Текст книги "Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ"

Автор книги: Тёкицу Куруматани

7

Однажды под вечер во время майских выходных у помойки возле дома пожилые супруги с первого этажа рылись в мусоре в поисках вещей, которыми ещё можно было пользоваться, и еды, которую ещё можно было съесть. Я успел привыкнуть к подобным сценам за годы, проведённые в Токио и в Кобэ, но в этот раз ощущения, что видишь просто нищих, копающихся в мусоре, не было. Казалось, будто две обращённые ко мне печальные спины – сами души этих людей, скрывшихся от всего мирского в каморке на первом этаже. Души, творящие неведомую молитву. Голубизна неба резала глаза до боли.

Я оглянулся. Даже здесь, в самом центре города, повсюду цвели цветы. У обочины росла трава, пылали цветы азалии, за забором цвела роза. Не замедляя шаг, я на ходу сорвал цветок азалии, прижался к нему губами и отпил нектара. На площади возле станции бесцельно шатались бродяги, не нашедшие себе на день работы.

Вернувшись, я нашёл на полу брошюрку какой-то религиозной организации – очевидно, её забросили в комнату через щель вечно приоткрытой двери. Ознакомившись сперва с доктриной, насквозь прошитой притянутыми за уши доводами, я наткнулся на следующий текст, который потряс меня до глубины души. «Прыгни хоть раз в огонь. И тогда ты впервые поймёшь, что огонь – горячий. Будучи человеком разумным, ты думаешь, что прекрасно знаешь это и так. Но выговорить слово „горячо“ так, чтобы в нём звучала истина, дано лишь тому, кто хоть раз прыгал в огонь. И тогда это слово становится словом Бога. Словом жизни. Произнесённое тем, кто никогда не прыгал в огонь, слово „горячо“ – лишь оболочка слова, пустая и безжизненная. И тебе это известно лучше любого другого. Изначально слова были у Бога. Тогда каждое слово было истинно. Когда же слова перешли от Бога к людям, они стали лживы. Но вот незадача: даже произнесённые людьми, слова иногда глаголят истину. Задумайся о том, что такое истина, и ты поймёшь, что истина – всё то, что возлюблено Господом. Но людям не дано знать, как угодить Его сердцу. И они лгут, слепые в своей гордыне. На самом деле лгать человека заставляет ни что иное, как его тщеславный разум. Недаром иероглиф „ложь“ состоит из двух частей: „человек“ и „делать“. То есть ложь – то, что свойственно человеку изначально. Но даже человеческие слова иногда говорят правду. Потому, что в каждом человеке живут и дышат неподвластные разуму духи – дух духовности, дух порыва, дух повествований, дух очищения, дух зла и другие подобные духи, которые часто приводят человека к гибели. Однако…»

Утром в первое воскресение после праздников я понял, что сидеть в комнате без дела больше не могу. Я выбежал из дома на улицу квартала Дэясики и увидел бабочку-капустницу. «Ух ты!» – подумал я и как одержимый погнался за ней. Но очень быстро потерял её из виду. И вдруг мне захотелось съездить в Нара. Город расположен в низине посреди гор, и я наверняка увижу немало бабочек, если поброжу там по какому-нибудь полю. В Нара я не был с шестого класса, когда ездил туда со школой на экскурсию.

Поезд поехал вдоль реки Ямато, и в глаза безжалостной ордой хлынула свежая зелень полей и гор. На пол-пути поезд остановился на станции у храма Хорюдзи, и я, сам не знаю отчего, сошёл на платформу. Но пошёл не в сторону храма, а тропинками, тянувшимися между рисовыми полями. Посев ещё не начался, и на тропинках росли цветы астрагала, в небе пели жаворонки. В наше время осенью рисовые поля пшеницей не засеивают, поэтому крестьян на полях не было. Вдали виднелись жёлтые цветы полевой капусты, белые стены домов, над ними плыли вывешенные на День мальчиков[20]20
  Национальный праздник, отмечающийся 5 мая. Сейчас (из соображений политкорректности) называется «Днём детей».


