Текст книги "Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ"

Автор книги: Тёкицу Куруматани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Ая намазала мою бритую голову шампунем, потёрла её, пока она не покрылась пеной, затем намылила полотенце и стала тереть всё моё тело – обмыла плечи, спину, задницу, каждый палец на ногах. Обхватила мой орган, принялась мять его, и он мгновенно налился кровью.

Выйдя из ванной, мы сразу же слились в жарких объятиях. Но исступления, которое охватило нас в тот первый раз в каморке в Дэясики, не было. Стоило мне один раз кончить, и я повалился на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Ая тоже. Быть может, потому что Ая велела мне надеть заботливо положенный у изголовья презерватив. Я встал с постели и избавился от него. Почувствовал запах спермы. Когда схватишь рукой змею, её кожа всегда выделяет тошнотворную животную слизь. Моя сперма пахла точно так же. Ая лежала, широко расправив крылья на спине. Приглядевшись, я заметил, что тело птицы венчает человеческая голова с детским лицом. Я подумал было, что это – Симпэй, но, всмотревшись получше, узнал налитые кровью белки татуировщика. Возле рта была вытатуирована длинная полоска пламени – огненное дыхание этого существа – на которой иероглифами было написано: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет».

Я лёг на девушку и приник к татуировке губами. Свирепые глаза феникса впились в меня. Я затрепетал каждой клеткой своего тела. Это вне сомнений были его глаза, глаза тухлого яйца. Я глядел в эти ужасные глаза, не в силах отвести свои. Не поднимая головы с подушки, Ая проговорила:

– Её Калавинкой зовут.

– Калавинкой?

– Птица такая, в раю живёт. Лицо человеческое, а тело – птичье. Она поёт песни бога. Это мне Маю сказал. Она ещё на стоиеновой марке нарисована, не видал?

– …

Действительно, выколотые на её спине слова могли быть только словами бога. В мифах Древней Греции тоже есть богини с лицами женщин и телами птиц – сирены. Они точно так же поют прекрасными голосами, и те, кто услышит их, теряют разум и умирают.

– Я выросла в Ама, в кварталах старьёвщиков, в грязи и в мусоре, а тут вдруг на тебе! Цветок лотоса. На счастье, говорит. А какое тут счастье? Когда исколол он меня своими иголками, я нутром поняла, кто я и откуда. Что всегда буду лакать рисовую кашу на мутной водице из канавы. А мне уже ничего не надо. Разве что деньги, чтоб брата спасти.

Я глядел в глаза райской птицы. Лицо было детское, но глаза бесстрастны, словно скованы ледяным холодом. Я вдруг вспомнил двор храма и курицу с выбитым глазом. Хотя чем я лучше? Не кромсал ли я куриную плоть с утра и до вечера, день за днём?

– А ты никогда про Калавинку не слышал?

– Нет.

– Ну и ну! Ни за что бы не подумала, что ты чего-то не знаешь.

Ая приподнялась на кровати, придвинула к себе сумку Достала блокнот и написала иероглифы. Птица была вовсе не фениксом. Я снова слегка возбудился. Но заставить себя протянуть руку и дотронуться до девушки не смог.

– Я…

– Чего? Опять захотелось?

– Нет, я…

Ая заглянула мне в глаза. Повалила меня на кровать. Принялась мять мой член, ласкать его языком. Ласки были долгие, настойчивые. Казалось, это Калавинка ласкает меня своим огнедышащим ртом, испепеляя мою плоть словами: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет». Я содрогнулся и истёк спермой, познав слово «горячо». Но настойчивые ласки не прекращались. Она будто доила мой пенис, высасывая сперму до последней капли. И я познал «холод», холод поистине смертельный.

Раскрыв холодильник, Ая села пить пиво. Я же валялся как бревно, иссушенное, утратившее все соки жизни. Зачем она сделала всё это для такого ничтожества? Я поднял голову. Накинув на плечи белую блузку, Ая сидела на стуле. Сидела, скрестив под собой ноги и широко разведя в стороны колени, придерживая рукой стоящий на коленке стакан с пивом, обратив ко мне огнедышащую дыру. Я сел на стул напротив. Ая достала из-за спины ещё один стакан и налила мне пива. Я глядел как поднимается белая пена и думал, что, сев перед ней, подписал свой смертный приговор. После семяизвержения уретра раскрылась, и маленькая дырочка на головке моего пениса жадно пила холодный воздух из кондиционера. Я достал из сумки почтовую сберегательную книжку и протянул её девушке. Ая взглянула на цифру, затем перевела глаза на меня. Захохотала.

