Текст книги "Матери"

Автор книги: Теодора Димова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

ДЕЯН

Деян и Бояна прикасаются друг к другу лбами, потом носами. Замирают. Потом резко, синхронным движением, вырываются друг из друга, поворачиваются спиной. Расходятся в разные стороны. Идут одинаково быстро, наклонив головы, упорно глядя вниз. Ни о чем не думают. В головах пустота, боль в них мечется словно зверь. Это их первые минуты после разрыва, первые минуты еще одной вечности, в которой им уже не быть вместе. Всё еще ничего не чувствуют, оцепенели, вокруг пустота, рана превратила их в машины, идущие в противоположные стороны, машины, по частям которых бродит боль; она – общая, одинаковая для них обоих, она пробьет себе дорогу и победит их, а они так самоотверженно удаляются сейчас друг от друга в глухоту, болты расшатаются, части отойдут друг от друга, какие-то из них сломаются, и машины, которыми они стали в этот момент, в конце концов просто развалятся. Идут быстро. Стараются в этот раз не оборачиваться. Не оборачиваться, не смотреть, что делает другой, как идет, как торопится уйти поскорее. Стараются не останавливаться и не поворачивать головы назад, но не получается. Как всегда, кто-то из них не выдержит. Остановится. Обернется. Другой почувствует его взгляд. Тоже остановится. И тогда оба снова бросятся назад друг к другу. Обнимутся. Иногда кто-нибудь из двоих расплачется, и тогда другой будет вытирать ему слезы и утешать: ну ладно тебе, ладно. И снова утонут друг в друге. Иногда тот, другой, успокаивается, но не всегда. Иногда приходится сесть на тротуар или еще куда-нибудь, потому что один начинает дрожать или его мутит, и тогда они берутся за руки и смотрят друг другу в глаза, да, сжимают руки и смотрят в глаза и, плотно прижавшись друг к другу, молчат, постепенно дрожь и тошнота проходят, тот, кому было плохо, успокаивается, иногда даже улыбается, а иногда и оба улыбаются, неуверенно, как после большого потрясения, только что пережитого. Мы через всё можем пройти – означают эти улыбки, через всё, только бы быть вместе.

Но иногда бывает и по-другому, гораздо хуже – один начинает неудержимо плакать, неудержимо и молча, он не смотрит на другого, и тогда другой вынужден говорить, успокаивать, но слова раздражают, слова невыносимы, они абсолютно лишены смысла – перед тем, что происходит, перед раненым зверем, который бродит между ними, весь в кровище, они в логове раненого зверя, и словам там нет места.

Тогда тот, кто успокаивает, расстраивается сам и тоже начинает плакать

до каких пор это будет продолжаться, так жить невозможно, Бояна, невозможно, Деян, что-то огромное исчезает во мне, когда мы расстаемся, Бояна, чего-то огромного не хватает мне, когда я не вижу тебя, Деян, я становлюсь целым, только когда мы вместе, а когда расстаемся, я как будто себя вообще не знаю, Бояна

и я тоже не знаю, кто я, Деян

давай попросим их, чтобы мы снова были вместе, но ты ведь знаешь, это бесполезно, а у меня план: соберемся все четверо, и мы им скажем всё-всё и попросим, чтобы мы оба жили сначала у одного из них, а потом оба – у другого, но ты же знаешь, они не согласятся, они нас и поодиночке-то еле терпят, а уж двоих…

одной моей половины нет, Бояна

одной половины, Деян

вот так и скажем маме и папе, вот так, запомни, именно так, сколько раз мы им это говорили, Деян, сколько раз мы их просили, они только разозлятся и отнимут у нас наши воскресенья, скажут, что наши встречи очень плохо на нас влияют, и вообще запретят встречаться, нам надо молчать и притворяться веселыми;

