Текст книги "Слон и кенгуру"

Автор книги: Теренс Хэнбери Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Это такая религиозная птица[14]14
  Миссис О’Каллахан говорит о пеликане, который, как когда-то считалось, кормил своих птенцов собственной кровью, раздирая себе грудь, – оттого для ранних христиан он был символом Христа. Мистер Уайт говорит о пеммикане, придуманном индейцами концентрате, содержавшем измельченное мясо, сало и измельченные сушеные ягоды. Его действительно брали с собой исследователи Арктики и Антарктики, к примеру, Амундсен.


[Закрыть].

– Вот именно. Ладно, главное, что денег нам понадобится как можно больше – и на концентраты и на хорошие орудия. Наша цель – качество, поскольку для количества у нас не хватит места, вот тут-то нам денежки и подсобят.

– Да коли на то пошло, – продолжал, просветлев, мистер Уайт, – не так уж и важно – пропадет урожай, не пропадет, мы же можем купить зерно на вырученные за ферму деньги. И, кстати сказать, зерно – хоть и грубая, но пища. Самого зерна нужно будет взять лишь в количествах, необходимых для посева, а остальное – в виде муки, она гораздо компактнее. Как по-вашему, сможем мы прожить на кашице из муки и рыбьего жира?

Высказанные им идеи настолько понравились мистеру Уайту, что он, не дожидаясь ответа, затеял с Домовухой игру, в которой ему отводилась роль блохи. А именно: опустил голову на кухонный стол – тот, на котором Домовуха лежала спиной к нему, – и осторожно начал приближать к ней кончик носа, пока не коснулся им шелковистой шерстки. От этого Домовуха вскочила на ноги, прекрасная получилась имитация испуга, а мистер Уайт ликующе вскричал: «Я – блоха! Я – блоха!» Домовуха тоже пришла в восторг, и они сыграли еще несколько раз, пока при очередном ее подскоке не стукнулись лбами. Ослепленный ударом мистер Уайт откинулся на спинку стула. Впрочем, от сотрясения мозг его вновь заработал, как часы.

– Рис надо прихватить. Я предвижу, что Потоп будет иметь и хорошие последствия – ил станет плодородным, как у Нила, а значит рис нам весьма пригодится. Не знаю, погибнут ли деревья, проведя сорок дней под водой. Но на всякий случай, нам следует взять с собой и их семена, а то и саженцы. По счастью, стволы прежних деревьев все равно уцелеют, живые там или мертвые, и стало быть, их – пока будут подрастать новые, – хватит на дрова для многих поколений, тем паче, что людей, которым потребуются дрова, останется совсем не много.

– Это, надоть, будут Джеймс Рафферти из Кашелмора и семь его дочерей, – с надеждой сказала миссис О’Каллахан. – Тот, который учит людей на машинке печатать и на скрипке играть.

От необходимости отвечать на эти слова мистера Уайта избавило появление Микки – и, надо сказать, сенсационное.

С разбитым носом, без пиджака, горько плачущий, сжимающий в руках сломанную рогульку, он вошел, шатаясь, на кухню, и принялся поливать кровью один из ее столов.

По какой-то загадочной причине, столов на кухне было пять, и главная жизненная цель миссис О’Каллахан состояла в том, чтобы отшкрябывать их все, мыть каменный пол и начищать каминную решетку при помощи пепла и слюней. На что-либо иное времени у нее почти не оставалось.

Микки выдали суповую тарелку – для крови – и приложили к его спине великанских размеров ключ от судомойни.

На изложение полной истории случившегося у него, рыдавшего, ушло несколько часов и когда фрагменты ее удалось соединить в нечто целостное, получилось примерно следующее:

Предвечерние часы этого дня Микки провел на ферме, упражняясь (пока осыпались зерновые) в козлоходстве. Навестил все ее поля, нашел на каждом много воды, а после чая ощутил, как мистер Уайт до него, потребность продемонстрировать свой дар широкой публике, обучив кого-нибудь еще. Либо так, либо стремление к наставничеству оказалось, подобно вязанию и лозоходству, заразительным.

И потому Микки отправился на Слейнову Луговину (а вовсе не к Мёрфи), надеясь застать там почтальона по имен Винсент Куин. Найти же его там Микки надеялся потому, что Винсент был заядлым рыболовом и до конца каждого сезона старался что было сил изловить одного обитавшего в Слейне несговорчивого лосося.

