Текст книги "Взрыв в Леонтьевском"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– А какой театр? – тоже шепотом спросил Вересков.

– Ну, где не разговаривают, а поют.

– Оперный?

– Вот-вот. Так пойдем? Это на Пресне.

– Конечно!

– Тогда заходи за мной в шесть. Нет, лучше подожди на улице.

– Есть!

Спохватившись, девушка спросила:

– А ты чего приходил-то?

Вопрос был для порядка. Прекрасно понимала Татьяна, что приходит все эти дни Вересков сюда, чтобы увидеть ее, но приличия ради каждый раз он придумывал благовидный предлог. Она, тоже приличия ради, делала вид, что этому верит. Сегодня же, когда разговор начала она, поспешила вопросом исправить оплошность. Но ответ Сергея оказался для нее неожиданным.

– Да понимаешь… Словом, проститься.

Смущенно потупился Вересков. Физически ощущалось, как неприятно ему лгать девушке, а ложь присутствовала, и она ее улавливала безошибочно. Вчера они виделись, Таня полностью была в курсе его госпитальных дел, никаких расставаний не предвиделось и предвидеться не могло. Подозрительно посмотрела на опустившего голову краскома:

– Как проститься? Ты сам говорил вчера…

Как можно убедительнее постарался Сергей ответить:

– Обстоятельства переменились. Тут меня вызвали… Словом, я должен уехать, нет, не в дивизию, а так, по делу на несколько дней.

Пристально глядела девушка на человека, о существовании которого она совсем недавно еще и не подозревала и который при первом знакомстве вызвал у нее такую неприязнь. И без которого дальше жить она не могла и не хотела. И то, что те самые слова между ними еще не прозвучали, не имело для нее никакого значения. Она знала свой ответ на них.

Спросила враз потускневшим голосом:

– И когда ехать надо?

– Утром… Так я пошел? До вечера…

Только когда закрылась за ним дверь, охнула Таня. Непостижимой женской интуицией угадала, озарилась, что «несколько дней», на которые должен завтра отбыть Сергей, могут означать и действительно несколько дней, и – навсегда…

Застыла беспомощно, слепо уставившись в дверь. И не ощутила, конечно, на себе цепкого и долгого взгляда от дальнего стола.

Меж тем не так уж далеко от Тверской – на Арбате, на Собачьей площадке – Илья Фридман и Александр Захаров обживали чердак жилого дома, примечательного лишь тем, что располагался он точно напротив другого, в котором проживали братья Михаил и Антон Гарусовы. Отсюда, через чердачное полукруглое окно, отлично просматривался и подъезд, и лестничная площадка, на которую выходила квартира Гарусовых, и одна из ее комнат.

Наблюдательный пункт оснащен основательно. Под рукой, на ящике вместо столика, тяжелый морской бинокль, часы-луковица с морским же – не на двенадцать, а на двадцать четыре часовых деления – циферблатом, тетрадка для записей, карандаш. Есть и фонарик со шторкой, чтобы делать записи в темноте. Ну, и оружие, само собой.

Дверь чердачная на надежном запоре, никто посторонний сюда не проникнет. Отворят Фридман или Захаров только по условленному стуку, время смены тоже обговорено.

Вот к подъезду дома подошел высокий мужчина средних лет, одетый в черную шинель гражданского покроя и кепку. Это и есть Михаил Гарусов. Фридман толкнул локтем в бок напарника:

– Объект номер один вошел в дом. Засекай время фиксируй…

Захаров сделал в чистой тетрадке первую запись…

В это самое время поднял трубку телефона в своем кабинете Дзержинский, попросил дежурного соединить его с начальником угро Трепаловым. Разговор был недолгим:

– Александр Максимович? Дзержинский… Просьба большая. Нет, нет, людей отбирать не будем, не волнуйтесь. Я знаю, у вас в штате есть старый сыщик, знаток… Да, по-видимому, это он. В секретном порядке наведите у него исчерпывающую справку, кто в Москве из уголовного мира до революции использовал для ограблений подземные коммуникации… Очень срочно. Прошу перезвонить мне или товарищу Манцеву немедленно, как узнаете. Благодарю.