– Да… кормилец из тебя – никакой. Чего суёшь-то?

– Вы только не обижайтесь, ладно?

– Это что, мне?

– Ну да…

– Совсем спятил парень. Последние гроши отдаёт! Не представляю, как ты только решился. Во даёт!

– Это – всё, что у меня есть.

– Всё? Хотя не скажу, что мало. У меня всегда ещё туже было. С самого детства.

– Так или иначе, это – всё.

Я подтянул к себе штаны, вытащил из кармана коричневый конверт тётушки Сэйко и выложил лежавшие в нём деньги на стол. Две купюры в десять тысяч, несколько тысячных и ещё мелочь. Монеты в десять иен и даже в одну.

– Вот это – уже точно всё.

– Ну, слушай тогда. Брат продал меня за десять миллионов.

– …

– Пять он уже получил, а если до двадцатого числа я не приеду в Хатта, его убьют. Какой мне толк с твоих грошей?

Я сложил руки, положил их на стол и уткнулся в них головой. Сердце трепетало, словно моля о чём-то.

– Не хочу я в Хатта ехать. Если поеду, брат, ясное дело, получит оставшиеся пять миллионов, и его не прикончат. Но меня-то повяжут этими деньгами по рукам и ногам и заставят каждый день делать то, что я сейчас делала тебе. Посадят на иглу, и валяй, пока не истреплешься, как старая тряпка.

Я слушал, что было силы сжав руки, ни на секунду не подымая глаз. Взглянуть на неё я не мог. Хотелось броситься перед ней на колени и молить о прощении.

– Что мне с твоими деньгами делать, а? Это ж капля в море…

– Простите. Но в Ама…

– Тётка мне всё уже растолковала. Мол, отлежишь своё под мужиками, и опять сюда приезжай – в Ама всегда место найдётся. Она знает – сама в молодости блядью была, как раз где-то в этих краях. Но если я в Хатта поеду, считай, всё, крышка мне. Стану как та баба, что к тебе в соседнюю комнату хаживает. Подвывать буду: «оцутаигана, уротанриримо…», да за мужиков цепляться.

Я посмотрел на неё. Она отвела глаза. Казалось, она едва удерживает слёзы. Её промежность, разинув пасть, звала меня. Холодный воздух из кондиционера волной прокатился по спине.

– Брат с дружками сейчас разыскивает меня… Небось, совсем с ног сбились. А я всё равно не поеду. Пускай другую себе дуру ищут!

Ая накинула гостиничный халат. Я тоже.

– Правильно я говорю или нет, а? Скажи мне, Икусима! Правильно же?

– Наверное…

– И ты со мной убежишь?

Она взглянула мне в глаза. Я нервно сглотнул.

– Помнишь, как ты тогда за мной шёл? Ты бы знал, как мне радостно на душе было… Вот, думаю, дуралей…

Ая закрыла глаза. И снова на её лицо опустился тот вечный сгусток тьмы. В нём не было голода, не было жажды. А только ледяной холод.

– Но мне некуда бежать. Некуда, – сказала она.

Кроме как в мир мёртвых…

– Эта братия – как жвачка на подошве. До могилы не отстанут, чтоб вернуть деньги, которые брат уже получил.

Я снова сложил руки перед собой и уткнулся в них, стиснув зубы. Крики её брата звучали в ушах. Казалось, сама бессмертная душа этого человека кричала сегодня утром у моей двери. Перед глазами, сверкая неистовыми красками лета, катил свои волны Осакский залив. И всё же я не мог представить себе, что мы действительно скоро умрём. Зачем она тогда велела мне надеть презерватив? Я достал бутылку пива из холодильника. Налил ей. Затем себе. И всё же смотреть, как белая пена медленно ползёт вверх, было выше моих сил.

23

Когда я проснулся, Ая стояла перед кроватью с большой матерчатой сумкой в руках. Я второпях оделся.

– Подумала было без тебя уйти.

– Почему?

– Больно сладко ты спал.

Сберегательная книжка и деньги так и лежали на столе. Как жалкий, никому не нужный мусор. Ая вышла из комнаты. Я поспешно собрал свой мусор и вышел вслед за ней.