Микки нашел Куина, как и ожидал, пытавшимся поймать лосося внахлыст.

Если как следует подумать, баламутившее людей влияние мистера Уайта распространилось за пределы Беркстауна довольно далеко, ведь это он обучил почтальона ловле внахлыст. Не то чтобы мистер Уайт знал, как она производится, нет, однако он прочел посвященную ей книгу. Таким образом, навыки Винсента стали третьей производной от реальности. Однако человеком он был предприимчивым и легко возбудимым, отличавшимся в некоторых отношениях от своего учителя и проникшимся к ловле внахлыст настоящей любовью, что и делало его подходящим кандидатом на роль козлохода. Добавим еще, что он носил очки, а одна нога у него была деревянная.

Микки с рогулькой в руках приблизился к почтальону и уважительно понаблюдал, как тот в пятидесятый раз проводит трех мушек по почти неподвижной поверхности Слейна. Лосось, которого Винсент старался ими порадовать, был, как и почти все здешние лососи, закаленным ветераном, которого раз уж шестнадцать зацепляли крючками на его пути к верховьям реки, поэтому ни он, ни Винсент давно уже больших надежд один на другого не возлагали.

Вследствие чего Микки и удалось без особых усилий увлечь почтальона идеей козлоходства.

Мистер Куин пристроил удилище на куст акации – так, чтобы леса не касалась травы, а связанный для него мистером Уайтом сверхдлинный поводок с тремя крючками болтался в воздухе.

Микки произвел две-три демонстрации, всякий раз без труда обнаруживая присутствие протекавшего мимо Слейна, а затем, решив пропустить стадию парного управления лозой, предложил Винсенту испытать свои силы в козлоходстве самостоятельно.

Увы, по причине его плохого зрения, а может быть, из-за некоторых разделяемых им с Микки национальных особенностей поднять рогульку кончиком кверху Винсенту ну никак не удавалось. Микки снова несколько раз показал ему, как это делается, и похоже, именно на этой стадии совершил трагическую ошибку, попытавшись объяснить Винсенту, как поднимать кончик. Пока достигнутые им успехи сохранялись на бессознательном уровне разума Микки, им еще удавалось как-то заботиться о собственной сохранности; а вот усилия вытянуть их на уровень сознательный привели к ужасным последствиям. Умение проделать все правильно стало стремительно покидать Микки. Чем больше объяснений давал он Винсенту, тем меньше понимал сам.

Ощущая все возраставшую тревогу, – а на самом деле, все возраставший ужас, – Микки вспомнил о краеугольном камне парного управления и неразумно попытался добиться от Винсента, чтобы тот попробовал поднять лозу кверху совместно с ним. Некоторое время они боролись с рогулькой, словно поссорившиеся сиамские близнецы, выкрикивая советы, ободрения и наставления, и при этом понемногу приближались к удилищу. В конце концов, после четырех или пяти потребовавших необычайных усилий gargouillades[15]15
  Балетные прыжки (фр.).


[Закрыть] и tour en l' air[16]16
  Прыжок с поворотом в воздухе (фр.).


[Закрыть] они завершили что-то вроде двойного полунельсона прямо под удилищем, стоя спиной к спине, промаргиваясь и продолжая держаться за лозу, точно парочка исчерпавших завод игрушечных человечков. Первым, кто понял, что их сцепили друг с другом три лососевых мушки, был Винсент, который сразу же и крикнул предостерегающе: «Не шевелись! Не шевелись!» Однако в крике этом необходимости не было. Мушки накрепко вонзились в их пиджаки над поясницами, в таком месте, до которого ни один из них дотянуться не мог. А поскольку они оказались сцепленными спина к спине, ни один не мог и помочь другому. Так они простояли некоторое время, все еще держась за лозу, но утрачивая власть над собой и проникаясь потребностью осыпать друг друга упреками характера самого общего. Микки обозвал почтальона пнем безголовым – видимо, по ассоциации с деревянной ногой; а почтальон назвал Микки проклятым обалдуем. Винсент первым додумался до того, что получить свободу можно, расстегнув пиджак, однако оставшиеся не занятыми руки их – другими они все еще держали лозу, – тоже сцепила одна из мушек, а это означало, что почтальон может протянуть руку вперед, к пуговицам пиджака, лишь если Микки отведет руку назад. Уговорить на это Микки оказалось невозможно, потому как, во-первых, он забыл разницу между «вперед» и «назад», а во-вторых, подозревал, что руку ему хотят вывихнуть. Последовала борьба, в ходе которой оба упали на землю и сломали удилище, а деревянная нога Винсента отвалилась. Последний стал что-то уж больно молчалив. Он с мрачной решимостью трудился над расстегиванием пуговиц и, похоже, мрачность эта до того напугала Микки, что тот издавал блеяние всякий раз, как они перекатывались друг через друга. Оба хорошо сознавали, – мистер Уайт часто объяснял это людям, – что единственная часть тела, до которой невозможно дотянуться правой рукой, это правый локоть. Однако оба очень старались именно его и достать.