Феликс Эдмундович опустил трубку и надолго задумался.

Вечером того же дня Вересков дождался Таню, как уговаривались. Тверской, бульварами, Большой Никитской, затем Пресней добрались за час неспешного хода до клуба бывшей Прохоровской мануфактуры. Партер и ярусы были битком набиты рабочими, работницами, красноармейцами, хватало и подростков. Сергею и Тане достались хорошие места в первом ярусе, совсем рядом со сценой.

Таня ошиблась: представление было не оперой, хотя включало, действительно, популярные оперные арии и дуэты. В цельном виде оперные и балетные спектакли в том сезоне были редкостью. Чаще всего, особенно на клубной сцене, устраивали дивертисментные концерты, участвовали в них те артисты, в том числе и знаменитости всероссийские, кого удавалось найти и уговорить организаторам.

Тане и Сергею повезло – то ли обстоятельства удачно сложились, то ли устроители особо постарались, но концерт получился превосходный по меркам и мирного времени. Был и легендарный бас, и знаменитый тенор, и популярнейшая исполнительница цыганских романсов, и лучшая балетная пара из Большого, и куплетист – любимец московской публики, В другую пору Сергей сказал бы про такой концерт непочтительно – «окрошка», но в последний раз он был в театре лет пять назад, если не больше. Кроме того, рядом с ним сидела Таня, которая, похоже, таких артистов видела вообще впервые в жизни. А потому они искренне радовались каждому номеру, вместе с залом бурно аплодировали актерам и вообще были счастливы.

Потом они долго брели по пресненским переулкам, незаметно приближаясь к зоопарку, неподалеку от которого жила Таня. Когда проходили мимо церкви Рождества Иоанна Предтечи, Таня по какому-то наитию спросила:

– А твоя поездка – это опасно?

Сергей вздрогнул, с ненужной поспешностью ответил вопросом:

– С чего ты взяла?

Девушка промолчала. Ей все было теперь ясно, хотя ничего конкретного она не узнала.

Они пересекли Пресню, подошли к неказистому трехэтажному зданию, который украшала вывеска парикмахерской. Постояли у Таниного подъезда. Сергей, отогнув обшлаг рукава шинели, взглянул на часы:

– Уже двенадцать, почти… – сказал он со вздохом.

– Тебе когда надо утром… уезжать? – с каким-то странным выражением спросила девушка, и у Верескова почему-то сразу пересохло горло.

– Часов в восемь, – неуверенно ответил.

– Тогда пошли, – и, не взглянув на него, Таня с решимостью шагнула в темный подъезд…

Странное зрелище являл следующим утром кабинет Мессинга. Прямо на письменный стол, накрытый, правда, предварительно старыми газетами, сотрудники выкладывали разные вещи и. предметы, доставляемые из комендатуры. Сам Станислав Адамович и Мартьянов внимательно, даже придирчиво осматривали красноармейские шинели, фуражки, смушковые папахи, ботинки на крючках с обмотками, яловые сапоги, брюки, гимнастерки, солдатский вещевой мешок, ремень, холщовые полотенца, изрядно застиранные, кисет с махоркой, зажигалку-«самопал», кусок темного мыла, складной нож, самодельные алюминиевые ложку и кружку, бритву, ношеное нижнее белье, прочее нехитрое имущество, которое мог иметь боец.

Тут же лежали изготовленные лишь этой ночью, но умело «состаренные» документы – красноармейская книжка, выписка из госпиталя, продовольственный аттестат, железнодорожное предписание, небольшая сумма денег.

Мессинг вдумчиво перебрал каждый предмет и вдруг поднял укоризненный взгляд на коменданта:

– А помазок где?

Комендант смущенно развел руками:

– Сей момент, товарищ Мессинг, я мигом…

Торопливо вышел из кабинета.

– Кажется, теперь все, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Станислав Адамович Мартьянову. – Есть из чего выбрать экипировку.

– А как насчет оружия, товарищ Мессинг?

– Ну, по легенде он у нас артиллерист… Раньше фейерверкер что имел?

– «Наган» и бебут, это такой широкий тесак, обоюдоострый.

– Ладно, дадим ему наган. Только подберите у коменданта не новый, и чтобы солдатский, а не самовзвод.

