Текст книги "Матери"

Автор книги: Теодора Димова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

ЛИЯ

Очередное безобразие! Очередное безобразие этой страны! Очередное позорище! Очередное извращение ума, очередное унижение для творческих людей Болгарии! Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь, чего они хотят от меня? Интеллигент, артист, человек слова – сейчас в Болгарии грязные ругательства! И если некоторым все же удается сохранить себя и не влезть по уши в это дерьмо, вот их-то – иначе, этих мы будем долбить долотом потоньше, они слабаки, тонкий лед, так что их – изощреннее, поглубже сзади! Педерасты! Педерасты! Педерасты! Сломали нас! Хотите совсем уничтожить! Хотите раздавить!

Керана устроила сквозняк – все окна и балкон были открыты, потому что они жили на последнем этаже и летом квартира накалялась так, что жить было просто невозможно, но все же как-то справлялись, внутри бывало и под пятьдесят градусов – а все из-за того, что на крыше не было изоляции, и от жары у Йордана частенько случались подобные срывы, к которым и Керана, и Лия, и соседи уже привыкли, тем более что соседи Кераны и Йордана в летнюю жару тоже срывались, но только при этом они еще и ругались друг с другом, а Йордан и Керана ссорились вообще-то редко, во-первых, из-за Лии, поскольку, с точки зрения Кераны, было абсолютно недопустимо, чтобы Лия слушала их пререкания, а во-вторых, – по привычке, так как они уже давно привыкли не ругаться, соглашаясь друг с другом сразу или спустя некоторое время, а если это не получалось, просто выходили на улицу пройтись и помолчать, но поскольку оба любили поговорить, обменяться мнениями, то это молчание длилось не дольше одного вечера. Лия всегда знала, когда мама и папа в ссоре, а когда – в наилучших отношениях, когда отец влюблен в кого-нибудь из своих студенток, а когда переживает из-за своих дел на работе или из-за политики и международного положения, Лия судила не по их словам или поведению, своими внутренними детскими антеннами она всегда чувствовала состояние родителей, степень их тревожности, осмысленности или счастья. Лия была поразительно красивым существом, всюду она вызывала одну и ту же реакцию: ее ласкали, щипали за щечки, гладили по голове, поднимали за подбородок вверх и разглядывали, а ресницы! какие необыкновенно длинные ресницы у девочки – как нарисованные! а глаза! а волосы! Она похожа на икону и нестинарку[3]3
  Нестинарка – женщина, исполняющая обрядовый танец на раскаленных углях.