если бы ты знала, Бояна, каким мрачным бывает папа по вечерам, когда возвращается с работы, входит, бросает свой портфель, словно камнями набитый, и ужасно раздражается, если меня нет дома к его приходу, садится в кресло и задирает ноги на табурет, а я в это время должен быть на кухне и варить ему кофе, ты ведь знаешь, он всегда после работы любит выпить чашку очень горячего кофе, я приношу, сажусь перед ним, и он неизменно задает одни и те же вопросы: тебя спрашивали? Обедал? А уроки сделал? И это всё, Бояна, всё, всё, о чем мы говорим с ним, потому что он слишком устал, потому что его голова раскалывается, все отделение на его плечах, а он нуждается в покое, в тишине, ему не нужны всякие там шумные дети вокруг, какой-то болтунишка, который будет приставать к нему с просьбами – затянуть тормоза на велосипеде, купить модем для интернета или накачать баскетбольный мяч; для него важно только: спрашивали? обедал? уроки выучил? Вне этих трех тем я для него сплошное раздражение, Бояна, а что будет, если раздражение удвоится? И после того как я подам ему кофе и отвечу на эти три вопроса, он включает телевизор и смотрит новости. А потом идет к себе в комнату и начинает читать медицинские журналы, читает и записывает что-то на больших белых листах. Потом складывает листы в зеленую папку с резинками. В семь или в восемь, а иногда и позже он идет ко мне в комнату и спрашивает: а что нам приготовила Мари на ужин? Мари, ты знаешь, это женщина, которая ходит к нам, она готовит, ходит по магазинам, убирается и присматривает за мной днем. Ты ее никогда не видела, Бояна, и не надо, лучше ее не видеть, а то ты будешь вздрагивать каждый раз, как и я, она похожа на ведьму, эта Мари, Бояна, настоящая ведьма с неподвижными зелеными глазами и седой головой, и она ворует, Бояна, всегда берет себе что-нибудь из того, что покупает для нас с папой, каждый день ворует, один раз я видел даже, как она отрезала кусок масла и завернула его в один из папиных белых листов, а потом спрятала к себе в сумку. Но я не стал говорить папе, чтобы не расстраивать. И я должен пересказывать свои уроки этой Мари, Бояна, а знала бы ты, какая она противная. Сядет ко мне на кровать, уставится на меня, и я должен ей рассказывать свои уроки, а если что-то не пойму или забуду, велит перечитать все сначала и через полчаса снова явится с проверкой. Я не могу есть то, что она готовит, Бояна, гадость какая-то! А папа говорит, что очень вкусно, и мы вдвоем едим по вечерам на кухне ее гуляши и молчим, и часто папа заставляет меня через силу доесть всё в тарелке, потом я мою посуду, а он идет спать, Бояна, еще светло на улице, сейчас дни длинные, а он говорит, что ему хочется спать, и я говорю: как, папа, еще совсем светло, а он отвечает: а как ты думаешь, откуда берутся все эти деньги, на которые я содержу тебя, дом и Мари? Вообще, когда я пробую говорить с ним о чем-нибудь другом, то всегда всё возвращается к деньгам, к спокойствию, к подтруниванию и ехидным намекам в мамин адрес, и глупа она, и жизнь ему сломала – не забрала к себе обоих своих детей, и вот теперь ему приходится воспитывать меня, ему, который не является мне матерью, но мне повезло, что он меня воспитывает, а не мама, потому что она ничего не умеет. Не умеет заботиться, говорит папа, и о тебе, Бояна, вот какие у тебя отметки – двойки и тройки? А у меня – одни шестерки, потому что она, мама, тебя ни в грош не ставит, как, впрочем, и меня; ты, Бояна, говорит папа, уже совсем пропащая – целыми днями шляешься по улицам, не ходишь ни на английский, ни на плавание, растешь совсем без контроля. Приобрела дурные привычки, и меня можешь заразить, и тогда – конец, ты ведь помнишь, как отрывисто он произносит это «конец!», конец его усилиям и заботам и вообще всей жизни, на которую он обречен из-за меня, потому что он живет как монах – из-за меня, никакой личной жизни, никакой собственной жизни, только отделение, пациенты и я, а жизнь проходит, вот уже и сорок, а как он живет? Он говорит, что ничего путного из тебя, Бояна, не выйдет – само собой, станешь такой же, как и твоя мать. И тогда я ему говорю: ну хорошо, давай тогда возьмем Бояну к нам, раз уж мама не может с ней справиться, запишем ее в мой класс, я познакомлю ее с Яворой, она начнет ходить на английский и на плавание, перестанет разговаривать в нос и так приторно-слащаво, как мама, я уже по опыту знаю, что ему доставляет удовольствие, когда я говорю о каком-нибудь мамином недостатке, Мари будет проверять ее домашние уроки, спрашивать и ее, и она уже не будет расти бесконтрольно, не будет такой распущенной, почему бы нам не взять Бояну к себе, папа?