– Есть.

Глава 18

Казанский вокзал справедливо считался одной из достопримечательностей Москвы, хотя, разумеется, к древностям ее никак не относился. Вокзал был порождением новой, капиталистической эпохи развития города. Сооруженный по проекту академика Академии художеств Щусева, он отличался масштабностью архитектурных объемов-«теремов» и богатством декоративного убранства. В оформлении фасада и внутренних помещений участвовали лучшие русские живописцы: Кустодиев, Лансере, Рерих. В главном зале Казанского свободно мог разместиться расположенный напротив, через Каланчевскую площадь, Николаевский вокзал.

Даже в условиях гражданской войны Казанский сохранял свое многолюдье – сюда прибывали поезда дальнего следования из благословенных «хлебных» мест, доставляя тысячи мешочников, исхитрявшихся просачиваться сквозь самые плотные цепи чоновских заградотрядов.

Как любое другое общественное помещение той поры, главный зал был замызган, оббитые тысячами пар грубых сапог и ботинок-«австрияков» полы усыпаны подсолнечной шелухой, окурками, всяким мусором. И однако, на этом грязном полу повсюду вдоль стен спали люди, грызли черные сухари, запивая сырой водой, измученные долгой дорогой и еще более долгим ожиданием поезда женщины кормили грудью детей. Гул многих голосов иногда прорезало треньканье балалайки или переборы гармошки-тальянки.

На одной из тяжелых дубовых скамей, каким-то чудом сохранившихся с довоенных времен, и прикорнул Вересков. Впрочем, всегда подтянутого, даже щеголеватого командира сегодня даже Таня вряд ли узнала бы в плохо выбритом красноармейце, одетом в потрепанную, прожженную в нескольких местах шинель, обутого в тяжелые трофейные ботинки с суконными обмотками. На коленях – тощий вещевой мешок – сидор, давно вытеснивший из армии красивые, но уж очень несподручные ранцы.

Место выбрано с точным расчетом – по обычному, установленному чекистами маршруту Гарусова внутри вокзала. Это было очень важно для создания обстановки наибольшей убедительности, чтобы эсер сам наткнулся на Верескова, а не наоборот. Сергей мог только догадываться, каких усилий стоило сотрудникам железнодорожной ЧК незаметно для стороннего взгляда «застолбить» эту скамью.

Краем глаза Вересков приметил лениво тащившегося по проходу изрядно помятого парня. Проходя мимо особиста, он едва не споткнулся о его протянутые ноги.

– Черт! Подбери копыта! – грубо кинул парень, даже не глянув в его сторону. Сергей внутренне подобрался. Это был сигнал. Значит, Гарусов уже в помещении вокзала и вот-вот появится здесь. Меж тем парень прошел дальше, присел на соседней скамье, выщелкнул пальцами из пачки дешевую папиросу, задымил.

И все же Гарусов появился в зале для Сергея неожиданно. Одет он был так же, как накануне, когда его наблюдали у дома Фридман и Захаров. Вот только утепленную кепку сменила форменная фуражка железнодорожника. Он шел быстро, привычно переступая через ноги, чемоданы, баулы, узлы, мешки. Только очень внимательный человек уловил бы в его движениях, жестах, взглядах по сторонам непреходящую настороженность. Верескова он выглядел, не доходя шагов десять, узнал – что значит хорошая зрительная память! – почти мгновенно. Остановился, удивленно хмыкнул, словно проверяя сам себя, не обознался ли, потом приветливо заулыбался:

– Вересков?

Очнувшись от полудремы, Сергей тоже удивился:

– Надо же, ты!

Гарусов огляделся, спросил озабоченно:

– Что здесь делаешь?

Сергей пожал плечами:

– Загораю вот…

Эсер еще раз внимательно оглядел зал. Убедившись, что никто не обратил на них ни малейшего внимания, приказным тоном произнес:

– Подожди меня здесь… Я сейчас…

Вересков не возражал:

– Давай, я не спешу.

