Текст книги "Матери"

Автор книги: Теодора Димова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Чем неподвижнее был Петр, тем громче кричала Марина, на ее губах выступила пена, волосы слиплись от пота, она подошла к нему, прислушалась

ты что, умер? нашел время! она неистово закричала и начала изо всех сил трясти его за руку, он резко, с отвращением выдернул руку и отвернулся от нее, все так же не открывая глаз, он не хотел ее больше видеть, не хотел больше пускать ее даже в свои мысли.

А косоглазый ублюдок, оказывается, уже давно вернулся, никем не замеченный, скандал застал его в гостиной, Алекс окаменел, услышав визгливые крики Марины, родители редко ругались, особенно в его присутствии, сдерживались изо всех сил, чтобы не сорваться и не нагрубить друг другу, и почти всегда им удавалось как-то замолчать, скрыть весь этот смрад, но на этот раз глаз тайфуна не закрылся, слова сыпались неудержимые, как лавина. Когда рассвирепевшая Марина закричала «ты умер?», Алекс ворвался в комнату и бросился на кровать рядом с отцом, папа? испуганно прошептал Алекс, Петр открыл глаза и улыбнулся ему, и это было последнее, что увидела Марина – как они лежат рядом друг с другом на кровати, как Алекс обнимает его и шепчет «папа», а Петр медленно, с выражением счастья на лице, будто только что проснувшись, открывает глаза, и оба начинают смотреть друг на друга, не отводя глаз, а Марина в бешенстве тащит волоком сумки и чемоданы со своими вещами, потому что лифт сломался, судорожно вспоминая, что что-то забыла – а, деньги, забыла взять деньги, вряд ли у нее с собой есть какие-нибудь деньги, и говорит себе: а, чтоб вас, не буду возвращаться из-за каких-то паршивых денег, и внизу на улице она останавливает такси, шофер любезно выходит из машины помочь ей с вещами, потом она усаживается на переднее сиденье, и он спрашивает, куда вас отвезти? И вдруг она, судорожно сжав руки, начинает рыдать, сидя на переднем сиденье в такси со всеми своими чемоданами и без денег – потому что ее некуда отвозить, да и не к кому.

А Алекс и Петр продолжали лежать на кровати, тихие, примолкшие, расслабленные, глядя в глаза друг другу, освещенные светом дня, в состоянии какого-то необычного, взаимного спокойствия, которое охватило их, как только Марина закрыла за собой двери, точнее – грохнула ими, и тогда оба как будто в одно мгновение освободились от какой-то огромной опасности, которая долгие годы подстерегала их, угрожая, а сейчас, лишенная силы, наконец-то оставила их. Петр ждал, что Алекс начнет говорить первым, но Алекс не хотел, скорее у него не было потребности что-то говорить, всё уже давно было ему известно, интуитивно он всё давно уже понял, еще когда был совсем крохотным, когда болел и кашлял, а из носа все время текла кровь, уже тогда глубоко в своем сердце он знал, что это не его родная мать и что когда-нибудь, рано или поздно, они с ней расстанутся, вот только не мог объяснить себе, почему тогда Петр – его настоящий отец, как это может быть, но потом забыл обо всех этих вопросах или просто привык к ним и к матери, воспринял музыку футбола от отца, может быть, как раз из-за футбола они и стали одним целым, вместе смеялись, злились и радовались, шли рука об руку, большой и маленький, отец и сын, и поэтому у Алекса не было нужды спрашивать, верно ли это, ведь он уже давно знал, что верно, и Петр знал, что он знает, но какое это имеет значение сейчас, после того, как опасность миновала?