[Закрыть] одновременно, «христианство и язычество слились воедино в твоей дочери», как выражались некоторые из папиных коллег, сотрудницы по работе, и в кого она только уродилась? Ты вроде бы не красавец, а уж о твоей жене вообще не говорим, язвительно шипели они и снова впивались глазами в Лию, вертели, оглядывали со всех сторон, ощупывали, словно готовили на продажу. А кое-кто из пожилых женщин, приятельниц ее двух бабушек, начинали что-то бормотать и плеваться понарошку, и иногда эти старушечьи плевки попадали ей в лицо: «Тьфу! Тьфу! Тьфу! Какая некрасивая девочка! Какая некрасивая! Гляньте, как куры ее оплевали! Тьфу! Тьфу Тьфу! Куры оплевали!» С помощью этих магических поплевываний и заклинаний бабушки и их подружки отваживали от Лии злые силы, которых ее красота, конечно же, привлекала, потому что в школе между защитниками Лии и ее врагами нередко вспыхивали драки, в которые ввязывались не только одноклассники, но и ребята из старших и младших классов, то есть можно сказать, что Лия всех вовлекала в борьбу, и совсем нередко случались и разбитые головы, и сломанные руки или ноги, вырванные волосы, рассыпавшиеся рюкзаки и украденные учебники, были слезы, кнопки на партах и прочие разные истории. Сама Лия ужасно себе нравилась и часами сидела перед зеркалом, исследуя цвет своих пестрых глаз и волос, примеряла на себя разные прически, разные улыбки, разные взгляды, подходящие к различным ситуациям. Особенно ей нравился так называемый «высокомерный» взгляд: она полностью выпрямлялась, напрягая все тело и шею, задирала подбородок и щурила глаза, да так, что почти ничего не видела сквозь густые ресницы, поворачивала голову назад, глядя на воображаемого несчастного поклонника, который пытался заполучить ее согласие и проводить после школы до дома, этот взгляд должен был сразить его наповал, убить на месте, но обычно поклонник оказывался к тому же и нахалом и лишь издали любовался Лией, которая шла перед ним, поминутно оглядываясь, так что чаще всего всё это заканчивалось очень эффектно – она натыкалась на столб или врезалась в первого же встречного ученика или учителя, что ужасно смешило прежде всего Лию, а потом и всех остальных. Сидя перед зеркалом, после каждой такой репетиции взглядов Лия начинала смеяться и больше всего любила смотреть на себя смеющуюся, именно тогда она действительно была неотразимой – не когда улыбалась заученно, а когда сама казалась себе смешной, и чем больше гляделась в зеркало, тем больше увлекалась этой игрой, смеялась и радовалась самой себе. Она была изящной, тоненькой и стройной, с вытянутым как струна телом, которое, казалось, в любой момент могло сломаться, ее движения и прямая осанка были так красивы и естественны, что при ней все вокруг начинали чувствовать себя неуклюжими, грубыми и неповоротливыми, невольно она создавала какой-то иной порядок и иную гармонию. Она была общепризнанной красавицей и любимицей всего класса вплоть до появления Яворы, когда все начали спорить: кто из них двоих красивее, и разделились на два лагеря, но поскольку это противостояние было глупостью, то ровно через переменку, уже на следующей, кто-то сказал, что если бы Явора была ребенком, то была бы как Лия, а когда Лия вырастет, то будет как Явора, и это соломоново решение прекратило молчаливое состязание двух команд, о чем, кстати, главные виновницы спора даже и не подозревали. Так что Лия привыкла к своей красоте, она ей нравилась, скорее, даже забавляла, но все же она не придавала ей уж очень большого значения, куда важнее для нее было другое, и этим другим был танец, балет, именно он занимал ее полностью, потому что больше всего на свете она любила танцевать, когда я танцую, то становлюсь другой, во мне что-то есть, говорила она родителям, которые не могли взять в толк, откуда пришла к ней эта страсть и обостренное желание танцевать, во мне что-то есть, когда я встану прямо, то здесь, вот тут, в солнечном сплетении, чувствую какую-то тишину, которая заставляет меня видеть музыку в движении, не знаю, понимаете ли вы меня, эта связь между тишиной вот тут, над солнечным сплетением, и музыкой заставляет меня двигаться и выдумывать все эти движения, а сейчас понимаете? Кроме того, я чувствую свет, когда танцую, я чувствую внутри свет, я точно знаю: единственный для меня способ жить – это танцевать, танцевать всю мою жизнь, мама, папа, вы меня слышите?

Но ведь два года назад ты провалилась на экзаменах в хореографическое училище, нельзя же вечно ходить по частным урокам, так ты никогда не станешь настоящей балериной, в лучшем случае – танцовщицей в баре.

Мама, папа, я буду настоящей балериной, а не танцовщицей в баре, я буду знаменитой, и вы будете гордиться мною.

Не получится, доченька, преподаватели сказали, что у тебя очень крупная кость, нет нужных данных…

Мама, папа, преподаватели – идиоты, не верьте им…

Единственный вариант профессионально учиться балету – Школа современного танца в Париже, по крайней мере так мне сказали те преподаватели, которые поддержали тебя и настаивали, чтобы тебя приняли в училище, потому что такие преподаватели были и они действительно очень настаивали, чтобы тебя взяли, но других, которые хотели тебя провалить, было больше, и так случилось, что победили они, так что тебе пора забыть о танцах, о балете, о свете и взяться за языки и литературу…

Так ты говоришь … Школа современного танца в Париже?

Но туда нужны деньги, много денег, Лия, а нам негде их взять

и этот разговор продолжался два года, Лия целыми днями танцевала и делала упражнения в своей комнате: разогрев, первая позиция, вторая позиция. Лия отказывалась признать страшную для себя правду: у нее нет возможности попасть в училище, к преподавателям, мама, папа, я живу по-настоящему только тогда, когда танцую

но ты слышала это от отца, моя девочка, это не твоя мысль, ты еще слишком мала, чтобы понимать такие слова, и мама всегда обнимала ее и начинала целовать ее лицо и как-то грустно замолкала, у Кераны в душе было что-то мутное и недоговоренное, и это «что-то» глубоко ранило ее в самое сердце, задевало ее материнские чувства, она уже в тысячный раз подсчитывала, сколько денег, минимально, может понадобиться для Школы современного танца в Париже, и сумма никогда не выходила меньше двадцати тысяч евро, даже если Лия будет получать стипендию, и продать у них нечего, никакого имущества, никаких драгоценностей, им никогда не собрать таких денег, сердце Кераны горестно сжималось, она боялась показать это, хотела скрыть, она обнимала дочь и начинала гладить ее по голове, потому что где-то внутри в ее материнском сознании жила уверенность: Лия будет известной балериной.