Гарусов ушел озабоченный. Вересков уселся поудобнее, но вытянул вперед лишь правую ногу, левую поджал под скамью. Это тоже был сигнал – на него клюнули, подходить нельзя. Парень на соседней скамье толкнул тихонько локтем сидевшего рядом красноармейца. Тот потянулся лениво, откашлялся, встал с места и с независимым видом покинул зал: может, попить отправился служивый, может, узнать про поезда. Кому какое дело…

Через две минуты, а может поболе, красноармеец уже оказался в помещении транспортного отдела ЧК на Казанском вокзале и докладывал по служебному телефону:

– Товарищ «Четвертый»? Это «Восьмой». Объект вышел на «Рябину». Контакт успешный. Есть продолжать наблюдение…

Своего поезда в тот день Вересков, как намечалось, конечно же не дождался. Более того, вечером он уже пил чай в кухне гарусовской квартиры – разумеется, сам не напрашивался, по приглашению хозяина. Пока Сергей наслаждался первой чашкой с настоящей китайской заваркой (у Гарусова сохранилось несколько цыбиков – остатки реквизиции еще восемнадцатого года в известном магазине Высоцкого), младший брат Антон обшаривал в прихожей шинель и вещмешок гостя. Не найдя ничего подозрительного, он тоже прошел в кухню и подал Михаилу успокоительный знак.

– Почему же все-таки такой вид, Сергей? – спросил Гарусов, глазами зыркнув по линялой гимнастерке Верескова.

– А чем тебе не нравится мой вид? – осведомился Сергей.

– Да уж больно на дезертира похож.

– А я в каком-то смысле и есть дезертир! – расхохотался Вересков. Он взял в руки лежавшую на кухонном диванчике мандолину и лихо наиграл частушку:

Дезертиром я родился,

дезертиром и умру,

коль хотите – расстреляйте,

в коммунисты не пойду!

– Это как понимать? – с настойчивостью в голосе поинтересовался Гарусов.

– Ладно, чего уж перед тобой темнить. – Сергей отложил мандолину, лицо его стало хмуро-серьезным. – До весны нынешнего года я служил в Красной Армии ротным командиром на Южном фронте. Это я тебе еще на вокзале сказал. Но тогда не все сказал. Теперь слушай остальное. Служил без дураков, под своим именем. Потом кто-то в Особом отделе пронюхал о моей причастности к ярославским событиям… Ну, особиста пришлось ликвидировать, случай вышел. А тут у меня убило бойца Архипова. Он меня всего на год моложе был, приметы схожи. С его документами прибился к другой части…

В этой легенде у Верескова имелось лишь одно битое место – Гарусов в свое время знавал его как левого эсера, а потому мог насторожиться, почему он участвовал в ярославском мятеже, который организовали правые эсеры, сторонники самого экстремистского направления, возглавляемого Борисом Савинковым. Однако задай Гарусов такой вопрос, ответ у него нашелся бы, таковой был разработан после тщательных раздумий Манцевым и Мессингом. Звучал бы он примерно так: Вересков кинулся к савинковцам, потрясенный «расправой большевиков с левыми эсерами». Косвенным подтверждением такого шага была сама хронология: мятеж в Ярославле и Рыбинске случился почти одновременно с вооруженным выступлением левых эсеров 6 июля 1918 года в Москве, но ликвидирован был только 21 июля.

Что же касается версии со службой Верескова в Красной Армии, то ее Гарусов перепроверить бы никак не смог, она опиралась на подлинные события и документы, только самую малость подправленные в нужном для чекистов направлении.

Видимо, Гарусов счел ярославскую часть легенды вполне естественной (он ведь и сам теперь действовал в тесном контакте с анархистами, ранее с которыми левые эсеры, да и правые тоже дел не имели). Потому осведомился уже о другом:

– Чего в Москве?

Вопрос этот, правда в иных словах, он уже задавал на вокзале. Но так полагалось, и Сергей это знал. Ответил равнодушно:

– Ранение, тиф… Окопный набор. На той неделе выписался.

Тут у Верескова все было чисто: шрамы на теле, общий внешний вид подтверждали его слова лучше всяких бумаг. Гарусов переглянулся с братом, потом спросил:

– Что делать-то думаешь?

Это был решающий, переломный момент разговора. На сем он мог либо засохнуть на корню, либо получить важное продолжение, то самое, из-за которого МЧК и затеяла рискованную для Верескова игру.