[Закрыть] матерчатые карпы, а ещё дальше – бесчисленные крыши храмов и монастырей. Есть люди, которые зарабатывают на жизнь, продавая фотографии как раз таких пейзажей. Поэтому я смотрел на пейзаж, раскинувшийся передо мной, не в силах выбросить из головы другие, ему подобные, но с этикеткой и ценником, необратимо превратившиеся в товар, с досадой чувствуя, что всё вокруг измарано смыслом. Я ходил и ходил, тщетно пытаясь найти бабочек. Но не нашёл ни одной.

Несколько притомившись, я присел на тропинку между рисовыми полями и съел купленную в Осака на вокзале рисовую лепёшку, поглядывая на безоблачное небо над головой. Вот небо, наверное, осталось самим собой – тем небом, на которое сотни лет назад смотрел Сётокутайси,[21]21
  Сётокутайси (574–622) – сын императрицы Ёмэй, покровитель буддизма и учёный.


[Закрыть] уставший от бесконечной вражды с Соганоумако.[22]22
  Соганоумако(?-626) – политик той же эпохи, убивший императора Сусюн и правивший страной вместе с Сётокутайси.


[Закрыть] Я подумал, что такая же пора наступила теперь и для меня, и сердце защемило от чувства, похожего на грусть. Когда-нибудь и я покину этот мир. Было уже довольно поздно, и я отправился назад по тем же тропинкам между полями, посвистывая свистулькой, которую я смастерил из листика «вороньего ружья».

Вдруг по тропинке прямо передо мной молниеносно проскользнула змея, и я оцепенел от страха. Почему-то с раннего детства я не мог забыть ни единого места, где мне встретились змеи. Каждая встреча почему-то оставалась запечатлённой в моей памяти, сверкая ни на что не похожим блеском.

Я направился в сторону храма Хорюдзи по дороге с двумя рядами сосен по бокам. Перед главными воротами храма сидел исхудавший до костей нищий с коричневой собакой. У собаки была чесотка, и с её нижней губы длинной нитью свисала слюна.

Несколько дней спустя Симпэй пришёл снова.

– Дядька, самолёт мне из бумаги сложи! – сказал он.

В тот день я пошёл купить коробку бэнто на обед и на обратном пути увидел мальчика, который играл на пустыре за домом совсем один. Он мельком взглянул на меня. И я вдруг вспомнил, как он стоял в углу коридора несколько дней тому назад. Наверное, он всё это время ломал голову, выдумывая предлог зайти ко мне. Но я колебался, зная, что приблизить его к себе значит сделать ещё один шаг к миру, таившемуся за его спиной. Но отказать ему ещё раз всё же не смог.

– Гляди, Симпэй, видишь, какие у дядьки руки грязные? Не могу я сейчас.

– Тогда историю расскажи.

– Историю?

– Скажи, дядь, тебя когда-нибудь в лесу одного бросали?

– А?

– Нам в школе сегодня Фудзита-сэнсэй сказку читала про Гензель и Гретель. Ну, так этих Гензель и Гретель взяли да в лесу и бросили. Дядь, а чего это к ним вдруг вторая мамка пришла?

Сердце сжалось от боли.

– К Белоснежке вон тоже вторая мамка пришла, так её тоже в лесу бросили. Вот я у ней и спрашиваю, мол, чего их так, а она и сама не знает.

Перед моими глазами возникло лицо его матери. Черты лица остались неясными, но я видел тень – густую, очерченную чёткими линиями. В сказках братьев Гримм «Гензель и Гретель» и «Белоснежка» этот мальчик усмотрел другой, сокрытый очень глубоко сюжет – сюжет о ребёнке, которого бросает родная мать.

– Симпэй, у Гензеля с Гретель и у Белоснежки вторая мамка плохая была, потому она и отвела их в лес. Вот и всё, понимаешь? А у тебя Ая есть.

– Ая мне не мамка.

– А… Ну, тогда сестра твоя старшая.

– Не, эта баба мне не сестра.

