – диагностическая: он может точно предсказать, умрет больной или выздоровеет. Каладриус прилетает к постели больного, садится в ее изножье и, если болезнь смертельна, через некоторое время отворачивается от страждущего. Если же он взора не отведет, значит страждущий будет жить.


[Закрыть]; что, если в одной комнате горят три свечи, то в ней до конца года кто-нибудь да помрет; что нельзя дозволять женщине стричь мужчину; что под Беркстауном есть «заколдованное место» и путник, в него забредший, до утра собьется с дороги, если, конечно, ему не хватит духу снять куртку и надеть ее задом наперед; что, повстречавши горностая, на него должно плюнуть; что баньши вопит, совершенно как влюбленный кот; и что Ирландия была страной святых и ученых, священной и ученой деятельности коих воспрепятствовало варварское вмешательство английских каннибалов наподобие мистера Уайта. Во все это и во многое иное Пат верил с таким же простодушием, с каким в других краях верят, что утром придет молочник. А поскольку хозяин его почти ни во что подобное не верил, это воздвигало между ними непроходимый барьер.

Да дело было даже не в том, во что верил Герати, незадачу составляли взгляды, которые внушило ему его окружение. Опыт, приобретенный им до сей поры, свидетельствовал, что главная цель человеческого существа состоит в том, чтобы облапошить всех прочих к собственной выгоде. Вообще говоря, понимание этого, быть может, наделяло Пата и ближних его прозорливостью, превосходившей ту, какой обладали их засевшие за проливом угнетатели.

И ныне – по причинам внешнего толка – его начало тревожить то обстоятельство, что он работает на злоумышленного англичанина. «Четырем вещам не следует верить, – гласила кашелморская поговорка, – псиному зубу, конскому копыту, коровьему рогу и смеху англичанина.» Герати начинало казаться, что он попал в опасный переплет.

А тут еще и Ковчег припутался.

Поначалу Пату, в невинности его, строительство этой штуковины доставляло удовольствие, как и сотрудничество с мистером Уайтом, который столь усердно его ублажал. Потом началось бубуканье и прочие местные мероприятия, которые впервые заставили Пата задуматься о природе его занятий.

Бедняге захотелось понять, на что, черт подери, нацелился мистер Уайт.

Все это время Пат работал и даже наслаждался работой, но однако ж не спускал со своего хозяина беркстаунских глаз, желая разобраться в кунштюках оного, предотвратить его неотвратимую попытку принизить своего работника. Однако никаких попыток не предпринималось и ни единого кунштюка раскусить не удалось. Уж одного этого хватило бы, чтобы наделить любого гаэла мозговой горячкой.

В последнее же время Пат Герати со всем возможным тщанием рассмотрел положение, в которое попал со времени бубуканья и совершения иных охвативших весь Килдар событий (о которых мы еще расскажем), особо постаравшись не ставить своему нанимателю в заслугу его человеколюбие, привязчивость, простоту, правдивость и иные предположительные добродетели, в существование коих никто в Кашелморе не верил. Единственное истолкование, какое Пат смог дать своему положению, – поскольку его хозяин явным образом пытался так или этак надуть его, пусть он даже и не понимал как именно и, поскольку единственными двумя человеческими качествами, в которые каждый гаэл верил безоговорочно, были неустанное коварство и злопыхательство, – стало таким: Ковчег строился для того, чтобы выставить его, Пата, дураком.

А это, следует сказать, являло собой единственную участь, которой страшился каждый житель страны. Гаэла можно было – собственно, так обычно и делалось, – измордовать, пустить по миру, уморить голодом, выслать, вывалять в смоле и поджечь, попрать, да хоть бы и повесить заодно с множеством его ближних, – и ничего. Ему это даже нравилось. Но если вы писали на него сатиру, если выставляли его дураком, он мгновенно скукоживался и помирал.

Естественно, поэтому, что Пат поклялся отомстить.