Ответил спокойно, убедительно:

– Не знаю… Хотел в полк вернуться, он сейчас куда-то под Мелекесс переброшен. В Москве мне долго задерживаться нельзя, знакомых много.

За спиной Сергея Антон изобразил брату пальцами револьвер.

– Оружие есть? – тут же спросил Михаил.

– Наган, – беззаботно ответил Сергей, прихлебывая чай из блюдечка. И сам спросил: – А тебе что, нужно? На мой не рассчитывай…

– Да нет, это я так… – Михаилу действительно не нужен был этот жалкий наган, но он должен был для душевного спокойствия услышать от гостя правдивый ответ. Дальше крутить с Вересковым никакого смысла не было. Гарусов не имел никаких оснований или подозрений не верить ему, а для серьезной проверки, тем более перепроверки, у него просто не было времени. Конечно, он шел на известный риск, но он и так рисковал ежедневно и ежечасно. Потому и пошел ва-банк.

– Слушай, Вересков. Я, конечно, могу хоть завтра сунуть тебя в поезд на этот самый Мелекесс, по старому знакомству. И ты мне ничего не рассказывал, а я ничего не слышал. Будь здоров, боец Архипов. Но у меня есть к тебе предложение. Ты ведь занимался когда-то подрывным делом…

В эти же самые часы Дзержинский в своем кабинете разговаривал с Манцевым и Мессингом. В голосе его явственно прослеживались нотки недовольства.

– До годовщины Октября остались считанные дни, товарищи. А мы все еще возимся с «анархистами подполья».

– Почему «возимся», – с некоторой обидой возразил Манцев. – Главари ликвидированы, многие арестованы.

– Знаю. Но на свободе, по вашим же данным, еще гуляет более двух десятков. Совершенно озверелых. И они наверняка захотят испортить нам праздник… Который рабочий класс Москвы заслужил. Так сказал Владимир Ильич. Он потребовал, чтобы ЧК обеспечила столице полную безопасность.

– Мы внедрили своего человека в окружение Гарусова, Феликс Эдмундович, – вступил в разговор Мессинг. – Надеемся получить от него сведения, нужные для решающего удара.

– Я это знаю. Но наш товарищ может оказаться в ситуации, когда встреча с ним будет невозможна.

– Мы обусловили безконтактные сигналы.

– Сигналами всего не передашь, всего не предусмотришь. Теперь вот что…

Дзержинский взял со стола листок бумаги.

– Мне звонил начальник угро Трепалов. По моей просьбе он выяснил, кто в уголовном мире дореволюционной Москвы занимался грабежами через всякие подземные ходы… Ну, там канализация, и так далее. Оказывается, таких было всего три человека. Один давно умер своей смертью. Второго в прошлом году убили в пьяной драке на Хитровке.

В комнате повисла напряженная тишина. После короткой паузы Дзержинский завершил сообщение:

– А теперь самое интересное и, если хотите, самое многозначительное. Был и третий, Дмитрий Хрипунов, клички Сморчок и Митя-Уши. Умудрился в свое время обокрасть названным методом магазин знаменитого ювелира Фаберже. Так вот, Хрипунов вчера найден убитым в проходном дворе Сандуновских бань. По моей просьбе Трепалов поднял все связи угро. Никаких концов пока не обнаружено. Ни-ка-ких…

Манцев взволнованный поднялся с места:

– Так вы полагаете, Феликс Эдмундович, что этого, как его, Сморчка сначала использовали, а потом убрали анархисты?

Дзержинский кивнул головой:

– Убежден в этом… Хотя, конечно, стопроцентной гарантии дать не могу. Всякие совпадения случаются. Но сходится многое. У анархистов всегда были тесные связи с уголовным миром. Я предположил, что они захотят использовать для совершения следующего теракта московские подземелья. Без проводника в них не попадешь. А где найти проводника? Только в уголовной среде.

Мессинг спросил:

– Но зачем его убили?