Эти танцы начинают отнимать у тебя почти все твое время! пытался внушить ей отец, который не мог понять, как это человек может предпочесть какие-то прыжки и телодвижения, вместо того, чтобы заниматься сочинением стихов и романов, ее отец Йордан ни за что на свете не мог понять человека, который не занимается романами и стихами, для него все, не интересующиеся литературой, были полулюди, просто нелюди. Никак не могу взять в толк, часто говорил Йордан своим друзьям-коллегам или Керане и Лие, и, вероятно, никогда не пойму – что делает человек, если не пишет? как познает мир? когда бывает счастлив? через что все это перерабатывает? через что постигает жизнь? только наблюдая ее? абсурд! а у писателя жизнь и творчество тесно связаны, писательское ремесло – это способ жить больше, глубже, яснее, дольше, потому что когда писатель пишет, он даже живет гораздо более интенсивно, чем в реальной жизни! и коллеги ее отца, писатели, утвердительно кивали, подтверждая эту общеизвестную в их среде истину о связи между жизнью и трудом писателя, между слепцом и посохом, ну хорошо, возьмем для примера обычного бизнесмена, который работает целыми днями, уже узаконил свой бизнес и ходит гладко выбритый, в костюме, ладно, он зарабатывает деньги и это его цель, ну а дальше? во время, отведенное на его собственную жизнь – потом, после работы – хорошо, что он делает? Ходит играть в теннис, занимается своей женой, детьми, любовницами, ходит в горы? для ее отца человек искусства, а тем более писатель – это пророк и святой, божий человек, наделенный от Бога талантом, за который он отвечает и поэтому должен постоянно о нем заботиться, он не понимал коллег, которые разбрасывались своими талантами и особенно – пропивали их, продавали или использовали для реализации какой-нибудь политической идеи, то есть тратили на какую-то ерунду, он презирал тех, кто никак не мог поверить в ценность этого дара, который приобретал смысл единственно в служении другим, Йордан поощрял и поддерживал своих молодых коллег, подталкивал их вверх, подкармливал, окружал заботой, убежденный, что помогает своим братьям-пророкам, что создает и пестует сообщество, от которого зависит будущее всего мира. Читатели и критика считали его самым талантливым молодым писателем, его книги рассказов и романы переводились на другие языки, его имя было у всех на устах, Йордана приглашали в жюри, на телевидение и радио, в газеты – высказаться по наболевшим вопросам, все рвались познакомиться с ним, просили надписать для них свои книги, поговорить, быть в их компании, на их вечеринке, в их ресторане, число его друзей лавинообразно сокращалось, зато знакомых становилось все больше, а враги все прицельнее стреляли в него в темноте своими отравленными стрелами, попадая и даже раня до крови, потому что он не видел смысла в спорах с ними, в противостоянии, злобных взаимных упреках, искренне убежденный, что они просто не так талантливы, как он, и ему было больно за них, он говорил себе, что не знает, что делал бы на их месте, и глубоко в душе прощал и не сердился на них. Он так и не привык к светским мероприятиям, на которые его все чаще и чаще приглашали, к коктейлям и официальным вечерам, он чувствовал себя там неуютно, не мог говорить и поддерживать светскую болтовню с первым встречным, говорить ради самого этого процесса, наоборот, он говорил мало, совсем короткими фразами, с длинными паузами, лаконичными ответами, и его собеседники потели от неловкости, чувствуя себя пустословами, не понимали, что он имеет в виду, а он имел в виду, что следует говорить только о важных вещах, больших, великих вещах, что когда один человек встречается с другим человеком – это величайшее событие, так как каждый человек может открыть другому тайны и чудеса вселенной и своей души, что, впрочем, одно и то же, если верить древним мудрецам, Йордан всегда был готов слушать, слушать и слушать, он очень хорошо слушал, к нему шли, чтобы рассказать о своей жизни, о своей любви, шли поделиться горем или радостью, спросить совета, потому что то, чем они с ним делились, могло перерасти в роман или рассказ, а они – стать героями его рассказов и романов и таким образом превратиться в нечто уникальное, глубокое и настоящее, но также и потому, что большинство людей не верило в свою уникальность, и только литература могла им это внушить. Иногда его глаза становились красными от сигаретного дыма и большого количества выпитого кофе, и в эти моменты он выглядел особенно потусторонним и ранимым, чем еще больше привлекал к себе окружающих, потому что настоящий писатель и должен быть таким – не от мира сего и ранимым, чтобы улавливать тайны, а потом рассказывать о них, делая доступными для простых смертных. Йордан педантично готовил свои лекции о классиках болгарской литературы, благоговел перед ними, считая, что нет никого важнее для каждого болгарина, чем Софроний Врачански, Захари Стоянов и Иван Вазов[4]4
  Писатели XIX века, видные деятели болгарского национального Возрождения.