«Баба»… Слово раскалённой иглой вонзилось в сердце. На мгновение мне показалось, будто я говорю не с ребёнком, а с уже вполне взрослым человеком. И вдруг у меня возникло сумасшедшее желание задать самый бесчеловечный вопрос: «Тогда кто?»

Я понял, что этот ребёнок – в меру своих лет – тоже сказал мне сейчас самое сокровенное. Перед глазами снова возникла та сцена – его отец, сидящий на корточках на дворе храма. Разлучила ли родителей мальчика смерть? Или жизнь? Так или иначе, с тех пор он чувствует себя так, словно его оставили в лесу одного. Я решил заговорить с ним. Прикоснуться к его душе.

– Симпэй, а мамка твоя где?

– Дядь, а учительница наша скоро замуж за принца выйдет. Она сама сегодня сказала, когда нам сказку про Золушку читала. А Золушка, дядь – принцесса. Принцесса Сандрильона, вот её как зовут.

Смышлёный парень, ничего не скажешь. Но ещё больше меня поразило другое – пресловутая женская натура. Почитав детям полные зверств сказки братьев Гримм, учительница умудрилась вплести туда свою собственную золушкину мечту. Сказка о Сандрильоне тоже повествует об издевательствах над падчерицей. Симпэй, очевидно, прекрасно сознавая это, воспользовался ею, чтобы парировать мой удар.

После того, как Ая сшиблась с человеком, показавшимся мне торговцем, Маю совсем перестал приходить в комнату на втором этаже. Не показывалась и сама Ая. К тому же – опять-таки с того самого вечерa – женщины перестали приводить мужчин в соседнюю комнату. Не появлялась и тётушка Сэйко.

Лишь Сай приходил неизменно два раза в день. Полученную от него в подарок бутылку я так и не открыл. Она стояла там, куда я тогда её поставил – на электрическом холодильнике. Сай, разумеется, замечал её каждый раз. Быть может, оставляя её неоткрытой, я напрашивался на ссору, но что-то не давало мне попросту откупорить её да выпить. В то же время прятать её мне тоже не хотелось. Я хотел, чтобы бутылка – не важно, откупоренная или нет – каждый раз попадалась ему на глаза. Во-первых, того требовал долг вежливости, а, во-вторых, она могла вызвать какую-нибудь реплику с его стороны, и тогда слово за слово, мы сядем здесь, в моей комнате, и разопьём её вместе. По правде сказать, я тайно желал этого. Но Сай каждый раз лишь мельком смотрел на неё и уходил.

Однажды я нашёл в переулке возле дома белый цветок докудами. С этими цветами у меня связаны особые воспоминания. Я переломил стебель у основания, и от свойственного только этим цветам тошнотворного запаха у меня защекотало в носу. Вернувшись в комнату, я откупорил бутылку, приставил горлышко к губам и сделал глоток. Затем, нисколько о том не жалея, вылил всё остальное в раковину, налил в теперь уже пустую бутылку воды и сунул туда цветок. После чего поставил её на манер вазы обратно на холодильник. Вечером пришёл Сай. Но лишь мельком взглянул на неё, как всегда, и не промолвил ни слова.

Пришла тётушка Сэйко, которая не показывалась у меня уже несколько дней. И, разумеется, немедленно заметила белый цветок на холодильнике.

– Во даёт парень! – сказала она.

Этого я от неё совершенно не ожидал. Фраза прозвучала вполне естественно, как обычный возглас удивления, однако стоящее за словами чувство как всегда ускользнуло от меня. Я почему-то был уверен, что, даже заметив цветок, она сделает вид, что он её нисколько не интересует. Но она почему-то отреагировала на него, издав что-то вроде восторженного возгласа. Ещё в тот день, когда я услышал её пение, я дал себе слово в следующий раз расспросить её о той песне.

– Тётушка… – сказал я, – знаете, мне страшно понравилась та песня, которую вы в прошлый раз спели. Честное слово понравилась.

– Не скажи!

– Хорошая очень песня, правда. Я даже слова в тетрадку записал.

– Ненормальный ты.

– А?