По дороге на станцию мы зашли в столовую. К завтраку прилагалось сырое яйцо. Хозяйка поглядывала на нас, понимающе ухмыляясь. Очевидно, ей часто приходилось обслуживать парочек, которые провели ночь в доме свиданий неподалёку. Ая разбила яйцо в свою тарелку с рисом, затем присыпала её приправой – нарезанными жареными водорослями. Я сырое яйцо съесть не смог. И съел всё, кроме него.

– Не будешь?

– Нет. Не люблю.

Ая разбила яйцо в уже пустую плошку от риса и выпила его одним глотком. Совсем как та хозяйка лавки на углу моего переулка в Дэясики – она тоже выпила сырое яйцо прямо перед моими глазами. Тем же ртом Ая вчера высосала до последней капли моё семя. Я увидел на плошке след губной помады. Куда она собиралась уйти, оставив меня в гостинице? За гостиницу тоже заплатила она. Пустая скорлупа лежала в плошке, идиотски разинув рот. Почему она хотела оставить меня? Из жалости?

За еду заплатил я. На вывеске азбукой было выведено название ресторана: «Досыта!» Мы вышли и побрели по улице. Нещадно палило летнее солнце. В насаженных вдоль улицы платанах оглушительно скрежетали цикады. Некоторые лавки стояли с закрытыми ставнями – очевидно, их хозяева решили закрыться на праздник Бон позже других. Собиралась ли Ая скрываться здесь, пока не пройдёт назначенный ей день – двадцатое августа? Пока не убьют её брата?

Но тогда путь назад будет отрезан. И кто убьёт его? Члены его собственной шайки? Или той, которая дала ему пять миллионов задатка? Те, чьи деньги он растратил, наверняка сделают всё возможное, чтобы выжать из девушки оставшиеся пять миллионов. Ну а те, что дали ему задаток, станут разыскивать её ещё упорнее, посчитав, что их обвели вокруг пальца.

Мы вошли во двор храма Ситэннодзи. Храм был огромен. Царила тишина, и на земле с юга на север цепочкой тянулись постройки: выкрашенные в цвет киновари главные ворота – Южные, затем Внутренние Ворота, Пятиярусная Пагода Реликвий, Золотой Храм, Зал Проповедей. В яростном свете летнего солнца храмы и пагоды отбрасывали густые тени, осыпались ливнем лучей. Под этим ливнем по земле ползли тени пришедших сюда помолиться, а в стороне лежал полуголый бродяга с татуировкой на плече. Из колокольни позади Зала Проповедей доносился звук колокола – очевидно, там служили поминальную службу.

Между камнями мостовой росла трава. В этом дворе она могла выжить только тут, рядом с бесконечной вереницей людских ног. Вчера вечером, когда я достал сберегательную книжку, Ая взглянула на стоявшую там цифру и расхохоталась. Я вздохнул было с облегчением, но сейчас, вспоминая ту сцену, снова и снова чувствовал укоры совести. Ая присела на корточки в тени, под огромным карнизом крыши храма. То же сделал и я.

– Тихо тут, – проговорила Ая. – Приятно.

Перед нами, закрываясь от лучей солнца зонтиком, прошла женщина.

– В детстве часто с братом в такие храмы ходили, земляных пауков ловить. В Ама.

– Кругленьких, как Дарума?[38]38
  Дарума – кукла из дерева или папье-маше, изображающая Бодхидхарму, буддийского монаха, согласно легенде пришедшего из Индии в Китай проповедовать дзэн-буддизм. Один глаз у куклы обычно не прорисован, его рисует владелец куклы, когда сбывается загаданное при покупке куклы желание.


[Закрыть] Которые в маленьких норках живут?

– Ага. Норку себе под фундаментом храма выроют и прячутся. Одну малюсенькую дырочку оставят и плёнкой её белой затягивают, а мы возьмём бамбуковую палочку или ещё чего-нибудь, сунем туда и крутим. Так и доставали.

– Я их тоже ловил. Только не во дворах храмов, а у стен жилых домов. Попадало мне за это. Одна старуха, соседка, помню, увидела меня и как заорёт: «Ах ты паскудник, дом мне поломаешь!»

– Брату тоже доставалось. От настоятелей.

– Да?

– Я, знаешь, бегала быстро. А он у меня всегда растяпой был.

Муравей заполз на носок моих сандалий. Мы прошли несколько шагов к лестнице под карнизом храма и сели на нижнюю ступеньку. Дул сильный, но по-летнему жаркий ветер.

– Слушай, дай ещё раз взглянуть на твою сберегательную книжку.