Дзержинский был готов ответить и на этот вопрос:

– Возможны два варианта. Или Сморчок отказался им помочь, или уже помог и стал не нужен. В любом случае анархисты постарались избавиться от опасного свидетеля. Давайте исходить из худшего: они располагают информацией, которой у нас нет. Поэтому надо немедленно, не дожидаясь разведки нашего товарища, взять под наблюдение и контроль все подземные коммуникации центра города.

Мессинг сделал пометку в своем блокноте. Потом сообщил:

– В свое время комендант Кремля Мальков интересовался у старых служащих городской управы. Точных, даже приблизительных схем подземелий и коммуникаций в наличии не оказалось… Или затеряны, или вообще не составлялись.

– Или находятся во вражеских руках! Возможен и такой вариант, – заключил Дзержинский. Помолчав, произнес сухо: – Надо найти, товарищи. Если не схемы, то человека!

И тут Манцева осенила спасительная мысль:

– Идея! – в возбуждении он даже заходил по кабинету. – Есть такой человек в Москве, король репортеров Дядя Гиляй! В миру Владимир Алексеевич Гиляровский, друг Чехова и Станиславского. Помнится, всегда считался человеком прогрессивных взглядов.

– Как же, как же, – живо откликнулся Дзержинский, – это его знаменитые строчки: «В России две напасти: внизу власть тьмы, а наверху – тьма власти». Что ж, идея рациональная. Обратитесь к Гиляровскому. Надо полагать, для такого человека Кремль святая святых. Должен…

Через два часа в кабинет Манцева вошел огромного роста, с необъятной грудной клеткой старик. Под широченным пиджаком – цветастая украинская вышиванка. Из-под кустистых бровей молодо блестели лишь малость выцветшие от прожитых лет светлые глаза. К подбородку спускались вислые запорожские усы. Во всем его облике запорожец и проглядывался. Одного взгляда на легендарного Дядю Гиляя было Манцеву достаточно, чтобы понять, почему именно его приглашал Репин позировать для своей знаменитой картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Манцев вышел из-за стола, шагнул навстречу старику, уважительно указал на ближайший стул:

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич, прошу, садитесь.

– Когда в ЧК говорят «садитесь», приходится садиться, – без улыбки прогудел Гиляровский и аккуратно, чтобы не раздавить, присел на стул и уперся могучими руками о тяжелую суковатую палку.

Манцев с трудом сдержал улыбку. Про себя подумал, что надо дать указание коменданту поставить в кабинет еще одно кресло.

Устроившись понадежнее, Гиляровский спросил:

– ЧК, помнится, означает Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности. В коей из этих трех частей ко мне есть претензии?

– Да никаких претензий к вам, уважаемый Владимир Алексеевич, у нас нет, – ответил Манцев, откровенно любуясь живописным и явно своенравным стариком.

– Тогда чем обязан приглашению?

– Надобностью серьезной… Проговорили они добрый час…

Неспокойной, даже тревожной была эта первая ночь для Верескова на квартире Гарусова. Он прекрасно понимал, что даже после сделанного предложения включиться в деятельность «анархистов подполья» полного доверия ему не будет, а каждый шаг взят под тщательное наблюдение. Знал Вересков, что это такое – «чекистское внедрение во вражескую среду», чем может завершиться даже не явное разоблачение, но сколь-либо серьезное подозрение. Скорым и беспощадным уничтожением после мучительного допроса. Случаи такие были ему ведомы. Он знал, на что идет, когда ответил согласием сначала Мартьянову, а затем Мессингу и Манцеву. Чего он не знал и знать не мог, что за этим его шагом по прихотливому стечению обстоятельств, но как-то связанно, хотя он и не мог сказать, как именно, последует эта ночь, их с Таней первая ночь, счастливая и горькая одновременно.

Вересков не имел права рассказывать даже ей, члену партии, о своем задании. Предупредил только о главном и необходимом: ни в коем случае не подходить к нему и вообще вида не подавать, что они знакомы, если вдруг встретит она его где-нибудь в городе.

– Я сам приду к тебе, когда можно будет, – сказал он ей на прощанье. Мартьянова же попросил, если с ним что случится, поставить в известность тетку Анну (с ней Феодосий был уже знаком) и свою фактическую жену Татьяну Алексашину, сотрудницу агитпропа Моссовета. Мартьянов никаких вопросов не задавал, просто запомнил намертво имя и фамилию.