через час – финал, давай что-нибудь приготовим на ужин? Петр спросил так, будто ничего и не произошло

хорошо, папа, ты начинай, а у меня встреча с Яворой и ребятами, я отойду ненадолго и вернусь к началу игры

а где вы встречаетесь? спросил Петр

как всегда, в сквере. Явора попросила нас всех собраться, что-то хочет нам сказать

Алекс, мальчик мой, ты все слышал, не выдержал Петр, он расплакался и обнял его, да, папа, ну и что, ведь мы вместе

да, сынок, Петр гладил волосы Алекса, обнимал его худенькое тело, сжимал неокрепшие плечи своего четырнадцатилетнего сына, рыдания отца передались и Алексу – и двое застыли, как мраморная статуя на фоне затухающего дня, связанные этим гаснущим светом, накануне финала мирового первенства, с еще кровоточащей, открытой после недавнего расстрела раной в сердце.

* * *

Как вам снится Явора.

Она мне не снится.

Снится. Как?

Мне снится, что я карлик, совсем маленький, что я чудовищно, потрясающе уродлив. Я иду с мамой по улице. Я знаю, что я уродлив, поэтому люди оборачиваются мне вслед. Мама натянула мне шапку низко, почти до самого носа, и я почти ничего не вижу, но все равно нижняя часть моего лица остается открытой, и люди смотрят именно туда. Ее нельзя спрятать. Наоборот, она открыта, и все прохожие смотрят туда, я иду, наклонив голову, чтобы они не могли меня видеть, но эту часть моего лица, нижнюю, вообще нельзя спрятать, хоть я и пытаюсь закрыть ее шарфом, так она уродлива и отвратительна.

Вы уходите от ответа. Я спросил вас, как вам снится Явора. А не что вам снится.

Я как раз и отвечаю на ваш вопрос. Этот сон связан с Яворой.

Хорошо, продолжайте.

Я не только чудовищно уродлив, так уродлив, что это неприлично для человеческого существа, я к тому же и карлик, кривоногий, косоглазый, у меня четыре пальца вместо пяти.

Опустите, будьте добры, подробности, переходите сразу к Яворе.

Ни в коем случае! Подробности в этом случае, впрочем, как и во всех остальных, исключительно важны. Не подгоняйте его, не спешите.

Я не спешу, коллега.

Напротив, постоянно спешите.

Очень жаль, но это не так. Просто я не привык работать в подобных условиях.

Вот именно. Обстоятельства исключительны, они требуют нашего максимального терпения и внимания.

Продолжайте.

Я иду с мамой по улице, и я совсем маленький. Я знаю, чувствую, что она стыдится меня, поэтому так спешит, и мне приходится почти бежать за нею, что весьма утомительно для моих коротких ножек. Она торопится как можно скорее вернуться домой, чтобы избавиться от меня, чтобы не чувствовать себя оскорбленной из-за моего уродства, которое свалилось на нее, такую красивую, высокую, русоволосую.

Вы любите свою мать, не так ли?

Нет.

Почему?

Никогда не любил.

Почему?

Не знаю.

А отца?

Да. Его я всегда любил.

Вам придется объяснить нам, почему вы не любите свою мать.

Просто не любите какого-то человека, и всё.

Даже если этот человек ваша мать?

Просто не любите.

Вы считаете это нормальным?

В моем случае – да.

А что необычного в вашем случае?

Меня усыновили.

Так. И когда вы это узнали?

Недавно. Но я всегда это знал.

Кто-то вам раньше говорил об этом?

Нет. Никто раньше мне не говорил об этом.

Вы не могли бы быть конкретнее? Чтобы не приходилось на каждое ваше слово задавать по несколько вопросов.

Только что вы просили совсем об обратном.

Не я, а мой коллега.

Я воспринимаю людей, которые мне противостоят, как одно целое.

Вы правы. Это так.

Так вы давно знали, что вы приемный сын?

Да.

Кто-то вам это сказал?

Нет. Я знал это своим сердцем.

Продолжайте свой рассказ о вашем сне с Яворой.

Мама очень стыдится меня, поэтому все зеркала на улицах спрятаны. Не только на улицах, а вообще в городе, она сделала так, чтобы даже в витринах я не мог себя увидеть, потому что я пришел бы в ужас от своего уродства. А мать есть мать, и она хочет уберечь меня от этого зрелища. Но я знаю, какой я. Где-то я себя уже видел, не знаю – где, но видел. Вся нижняя часть моего лица похожа на свиное рыло, морду, я весь покрыт шерстью, а глаза большие, круглые и смотрят в разные стороны, лба почти нет, и уши тоже как у свиньи.