Выбравшись, наконец, из пиджака на свободу, почтальон поставил Микки на ноги, придал ему удобную позу и заехал по носу. Микки заверещал и плюхнулся на землю, вернее, на давно слетевшие с носа Винсента очки. А затем, увидев что его собираются поднять и стукнуть еще раз, вскочил, как только мог быстро, сам и дал стрекача – пиджак почтальона так и болтался, прицепленный, у него на спине и, когда Микки ударился в бегство, катушка сломанного удилища начала с визгом разматываться. Почтальон тоже заверещал, жалея катушку, схватил удилище и попытался повываживать Микки, точно лосося. Но затем, опасаясь за леску, – а та была практически всем, что у него осталось, – поскакал с удилищем в руке за Микки в надежде уберечь катушку от поломки.

Так они миновали два поля, уподобясь персоне королевских кровей и ее пажу во время несколько торопливого коронования, однако ног у Микки все-таки было две, да и судьба лески его не волновала. Кроме того, его гнали вперед вопли почтальона. Микки не понимал, что уже прощен, а кричит почтальон, прося его остановиться, пощадить катушку. Как объяснял впоследствии Микки, он понял, что спасен, лишь миновав колючую проволоку, которой обнесена Задница Келли. Почтальон и удилище завязли в ней, леска отмоталась вся, натянулась, запела и лопнула точно посередке; а Микки, наконец-то свободный, понесся к Аллее; Винсент же, сердце коего было разбито, остался сматывать остатки своей снасти.

Достигнув безопасности Беркстаунской Аллеи, Микки на краткий миг остановился, чтобы снять с себя два пиджака – так средневековый бобр, желая сбить со следа охотников, откусывает себе тестикулы, – и повесил оба, поскольку времени на возню с крючками у него не было, на белую калитку, пускай почтальон с ними сам разбирается.

В конце концов, он, все еще сжимавший в руке треснувшую рогульку, добрался до дома, чтобы поплакать, вспоминая выпавшие на его долю испытания, в суповую тарелку.

Оплакивал он и свое искусство козлохода. Была ли тут причина в попытке объяснения оного или в последовавших за ней потрясениях, но Микки знал – сила это из него утекла. Он больше не умел поднимать рогулину кончиком кверху.

Мистер Уайт пообещал потратить воскресенье и научить его снова.

Однако, когда воскресенье настало, Микки об этом предмете даже не заикнулся, и тот погрузился в забвение. Единственное искусство, какое Микки изучил за всю свою жизнь, оказалось опасным, поэтому он решил удовольствоваться на будущее самим собой – уж какой есть, такой и есть.

Глава XI

Прежде чем стойки сенного сарая были перепилены по упомянутой некоторое время назад линии А, состоялось совещание относительно размеров Ковчега, приведшее к тому, что перепилили стойки все-таки по линии Б. И это не просто позволило отказаться от обрезки боковых листов, но и сообщило Ковчегу форму более кубическую. Чем лучше мистер Уайт понимал, какое множество всего на свете предстоит им взять с собой, тем пуще хлопотал он о том, чтобы сделать осадку Ковчега сколь можно более глубокой. Он говорил, что можно будет заставить Ковчег не слишком высоко выступать над водой, просто-напросто нагрузив его металлическим балластом, дорожным катком, к примеру, и даже, если потребуется, разобранной сноповязалкой, – мистер Уайт, признавался, правда, что сомневается в своей способности собрать потом вязальный механизм заново, – однако, говорил он, на сорок дней нам понадобится так много воды в смоляных бочках, надо же и животных поить, и самим пить, а потому лучше, чтобы у нас и места было побольше, и балласта. А еще мистер Уайт обещал добиться, даже если ему придется жизнь на это положить, чтобы Ковчег был не только водонепроницаемым, но и воздухо– тоже, и тогда это судно, нагруженное всеми необходимыми для построения нового мира материалами, будет качаться на водах Потопа, как закупоренная, на три четверти заполненная водою же бутылка.