– Что, скажешь, нет? Один вон цветок твой чего стоит! На вид мужик мужиком, а ведёшь себя как девка сопливая.

– …

– Или вон, как Симпэй. У него самолётики, а у тебя вот эта вся дурость…

– Я вообще-то так не думаю…

– Что ж ты никак не поймёшь-то? Аж злость берёт. Клюнул на удочку этого Канита, тоже мне, советника себе нашёл, и вот, припёрся, прошу любить и жаловать. У тебя что, совсем мозгов что ли нету?

Её голос дрожал от ярости.

– Просиживаешь тут день за днём, требуху на куски нарезаешь… Неужели ты этим доволен? Ты же запросто можешь себе работу получше сыскать.

– Позвольте не согласиться, теть, но мне ваша песня и правда понравилась. Вот мне и захотелось во что бы то ни стало вам об этом сказать.

– Так сказал ведь уже, в прошлый раз, – проговорила она. Затем угрюмо добавила:

– Я, знаешь, раньше блядью была. И ты меня не дразни – я, знаешь, такие разговоры получше тебя вести могу.

– А я не дразню, – сказал я.

– Чего ты тогда одно и то же десять раз повторяешь? Один раз сказал, и всё. Точка.

– Понятно…

– Точка – вещь хорошая и меня очень даже устраивает, уж не знаю, как тебя… Ладно, чёрт с ним. Я к тебе сегодня по делу пришла. Сейчас полпервого, так? То бишь тебе скоро на обед пора, но перед обедом будь любезен сделать мне одно одолжение. Где-то без десяти час выйдешь и… Погоди, ты телефонную будку перед станцией знаешь? Вот и отлично. В ней несколько телефонных книг лежат. Видал, небось?

– Да, видел.

– В нижней пять бумажек по десять тысяч иен припрятаны. Ровно в час войдёшь в будку и вытащишь, и чтоб никто не заметил, понял?

– Как это, чтоб никто не заметил, будка же прямо перед турникетами стоит…

– Ну так ещё бы! Потому я тебя и прошу.

– …

– Что, отказываешься?

– Нет, я пойду.

Я подался было на улицу. Но тётушка Сэйко схватила меня за рукав:

– Куда полетел, дурень? Тут обожди. А когда без десяти час будет, тогда и побежишь, но чтоб глаз востро держал, понял?

Деньги, за которыми меня посылали, вне всякого сомнения были выручены за контрабандные наркотики. Я понял это, сопоставив происходящее с историями, которые мне приходилось слышать в Кобэ. Ожидая назначенного часа, я сидел, молча разглядывая швы выцветших циновок. Молчала и тётушка Сэйко. В этом не было ничего необычного, но по суровому выражению её лица и крепко сжатым губам я понял, что дело было нешуточное. Пришло время идти. Я спустился по лестнице, вышел на улицу и чуть не вскрикнул от неожиданности. В переулке возле дома стоял Сай и ещё один незнакомый мне мужчина лет сорока.

– А, здрассьте, – невольно выпалил я.

И сразу возненавидел себя за это. Сай кивнул мне, словно говоря: «Здорово», но второй так и остался стоять, глядя куда-то вбок. Правую руку он держал в кармане штанов, как-то неестественно оттопырив локоть.

Я вышел на главную улицу города. Было безлюдно, как всегда. Но в воздухе витало какое-то непривычное напряжение. Я пошёл в сторону станции. Полуденное майское солнце неистово жгло глаза. Кого они боялись, Сай и тот, другой? Полиции? Или соперничающей шайки? Как бы там ни было, я дал себе слово, что никаких хитростей они от меня не дождутся – прикладывать к уху трубку или набирать номер я не стану. И будь что будет.

Я прибыл на станцию, но там меня ждала ситуация совершенно непредвиденная. В телефонной будке стоял мужчина в бейсбольной кепке, по виду – ремесленник. Разумеется, этого вполне можно было ожидать. Почему я никогда не могу продумать всего? Чёрт… Я заколебался, не зная, следует ли мне встать прямо перед будкой или же дождаться где-то в стороне, пока он не договорит. Поджидая его у всех на виду, я наверняка дам наблюдавшим за мной глазам несколько больше времени рассмотреть меня. А вертеть головой, пытаясь отыскать наблюдателей, было бы и просто верхом глупости.