[Закрыть], цитировал студентам целые куски из его «Эпопеи забытых», причем декламировал так профессионально и убедительно, что они просили его читать еще и еще, словно впервые открывали для себя поэзию и музыку этих стихов, героизм, драматизм и прочие клише из литературной теории, слушали, покоренные великолепным исполнением своего преподавателя, никакой актер не мог бы добиться такого артистизма и проникновенности, его лекции превращались в спектакли, аудитории были заполнены до отказа, студенты даже стояли – увлеченные, влюбленные в слова, а он вдохновенно раскрывал перед ними волшебство слова, убежденный в том, что именно оно, слово, спасет мир, слово – опьяняющий источник более глубоких и скрытых пластов жизни, Йордан действовал на своих студентов как чудотворное зарядное устройство, после каждой его лекции они выходили обновленные: лучше, благороднее, даже умнее, увлеченный, он буквально заражал их своей уверенностью в особой миссии, величии и благородстве духа, который можно открыть везде и всегда, и именно литература давала имя и форму чему-то, не видимому простым глазом, именно через слова это невидимое становилось видимым, и в этом был смысл слова, в этом состоял изумительный смысл творца и творчества.

Йордан с Кераной и Лией жили в крохотной квартирке – комната, гостиная и кухня, комната была у Лии, а они с Кераной спали на диване, который раскладывали каждый вечер, единственным местом для работы была кухня, что было крайне, крайне неудобно, потому что там некуда поставить компьютер, в лучшем случае можно было принести туда пишущую машинку, но она так громко стучала и Керана не могла заснуть, поэтому Йордан все писал от руки, простой шариковой ручкой, неужели никто не догадается подарить мне гусиное перо, пытался он шутить, но ему было не до смеха, и только когда все было готово – все варианты текста, все исправления, все дополнения – только тогда он переводил текст в компьютер, который специально для этого переносили на кухню, но лишь на несколько дней.

Сейчас отец Лии продолжал ходить из кухни в гостиную и из гостиной в комнату, а Лия и Керана притихли на балконе и делали вид, что ничего не слышат, не знают, ни в чем не участвуют, два часа назад Йордану позвонили и сообщили, что с этого года учреждается большая литературная премия, что жюри выбрало его первым лауреатом этой премии, а звонили, чтобы сообщить об этом и спросить – не возражает ли он против получения премии.

А кто учредитель премии? невинно спросил Йордан.

«Интерфакс», ответил член жюри.

Последовало молчание.

Алло? спросил член жюри, ты меня слышишь, Йордан?

Да, я тебя слышу, ответил он.

И почему молчишь, спросил член жюри.

Потому что… ответил Йордан, но тот его перебил.

А кто еще мог бы дать такие деньги на литературу, глупый?

И сколько? спросил Йордан.

Двадцать тысяч евро, ответил член жюри.

На этот раз молчание было более долгим и более основательным.

Алло, снова заговорил член, что происходит, ты не рад?

Так говоришь – евро? глухо спросил Йордан.

Да, евро. Это сорок тысяч левов.

Сорок тысяч левов? Еще глуше повторил Йордан, словно он не знал курса евро.

Йордан, что происходит, ты в порядке? Керана где, рядом? алло! алло! кричал член жюри в трубку.