Я сунул руку в сумку. В ней лежали завёрнутые в газету трусики. Газета пахла требухой. Ая мельком взглянула на цифру в книжке, затем перевела взгляд на меня.

– Дашь её мне?

– …

– Не жалко?

Я достал из внутреннего кармана сумки печать и тоже протянул её ей.

– Вы уж извините, никакого толка от меня…

– Да брось ты! Такой ты мне и нравишься.

Ая улыбнулась. И всё же ощущения, что мы с ней вот-вот возьмём и сбежим ото всех на тот свет, не было. Ая некоторое время смотрела на меня, кисло скривив рот. Затем спрятала сберегательную книжку и печать к себе в сумку. Теперь я был практически нищим – у меня оставались лишь деньги тётушки Сэйко, всё ещё лежащие в кармане брюк. Почему-то я вдруг вспомнил о карликовом деревце, которое так и стояло иссохшее на подоконнике.

– Слушай, а тебе приятно со мной?

– А?

Разумеется, Ая имела в виду вчерашнее. У меня пересохло во рту.

– Если приятно, я буду спать с тобой сколько хочешь, пока не надоест. Я же Калавинка. Райская птица. Которая высасывает из мужика все соки – вон сберегательную книжку у тебя вытянула. Такая я.

– Перестаньте, честно слово! И от денег моих вам всё равно никакого толку не будет.

– А ты на что жить будешь? Завтра к примеру?

Я посмотрел на неё. Её глаза были закрыты. Я тоже закрыл глаза. Неужели она думает, что какое-то «завтра» есть и на том свете? Или собирается умереть одна? Или сказала это просто так, к слову?

– Скажите…

– Что?

– Да нет, ничего.

Спросить её напрямик было страшно.

– Помнишь, как ты дрожал в тот вечер, когда я к тебе пришла?

– А… да. Всё было так неожиданно…

– Ты уж прости, что я к тебе ни с того ни с сего нагрянула…

– Нет, нет, что вы! Я был очень рад.

– Тётка говорила, что от твоей серьёзности и соль протухнет, а и правда. Помнишь, сказала тебе: «Встань»? И встал, как миленький! А как взяла у тебя в рот, смотрю, а у тебя коленки дрожат! Смех!

– …

– А Маю почуял, что я на тебя глаз положила. Я потому к тебе и пошла. Потому что страшный он человек.

– Это уж точно.

– Страшный, правда же? Поглядишь, как он бритву кидает, аж кровь в жилах стынет. Зажмёт её вот так вот между пальцев и как метнёт вбок, курице прямо в глаз! И ни промахивается, ни разу. А курица-то живая, на месте не стоит.

– Я тоже видел, во дворе одного храма в Ама. Правда, всего один раз.

– Ужас, да? А что будет, если он узнает, что я к тебе ходила, а? Подумать страшно! Он ведь ревнивый – ужас. Не простит ни тебе, ни мне. Я, знаешь, чуть с ума не сошла потом, думала всё: как ты себя поведёшь? А сама старалась виду не подавать.

– У меня тоже каждый день мурашки по коже бегали.

– А он вроде бы подозревал, что я к тебе ходила. Несколько раз смотрю на него и чувствую: ну всё, узнал. И не вдохнуть, не выдохнуть… А тебе он ничего такого не говорил? Намёками вызнать не пытался?

– Нет, – солгал я. Солгал машинально, ни на минуту не задумавшись.

– Ну, тогда повезло. Если прознаёт, где мы, считай, всё. Он как змея – если решит чего, ни за что не отстанет.

– Правда?

– А иначе разве дала бы я ему кожу свою марать?

– Вы что, не хотели?

– А ты что думал? Я что, дура что ли? Донимал меня, умолял да упрашивал на все лады, припёр меня к стенке, так что ни вдохнуть, ни выдохнуть, вот я и…

– Знаешь, я тогда шла к тебе и думала: а прознаёт он, и чёрт с ним. Хотелось разок ему рога наставить. И поглядеть на него, на сволочь этакую. Какую он тогда рожу скорчит.

Какую же тогда цель преследовал Маю, послав меня позавчера в Даймоцу с пистолетом?