Я встал перед будкой. Разговаривавший мельком взглянул на меня и сразу же повернулся спиной. На полке возле его коленей стопкой лежали три телефонные книги. Я взглянул на часы у станции: без двух минут час. Если верить словам тётушки Сэйко, деньги уже лежали там, между страницами. Один час две минуты. Я буквально не находил себе места. Хотя прошло всего четыре минуты, мне казалось, будто разговор длится вечность. Каждой порой тела я чувствовал впившиеся в меня глаза.

Я сказал себе, что буду смотреть только на спину мужчины. Каждый вдох и каждый выдох был пыткой. Полуденное майское солнце пекло теперь ещё яростней. Что ждёт меня в следующую минуту? Знать это мне не дано – как не дано никому из людей. Со стороны в этой сцене не было ничего необычного: перед телефонной будкой стоит молодой человек, ожидая своей очереди… Но кто бы поверил, что пелена света, окутавшая мои глаза, так ослепительна? Час и девять минут. «А!» – вздрогнул я: мужчина вдруг вышел из будки. Его лицо я увидел с поразительной чёткостью.

Я вошёл в будку. Поскорее вытащил нижнюю телефонную книгу. И вдруг две, лежащие на ней, упали мне под ноги. Я задрожал. И одновременно почувствовал, что кто-то подошёл и встал перед будкой. Мужчина, молодой. Холодная дрожь сотрясла всё тело, от кончиков пальцев на ногах и до макушки. Лицо у парня было сплюснутое с двух сторон, словно его сдавили в тисках. Я листал телефонную книгу, но пальцы скользили, не зацепляя страниц. И вдруг я увидел десятитысячные купюры. Сомкнул на них пальцы, смял в комок, резко повернулся и ладонью нажал на дверь будки. Снова в мельчайших деталях увидел лицо парня. Но нажал я не туда, и дверь не поддалась. Бешено забилось сердце.

Когда я оказался, наконец, на улице, воздух стал ещё ярче, он кружился и плавился перед глазами. В горле отчаянно пересохло. Я ускорил шаг, чувствуя иглами впившиеся мне в спину глаза. И вдруг понял, что всё ещё держу в руке скомканные десятитысячные купюры. Я поспешно запихал их в карман. И вдруг забеспокоился: а вдруг я взял не все? Я снова сунул руку в карман и, шагая ещё быстрее, попытался пересчитать их, не вынимая из кармана. И внезапно вспомнил человека, которого я встретил в переулке у дома, вспомнил ту неестественно оттопыренную руку. Эта картина, позорно похожая, жгла как огонь. Я чуть было не оступился. Что за чёрт меня укусил – не знаю, но, не в силах совладать с собой, я оглянулся. Увидел улицу перед станцией, такую знакомую. Но что-то было не то. За мною шёл человек. Ощущения, что он следит за мной, не было, но заставить себя пойти медленнее я всё равно не смог. Шагая с такой бешеной скоростью, понять, сколько в кармане купюр, я не мог. Потеряв терпение, я вытащил из кармана деньги. Сосчитал их. Пять. Бред какой. Что за глупые шутки я шучу с самим собой? Я сунул деньги обратно в карман.

Свернул в переулок, ведущий к дому, но давешней парочки там уже не было. Только теперь, оказавшись в тени, я заметил, что весь взмок от пота. В этом было что-то унизительное. Я вошёл в комнату. Тётушка Сэйко сидела, чинно поджав ноги под себя. Увидев меня, привстала.

– Наконец-то… – проговорила она, глядя мне прямо в глаза. Высвободила из-под себя ноги. Мне показалось, что я услышал едва слышный вздох облегчения. Как видно, всё это время после моего ухода она сидела без движения в этой чинной позе. Тяжело переводя дыхание, я вытащил из кармана деньги.