Как? Что ты говоришь? Ни в коем случае! А твою мать мы что, совсем освободим от ее обязанностей? И всю заботу о вас мне взвалить на свои плечи? Да? Чтобы я полностью заботился о вас?

Мы сами будем заботиться о себе, папа, так нам всем будет легче, вот и врачи говорят, что нельзя нас разлучать, да мы и сами так чувствуем, даже нашим телам больно, когда мы расстаемся

прекрати эти глупые теории, с вашими телами, ничего еще не доказано, всё это выдумки, наоборот, так вы станете более сильными и самостоятельными, по отдельности, а иначе вы всегда будете зависеть друг от друга, но уже сколько лет мы так живем, папа, девять или десять, и не можем привыкнуть жить отдельно, врачи говорят, что мы поэтому и расти перестали, мы оба самые низкие в своих классах, а мы уверены, что если будем жить вместе, то начнем расти; мы и спать не можем нормально, оба засыпаем только глубокой ночью, папа, мы действительно должны быть вместе, мы оба так чувствуем, мы должны быть вместе, потому что мы вместе родились. А он смеется, просто заливается, значит, говоришь, не можете заснуть друг без друга, я тоже не могу заснуть, я тоже засыпаю поздно ночью, но у тебя другое, папа, ты взрослый, и потом ты ложишься еще засветло, а ведь мы дети, и он продолжает смеяться, как будто мы с ним говорим о самых смешных вещах на свете, а почему бы вам не предложить своей безответственной и глупой матери жить вместе, но не со мной, а с ней, спрашивает он своим ужасно ехидным голосом, и тогда я говорю ему, что не хочу больше слушать про то, что ты, Бояна, и пропащая, и двоечница, и бесконтрольная, не хочу слушать, как ты обижаешь маму

а он: да я просто пошутил, я только хотел тебя подразнить.

И я ему говорю: а зачем, папа, ты хочешь меня дразнить?

И он посмотрит на меня задумчиво, а иногда погладит и обнимет меня. И я чувствую его, он так одинок. Ведь у него нет того, что есть у нас с тобой. У него только отделение, пациенты и я.

И все это время Бояна будет держать в своих руках руки брата, будет гладить его по голове, по лицу, будет сжимать его плечи, перебирать его пальцы, прижиматься к нему, совсем-совсем близко, и ей будет так уютно, пока он шепчет об их тайнах, которые нельзя рассказать, хотя Деян рассказал о них Яворе, и она ответила: да вы просто счастливчики! Вы самые счастливые на свете, не желайте ничего сверх того, что у вас есть, и будьте благодарны за то, что вам дано!

Эти удивительные слова Яворы они любили повторять шепотом, потому что это, правда, так, действительно, это так, ее слова давали им силу, и каким-то образом они становились еще ближе друг к другу, этой близости им хватит, чтобы вытерпеть до следующего воскресенья, когда они снова встретятся у кого-нибудь из родителей, кому выпадет черед, а порядок, по которому родители забирали близнецов на воскресенье, постоянно нарушался, ведь у каждого из взрослых было полным-полно работы, да и дежурства, и часто бывало так, что по воскресеньям они оставались одни, без родителей, и это было лучше всего, тогда им просто давали деньги и строго наказывали: обедать в Макдональдсе, сходить в кино, посетить София-лэнд, разойтись в шесть, а в семь каждому быть в своем доме, они не знали, что дети сами были домом друг для друга, что у них просто не было никакого другого дома, кроме них самих, и тогда Бояна и Деян растворялись в городе, на его улицах, в кинозалах, в кафе-кондитерских, в воздушной кукурузе, город существовал только для них, для них обоих, для их общего звонкого смеха, они смотрелись друг в друга, и никого вокруг для них не существовало, они забывали обо всем, оставался только другой, другой был важнее, другой был единственным