Отпиленные от стоек концы пошли на изготовления киля. Вследствие этого прогонов для завершения каркаса Ковчега не осталось. Теперь он походил на перевернутый вверх ножками стол – с той разницей, что столешница у него была грубовато округлая, а ног насчитывалось восемь. Их, так сказать, стопы, ставшие самыми верхними точками Ковчега, надлежало соединить, тогда и получился бы настоящий каркас, однако соединять было нечем.

Первоначальное намерение мистера Уайта состояло в том, чтобы использовать для соединения деревянные брусья два-на-два и три-на-три из тех, что хранились в гараже. Однако эта идея вызвала три возражения. Во-первых, в брусьях придется сверлить отверстия под болты, что уменьшит их крепость. Далее, никто не знал, как поведет себя соединенное с железом дерево под напором воды. И наконец, на это указал опять-таки мистер Уайт, древесины в новом мире будет предостаточно, а вот о пригодном для обработки металле такого загодя не скажешь. Чем больше самого разного металла доставит туда Ковчег, тем лучше.

Вот и пришлось ему вместе с Патом Герати отправиться подводой в Кашелмор и провести день, переходя из лавки в лавку в поисках прогонов. А поскольку все лавки были бакалейными, а все бакалейщики содержали также и по пивной, покупатели наши очень развеселились и даже попытались завести при возвращении домой дискуссию о сравнительном превосходстве религий.

Вопреки вульгарным представлениям о принятых в окрестностях Беркстауна религиозных обыкновениях, к кровопролитию дискуссия не привела. Причина была в том, что мистер Уайт, дабы оказать Герати любезность, взял на себя роль истового приверженца Папы, а Герати, выступавший на стороне Генриха VIII, ничего о последнем не слышал. Более того, выпитое им не ожесточило Герати, но странным образом смягчило. И потому, вместо того, чтобы спорить, они запели, уверенные, что пони сам доставит их до дома живыми и невредимыми. Мистер Уайт исполнял «Налей полней стаканы», так он, во всяком случае полагал, а Пат Герати что-то вроде речитатива о Парнелле[17]17
  Чарльз Стюарт Парнелл (1846–1891) – ирландский политик, основатель Ирландской парламентской партии.


[Закрыть] – хотя, возможно, и о Наппере Танди[18]18
  Джеймс Неппер Танди (1740–1803) – ирландский революционер.


[Закрыть]. Отыскать песню, которую можно было бы спеть вместе, им было трудновато, но, в конце концов, они вспомнили про «Adeste Fideles»[19]19
  «Придите, верные» – католический гимн второй половины XVIII века.


[Закрыть], каковую и горланили до самой Беркстаунской аллеи.

Мистер Уайт продержал миссис О’Каллахан и Микки до половины четвертого ночи, объясняя им, что Адриан IV[20]20
  Адриан IV, в миру Николас Брейкспир (1115–1159), римский папа (1154–1159), единственный англичанин на папском престоле.


[Закрыть] вовсе не был английским папой, а мистер Де Валера[21]21
  Имон де Валера (1882–1975) – ирландский политик, автор ирландской Конституции. С 1937 по 1948 был премьер-министром Ирландии. Мы с ним еще встретимся в главе XXVII.


[Закрыть] – самый малообразованный человек, о каком он когда-либо слышал, поскольку тот почерпнул свои смутные представления об истории из наполненной галиматьей книги А. М. Салливана[22]22
  Александр Мартин Салливан (1830–1884) – ирландский политик, автор книг «История Ирландии» и «Новая Ирландия».


[Закрыть]. (Миссис О’Каллахан, когда такое случалось, никакого активного сопротивления не оказывала, она наслаждалась подобными беседами – все-таки, разнообразие. Насчет этого старого Дева она полностью соглашалась с мистером Уайтом. И только повторяла: «Ну и ну, за такую его голову мистеру Уайту следует Богу в ножки поклониться».)