И чего хотят от меня?

Да ладно тебе, ничего не хотят, просто награждают тебя, протягивают руку помощи!

Значит, руку мне протягивают!

Кончай, нельзя быть таким мнительным! Ты пока переваривай эту новость, а я вечерком тебе позвоню за подтверждением, они собираются поднять большую шумиху в СМИ, а потому хотят быть уверенными, что ты возьмешь премию. А то вдруг тебе придет в голову что-нибудь эдакое, будешь изображать из себя нечто и публично откажешься, вот мы и звоним тебе заранее. Член жюри повесил трубку, а Йордан почувствовал, что у него онемели руки и ноги.

«Интерфакс» был самой крупной бандитской группировкой в стране, его боссы с прозвищами типа «Клюв», «Стрелец» или «Орел» расстреливали друг друга на перекрестках, их машины взрывались, офисы подвергались налетам, они похищали детей, запугивали любовниц, все как один ездили на мерседесах с затемненными стеклами, передвигались только в сопровождении телохранителей в черных очках с бычьими шеями, у всех были виллы на побережье в Калифорнии, острова в Эгейском море и солидные банковские счета в Швейцарии, у этих мошенников, разбогатевших на торговле наркотиками, живым товаром и оружием, была своя разветвленная сеть проституции по всей Европе, это были откровенные, неприкрытые агенты бывших сотрудников из Госбезопасности, которым партия щедро отрезала самые соблазнительные куски от общего пирога, и они нагло, примитивно демонстрировали эти жирные куски – так же, как нагло выставляли напоказ свои могучие шеи с золотыми цепями и короткие пальцы в перстнях. И эти люди собирались давать ему литературную премию! Да они и читать-то не умеют! В первый момент, повесив трубку, Йордан просто взорвался от хохота – заразительного, искреннего, настоящего. Керана и Лия подошли к нему, улыбаясь и глядя, как он буквально умирает со смеху, вертясь волчком и сгибаясь пополам, стояли, готовые присоединиться к этому веселью, связанному, очевидно, с какой-нибудь нелепицей из области литературных нравов или из университетской жизни, но явно это было смешнее, потому что он никак не мог, ну не мог остановиться, смех затихал лишь на минуту, и тогда нетерпение Кераны и Лии наконец-то узнать причину росло, но, увы, он снова вспоминал телефонный разговор, и смех снова уносил его на гребне своей гигантской волны. В конце концов он смог-таки им объяснить, что случилось. Лицо Кераны окаменело. Даже Лия, такая живая всегда и беспокойная, вдруг притихла. Наступило странное молчание. Он изумленно глядел на них. Успокойтесь, будем считать, что ничего не произошло. Почему вы молчите?

А что смешного ты видишь в этом? спросила Керана, но, в сущности, она не спрашивала, а выражала, и весьма категорично, свое нежелание выслушивать какой-либо ответ.

Как что? недоуменно спросил Иордан.

Я, по крайней мере, не вижу ничего смешного – только радостное, нарочито весело отозвалась Керана.

А что тут такого уж радостного? удивился Йордан.

Ну, столько денег… нерешительно произнесла Керана… столько денег… мы пошлем Лию в Школу современного танца в Париж! … сможем переделать чердак наверху в кабинет! Чтобы ты, как нормальный человек, мог там работать!

Над Лией вспыхнуло что-то, похожее на молнию. Каждое из этих неожиданно услышанных слов было волшебным – «современный», «Школа», «танцы», «Париж». Их сочетание – «ее пошлют учиться в Париж» – было ошеломляющим. У нее все внутри замерло. Она пошла к себе в комнату. Закрыла дверь. И начала танцевать – как всегда в самые грустные и самые радостные минуты, точнее, она пыталась перевести на язык танца трепет своего тела, помимо ее воли получалось что-то, чего она никогда до сих пор не видела, и она не знала, сможет ли повторить это когда-нибудь. Она дрожала и танцевала, трепетала и танцевала – листок под порывом ветра, ветер и танец пытались оторвать и унести ее куда-то, а она сопротивлялась, изгибаясь, извиваясь, ветер, танец и Париж перебрасывали ее между собой как мячик, вертели, играли ею, превращая то в серну, мчащуюся сквозь леса, то в облако с человеческим лицом, то в клубок змей или в разъяренного быка, то в течение реки, все было переполнено жизнью и восторгом, смыслом и танцем, который ждал ее, танцем, которому ее научат в Париже! с этого момента она вечно будет танцевать, даря людям радость – в этом ее предназначение, и оно должно было исполниться сейчас, потому что отца награждали такой огромной суммой!