я живу только затем, чтобы радоваться его присутствию рядом

только чтобы радоваться ее присутствию рядом

солнечным лучам в его ресницах

лучам солнца в ее ресницах

чтобы чувствовать, чувствовать пронзительно, как я люблю ее

и чтобы у меня возникала приятная боль где-то у сердца, чтобы наблюдать, как с каждым разом становятся сильнее его руки, а волоски на них – все светлее, волосы у обоих выгорают от солнца, мама говорит, что мы родились почти совсем беленькими, а вообще-то были соломенно-русыми

мир искрился, обливая их светом, он прокладывал им дорогу, и они шли по ней – улыбающиеся, счастливые, живые, потому что мы вместе, а когда мы не вместе, мы не живые.

Мы не мертвые, попыталась как-то объяснить матери Бояна, но и не живые. Неужели? спросила мама с иронией, я как-то не совсем понимаю.

Не понимаешь, потому что не родилась с кем-нибудь

Ты меня шантажируешь? Что ты хочешь от меня? Разве не видишь, что я еле-еле справляюсь с этой жизнью! Я с огромным трудом тяну на себе тебя, а ты хочешь, чтобы я взяла вас обоих! Нет, этому не бывать! Освободить твоего отца от всех обязанностей!

Им казалось, что мать и отец сами были близнецами, мать и отец были симметричными фигурами, одинаково думали, одинаково раздражались, одинаково ненавидели, даже говорили одними и теми же фразами, они вполне могли вернуться к своему социалистическому прошлому, а Деян и Бояна пойдут вперед по жизни, пойдут и построят свою, потому что уже всё знают. Они не держались за руки на улицах, чтобы их не приняли за влюбленную парочку, но каждый знал движения другого так, как знал интуитивно движения своей собственной руки, своего тела, своей мысли. Когда еще они жили вместе, неразделенные, то по вечерам засыпали, держась за руки, не разбирая, где чьи пальцы, не различали своих снов, своего пробуждения от сна и пробуждения другого, их руки сплетались так, как безвозвратно сплелись их имена, его – ЕЯ и ее – ОЯ, они не могли бы называться иначе, только так – Деян и Бояна. Одна и та же буква связывала их как общая пуповина, одна и та же буква Я, выражающая самое сильное опьянение и самый глубокий провал. Буква Я. Не было большей радости, чем этот крик – Я! И оба они были Я, и каждый был отдельно от Я, он был – ЕЯ, а она – ОЯ, они были различны и одинаковы в один и тот же момент, наслаждаясь своим единством. Они развлекались, заранее радуясь своим совершенно одинаковым, ожидаемым реакциям, шуткам, замечаниям, проявлениям чувств, вытаращенным от удивления глазам, мелким пакостям и уколам, их смех звучал на пустых воскресных улицах как взрыв множества солнц, Деян и Бояна, рожденные вместе из одной и той же утробы и разорванные на части из-за капризов Нины и Стефана

как ужасно звучат даже их имена! смеялась Бояна, не то что наши

а знаешь, и правда, не может быть ничего общего между Стефаном и Ниной! Сколько ни повторяй их имена, ничего из них не появится, никаких общих звуков

я думаю, они никогда не любили друг друга, подхватила Бояна, как можно любить кого-то, а потом перестать его любить? Деян, ты можешь мне ответить на этот вопрос? Если любишь кого-то, то ведь это навсегда? Ты вот можешь перестать любить меня однажды? или я – тебя?

И поскольку было невозможно отвечать на подобные вопросы, Деян соглашался, что да, Стефан и Нина наверное никогда не любили друг друга и никогда не были счастливы, мама обвиняет отца в том, что из-за него не сложилась ее карьера врача, а ведь она как врач была лучше его, и ее родители были врачами, и она сама всегда мечтала стать врачом, мечтала быть такой, как Ирина из романа «Табак»[8]8
  Главная героиня романа Димитра Димова «Табак» (1951).