И мести он искал не только за жестокое оскорбление, нанесенное ему строительством Ковчега. Существовало еще несомненное зло, сотворенное Джемсом Герати и Патом Донохью с женой в связи с кровельным домом, зло, по поводу которого он с такой ясностью высказался в своем анонимном письме, а также оставшаяся неоплаченной многосложная несправедливость (подстроить которую, как он теперь отчетливо понял, мог только мистер Уайт) в отношении его глухонемой сестры, двух с половиной пар чулок и клина.

Коротко говоря, мистер Уайт два года платил ему, поскольку не верил в его виновность в покраже клина, а это достаточная причина, чтобы уверовать, что мистер Уайт сам же этот клин ему и подбросил; далее, мистер Уайт изо всех сил старался вести себя, как всегда готовый помочь работодатель, а это было для Герати достаточной причиной, чтобы заподозрить, что его водят вокруг пальца; и мало того, мистер Уайт мигом понял, что единственным здешним работником, которому хватит ума помочь с Ковчегом, был Герати, а это было для последнего достаточной причиной, чтобы поверить: Ковчег строится, чтобы выставить его дураком.

И наконец, следует помнить о том, что иметь хозяина дело невыносимое, а для человека, страдающего манией величия, – невыносимое вдвойне.

Присутствовала в их отношениях одна особенность, сбивавшая Пата с толку. И особенность эта проистекала из обыкновения мистера Уайта говорить правду. Присутствовала и другая, сбивавшая с толку мистера Уайта и проистекавшая из его обыкновения верить всему, что он слышит. Последнее, строго говоря, и вовсе отгораживало его от действительности двойным забором, поскольку ничему из сказанного им слушатели его инстинктивно не верили – и это запутывало их, ибо говорил-то он правду, – а сам мистер Уайт инстинктивно верил всему, что говорили они, – и это запутывало его, ибо правда ни в едином их слове и не ночевала. В конечном счете, ему приходилось с трудом продвигаться по фантомному миру, который сам же он и сотворил: своего рода Летучим Голландцем интеллекта, одиноко плывущим по морям чуждого разума.

Герати, бывший никем иным, как продуктом Кашелмора, мгновенно отреагировал на принятое им знаменательное решение отомстить своему мучителю, поведя себя так, точно он любит мистера Уайта больше жизни. Он стал то и дело уверять мистера Уайта, что тот – самый добрый джинтельмен, какого он когда-либо встречал.

Мистер Уайт, не имевший персональных причин сомневаться в этом, говорил миссис О’Каллахан, что величайшее достоинство ирландцев – это их способность испытывать благодарность: она, да еще гостеприимство. И простота, добавлял он.

Миссис О’Каллахан слушала его с превеликим недоумением.

Первая попытка Пата восстановить справедливость, оказалась безрезультатной. Он написал несколько новых писем, подписанных «ИРА»[28]28
  Ирландская революционная армия.


[Закрыть] и украшенных нарисованным красными чернилами окровавленным кинжалом. Его невпечатлительный адресат, бывало и сам рассылавший такие письма, когда он учился в приготовительной школе, с дурацким удовольствием наклеивал их на страницы альбома для газетных вырезок. Тогда Пат попытался отравить Домовуху, предложив ей несколько вымоченных в стрихнине заплесневелых костей; однако, поскольку она редко ела что-либо помимо остатков обеда мистера Уайта, и эта попытка успехом не увенчалась. Тогда Пат написал самой ИРА и отцу Бирну – первой, что его угнетатель – русский шпион, а второму, что он мормон. ИРА была слишком занята контрабандой необходимого для покушений оружия и забивать себе голову эксцентричной писаниной Пата не стала, а отца Бирна решительно не заботило в то время, кто таков мистер Уайт, – да хоть манихей, лишь бы не злоумышлял против законных интересов матери всех церквей.

В конечном счете, у Пата не осталось ничего, кроме традиционного национального решения. Пат Герати надумал спрятаться за зеленой изгородью и – во имя чести Ирландии – застрелить мистера Уайта совершенно до смерти.