– А потом как подумала, сколько из-за меня бед тебе…

– …

– Одиноко мне было, понимаешь? Маю вдруг заявил, что съездил, договорился со знакомыми какими-то в Тодзё, и что теперь Симпэй у них жить будет. И ведёт себя так, будто я ему и не нужна вовсе. Говорит, опять в странствие уйдёт – учиться. А потом оказалось, что он уже тогда знал, что брат мой в жопу попал. Забоялся, что его тоже в эту заваруху втянут, вот и запел такие вот песни. А я тогда ещё ничего не знала. Ему ведь до меня дела нет – истыкал меня своими иголками и всё, проваливай куда хошь. Я ему как старая зубная щётка. Да только если он про нас с тобой узнает, тогда дело другое. Такой уж он человек. Из кожи вон вылезет, но выследит и отомстит. Хотя самое важное ему – иголки свои втыкать, а как истыкает – всё. Дальше до тебя интереса ему, как до старой заварки. А перед тем как разрешила, всё клянчил: дай, говорит, душу свою на тебе выколоть. Вот с такой вот рожей.

Ая изобразила на лице выражение дьяволицы театра Но.

– У него вместо сердца – марка стоиеновая. Говорит, в провинции Оосю, в Хираидзуми, храм есть один, Тюсондзи, так в этом храме кэман какой-то висит, это украшение такое, и что этот кэман на марке напечатали. А я ему говорю, мол, что я, учёная что ли? Тоже мне, нашёл, кому рассказывать!

– Так господин Маю в Тюсондзи ездил?

– Икусима, я хотела, чтоб ты мои груди сосал, понимаешь ты? Чтобы дырку мою волосатую вылизал.

Ливень лучей, обрушившись на мостовую, осыпался брызгами, нещадно бил в глаза. Пятиярусная пагода отбрасывала на землю густую тень.

– Разве мы люди? Мы – звери в человеческой коже. А чего ты дрожал-то тогда? Неужто я страшная такая?

– Я же вам только что сказал.

– Ладно, ясно с тобой всё…

Бродячая собака прошла по двору, высунув красный язык.

– Мне бы только из мужика деньги вытянуть. Елду я твою люблю. И больше ничего.

– Это не так.

– Не так? Это ещё почему?

– Ну, как почему…

Действительно, мы терзали друг друга как два омерзительных скота. Но оба хотели всем сердцем именно этого. Цеплялись друг за друга, как утопающий за соломинку. Хотя я при этом дрожал от страха. Мы просто не могли иначе.

– Меня продали. Значит, я – уже не я. Я теперь всё равно что покойница. Или вещь какая, которую из магазина домой несут. Они могут со мной делать всё, что хотят – хоть сварить, хоть пожарить, как вон твою свинину с говядиной. Я – покойница. Это душа моя сейчас с тобой разговаривает. А что за разговоры ведёт – тоже ясно: что елду твою любит до смерти. Дура, а? Какая дура…

– Нет. Ты – цветок лотоса. И ты – хорошая.

Впервые я назвал её на «ты». Назвал невольно, но просто не мог иначе. Её слова были воем волка, затравленного, знающего, что смерть близка. Ярость и отчаяние, сквозившие в каждом слове, дышали ледяным холодом, холодом души, для которой человеческая оболочка стала мучительным бременем. Этот ледяной холод я невольно назвал «цветком лотоса». Я мог назвать его и «Калавинкой» – разницы не было никакой. Наверняка Маю выколол на её спине холод, сковавший за долгие годы его тело и его душу. Словно одержимый этим бесовским холодом. И, сделав своё дело, выбросил её. На её глазах выступили слёзы.

– У мужчин всегда одно на уме. «Ая, – говорят, – красавица ты моя! Цветок лотоса в канаве!» Только во мне бабу увидели, так и слетелись все, как мухи на говно, и приятели братовы и вообще все. Ты вон тоже, небось, за елдой своей попёрся. Елда тебе говорит: «Хочу!», вот ты и попёрся тогда за мной.

По двору перед нами прошла процессия монахов. У каждого была пышная перевязь через плечо, и больше половины были в очках.

– А мне уже всё равно. Сколько лет можно кашу на мутной водице пить? Цветы рано или поздно увядают. Это вот деревья всё вверх да вверх тянутся, год за годом… Брат вон тоже вырасти хотел, потому и хапнул чужое.

К храму подошла ещё одна процессия монахов. Наверное, начиналась какая-то церемония, которую положено исполнять после праздника Бон. Резкий гудок, наверное, возвещавший двенадцать часов, взметнулся к полуденному небу.