[Закрыть] больше всего именно поэтому хотела стать врачом – как Ирина, быть фатально красивой – и в то же время лечить людей, быть неимоверно богатой – и врачом, быть смуглой, аппетитной, привлекательной, а сама была серо-русая, костлявая, плоскогрудая, выше среднего роста, и совсем не излучала ни тепла, ни смуглости, а уж тем более – привлекательности, но зато была хорошим врачом, лучше всех на своем курсе, а потом – лучше всех в ординатуре, лучше всех в больнице, она работала целыми сутками, самоотверженно, училась как одержимая, словно собиралась проглотить эту свою медицину всю сразу, но так и не стала Ириной, даже наоборот – превратилась в нечто, противоположное своему кумиру, уже один ее вид отталкивал, такой строгой и неприступной стала она из-за медицины и больницы, она держалась со всеми, как со своими потенциальными пациентами, которым должна с первого взгляда установить диагноз, но доцентам и профессорам нравились как раз такие – амбициозные, способные, серьезные, из нее получится хороший врач, говорили они между собой, это знали даже медсестры, даже Стефан это знал, знал, что из них двоих она – лучшая, и молчаливо шел за ней, но не мог ее догнать, потому что у нее было что-то, чего не было у него – вдохновение, призвание быть врачом, вглядываться в болезни, обнаруживать и лечить их, но для нее пациент и его болезнь – это были разные вещи, пациент только мешал своей болезни и ужасно раздражал, большое будущее в медицине было предначертано для Нины, но точно в этот момент появились близнецы, а вместе с ними – демократия, голод, инфляция, бесконечные заботы, помноженные на два, всё это появилось в жизни Нины только затем, чтобы перевернуть, сломать ее жизнь, остановить ее победоносное шествие к вершинам медицины, освободить место для Стефана и успокоить его, сам факт, что детей было двое, сначала вызвал у нее панику и ужас, да это просто патология, а позже стало кармой и наказанием, это ненормально, считала Нина, иметь двух одинаковых детей сразу, разнополых, но, в сущности, зеркально одинаковых, они казались ей дубликатами или клонами, только не настоящими, не ее детьми, и они как будто чувствовали это и особенно не нуждались в ней, она просто их обслуживала, просто кормила, обстирывала, выводила гулять, она была их прислугой и только теряла свое бесценное время ради них, и никакой благодарности ниоткуда, прежде чем они научились называть ее мамой, они уже знали имена друг друга, они были нужны друг другу, а она – нет, чем еще больше отталкивали ее от себя, эта их взаимная связанность ужасно раздражала ее, их растворенность друг в друге не давала ей покоя

а папа обвиняет маму в том, что она разбила ему жизнь, потому что он уже не может жениться на другой женщине, не может иметь других детей, а ведь он так хотел всегда иметь семью

не знаю, Бояна

не знаю, Деян

они оба выглядят довольно глупо, но, думаю, мы не в силах им помочь

а вот я думаю, что им это даже нравится – мучиться, жаловаться, обвинять друг друга, ненавидеть, радоваться только тогда, когда с другим случится несчастье или беда

я не думаю, что мы можем им помочь, Деян

я тоже не думаю, Бояна, просто им пришлось жениться и заниматься любовью для того, чтобы мы могли родиться. И поэтому, наверное, они злятся на нас – ведь всё это было нужно, оказывается, только чтобы мы родились? Жизнь хорошо подшутила над ними, как ты считаешь?

И Деян, и Бояна прятались в своей оболочке от смеха, в прозрачном шаре своей взаимности, потому что, да, права была Явора, не каждому дано обладать этим сиянием и этой связанностью, сколько бы ни старались люди ее разрушить.