В конце концов Вересков заснул. Встал он рано, братья еще спали. Должно быть, с час он коротал время, перелистывая подшивку журнала «Театр и рампа». Потом в комнату заглянул Михаил:

– Читаешь?

– А что еще…

– Пошли завтракать.

Ели молча и быстро. Покончив с едой, Михаил приказным тоном сказал:

– Одевайся, пойдем в одно место.

Сергей неспешно оделся, влез в просохшую за ночь шинель (с вечера в Москве прошел изрядный дождь), направился было к двери.

Михаил жестом остановил его:

– Не сюда… Пойдем черным ходом.

…Это было упущение. Чекисты, наблюдавшие за квартирой Гарусовых, не знали, что есть черный ход во двор. Они не видели, как хозяева и «Рябина» вышли из дома, и, следовательно, не установили, куда они направились.

Утром Манцев, не в силах сдержать улыбку, рассказывал Дзержинскому о своей встрече накануне с Гиляровским. Прощаясь с журналистом, он сказал:

– Так наша машина отвезет вас домой, Владимир Алексеевич, и шофер подождет, пока вы соберете нужные бумаги.

– Хорошо, очень хорошо, – прогудел в ответ Гиляровский.

В дверях они как-то неловко столкнулись, и палка старика с гулким стуком упала на пол. Манцев поспешил поднять ее и – не смог удержать в руке! Палка оказалась невероятной тяжести.

– Господи, да она у вас чугунная, что ли?! – изумленно воскликнул Василий Николаевич.

– Точно! – Гиляровский легко подхватил палку и стал жонглировать ею, словно тросточкой. – Двадцать фунтов свинца залито! Для поддержания должного самочувствия в мускулах… Ну, и от лихого человека.

Заливисто рассмеялся и Дзержинский:

– Значит, взаимопонимания достигли со стариком?

– Полного. И бумаги полезные прислал, и личное содействие обещал. Поездить с нашими сотрудниками.

…Через много лет, когда «короля репортеров» уже не было в живых, Манцев узнал, что Гиляровский вовсе не случайно обронил палку. Это была одна из любимых его шуток: показать новому человеку, что у него есть еще порох в пороховницах…

Глава 19

Гарусов привел Верескова на конспиративную квартиру в Дегтярном переулке. Здесь уже несколько недель скрывался в буквальном смысле слова – даже на улицу почти не выходил – Донат Черепанов. К кому привел, не сказал. Однако Сергей узнал террориста по словесному портрету, но виду не подал.

Донат просверлил Верескова острым, недоверчивым взглядом:

– Слышал о вас, слышал… Пойдете с нами до конца? – он сделал явственное ударение на слове «конца».

Откуда «слышал»? И ни малейшего удивления от его прихода. Выходит, Антон Гарусов, а может, и сам Михаил, когда он заснул, смотал-таки сюда, на Дегтярный. Без предварительного уговора в эту берлогу нового человека не приведут. Черепанов – явный главарь. Уже поэтому тушеваться перед ним никак нельзя. Ответил спокойно вопросом:

– Чего ради я давал бы Михаилу согласие участвовать в акте?

– Ладно, – Донат устало махнул рукой. – Мы принимаем вас в комитет революционных повстанцев без проверки, в виде исключения под поручительство вашего друга. Я слышал о вашей работе в Ярославле, – и с нескрываемой досадой свернул разговор: – Да и проверять-то некогда!

Это была настоящая правда, на чем и строился весь расчет чекистов: проверять им некогда. А если станут выспрашивать детали – пожалуйста, Вересков был достаточно полно осведомлен о событиях в Ярославле.

Меж тем Черепанов повернулся к Гарусову, спросил уже другим, деловитым тоном:

– Когда можешь отправить его в Красково? Сегодня можешь?

Михаил отрицательно повел головой:

– Не получится… Филин вернется только ночью.

– Тогда не позднее чем завтра.

И снова Сергею:

– Рассчитываю на вас, Вересков. Россия знает силу Деникина. Россия знает силу комиссародержавия большевиков. Теперь она узнает третью силу – повстанцев-партизан! Ступайте!