Мы покинули храмовый двор и двинулись дальше. Храмов в округе было много. В густых рощах оглушительно трещали цикады. Мы вышли на проспект Маттямати, прошли мимо бесконечного ряда мастерских по ремонту мотоциклов. Спустившись по улице Кутинавадзака до конца, зашли в китайскую столовую, выпили пива, закусывая китайскими пельменями, затем поели китайского плова. И пиво, и пельмени, и плов для неё наверняка были «кашей на мутной водице». Ресторан назывался «Шанхайский». Доев, я пошёл в туалет облегчиться. Вернулся. Но её за столиком не оказалось. Я похолодел от ужаса. Вытащил было деньги из кармана, но хозяин сказал, что за еду уже заплачено. Я выбежал на улицу. Яростные лучи солнца иглами впились в лицо. Ая стояла у подножья холма, глядя на цветы олеандра, нависавшие над дорогой. Только что выпитое пиво хлынуло потом из каждой поры. Мне вдруг невыносимо захотелось её. Захотелось впиться губами в её грудь. Сейчас меня влекло к ней намного сильнее, чем вчера вечером, когда я сошёл с поезда на станции Тэннодзи. Нет, сейчас во мне, скорее, отчётливее звучало её дыхание, биение её сердца. Она словно жила во мне. И страшно мне стало именно поэтому.

Мы пошли по дороге вверх. Полуденное летнее солнце палило нещадно. Но в моих глазах царила тьма. Куда мы идём, куда? Неистово ревели цикады. Всё остальное было неподвижно и немо. Двигались лишь две тени – её и моя. Я шёл, глядя на две покачивающиеся тени, и мне стало казаться, будто мы бессильно плывём в абсолютной пустоте.

Мы вышли во двор храма Айдзэнсан. Двор был пуст. Постройки и здесь были выкрашены в цвет киновари. В этих окрестностях издавна росли олеандры, и весь двор казался безумным сплетением малинового и белого. Я остановился в тени храма. Ая стояла на мостовой в центре двора, глядя прямо перед собой. Её руки бессильно свисали по бокам. Волосы блестели в ярких лучах солнца. А глаза неотрывно глядели на карниз, подвешенный над главным входом в храм. Она не молилась, а только жгла себя в адском пекле лучей, словно желая сгореть дотла. Я подошёл к ней и встал рядом.

– Давным-давно видела, как одного в бочке с бетоном замуровывали, в Акаси.

– Что?

– А он рыдает да кричит всё: «Не надо, парни, ну не надо!» Вопит, как резанный. Хотя «уголёк» был зрелый.

Я нервно сглотнул.

– С братом то же самое будет. Продать-то он меня продал, да только половины ему ещё не дали. Но и аванс он своей шайке отдал, и эти деньги ему тоже никто отдавать не будет. Выходит, и свои его разыскивать будут, и чужие. В общем, крышка ему.

Прозрачные лучи иглами впивались в кожу.

– А бочка с тем «угольком», небось, так и лежит на дне пролива…

– Вы его знали?

– Знала. Ходил за мной по пятам, приставал всё.

– …

– А я на него и не глядела. Выпендривался много. Важную птицу из себя строил. Повсюду в иномарке разъезжал. Даже если пешком быстрей будет – за табаком, или там купить чего – всё равно сядет на свою иномарку и едет. Притормозит рядом и зовёт: «Ая, прокатиться не хочешь?» … А я лучше с бедным пойду.

Наверное, потому Маю и захотел выколоть на её спине цветок лотоса. Увидел в ней райскую птицу Калавинку, парящую над его лишённым тепла городом…

Мы вышли со двора храма Айдзэнсан на улицу и пошли вдоль каменной ограды храма, на этот раз вниз. Вскоре вышли к парку Тэннодзи. На возвышении слева стояло помпезное здание городского Художественного музея, справа начинался зоопарк, а за ним виднелась башня Цутэнкаку. В зарослях кустов видны были полуголые нищие. Некоторые валялись на земле, некоторые сидели, разглядывая блуждавших в лучах летнего солнца мужчин и женщин. Ещё пара недель, и я стану одним из этих нищих. Но суждено ли мне проблуждать в этом мире ещё пару недель? Или я уже мертвец, плутающий в ливне лучей этого мира, мира, где ему уже не место?

– Видишь картон от выброшенных ящиков, который они под себя подстилают?

– Вижу. Зимой они из этих ящиков целые лачуги строят, чтобы спать теплее было.