Ты знаешь, Деян, мама с этой ее аптекой и сама стала пахнуть, как аптека, лекарства пропитали ее всю и даже через ее духи чувствуются, и знаешь, какой у нас дома порядок, какая чистота, как она бесится, если увидит, что где-то что-либо валяется или, не дай бог, в ванной грязно

да, да, знаю, абсолютная катастрофа, как будто ее очень сильно обидели.

Да, а папа, по словам мамы, никогда не убирал свои носки и одежду, не выносил мусор вовремя, не помогал ей по дому, я думаю, из-за этого они и развелись, то есть развели нас?

Я не думаю, чтобы люди разводились из-за подобной ерунды. Причина не жить вместе должна быть серьезной, настоящей и очень глубокой, не из-за мусора же? Я не верю, Бояна, ты всё выдумываешь.

И вовсе я не выдумываю, Деян, мама сама мне это говорила

не может быть

клянусь тебе, Деян, и Бояна сделала «ключ», скрестила безымянный и средний палец и коснулась им своего лба и лба брата, это был их давний тайный знак, знак абсолютной правды

что? ну-ка повтори? и почему они развелись?

и Бояна повторила: Нина, их мать, сказала ей следующее: Бояна, ты уже совсем большая и должна знать правду обо мне и твоем отце, мы очень любили друг друга, когда были студентами, и позже, когда нас распределили в провинцию. Но когда родились вы, всё у нас стало буксовать

а как это – буксовать? Бояна, ты спросила ее?

Нет, я не спросила, ответила Бояна, мне всегда стыдно спрашивать ее о незнакомых словах

а ты знаешь, что такое буксовать?

знаю, это когда колеса у машины крутятся, а она не двигается, но не понимаю, что они делали, потому что мама сказала, что дела шли, но не двигались, годы, в которые мы родились и росли, были очень тяжелые, голод, еды не было, не было и электричества, не было денег, одной папиной зарплаты в больнице ни на что не хватало, а мама не работала, нужно было сидеть с нами, а один раз из-за неуплаты у них даже отключили электричество, и они целую неделю сидели без тока, при свечах, а мама готовила нам на газовой плите, а папа ничего не сделал, даже не занял денег у кого-нибудь, чтобы заплатить за электричество, и мама очень много плакала в ту неделю, стирала все наше вручную и плакала, и тогда приняла решение уйти из медицины и заняться аптекой, все-таки это бизнес и торговля, и от нее можно было ожидать денег, но так или иначе и с аптекой было трудно, она взяла кредит в каком-то банке, но не поняла в суматохе, на каких условиях, нужно было ходить по инстанциям, а мы маленькие, нас не с кем оставить дома, вот она и ходила с нами двумя по этим конторам, собирала все необходимые бумаги для аптеки, сняла помещение, отремонтировала и покрасила всё сама, а мы играли там рядом с ней и только толкали ее банки с краской, она сама написала на витрине синими буквами «Аптека» и нарисовала там знак фармацевтов, и за все это время папа ни разу не пришел даже взглянуть на помещение, ни разу не предложил посидеть с нами, а она вечно с нами, вечно мы оба на ней с двух сторон, как два мельничных жернова на шее, всё держалось на ней, и никто ни чуточки не помогал ей, а папа только все придирчивее спрашивал – про лицензию, про импорт лекарств, про оборот, а она тогда за двумя бутылочками кефира должна была всю ночь стоять в очереди, и то бегала в аптеку приводить ее в порядок, то возвращалась в очередь, то бежала домой посмотреть, как мы там, потому что, ты ведь знаешь, когда у папы операция, он ложится совсем рано и спит как убитый, ничто его не разбудит, даже наши с тобой крики, одним словом, маме действительно было бесконечно тяжело, и когда, наконец, аптека стала приносить деньги, она уже могла покупать фрукты и бананы, и мясо, и одежду, и игрушки, а папа – как взбесился, вместо того чтобы поздравить, порадоваться за нее и быть счастливым, потому что благодаря ее аптеке мы уже могли жить хоть немного спокойнее, вместо того чтобы поздравить и спасибо сказать, он раздражался все больше и больше, ему вроде как было неприятно, что у нее все так удачно получилось, а он вообще не верил, и они почти совсем перестали разговаривать, мама не понимала, почему он злится, почему стал таким молчаливым и мрачным, а потом вдруг ей пришло в голову, что они вот уже два года не разговаривают друг с другом, представляешь, Деян, абсолютно! И Бояна снова скрестила пальцы в «ключ» и прикоснулась им к его лбу, абсолютно, Деян, ты можешь не разговаривать с кем-нибудь два года? И никуда вместе не ходили – ни в гости, ни к друзьям, потому что мама боялась, что папа и там будет сидеть злой и хмурый, вообще он вдруг стал считать почти всех их друзей продажными, торгашами и неудачниками за то, что они быстро разбогатели, открыли свои фирмы и офисы, накупили себе домов и машин, стали очень скрытными, лгали даже таким старым своим друзьям, как они с мамой, а сами всё жаловались, как им тяжело живется, как мало зарабатывают, как в этой паршивой стране всё идет наперекосяк, как нет ни законов, ни полиции и т. д. и т. д., и потому-то, мол, папа и не хочет больше встречаться со своими старыми друзьями, ну вот, а мама и папа никуда вместе не ходили, не разговаривали, не ужинали вместе, да практически и не виделись, потому что он ложился спать все раньше и раньше, чтобы быть на операциях в форме, а она оставалась в аптеке допоздна, и именно поэтому, думает мама, мы сами научились заботиться о себе, поэтому, вероятно, и стали такими самостоятельными, ведь нас оставляли одних с самого раннего возраста, в три года мы уже могли сами чистить себе зубы, заправлять кроватки, рассказывать сказки, сначала – один, потом – другой, и засыпали. А маме был нужен помощник, и она нашла одного своего коллегу, он остался без работы, и она взяла его к себе в аптеку, и дела вдруг пошли в гору, это дядя Асен, ты его знаешь, а потом они открыли еще три аптеки и наняли несколько помощниц, и мама тогда купила Пежо, нашу первую машину, помнишь?