– Спасибо тебе, вот спасибо. И извини, ладно? – сказала она.

– Да нет, что вы…

– Ради таких грошей… Как ушёл ты, всё сижу тут, кляну себя, на чём свет стоит. Думаю: и чего ж я, дура, сама-то не пошла? …

– Да ладно вам, честное слово…

Мне вдруг пришло в голову, что она приходит сюда раз или два в неделю потому, что обычно занимается такого рода делами сама. Это было вполне возможно, но, в конце концов, не так уж и важно. Я представил себе, как она сидела, чинно поджав под себя ноги, всё то время, что меня не было, и в груди шевельнулось чувство, похожее на благодарность.

На следующее утро как всегда пришёл Сай с куриными тушками, с коровьей и свиной требухой. Главным его достоинством, несомненно, была невозмутимость – он вёл себя как ни в чём не бывало, что бы ни случилось накануне. Но на этот раз я решил, что заслужил от него большего. И уверенно «спустил курок»:

– Сай.

Он испуганно взглянул на меня.

– Спасибо тебе за бутылку.

– А? Да чего там…

– Давай разок сядем тут у меня, выпьем, а?

– Да не, не буду я… – сказал он и, словно чтобы не дать мне больше вымолвить ни слова, поспешно вышел.

8

У женщины, заправлявшей вещевой лавкой на первом этаже, глаза были как у сонной кошки. Я зашёл к ней купить стирального порошка, когда только приехал в Ама, и она прямо на моих глазах выпила сырое яйцо. Больше я в ту лавку не ходил.

Я пошёл на рынок Санва за мылом, лезвиями для бритвы и другими мелочами. Даже отшельнику без вещей такого рода не обойтись. Произошло это, когда я, сделав покупки, уже собрался выйти с рынка и направиться домой. Ая стояла под навесом крыши и как раз раскрывала зонт. Я не видел её уже несколько дней. Она вышла на улицу, но пошла не в сторону дома, а в противоположную, и свернула в пустынный переулок, который вёл к станции Амагасаки линии Хансин. Я смотрел ей вслед. Без единой мысли в голове раскрыл зонт и пошёл за ней, ни на секунду не отрывая от неё глаз. Вскоре сердце забилось быстрее – наверное, я начал понимать, что иначе как «преследованием» мои действия не назовёшь. Я смотрел на красный зонт с ярким цветочным узором, на разметавшиеся по плечам чёрные волосы. Пройдя один квартал, Ая свернула налево. Мне неистово захотелось пуститься бегом, но я удержался и продолжал идти шагом. Дошёл до угла переулка, в который она свернула, посмотрел влево. Но её не увидел.

Я дошёл до центрального рынка Амагасаки, купил в канцелярской лавке набор пастели из двенадцати цветов и альбом для рисования, затем вернулся домой. Хозяйка лавки взглянула на мой пакет с покупками всё теми же глазами сонной кошки.

То, как я без единой мысли в голове пошёл за девушкой. Как у меня забилось сердце. И ещё ощущение пустоты в тот миг, когда я потерял её из виду… Наверное, пустота возникла как раз в том месте моего сердца, где рождаются слова. Я подумал, не пришло ли время уезжать и отсюда. Подумал об этом без всякой на то причины и сел разделывать требуху. За окном нескончаемой дробью стучал дождь.

Пришла тётушка Сэйко.

– Льёт и льёт, а? – сказала она. Я удивился. Такие любезности прямо с порога я слышал от неё впервые.

– В дождь всегда настроение – дрянь, – добавила она.

«Вода небес любви подобна», – вспомнил я почему-то строку из стихотворения Накано Сигэхару.[23]23
  Накано Сигэхару (1902–1979) – японский писатель, критик, поэт.


[Закрыть] Я прожил столько лет, всё ещё не зная слов вроде любви или, скажем, привязанности, но голова у меня, тем не менее, была до отказа набита чужими рацеями на эти темы.

– Помнишь, ты сказал, что тебе моя песня понравилась?

– А, да… Вы уж простите за вольность.