Продолжайте.

Ну вот, мама ведет меня за руку по улице. Я наклонил голову вниз, но все равно моя морда видна, она торчит, я не могу закрыть ее шарфом.

Это вы уже говорили. Продолжайте.

И тогда я вижу Явору. Я вырываю свою руку из маминой, бегу, Явора присела, раскрыв свои руки мне навстречу, я бросаюсь ей на шею и начинаю целовать.

Мордой?

Да, но морда уже как-то неважна, я целую Явору, а она кружит меня за руки и говорит: пойдем, сейчас я покажу тебе что-то, я покажу тебе одну стену, она вся из зеркала, но я начинаю вырываться, я не хочу туда, но она смеется, и я иду за ней, мы входим в какой-то магазин, там металлические лестницы ведут вверх и вниз, и вижу себя в зеркале – вижу, как я стою рядом с Яворой, такой, как я сейчас, наяву, только косоглазие мое осталось, но его почти не видно под очками, я вижу себя – высокого, в бейсболке, в моих геймерских штанах. Вижу себя в реальности, а рядом Явора, смеется, как только она и умела смеяться.

Как?

Заразительно. Искренне. А знаете, когда я смотрел на Явору, мое косоглазие исчезало.

Неужели?

Правда-правда. Мои глаза сходились вместе. Так и держались, даже без очков. Мы в классе постоянно показывали этот фокус, вначале никто не верил, а потом все приходили на меня посмотреть.

Прелюбопытный факт.

Именно поэтому я и делюсь им с вами. Вы же просили рассказать вам всё, что вспомню. Даже самую мелочь.

А снилось вам что-то, о чем Явора вам говорила?

Да.

И что именно?

На свете так много любви.

Так много любви.

Так много любви везде, в каждом человеке. Излишки любви. Иногда излишки света. Излишки влюбленности. Так много восторженности в …

Да, достаточно, достаточно. А еще что-нибудь? Она не рассказывала вам о себе, о своей жизни?

Рассказывала. Она снимала квартиру, у нее приятель, только что окончила университет, всегда ходила в джинсах, любила черешню, иногда подбирала свои волосы в лошадиный хвост, и тогда весь ее лоб открывался.

Достаточно. Вы свободны.