Дядя Асен – мамин любовник, уточнил Деян. Разумеется, любовник, ну и что?

Ничего, я вот только думаю – а папа-то знает? Не уверен, ответил Деян, он никогда меня не спрашивал и мы с ним не говорили, он никогда не интересовался, как живет мама и как живу я, по лицу Бояны прошла тень от пролетевшей птицы, Деян тревожно взглянул на нее.

А у папы есть любовница?

Думаю, нет, во всяком случае я ее не знаю, ответил Деян, озадаченно прислушиваясь к появившейся у него внутри какой-то странной пустоте, которая разрасталась с головоломной скоростью, становилась все глубже и все чернее; что-то задрожало в солнечном сплетении – из-за выражения лица Бояны, из-за ее глаз, как будто они вот-вот заговорят, ее глаза, из-за птиц, их вдруг стало так много, из-за смертоносной тени, которая падала от них, из-за отравы, которую они разбрасывали, из-за их отвратительных криков, из-за клювов этих стервятников, которые хищно нацелились на них, пустые, нагретые солнцем софийские улицы потемнели от смертоносных теней этих мерзких птиц, утонув в облаке пыли: потемневшее солнце, пыль, смертоносные птицы. И тогда Бояна, совсем бледная, дрожащая, произнесла: я должна тебе сказать кое-что, Деян. Он почувствовал неладное и тоже побледнел. Они прикоснулись друг к другу лбами, потом носами. Между ними было так тихо, что они даже слышали свои мысли, мама, дядя Асен и я уезжаем в Канаду, Деян, жить там. Маме и дяде Асену предложили там работу, врачами. Мама говорит, что это единственно возможный, единственно разумный выход. Когда ты окончишь гимназию, то приедешь в Канаду учиться в институт. И тогда мы снова увидимся и будем вместе, Деян.

Было совсем тихо вокруг.

Они слепли.

Не истекали кровью, а слепли.

Слепли в свете июня, на молчащей полуденной улице, в воскресной пыли лета, под шелковицами, которые почти созрели, слепли.

Слов не было.

Они гасли.

Деян.

Бояна.

Это были последние слова.

Деян и

Бояна.