Нет, ну правда! повторила Керана и как-то замедленно села на диван, который по ночам служил им постелью. Ну правда, так много денег…

Что?! вне себя закричал Павел, и Лию в ее комнате буквально парализовало, танец-трепетание сразу же прекратился. Никогда еще она не слышала, чтобы родители кричали. Ты считаешь, что я возьму их вонючие деньги? Ты полагаешь, я их приму? Ты это хочешь мне сказать – считаешь, что я приму эти деньги?

Лия рухнула на пол. Никто этого не услышал. Как та игрушка, на ниточках. Сейчас что-то там, внутри, оборвалось, и она стала всего лишь кучей, состоящей из отдельных частей Лии – ее головы, рук, ног, тела Лии, сваленных в беспорядке. Она не дышала.

И ты их не возьмешь? она услышала голос матери, потом тишина, ей казалось, что она больше не выдержит.

В самом деле не возьмешь? снова после паузы спросила Керана и, как бы уже смиряясь с неизбежным, опустила голову.

Йордан взглянул на нее, уже собираясь ответить, но вдруг, будто вспомнив что-то, замолчал.

Стало так тихо, что были слышны случайные разговоры внизу, на улице, кто-то накачивал колесо от машины, ребята играли в сокс, время от времени над геранью на балконе пролетал жук, женский голос с дальнего конца улицы все настойчивее звал ребенка домой обедать, Керана почти инстинктивно вышла на балкон, пространство их квартиры вдруг показалось ей слишком тесным, и снова начала поливать цветы в ящиках, хотя утром их уже поливала.

Нити снова натянулись и распрямили Лию, вывели ее из ее комнаты, провели через гостиную и оставили рядом с матерью, которая тупо, как сомнамбула, рассматривала цветы.

Йордан вышел на балкон, закурил и прислонился к дверной раме. Он внимательно смотрел на Керану, которая стояла вполоборота к нему, делая вид, что не замечает. Он посмотрел на Лию, ее тоненькое вытянутое вверх тело сейчас показалось ему еще более удлиненным, на ее волосы, забранные в хвостик. Лия не отрываясь смотрела на него.

Тебе решать, медленно произнес он, глядя прямо в глаза жены.

Что решать? испуганно переспросила Керана, а Лия поспешила ускользнуть, как кошка, с крохотного и без нее пространства балкона.

Тебе решать, брать или не брать мне эти деньги, кротко произнес Йордан.

Да? только и выговорила Керана, этого она никак не ожидала, подобная потрясающая ситуация ей и в голову не приходила. Она зарылась лицом в цветы, выискивая, нет ли там сгнивших цветов, сухих листьев, и нервно их обрывая, она никак не могла оценить всю выгодность ситуации, потому что, с одной стороны, она была идеальна, а с другой – катастрофична, он выбрал для себя абсолютно удобный способ уйти от решения, предоставив выбор ей, но, в конце концов, ведь награждали не ее, а его, речь шла о его имени и его, а не ее, деньгах, он не имел права, пришло вдруг ей в голову, не имел права перекладывать все это на нее, и только собралась ему это сказать, как вдруг новая внезапная мысль облила ее своим теплом, вряд ли когда-нибудь она услышит более откровенное объяснение в любви и доверии, муж дарил ей самую сокровенную часть себя, а она могла продать ее или сберечь навсегда, она держала его душу в своих руках, и это чувство ошеломило ее, заставив дрожать, как совсем недавно дрожала в своей комнате ее дочь, она ощущала душу мужа в себе, в своем теле, его душа тоже дрожала, слабая и напуганная сгущающейся вокруг нее катастрофой, его душа была слабой, перепуганной и переполненной любовью к ней и всему свету, полной ответственности, скорби и восторгов, она ждала казни или свободы. Господи, какая я идиотка! что я чуть не натворила! чуть не продала все за чечевичную похлебку, чуть не уничтожила все за эти паршивые евро, что меня спасло, кто мне помог, ангел в образе этого жука, который пролетел мимо и снял паутину, в которой мы запутались? благодарю тебя, Господи, благодарю, она повернулась к мужу, и из ее красивых глаз потекли слезы, а он все так же курил, смотрел на нее и знал, что она не предаст его, он был уверен в своей жене, знал, что она всегда будет рядом с ним и не предаст, она обняла его и прошептала: конечно же, ты откажешься от премии, и он сжал ее в своих руках так сильно, что она не могла дышать, он крепко прижал ее к себе, сначала я влюбился в твое имя, Керана, в эту первозданную силу твоего имени, а уже потом – в волнистый водопад твоих волос, в твое сильное и гибкое тело, но все же сначала – в твое имя, Керана, и лишь потом – в волосы, грудь, тело, когда я не могу больше писать, когда я не могу больше жить, я начинаю выводить на бумаге твое имя, Керана, писать Иордан, Керана, Лия, повторять их в уме, эту музыку наших имен, Керана, и не только имен, а вообще музыку между нами, Керана, и не только между нами, а музыку вообще, музыку слов, нежности, Керана, чувство Бога и просветления, ощущение, что он наблюдает за тобой, чудо нашей жизни, Керана, наших будней, столько Божьих голосов вокруг нас, Керана, а мы их не слышим, мы их не видим, мне больно, больно от всего, Керана, иногда у меня все болит, если бы тебя не стало, Керана, я бы исчез