НИКОЛА

Его первым впечатлением от этого мира было чувство одиночества, неприкаянности и беды. Ему было всего восемь месяцев, когда его мать, ей самой только что исполнилось восемнадцать, отдала его в недельные ясли. Какая-то женщина в белом халате взяла его на руки, в этом возрасте он различал людей в основном по их запахам, от женщины пахло кухней и потом, было липко и невыносимо, его мать побыла с ними совсем немножко, сама еще ребенок, поговорила о чем-то с женщиной, Николу всегда завораживал голос его матери, он купался в нем, его мать-ребенок внезапно поцеловала его и быстро вышла, и эта внезапность и неожиданность ее исчезновения заставили его закричать изо всех сил, он начал так метаться и вырываться из рук Жени, что она чуть не уронила его, таким сильным и крепким был этот восьмимесячный малыш, он визжал что есть мочи, тянул руки к дверям, дергал Женю за волосы, бил по лицу кулачками, наконец, она положила его на пол, и он пополз к дверям, которые уже закрылись, потом сел и начал плакать еще громче, весь красный, прямо фиолетовый, уже обмочившись от натуги, этот ребенок не плакал, а кричал, как большой, и метался, кухарка Женя снова хотела взять его на руки, чтобы отнести к воспитательницам, но было невозможно это сделать, такой крепкий, огромный ребенок, не ребенок, а прямо бычок, он так сильно размахивал руками и ногами, так неистово кричал, что чуть не лопался в ее руках, а его мать-ребенок стояла за дверью, согнувшись пополам от внезапной боли в желудке и царапая свое лицо, она не могла больше выносить этот плач, плач своего ребенка, но не могла и взять его домой, потому что ей нужно было заканчивать гимназию, сдавать экзамены в частной школе, начинать сниматься, ходить на ревю, прекратить, наконец, отказываться от всех ангажементов из-за сына, а помочь ей некому – родители выгнали из дома, сказав, чтобы выбирала – Орльо или они, и она выбрала Орльо, и тогда ее мать, учительница математики, сказала: с этого момента ты для нас, меня и твоего отца, больше не существуешь. Они не пришли на свадьбу, не пришли и в роддом, хотя она им позвонила и сказала: мама, у вас внук, мать замолчала, телефон щелкнул, алло! мама, у вас внук! И после краткого молчания учительница повесила трубку, а Албена подумала про себя спустя всего два часа после родов: ну и вы для меня больше не существуете! Вообще вас нет! вы умерли! Умерли! Орел приехал за ними в роддом на машине после грандиозной попойки, которую он устроил для своих приятелей по случаю рождения сына, из-за Николы, но более всего – из-за Албены, Албены, которая так внезапно стала его супругой и матерью его ребенка, из-за длинноногой, изумительной Албены, которая всех покоряла и сводила с ума, топмодель, манекенщица, которую уже приглашали и за границу, сейчас все, что он делал, обрело смысл, он все это делал для них, для Албены и малыша, его бизнес был не совсем законным, случались и довольно неприятные ситуации, ему приходилось делать кое-что, что совсем ему не нравилось, но было не до выбора – такая игра, и она становилась все грубее, но зато дела его шли в гору, Орел платил нужным людям, и приятели уважали его и считались с его мнением, он пользовался гораздо большей свободой, чем другие, что, конечно же, раздражало их, но он, Орел, и работал больше всех, делал самую грязную работу и справлялся блестяще, никогда никаких проколов, его считали очень осторожным, строгим, справедливым и очень находчивым, при этом он не шиковал, как другие, не стал сразу же строить себе дом под Софией, с бассейном, не стал покупать джип, не выставлял на всеобщее обозрение свой достаток, не навешивал на себя золотые цепи, как другие, и приятели оценили все это, ему поручали самые трудные и секретные операции, он стал незаменимым в самых щекотливых делах, проявляя при этом хладнокровие змеи и молниеносную реакцию, и приятели говорили в своем кругу: какая удача! Нам здорово повезло с этим парнем! вот бы все остальные были такие же крутые, но нет, остальные были просто мусор, жадные и злые, а главное – глупые, в этом проблема Болгарии, здесь все жадные и глупые

так любили потолковать между собой приятели, и все как один пришли к нему отметить рождение Николы, все радовались за Орела и его семью, вот и его Албена оказалась нормальной бабой, Орел как-то хвастался: моя жена ни о чем меня не спрашивает, не расспрашивает, знает только то, что я сам ей скажу, и приятели, переглянувшись, снова высказали ему свою белую зависть из-за Албены: редко человеку повезет встретить такую женщину, ведь все они, до одной, просто дуры, наверное, поэтому их семьи так часто распадались, потому что приятелям Орела вовсе не нравилось, когда жены лезли в их дела с расспросами, да и дети тоже, пока не подросли, им и не нужно ничего знать, а вот если потом будут, дай Бог, живы и здоровы и можно будет всерьез рассчитывать на них, вот тогда их стоит подключать к бизнесу, но чаще всего детей просто отправляли учиться за границу, а там пусть возвращаются и делают, что хотят, так что твой сын, сын твой пусть будет похож на тебя, говорили они, хлопая Орела по плечам, и чокались за его здоровье.