Их соломенные волосы, маленькие фигурки, потому что не росли

тени под глазами, потому что не могли спать

и все более тонкие кости

все более прозрачная кожа

все крепче сплетенные пальцы

Деян.

Бояна.

Прошу, посмотри на меня.

Посмотри еще раз.

Скажи что-нибудь.

Одно слово.

Не молчи.

Одна моя половина мертва, Деян.

Одна моя половина, Бояна.

Деян вошел в квартиру, отец, задрав ноги на табурет, смотрел телевизор, в честь финала мирового первенства по футболу он позволил себе пиво и сейчас осторожно, чтобы не было пены, наливал в стакан, он не любил пиво с пеной. Папа, я вернулся, сказал Деян.

Хорошо, уроки на завтра сделал?

Да, машинально ответил Деян.

А ужинал?

Да, отозвался Деян.

Значит, все в порядке? заключил Стефан, не отрываясь от экрана, где как раз передавали интервью с судьей, который будет вести финальную игру.

Абсолютно, папа, ответил Деян.

И отец так и не увидел, что у сына опухшие глаза, покрасневшие веки, бледное лицо, жизнь уходила из него, с этого момента жизнь будет уходить из Деяна и Бояны, но известный хирург не смог увидеть этого, потому что матч начинался, потому что жизнь была разбита, потому что ему не о чем было разговаривать со своим сыном, потому что страна паршивая, а в правительстве собрались одни неудачники, потому что жена его оказалась вовсе не такой, как ему бы хотелось.

Папа, мы всем классом встречаемся с Яворой, можно я пойду?

И ты не будешь смотреть финал? поразился Стефан.

Нет.

Ладно, иди, ответил отец еще более удивленно, подумав про себя, что с ребенком что-то не так, разве это нормально, чтобы парень не хотел смотреть финал мирового первенства по футболу?

* * *

Это был час, когда все становится белым. Час, когда земля рождает соль.

Извините, не могли бы вы быть поконкретнее в деталях своего сна?

Она шла по камням. Шла по раскаленным на солнце камням. Шла по скалистым, нагретым тропам. Шла по местам, где царствовали змеи. Стояло неподвижное, обугленное, испепеленное лето. Было так жарко, что даже колючки между камнями, даже колючки пожелтели от солнца. Это был час змей. Змеи выползали из расщелин. Они вытягивались на раскаленных камнях, обвивая их. Ядовитые змеи. Змеи, несущие смерть. Змеи с неподвижными, смертоносными глазами.

Ну ладно. О змеях мы узнали вполне достаточно. Продолжайте дальше.

Она шла по этим камням в самой жаркой точке лета.

Речь идет о Яворе, не так ли?

О Яворе или о сестре, не знаю. Я их путаю. Они обе сливаются у меня. Вы наверное знаете, нас с сестрой разделили. Она уехала в Канаду. Мы решили не переписываться. Я не знаю, что случилось.

Продолжайте про свой сон.

Она шла одна. Почти голая. Волосы свободно распущены, едва прикрывают грудь, одежда изорвана, ноги все в ранах от камней, глаза опухли от соли.

Вы как будто сочиняете стихотворение или что-то в этом роде. Говорите по существу. Что случилось в вашем сне?

Это и есть то, что случилось в моем сне. Я не сочиняю стихотворение. Не знаю, как еще мне говорить.

Вы слишком долго описываете одно и то же, это раздражает.

Ваш коллега, психолог, просил меня описывать все в деталях.

Но это не детали!.. Это слова!.. Ну ладно, ладно, продолжайте словами, коллега говорит мне, что для него и они очень важны! Так мы и за час не кончим!

Он не делал ее счастливой? Не дарил ей любовь? Не уделял ей достаточно времени от своих ночей? Неужели он не околдовывал ради нее зверей и птиц? Неужели не играл для нее на своей божественной лире?

Извините, а кто задает все эти вопросы? Вы говорите, что в вашем сне по дороге идет только одна женщина, вы не упоминали других людей, так кто же задает эти вопросы?

Голоса.

И вам снятся эти голоса?