Самая интересная часть этой истории выявилась два дня спустя, когда они занялись разбором покупок. Мистер Уайт закупил детскую коляску, калейдоскоп – как он попал в Кашелмор, никто сказать не мог, – золотую рыбку, шафрановый кильт и (на распродаже) полдюжины уже побывавших в употреблении ковров. По счастью, он приобрел также 150 футов железных балок L-образного сечения, вроде тех уголков, из которых делают рамы железных кроватей, и примерно таких же крепких. Ничего другого раздобыть не удалось, пришлось довольствоваться этими.

После давнего злосчастья с фокусами мистер Уайт взял за правило никогда дома не пить. Вследствие этого, посещая дважды в год Кашелмор, он обычно возвращался домой с весьма причудливыми покупками и, поскольку в такие дни уговорить его дважды заплатить по счету ничего, как правило, не стоило, у городских лавочников мистер Уайт пользовался изрядной популярностью.

Уголки были использованы для соединения концевых ножек «стола», делалось это так:

^{_{1 – деревянный брус два на один дюйма; 2 – торцовая вертикальная стойка; 3 – центральная вертикальная стойка}}

В инструментальном шкапу отыскались два бура, пригодных для сверления металла, а вот коловорот, к сожалению, нашелся лишь плотницкий. Его удалось приспособить для сверления уголков, обрезав ручку до ее квадратного патрона, похожего на маленькую рамку для картин. Эту рамку накрывали шестифутовой доской, один конец которой подсовывался под нижнюю перекладину калитки или еще под что-нибудь, на другой садился, чтобы создать давление на коловорот, мистер Уайт, а Герати коловорот крутил.

^{_{1 – перекладина калитки; 2 – доска; 3 – уголок}}

Работа была скучная, поскольку инструмент имел склонность уходить в сторону, пока не пролагал себе путь сквозь уголок, но, как только они добрались до гофрированного железа, дело пошло быстрее.

Когда каркас был, наконец, скреплен, он приобрел вот такой вид:

Между тем, вечернее составление списков продолжалось, однако тут возникли новые осложнения, связанные с реакцией соседей. Поначалу Пат Герати свободно болтал о Ковчеге с каждым встречным-поперечным; Филомена подслушала достаточно, чтобы подкрепить его рассказы, да и сам Ковчег стал обретать зримые очертания. И в Брекстаун начали поступать анонимные письма – обычное в окрестностях Кашелмора средство решения вопросов сельского хозяйства. Первое из них – написанное самим Герати, чьи отношения с его хозяином клонились к худшему, о чем мы еще поведаем, – было ясным и недвусмысленным:

Милостивый Сёрр

Мы восемь жильцоф Кашлемора прознали что вы отдали честь сарая Мики О’Каллахана Джеймсу Херати и Пату Донохью и жене чтобы сделать зло и иметь кровельный дом Но мы не желаем Платить Рэнту и Процэнты с Нее человеку который дал это тому найдите Место для нас восьми жильцоф потому где нам скот гонять Но их затравят собаками если вы дадите ему честь сарая мики О’Каллахана мы позаботимся о Дольнейших неприятностях так что Пажалуста будьте осторожны

искренно ваши восемь

жильцоф

Кашлемора

Второе гласило:

мистер Витт

Вы мне уже розрушили дом почти готовый Но если вы не Сделаете ни медлено тогда Смотрите

Друг

Это письмо написал Микки. Миссис О’Каллахан узнала почерк и очень рассердилась на мужа. Она заявила, что, если мистер Уайт захотел развалить сарай, то не человеку с такой головой, как у Микки, ему мешать.

В третьем письме говорилось:

Ваша Чисть

Мы знаем куда вы целите сэр и Стереть если нада Кровью прочие Дела которые оскорбить нашу Рилигию Так что паверте нам ваш любитель

Христанин

Это было сочинение двадцати трех братьев и сестер Филомены.