Сейчас малыш сидел на полу, он не мог смириться с отсутствием своей матери, смириться со своей судьбой, но Жене все же удалось снова взять его на руки, она прошла с ним через какие-то комнаты, в которых пахло еще отвратительнее и было темно, и в конце концов положила его в какую-то кроватку, всю в решетках, металлическую, но не его, эта была твердой и холодной, пахло чистотой, но совсем не так, как пахли чистые простыни дома, он был заброшен в эти чужие, неродные запахи и хотел убежать, но решетки не пускали, и тогда, цепляясь за них, он встал на ножки и начал трясти кровать, которая была на колесиках, он тряс ее так яростно, что кроватка, оттолкнувшись от стены, выехала на середину комнаты, он не знал, как ему позвать свою мать, еще не знал этого слова, а плакал о ней так, как не плакал бы перед лицом смертельной опасности, плакал так, как никогда в своей жизни не станет плакать о ком-то другом, даже о себе. В его горле возникала какая-то боль, он не мог перевести дух, в глазах щипало, голос прерывался, но плач постепенно затихал, становился спорадическим, всхлипы звучали все реже и реже. Отпустив металлическую решетку, Никола сел в кроватке, все тело болело от долгого плача, в горле ощущалось жжение, режущая боль, и тогда он понял – он остался один, один навсегда, осознал это в восьмимесячном возрасте, не зная вообще таких слов, как «мать», «одиночество», «боль», он уже не сидел, а лег на бок, захватив в рот большой палец, и сосал его, потому что всегда так засыпал еще дома, это напоминало ему о матери, мама оставила его чужой женщине и ушла, содрав с него кожу, оставила ободранного, беспомощного, одного в этих яслях, одного в целой вселенной, совсем-совсем одного, а ведь он еще не был знаком с этим миром, не понимал его, не знал даже его слов. Густой мрак заброшенности, одиночества и безмолвия становился столь густым, что его можно было резать ножом, и этим же ножом кто-то неведомый отрезал половину его сердца в этот его первый день в яслях, когда он сосал свой палец, еще сохранявший запах матери, когда мечтал, как она вот-вот появится, возьмет на руки и заберет с собой, а он притихнет у нее на груди и заснет по-настоящему, как обычно, кто-то сумел в эти несколько минут вырезать половину его сердца и забросить в бесконечность – в эти несколько минут, когда он еще вздрагивал от постепенно затихающих всхлипов, в эти несколько минут, пока он сосал свой палец и засыпал, безжалостно, зверски разодранный на куски.

Потом, конечно же, он привык к яслям и стал любимчиком у Жени, она чудесно готовила и кормила его, а когда он стал ходить, то целыми днями пропадал на кухне, она сажала его на стол и начинала рассказывать, ну вот, а сейчас порежем лук, потом добавим чесночку, немного помидорчиков, их надо натереть на терке, время от времени она целовала его, щекотала шейку, давала перышко лука или кусочек помидора, и не было на свете ничего вкуснее, он любил запах Жени и запах ее стряпни, ну сущий ангел, говорила Женя другим женщинам на кухне, гляньте только, настоящий ангел с этими кудряшками, этими зелеными глазами, а какой умница, а как уже говорит, и Женя снова, не сдержавшись, начинала его тискать, вертеть и так и сяк, целовала везде, и пяточки тоже, и это ему нравилось больше всего, но всё – в тайне от воспитательниц, в тайне от персонала и других детей, это была их тайна, никто не должен был видеть их, потому что, убеждали воспитательницы Женю, очень вредно так много целовать и ласкать детей, во-первых, ребенок вырастет ужасно избалованным, а во-вторых, другие дети почувствуют себя обойденными вниманием, а для ребенка нет ничего страшнее, чем почувствовать, что им пренебрегают, тогда, утверждали воспитательницы, дети вырастают с серьезными комплексами, которые не поддаются лечению, такой недоласканный ребенок растет в полной уверенности, что никто его не любит, что он слаб, вообще ничтожество, что никто не может его ни любить, ни уважать, такие недолюбленные дети в пубертатный период становятся агрессивными, начинают буйствовать и употреблять наркотики, хулиганить, пить, совершать преступления, в сущности, как свидетельствует статистика, все убийцы и воры, которые нас окружают, в детстве были лишены внимания и любви, росли без настоящей заботы, без любящих родителей, без матерей, бабушек и дедушек, поэтому, говорили воспитательницы Жене, она должна быть поосторожнее со своей исключительной привязанностью к Николе, чтобы не разбаловать его и не превратить других детей из их яслей в преступников.