Голос Черепанова был близок к истерическому срыву. Тем не менее Сергей перехватил его выразительный взгляд, предназначенный Гарусову. Смысл этого немого приказа мог быть только один: глаз с него, Верескова, не спускать все ж. Правильно, так и должны они были поступить. Это тоже было предусмотрено.

Молча надел в прихожей шинель и фуражку. Никто, конечно, не обратил внимания, что он оставил не застегнутой нижнюю пуговицу шинели и вроде бы случайно заправил в левый карман наружный клапан…

В дом братья Гарусовы и Вересков вернулись нормальным путем – через парадный ход. Это уже была оплошность Михаила. Едва завидев их появление на Собачьей площадке, аж застонал от досады старший поста Фридман:

– Ох, лопухи! Выходит, мы черный ход упустили!

Зафиксировав время, Фридман приказал напарнику:

– Захаров! Аллюр три креста! Доложишь Мессингу: у квартиры есть запасный выход во двор, который отсюда не просматривается. Нужен второй пост. Далее – объекты и «Рябина» уходили через двор в неустановленное время и вернулись в двенадцать десять. Это раз. «Рябина» подал два сигнала, это два…

Вересков подал два сигнала. Первый – находится под жестким контролем. Второй – просит связи. Значит, есть какие-то важные данные. Мессинг немедленно доложил о звонке от наружных наблюдателей Манцеву, сам же, прежде чем отправиться к Василию Николаевичу, распорядился немедленно установить второй пост на Собачьей площадке.

Выслушав Станислава Адамовича, Манцев вызвал Мартьянова, сообщил о случившемся, спросил:

– Захватить квартиру трудно?

– Можно, – согласился Феодосий, но тут же внес существенную поправку: – Однако если Гарусовы решат, что это «Рябина» навел, его вмиг порешат… Как пить дать.

Впрочем, Манцев и сам это понимал. Да и захватывать квартиру было преждевременно, иначе взяли бы ее и до внедрения туда Верескова. Спросил так, для утверждения в собственных мыслях. С сожалением произнес:

– Да… Выбросить записку ему не дадут. А ни почтальона, ни монтера не пошлешь… Какие нынче монтеры.

Он задумался, в глазах его вдруг засветился огонек надежды:

– Феодосий Яковлевич, – задумчиво произнес он, – а что сейчас самое обычное, хотя и неприятное в жизни москвичей? Тех, во всяком случае, кто в центре в хороших квартирах живут?

Мартьянов огласил без запинки:

– Обыски, пожалуй.

Манцев расхохотался:

– Точно! Вот и пойдите туда открыто, документы проверить, излишки провизии, муки прежде всего… К этому все привыкли. А на месте разберешься, по обстановке…

От полноты восторга Мартьянов так шарахнул по столу, что подпрыгнула тяжелая, замысловатой формы бронзовая с позолотой чернильница, доставшаяся Манцеву в наследство от тех времен, когда в здании размещалось страховое общество «Саламандра».

– Значит, идем в открытую!

– В открытую!

…В двадцати пяти верстах от Москвы по Казанской железной дороге есть тихий, не слишком известный, по сравнению с модной Малаховкой, дачный поселок Красково. Местность здоровая – сосновые леса вокруг, дачи недорогие, потому селились здесь до революции москвичи среднего достатка: преподаватели гимназий и университета, врачи, инженеры, присяжные поверенные, чиновники – от титулярных советников до надворных.

Дача некоего Горина – просторная, с застекленным мезонином, выкрашенная светло-коричневой краской – выстроена была на участке соснового бора и фасадом выходила на дорогу, ведущую в Малаховку. От других дач отстояла на изрядном удалении. Снимал ее железнодорожный служащий Падевич, который, однако, сам здесь не появлялся. Тем не менее дача была обитаема: в ней, с ведома съемщика, располагалась загородная база «анархистов подполья», причем главная. Еще одна дача была снята в другом подмосковном поселке, Одинцове. Именно в Краскове хранили террористы свои запасы взрывчатки, оружия и боеприпасов, а также ручной печатный станок. Сюда-то и должен был по указанию Черепанова привезти Верескова Михаил Гарусов.