– Старьёвщики такие ящики называют «готасин». Я ведь выросла среди нищих, старьёвщиков, в грязи да в мусоре, потому и знаю. Раньше за эти ящики лучше всего платили. А теперь за них уже ни черта не получишь. Бумаги теперь завались, и почти никто картон на макулатуру не принимает. А мамка у меня как раз такие вот картонные ящики и собирала, и я ужасно любила в них забираться. Дети ж любят в ящики всякие забираться, правильно?

– Да уж.

– Залезу и говорю мамке или брату, чтоб крышку закрыли. Мне нравилось, когда я вылезти не могла. Странная я была, правда?

Я беззвучно рассмеялся.

– Брат сперва залезет на ящик, бесится, прыгает, а я затаюсь как мышка и сижу себе. Немного времени пройдёт, и сдаётся он – забеспокоится и зовёт меня через щёлку. Тихо-тихо зовёт: «Ая, Ая!»

– А вы?

– А я всё равно сижу себе в ящике и молчу. А он тогда возьмёт и уйдёт – чтоб в следующий раз отвечала ему. Но я ж его знаю! Сижу и думаю себе: ничего, вернётся, куда он денется? Духу не хватит меня бросить. Так и было: пройдёт ещё немного времени, и возвращается, как миленький. Уйдёт куда, да никак забыть не может, что меня в ящике оставил. Мучается, мучается, места себе не находит. Даже притвориться толком не может.

– И он ни разу вас не бросил?

– He-а. Куда ему? С виду грозный такой, а на самом деле трус страшный. Позовёт меня пару раз, и открывает.

Наверняка они росли без отца.

Мы пошли в зоопарк. Я не был в зоопарке с детства. Ая сказала, что она – тоже. Наступили летние каникулы, и я был уверен, что зоопарк окажется битком набит людьми, но ошибся – посетителей было мало. Наверное, это естественно, поскольку бродить по зоопарку в такую жару – удовольствие невеликое. Ведь я тоже оказался здесь невольно, сбившись с пути, заблудившись в этой абсолютной пустоте. И всё же больше половины посетителей зоопарка были особями, недавно прошедшими стадию спаривания. Эти привели с собой свой приплод. Другие были помоложе, и пришли подготовиться к произведению потомства, надышавшись запахами корма и размножения животных тварей – зверей, птиц и рептилий.

Пингвины стоят под струёй воды – их поливает служащий зоопарка. Страусы замерли, вытянув длинные шеи. Бегемот утопает в воде, и лишь глаза виднеются над поверхностью. Горилла неподвижно сидит в клетке, скрестив руки на груди. Тигр, изнемогая от жары, растянулся на полу. Жираф оцепенело стоит на солнцепёке, высунув язык. Проданные живые существа, жизнь которых укладывается в одно жалкое слово: «товар».

Практически такое же зрелище я увидел в далёком детстве, когда меня впервые привели в зоопарк при замке Химэдзи. Единственное отличие, пожалуй, было во мне самом. Я смотрел на всё это без былой радости. Рядом со мной шла Калавинка – существо, ничем не отличающееся от этих тварей, проданных, купленных… И моё сердце стонало, корчась от боли.

Мы зашли в кафетерий при зоопарке и купили сок. Ая ушла в туалет. Вернулась.

– Ты чего вообще в Ама-то приехал?

– Я уволился из фирмы, не подыскав себе ничего другого. И два года спустя у меня не было даже свитера, чтобы надеть зимой.

– А в другую фирму устроиться не мог?

– Наверное, мог… Но тогда как раз начался нефтяной кризис, и всё переворачивалось с ног на голову. И обратно. Сегодня ты – туз, а завтра – двойка. А в ханафуда[39]39
  Японские игральные карты. Нередко используются в нелегальных притонах для азартной игры.


[Закрыть] есть такое правило: если у тебя в самом конце игры на руках нет вообще ни единого козыря, ты и побеждаешь. Побеждаешь как раз потому, что у тебя очков – ноль. Похожее правило есть и в ту-тэн-джэке.

– В ту-тэн-джэке? Пробовала в него играть, да больно сложно. Слушай, а ты в ханафуда играешь? Ни за что бы не подумала!

– Несколько раз приходилось.

– Да? Но знаешь, вероятность выиграть с нулём на руках – одна на миллион. В самом конце всегда вытянешь козырь. Молишься про себя: только не козыря, только не козыря, а всё равно вытягиваешь. Причём самого мелкого. И раздевают тебя до нитки. Знаешь, как это называется, когда без козырей выигрываешь? «Дать дёру». Так ты, Икусима, дать дёру захотел?