Женя, женщина лет пятидесяти с небольшим, была улыбчивой и почему-то всегда потной, у нее был муж, двое уже взрослых сыновей и родители, еще был дом в каком-то селе, где она выращивала клубнику и постоянно приносила ему в пластмассовом стакане из-под кефира немного ягод, и это была их самая главная тайна, потому что для других детей не было, а ему, Николе, только ему – клубника! и это было чудесно! невообразимо! немыслимо! чтобы только ему одному! только ему! клубника! И когда в пятницу вечером Албена и Орел забывали о том, что у них есть ребенок, которого нужно забрать домой из яслей, да, вот так – просто забывали, Женя брала его к себе, к большой радости своего мужа, которого Никола называл «деди» и который обожал детей и всё ждал собственных внуков, и в субботу и воскресенье они с Женей вывозили его на прогулку в Борисов сад, покупали воздушную кукурузу, катали на карусели и водили в луна-парк, а Албена и Орел, виноватые и благодарные, осыпали их деньгами, и Николе было так хорошо с Женей и ее мужем, что однажды, когда Албена приехала за ним, он даже отказался идти с ней, хочу к Жене и деди – знакомая боль полоснула Албену, они, как и тогда, были втроем в той же самой комнате, но теперь Никола не давал Албене и прикоснуться к себе, прятался за Женину юбку и ни за что на свете не хотел идти с Албеной, и лишь когда Женя позвонила мужу и деди не велел его брать, потому что им нужно было срочно ехать в другой город, и я в другой город, сквозь слезы проревел Никола. Нельзя! Нельзя тебе с нами, уговаривала его Женя, целуя, а вот в понедельник, в понедельник, рано утречком… Албена схватила его за руку и потащила к своему Ситроену, его подбородок дрожал, слезы рекой текли по щекам, и все два дня дома он молчал и не разговаривал с матерью, сердился, что его оторвали от Жени, а они бы снова пошли в парк, с ней и деди, и ему купили бы воздушную кукурузу, это был последний раз, когда он был с Женей, вскоре его перевели в другой садик, и никогда больше он уже ее не видел.

Сейчас Никола повернул рычажок кондиционера еще чуть-чуть на холод, хотя Албена просила его точно об обратном, в их огромной гостиной было целых две климатических установки и отовсюду дуло, такое впечатление, говорила Албена, что ваша единственная цель, чтобы у меня свело шею от холода, а шею Албены ни в коем случае нельзя было подвергать опасности, ведь Албену ждали фотосессии, презентации, договоры, она была самая красивая и известная фотомодель, ее приглашали всюду и везде: она рекламировала бюстгальтеры, шампунь, дамские прокладки, на билбордах по Цариградскому шоссе Никола видел свою мать лежащей в шезлонге на берегу моря, видел и ее до крови ободранное колено на рекламах водки «Flirt», сейчас Албена начинала пробивать себе дорогу в Италию и Францию, быть фотомоделью совсем непросто, нужен железный режим, ложиться в девять и вставать в семь утра, два часа фитнес, два литра воды, шесть километров кросс, килограмм фруктов, много салатов, никакого жареного мяса, только рыба и птица, ни капли спиртного и – только улыбка, только выражение счастья на лице, легкость, которые Албене достались в наследство, по рождению, Никола все еще обожал свою мать – молчаливо, с каким-то глубоким, телесным или даже потусторонним, чувством, невыразимым, неоформленным, он обожал свою мать, обожал ее процедуры, ванны, ее косметичек, ее маски для лица, крем для ног, белье, ее солнечные очки, ее неустанную заботу о руках, ногтях, волосах и ресницах, Албена так упоенно занималось собой, будто была принцессой, моя работа – в том, чтобы следить за собой, а значит, я работаю хорошо, I am professional, не так ли? это была одна из ее адски тупых шуток, которую Никола терпеть не мог, но мать постоянно повторяла ее по десять, пятнадцать, двадцать раз на дню вместе с объяснением, когда и как родила его, сына я родила в семнадцать лет, объясняла она новой маникюрше, и хорошо, что именно тогда, потому что с тех пор у меня совсем нет времени рожать, совсем нет, иначе мне бы пришлось разрывать свои договоры, ангажементы, платить неустойки, толстеть, испортить себе походку, покрыться вот такими пятнами и шрамами, буквально разлагаться все эти девять месяцев, стать похожей на гусыню, а потом худеть, сидеть на диетах, да, да, и раздаться в бедрах, Николе просто повезло, что я родила его тогда, не смогла сделать аборт, вот и пришлось рожать, в этом месте истории Николе ужасно хотелось провалиться сквозь землю, но он ни разу не осмелился попросить Албену не рассказывать хотя бы про аборт, ведь это в самом деле унизительно: если бы Албене удалось сделать аборт, его, Николы, вообще бы не было на свете, абсолютно невозможно было и представить себе, что он, Никола, родился благодаря какой-то нелепой случайности, помешавшей его семнадцатилетней матери сделать аборт, избавиться от него, вырезать из своего живота, как весьма образно представлял себе этот процесс Никола