Четвертое:

М-р Витт Эск

Я имею у себя сераль Мики О’Каллахан эти 23 года для Свободного прохода по слюнявой луговине Когда коровам нада но теперь Вы Завалили его бес Дум о Бедных Суседских людях как Конибал потому каторый зловредный англичашка тот и всегда но Правосудие Заторжествует

Павстанец

Кто написал это письмо, установить не удалось, ведь не миссис же О’Каллахан, в самом деле. Может быть, Томми Планкетт.

Помимо выпадов чисто литературных, серьезных нападений на Ковчег до поры до времени не наблюдалось. Имело место определенное количество ночного бубуканья да побивания Ковчега камнями, но, поскольку камни не взрываются, большого вреда они не принесли.

Собственно говоря, бубуканье обычно приберегалось местными жителями для вдов, вторично вышедших замуж. Производилось оно так: желающий выразить свое неодобрение отбивал у стеклянной бутылки дно, прикладывал горлышко к губам и громко ухал ночами под окном спальни новобрачных. Получалось нечто, отдаленно похожее на пение рожка. Вот эти звуки, лязг камней по гальванизированному железу да непрестанный лай Алмазной и Крохи и нарушали в течение нескольких ночей покой Беркстауна.

Причина столь терпимого отношения к Ковчегу была двоякой. Во-первых, в Беркстауне терпимо относились почти ко всему и объяснялось это здешним климатом. Набегавшие с юго-запада дождевые тучи несли в себе тяжкий груз воды, набранной ими в Атлантике, в трех тысячах миль отсюда, обременяя аборигенов таким спудом, что им достаточно трудно было разбираться и в собственных делах, не говоря уж о заботах соседей. Вторая же причина была иной: все, кроме самых буйных голов и смутьянов, сошлись на том, что Ковчег О’Каллахана не составит труда развалить несколько позже. Давайте, говорили все, сначала посмотрим, что у них выйдет. А поджарить мистера Уайта до смерти или похоронить его заживо в полной терниев яме мы сможем, когда станет ясно, что денег из него больше не выжмешь.

И в дом стали в больших количествах стекаться соседи, предлагавшие на продажу пары самых разных животных. Мальчишки Вьюрк, приученные ловить, на радость Св. Стефану, птиц, гоняя их до тех пор, пока бедняги не падали от изнурения наземь, приносили не только вьюрков, но и дроздов, скворцов, малиновок и иных беззащитных представителей фауны, коих соглашались продать за бесценок. Всякого рода «пастыри» предлагали овец, телят и прочую скотину, принадлежавшую тем, кто подрядил их ее пасти. Украшением рынка служили двадцать семь представителей козлиного племени и тринадцать ослиного, все больше самцов. Приходили продавцы дерна, латунных кроватей, роялей, сломанных велосипедных рам, вязальных машин (лишенных существенных деталей), граммофонных раструбов, одряхлевших скаковых лошадей, яиц, фотографий предпоследнего Папы, еще не срубленных деревьев, пустых бутылок, непарной обуви и списанных по старости молотилок, – приходили толпами, выражая желание видеть мистера Уайта и никого другого. Каждый из них норовил умилостивить его, называя «Ваш Честью», – обращение, к которому они прибегали лишь перед исповедью, как правило, сильно усеченной. И каждый гневно вопил, когда мистер Уайт ничего не приобретал, обманывая их надежду нажиться не вдвое, а втрое.

Окрестные фермеры, которые обычно обменивались одним туром рождественских визитов, а после и знать друг друга не желали, начали теперь каждый вечер сходиться вместе с женами, чтобы посидеть в сырых гостиных на жестких стульях, ожидая, когда один из них что-нибудь да скажет. Все они были людьми слишком воспитанными, чтобы первыми вылезать с вопросом.

Отец Бирн пока что не появился. В тот период главенствовала гипотеза, что мистер Уайт, будучи англичанином, пытается, скорее всего, заманить Католическую церковь в западню и лучше к нему не соваться.

Вечернее составление списков стало невозможным, то и дело кто-нибудь да мешал, и потому занятия им перенесли на утро, время, когда Микки мучился с сепаратором или маслобойкой.

Остатки урожая дурная погода уже уничтожила.

Томми Планкетта и Филомену предупредили об увольнении – впрочем, в этом ничего необычного не было. Микки и миссис О’Каллахан давно уже выработали применительно к управлению фермой компромисс, в силу которого вина за любые напасти – после того, как обоим удавалось от нее отпереться, – возлагалась на их наемных работников. В результате мало кто из оных задерживался здесь на срок, превышавший три месяца.