– Ничего, ничего.

Я вдруг почувствовал, что от тётушки немного пахнет алкоголем.

– Забыть не могу, как ты согласился тогда сходить вместо меня… Даже глазом не моргнул!

– Да хватит вам, честное слово…

– Ведь если чего не так, на тебе бы места живого не оставили!

– Да уж…

– Из-за каких-то грошей… Спасибо тебе, честное слово, спасибо.

– Я, знаете, трус такой, перепугался – стыд сказать.

– Ну и что?! Да на твоём месте любой бы перепугался! Думаешь, мне, что ли, не страшно? Ещё как страшно, вот я тебя и попросила. И спасибо, что не подвёл.

– Да что вы, ну…

– Не хотела я тебя на такое посылать. Кого другого – ладно, но не тебя… Слушай, можно я у тебя тут ещё попою, а?

Я удивился.

– Если не помешаю, конечно…

– Нет, нет, нисколько.

Я представил себе, как тётушка Сэйко сидела дома, как с полудня выпивала под дробь дождя. И как, не находя себе места, пришла, в конце концов, сюда. Задница, очевидно, маслянилась не только у меня.

 
Старушенция Огин
Замуж собралася,
А до сотни девице
Год один остался.
 
 
С дерева орешков
Набрала
До черна накрасила
Зуба два.
 
 
Волосёнка три
Расчесала
А на плешине заколка
Из коралла
 
 
Ай, одежды красныя,
Ай, старуха страстная,
Ай, ты колченогая,
Ай, дорога долгая,
До Кумано к жениху…
 

– В провинции Ига[24]24
  Старое название западной части нынешней префектуры Миэ.


[Закрыть] так поют, – сказала она. – Родилась я там.

– Интересная песня.

– Интересная, а? Глядишь, я вон тоже в девяносто девять замуж выйду. Что скажешь?

– А-ха-ха, – громко рассмеялся я. Но не прервал работу ни на секунду – не такой я дурак. Я прекрасно понимал, что этого она мне не спустит – ни пьяная, ни трезвая.

– Ну, чего ты так смотришь?

 
Ай да Сайгё,[25]25
  Сайгё (1118–1190) – монах и поэт древности.


[Закрыть] молодец!
Через реку переплыл,
А воды-то нет.
Ногу костью уколол, косточкой картофельной.
Горло, бедненький, обжёг творожком бобовеньким.
Чем лечить тебя, Сайгё? Дело-то нехитрое.
Ты грибочков набери, в океане синеньком,
Водорослей набери, на горах высоконьких
Да с полей широких ракушки
Собери.
Да снежком их летним
Разведи.
Да вари, вари, вари.
И хворобушке – конец.[26]26
  Песня полна сексуальными аллюзиями. Грибы часто служат символом мужского полового органа, ракушки – женского, водоросли часто сравниваются с волосами на лобке и т. п.


[Закрыть]
 

Обе песни были из непристойных распевов барэута и совершенно ничем не напоминали ту песню о нити лотоса, которую тётушка спела в прошлый раз. И всё же, хотя текст песен был известно какого толка, в её хриплом, с трудом выводившем ноты голосе я отчётливо услышал демона её печали. Как и сердце, её горло было прожжено до дыр, истерзано настолько, что даже такие разгульные песни звучали в её исполнении надрывно и хрипло, словно она вот-вот захлебнётся кровью и гноем. Никаких любезностей вроде «хорошо поёте» выдавить из себя я не смог. Она же, допев, молча встала и ушла. Словно желая показать мне, что неискренней лести слушать не желает.

Я пошёл поужинать в столовую по соседству. Других посетителей не было. Передо мной стоял телевизор, по которому как раз показывали исторический документальный фильм о беженцах, порождённых бесконечными войнами и революциями двадцатого века по всему миру. Десятки миллионов людей, лишившихся своего места на земле, вереницами шли по заснеженным пустошам и пустыням. Я глядел на чёрно-белые кадры и думал, что потерять работу и потерять кров, в конечном счёте – одно и то же.