– Нет, вытянул в самом конце козыря.

Да ты что! Значит, ты…

– Нет. Вытянул козыря, который мне нужен не был.

Я вдруг почувствовал, что сказал лишнего. Хотя желание выиграть в этой жизни без козырей у меня действительно было.

Мы вышли из зоопарка в половину пятого с минутами. Казалось, будто стрелки часов с каждой минутой вращались быстрее. Куда мы пойдём теперь? Перед нами торчала обветшавшая башня Цутэнкаку. Вокруг неё, словно призраки прежней эры, теснились лавки готовой европейской одежды, грошовые пивные, откуда несло запахом варёных свиных потрохов. От кого-то я слышал, что в этой округе в еду подкладывают собачину. Что, пожалуй, ничем не лучше потрохов умерших от болезни свиней и коров, которые я разделывал в Дэясики. Мы прошли мимо ресторана, где подавали еду из фугу[40]40
  Рыба из семейства иглобрюхих.


[Закрыть] с огромным, изображающим рыбу фонарём вместо вывески. Прошли второсортный театр для бродячих актёров, перед которым стояла палка с афишей: «Сэгава Киннодзё и его труппа!» Рядом с ним в ряд выстроились столики для игры в сёги;[41]41
  Японская игра, напоминающая шахматы.


[Закрыть] вокруг играющих толпились зеваки, некоторые глядели на игру с шашлыками в руках и, ни на секунду не отрывая глаз от игральной доски, жадно рвали зубами куски свиного мяса. Город выглядел обшарпанным, и лучи уже склонившегося к западу летнего солнца нещадно освещали его, словно в насмешку.

– Кого я вижу! Это же Ая!

Обернувшись, я увидел парня с короткими, завитыми волосами, одетого в рубашку в крупную сетку. Ая испуганно сжалась.

– Ну, чем занимаемся? – спросил он, с ухмылкой взглянув на меня. По виду было ясно, что он «уголёк». – А к нам в контору только что Санада приходил. Нет, вру, где-то после обеда это было. Мрачный, как туча.

– Ещё у вас?

– Нет, ушёл. Что там у него за дела – не знаю, да только сразу потопал к боссу в дальнюю комнату, и сидели все, говорили о чём-то. А как он ушёл, вдруг Хоримаю заявился. Вы, случайно, не с ним приехавши?

Он потёр кончик носа и взглянул на меня ещё пронзительнее. Я почувствовал, что Ая снова напряглась.

– Неужто развлекаться приехали, по такой жаре?

– Угу. Давно хотела в зоопарк сходить.

– В зоопарк, говорите? Ну и ну…

– Мне, знаешь, страусы нравятся. Вот такие громадные яйца несут, представляешь?

– Ну да… Это оно конечно…

– Ладно, бывай, – вдруг сказала Ая, повернулась на каблуках и быстрым шагом пошла прочь. Мужчина посмотрел на меня. От его взгляда кровь застыла в жилах. Я поспешно отвёл глаза и бегом бросился за ней. Итак, не только Санада, но и Маю рыскал где-то совсем рядом. Известие повергло меня в ужас. Перед глазами снова блеснул «пугач», который мне позавчера велели отнести в контору человека по имени Сайто, в Даймоцу. С каждым шагом мы подходили всё ближе к бойким торговым кварталам. Ая молчала. Молчал и я. Мы шли быстро, и кровь бурлила, словно закипая, в жилах.

Время, которое нам было дано провести наедине, разлетелось в прах в мгновение ока. Я не знал, где мы и куда направляемся, но ощущение пустоты пропало. Казалось, будто мир хлынул в неё беспорядочным потоком, содрогаясь и мечась, и я не мог разглядеть толком ничего – ни улиц, ни лиц людей вокруг. Словно пустота вдруг вывернулась наизнанку и стала действительностью, явной, но столь же пустой. Я будто воочию видел отрезанный мизинец на левой руке того парня – я заметил его, когда он потёр рукой кончик носа.

Внезапно впереди показалась станция Тэннодзи. На мгновение Ая остановилась, но тотчас же пошла вперёд, к станции. Предзакатная тьма уже клубилась над землёй. Ая прошла в здание станции и напрямик направилась к шкафчикам камеры хранения. Не к тем, где я оставил свою котомку, а к другим, возле станции линии Кинтэцу. Вытащила из ящика большую сумку.