с улицы все так же были слышны голоса ребят, играющих в сокс, и голос матери, зовущей своего ребенка, Лия из кухни наблюдала за их движениями, одинаковыми, почти симметричными, его – сдержанными, мужскими, ее – неуловимыми, неясными, но параллельными и синхронными, из этого может получиться танец, машинально подумала Лия и уже видела и сам этот танец, и танцоров, и музыку, видела даже жука, который все еще летал вокруг них, они стояли, обнявшись, плача, и целовались так, будто встретились после долгой разлуки, и Лия поняла, что отец решил отказаться от премии, что она не поедет в Париж, что она не сумеет, не сможет развивать свой талант, не пойдет по пути, предначертанному ей судьбой. Ей хотелось пойти к ним, упасть на колени и сказать, прошу, прошу вас, возьмите эти деньги, отправьте меня в Париж, это самое важное в моей жизни, прошу вас, не лишайте меня этого, ей хотелось стоять перед ними на коленях и умолять, умолять, пока они не согласятся взять деньги и не отправят ее в Париж, это мой последний шанс стать балериной, танцевать, потому что меня не взяли в здешнее училище, потому что мне негде больше учиться, а я уже и так отстала, и мне надо будет очень стараться, чтобы наверстать упущенное, а сделать это я могу только в Париже, только с преподавателями, которых здесь нет, которые возьмут меня под свою опеку и помогут мне на моем пути, научат открывать свои собственные движения, повороты и мелодии

мама, папа, помогите мне, отправьте меня, не оставляйте здесь, мне здесь трудно жить, трудно жить, не танцуя, мама, папа, помогите мне

но она не могла произносить слова, она могла их танцевать, а не говорить, слова были беспомощны, бесцветны, бессильны, она пошла к себе в комнату, разделась и легла, закрывшись с головой, весь день, вплоть до вечера она будет притворяться спящей, а на самом деле – плакать под простыней, плакать, плакать о своих танцах, о своем пути, о своих движениях и поворотах, которые никто не увидит

вечером мама смущенно вошла в комнату, что случилось? ты не заболела? тебе плохо?

нет, я в порядке, сейчас уйду, у меня встреча с Яворой и ребятами

она тихо закроет дверь своей квартиры, где отец и мать оживленно готовились смотреть финальную игру мирового первенства по футболу, спустится, пританцовывая, по лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы придумать движения подстреленной птицы, медленно падающей вниз.

* * *

Отвечайте нам, как вам снится Явора?

Лия, умоляю тебя, прекрати плакать!

Говорите! Говорите! Вы должны нам сказать!

Ну сколько можно молчать!

Откройте глаза! Откройте, я вам говорю!

Посмотрите на меня!

Лия!.. Лия!.. Прошу тебя, расскажи нам хоть что-нибудь о Яворе, какой-нибудь случай или воспоминание…

В сотый раз задаю вам вопрос, как вам снится Явора? Перестаньте молчать!

Пусть идет! Вызовем ее завтра! Уведите ее!