Кстати сказать, любопытная особенность преобладавших в Беркстауне напастей состояла в том, что усугублению их немало способствовали объединенные усилия миссис О’Каллахан и Микки. Совершенно так же, как мсье и мадам Кюри совместно трудились над открытием радия, обмениваясь идеями, коими озарялись их умы, мистер и миссис О’Каллахан в своих совместных трудах прилагали все силы к тому, чтобы обратить пустяковую неразбериху в сплошную. К примеру, миссис О’Каллахан, внезапно решив побелить кухонную печь, непременно замешивала известь в одной из эмалированных посудин для сливок и оставляла ее в маслобойне. Продвинуться в одиночку дальше она не могла. Требовалось, чтобы на этом этапе появился Микки, который переливал известь в скопившиеся за неделю сливки и тратил все утро на попытки спахтать полученную смесь. Или, когда Микки вдруг надумывал перетравить крыс овсяного амбара, он – тут на него можно было положиться, – непременно оставлял пакет с фосфором на кухонном буфете, в котором хранилась горчица; однако для того чтобы обнаружить пакет и угостить его содержимым колли, приняв таковое за селедочную пасту, требовалась миссис О’Каллахан. Работая в одиночку, миссис О’Каллахан могла подвесить парадный жилет мистера Уайта в печи – пусть проветрится, а затем, занявшись чем-то еще, вспомнить о жилете, лишь когда тот обуглится, после чего получала возможность проделать следующий шаг, запихав обгорелые лохмотья с присовокуплением к ним осколков разбитой стеклянной банки в один из молочных бидонов. Однако далее необходим был Микки, который утаскивал бидон, доил в него, не потрудившись вымыть, коров и сливал полученное таким манером месиво в сепаратор, который, естественно, заклинивало.

В итоге создавалось впечатление, что О’Каллаханы расставляют друг другу ловушки.

А еще одним итогом становилось возрастание усилий, потребных для справедливого распределения вины. Вина за простые напасти перекладывалась с одних плеч на другие со скоростью мысли. Но в случае напасти сложной, созданной совместными усилиями, от обоих требовались труды более тяжкие. Миссис О’Каллахан приходилось заявлять, что сепаратор заклинило из-за Микки, который не моет бидоны, Микки же вынужден был указывать, что в поломке его повинна миссис О’Каллахан, поместившая в бидон жилет и битое стекло, и миссис О’Каллахан парировала это обвинение, говоря, что ее вины тут нету, потому как в холодной печи многого не напечешь, вот ей и пришлось спалить жилет мистера Уайта, чтобы Микки горяченького хлебца покушал, и вообще она тут рабыня – в результате сепаратор, хлеб, жилет, побелка печи, домашнее рабство, сметана, вина и все остальное создавали подобие сильно похожей на закупорку сепаратора дорожной пробки, выбраться из которой было весьма затруднительно, тем паче, что любая дорога, избираемая миссис О’Каллахан, оказывалась кольцевой.

Поскольку думать о будущем или о том, что требуется сделать на следующий год, ни один из них даже и не пытался, предпочитая размышлять о счетах, по которым следовало расплатиться два года назад, и обвинять друг дружку в беде, приключившейся с маслобойкой в 1936 году, подобное сотрудничество в создании неразберих становилось благословением для обоих. Все-таки, было о чем поразмыслить, порассуждать.

У Микки имелось личное средство защиты и составляло его слово «Хвыррк?» Если он не удосуживался заметить, что корова стельна, отчего и она, и теленок погибали при отеле; если намеренно не выполнял квоту вспашки и его ловил на этом какой-нибудь разъездной инспектор; если откладывал отправку сахарной свеклы на фабрику до поры, когда та закрывалась, направив ему кучу печатных предупреждений; если три дня подряд забывал покормить собак фермы или оставлял пятерых коров, ленясь дать им сена, помирать с голодухи, как случилось одной зимой, если летом позволял власоедам наполовину съедать его овец, кто-нибудь – как правило, мистер Уайт – начинал задавать ему вопросы. Вот тогда-то Микки и произносил: «Хвыррк?», разумея при этом: Tu quoque[23]23
  На себя посмотри (лат.)


[Закрыть].