мама, почему ты не смогла сделать аборт, все же спросил как-то Никола, глаза Албены широко раскрылись от возмущения перед наглостью сына, но, скорее, от замешательства – говорить правду или солгать

мама, скажи мне правду, попросил Никола, он знал все возможные состояния своих родителей, читая их обоих, как книгу

не смогла сделать аборт просто по глупости, начала Албена, она знала, что нет смысла лгать сыну, да и не хотела, не могла ему врать, так спокойны и ясны, как у волшебника, были его глаза, они вздрагивали при малейшем отклонении от правды, при малейшей неправде они, как крылья бабочки, складывались, уходя вглубь, всматриваясь туда, где не было лжи, где всё было спокойно и ясно, как в его глазах, спокойно и ясно, как на поверхности озера

я не сделала аборт просто по глупости, повторила Албена, зарываясь пальцами в его волосы и задумчиво глядя на него, твой папа был у меня первый мужчина, впрочем, таким и остался по сей день, я понятия не имела обо всех этих делах, которые случаются с семнадцатилетними девочками и мальчиками, я была абсолютно темная, вообще не представляла, как становятся беременными, ни мать ни отец никогда не говорили со мной об этом, а ты вот знаешь, к примеру, как определить, беременна женщина или нет?

есть специальные тесты на беременность, в аптеках продаются, спокойно ответил Никола

а до тестов?

прекращаются месячные, ответил он

значит знаешь? несказанно удивилась Албена, а откуда?

девочки на улице говорят об этом, произнес Никола, ласково и ободряюще улыбаясь матери, которой очень не хотелось рассказывать дальше, она выжидала, стеснялась, тянула время, ждала, когда ей в голову придет какая-нибудь достоверная ложь, но Никола совсем не сердился, любуясь ее замешательством

меня постоянно рвало, я спала, ела, и снова меня рвало, мне было ужасно плохо, и как-то утром моя мать, учительница математики, вошла ко мне в комнату и спросила: ты беременна?

не знаю, я была крайне удивлена, лишь тогда впервые это пришло мне в голову, она стащила меня с кровати и сказала, что мы идем к гинекологу, и гинеколог строго спросил меня в ее присутствии, натягивая свои прозрачные резиновые перчатки:

девочка, у тебя была половая связь с мужчиной?

да, ответила я, с Орльо

меня не интересует, с кем именно, отрезал доктор и сердито полез ко мне между ног, Никола, сыночек, как хорошо, что ты родился мальчиком, а не девочкой, это так отвратительно ходить на эти медосмотры, лежать в гинекологическом кресле, раздвигать ноги, становишься такой беспомощной, и вообще вся эта беременность, все эти роды, кормления, все эти бесконечные хлопоты с ребенком, глаза Албены были полны слез жалости к себе

когда осмотр окончился, доктор, с явным усилием собравшись с духом, повернулся к моей матери и сказал: она на четвертом месяце. Мама пошатнулась. Побледнела. Я испугалась за нее и бросилась поддержать, но в тот же миг получила такую мощную затрещину, что чуть не упала. Мы вышли из кабинета, она тащила меня за руку по коридорам поликлиники, опустив голову, и спешила, спешила, спешила своими маленькими шажками, как будто за нами гнались, и все сидевшие в очереди смотрели, как мне казалось, только на нас и явно догадывались, в чем дело, позор! повторяла она, позор! опозорила нас! бросить такое позорное пятно на своего отца и на меня! не представляю, как он это переживет! у него будет инфаркт! как я ему скажу – твоя родная дочь беременна, да еще на четвертом месяце! И когда мы вышли на улицу, она сказала, что мы сходим еще к одному врачу, который избавит меня от зародыша, она так и сказала – зародыша, но это будет не в больнице, поэтому никто ничего не должен знать, и что мне будет больно, но не очень, а я сказала, что нет, больше не пойду ни к каким докторам, ни в коем случае – больше не пойду к докторам, нет, нет и нет!

ну а дальше ты уже знаешь эту историю, виновато улыбнулась Албена, я это сделала не из-за тебя, а из-за докторов, и Никола обнял мать, зарывшись лицом в ее волосы

значит, своим появлением на свет, своей болью, чувством обреченности и неуверенности, своим восторгом перед Яворой он обязан всего лишь тому, что его мать так боялась гинекологических осмотров

но даже и теперь тайна его рождения не становилась понятнее

кто-то другой вместо его матери решил, что он должен появиться на свет

кто-то другой решил так безжалостно оторвать его от нее

а потом вернуть обратно

да, кто-то другой

Никола догадывался, кто этот «другой», но все еще не хотел додумывать до конца и говорить об этом вслух

это не отец, а кто-то другой, более мощный и сильный, чем он

а потом, твой отец, Орльо, он так настаивал, чтобы мы поженились

и чтобы ты родился, он был дико влюблен в меня, в сущности, с тех пор вообще и не изменился, все такой же ревнивец, никак не может сообразить, что у меня никогда не было других мужчин, а это Албена уже рассказывала не столько сыну, сколько только что вошедшей педикюрше, которая раскладывала перед специальным креслом свой чемоданчик с инструментами и разными салфетками, и я думаю, что если я когда-нибудь ему изменю и он об этом узнает, я думаю, он меня обезглавит, как иракские террористы режут головы нашим, и думаю, что, как и они, снимет всё это на камеру в назидание всяким сучкам, которыми он считает всех женщин, продолжала откровенничать его мать перед этой только что появившейся женщиной, еще не посвященной в их семейные дела, Никола даже подозревал, что мать так часто меняет своих педикюрш только для того, чтобы снова и снова рассказывать им свои истории с Орльо, женщины иногда срывались, проявляя недовольство, но тогда их тут же меняли, на этот раз Албена уже давно ждала появления новенькой, предвкушая свое наслаждение от разговоров, а Никола вернул ее, да так бездарно, совсем в его стиле, на пятнадцать лет назад, она ждала новую женщину как жертву, добычу, думал Никола, но это было неважно, главное – что из-за глупости или по неведомому приказу он все-таки появился на этом свете, который так изумительно загадочен, потому что в нем существовали его мать и Явора, он был уверен, что Явора плавала в этом мире, как в аквариуме, освещая его иногда своими прозрачными глазами, и тогда он должен быть рядом, чтобы ловить эти лучи света, которыми она связывала любую вещь со всем остальным миром; необычные и странные фигуры, которые возникали из слов и глаз Яворы, завораживали его, мир каким-то непостижимым образом прогибался перед Яворой, опускаясь на колени, или, точнее, начинал походить на нее. И в эти мгновения Никола должен был находиться рядом с ней – так же, как он должен быть рядом с матерью, потому что обожал слушать интонации ее голоса, ее капризные носовые гласные, экзальтированные восклицания, неумеренный, наигранный восторг перед совершенно незначительными вещами