Текст книги "Воздух, смерть и корень"

Автор книги: Татьяна Вольпе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3.

– Хорошая работа, верно? – из своего глубокого кресла Квентин лениво наблюдал за Лугару. Маг уже закончил острым ножичком очищать корень хлавинума от кожуры. Теперь он одну за другой извлекал из черного замшевого футляра части крохотных весов, чтобы измерить со всей возможной точностью, насколько прибудет драгоценного растения в хранилище Ордена Молчаливых гостей. Движения мага были такими отточенными и ловкими, что просто загляденье. Вообще приятно смотреть, как другие работают.

– Тебе, как всегда, сопутствует удача, да убережет тебя Пророк от иного, – прошелестел Лугару.

Оба сотворили знак Пророка, стукнув кулаком одной руки по ладони другой – хлавинер с ленцой, маг истово. Кисти у Лугару были бледные, почти прозрачные, и весь он был такой же, сухой и бесцветный, как старый гороховый стебель. Глаза маг всегда опускал долу, голову преимущественно держал склоненной, так что собеседник видел только пробор в его жидких белых волосах. Говорил Лугару негромко, но чрезвычайно отчетливо, о духовном – красноречиво, о мирском и суетном – скупо, как и положено Молчаливому гостю. Лицо у мага было такое худое и изможденное, что страх смотреть. Иной покойник, которого Лугару по долгу службы провожал в последний путь, казался здоровее. Сколько исполнилось магу лет, догадаться было невозможно. Если бы Квентин не познакомился с ним еще в ту пору, когда у обоих лбы были обметаны юношескими прыщами, а щеки не знали бритвы, то и не заподозрил бы, что Молчаливый гость молод.

Квентин привык считать Лугару своим другом, хотя дружба между хлавинером и Молчаливым гостем встречается не чаще июньского снега. Вольное братство и Орден нуждались друг в друге, но отношения их исстари были холодны. Когда весной, перед началом промысла, хлавинеры по традиции собирались на службу в храме Пророка у городской стены, лица их бывали мрачны. Двухчасовая проповедь – суровое испытание для того, кто привык пребывать в движении. Однако обычай есть обычай, и если Квентину суждено дожить до весны, то ему придется снова пройти через это испытание – уже в пятнадцатый раз.

– Двадцать шесть гран! – провозгласил Лугару. – Воистину, достойно восхищения. Воздадим хвалу Пророку и сподвижникам его, друг мой, за твое благополучие и удачу.

– О нет, только не сейчас, Лу, я завтра пойду в Храм, и тогда…

– На молитву, дитя Пророка! – строго призвал Лугару.

О-хо-хонюшки, с тоской подумал Квентин, скосив глаз на полные кубки, приготовленные на столе для обмывания. Хорошо если только моление. А ну, как проповедь? Этого златоуста красноречивого уж если понесет, так и не заткнешь, прости Пророк… Но обижать Лугару не хотелось. Скрепя сердце Квентин вылез из кресла и опустился на одно колено рядом с магом, обратив лицо к изваянию Пророка. Изувеченное колено откликнулось привычной болью.

– В незапамятные времена, вскоре после Изгнания выродков из Чистой земли, – нараспев начал Лугару.

Проповедь, точно проповедь, мысленно застонал Квентин.

– …Когда люди, освободившись от гнета рабства, только налаживали новую жизнь под водительством уцелевших Сподвижников, им пришлось изведать тяжкие лишения. Необычайно суровая зима, а затем испепеляюще жаркое лето, отмеченное нашествием никогда ранее не виданных прожорливых насекомых, опустошавших поля, стали причиной глада и мора…

Про глад – это он верно подметил. Из кухни тянуло запахом запеченного окорока. Квентин сглотнул слюну. Сказать по правде, многие бы с радостью заплатили Молчаливым гостям большие деньги, чтобы орденский маг помолился в их доме, осенив его благодатью Пророка. Но Квентин, что греха таить, не был благоусерден ко Храму. И так достаточно послужил Пророку, чтобы после смерти встать по правую руку его, рядом с другими избранными, разе нет? Тем временем Лугару разошелся не на шутку:

– И тогда Пророк, и после кончины своей не оставлявший род людской попечением, явился во сне сподвижнику Мартину и открыл ему великую тайну. В Проклятой земле, куда изгнал Пророк злокозненных выродков, там, где пролилась когда-то кровь Первосподвижника Хлавы, произросло чудесное растение, хлавинумом называемое, способное удесятерять силы магов, дарованные им по праву рождения. С его помощью маги, столь немногочисленные, смогли бы справиться с постигшими людей бедствиями. И возопил во сне сподвижник: «Но учитель, кого же я пошлю в Проклятую Землю за чудесным растением?»

Мысли Квентина потекли в другом направлении. Вопить во сне – это и с ним случалось, хоть и не Сподвижник. Последнее время, хвала Пророку, вроде бы реже, а до этого – чуть не каждую неделю. Как ночь переломится, так и просыпаешься от собственного крика и снова видишь – живо, будто только-только все случилось – черную яму, колья, окрашенные алым, а потом все делается синим, как под водой.

– «Пошли тех, кого не придется с кровью отрывать от сердца своего», – ответствовал ему благой Азарий. Проснувшись, сподвижник Мартин отправился за советом к сподвижнику Игнатию, и тот велел избрать среди приговоренных им к смерти преступников охотников идти в Проклятую землю и заслужить тем самым прощение. Ушло их три дюжины, а вернулись лишь четверо, но ни один не пришел с пустыми руками. Наученный во сне Пророком, приготовил сподвижник Мартин из хлавинума снадобье и дал каждому магу его отведать. Всякий, кто вкусил его, чувствовал, как его Силы возросли многократно, хотя и не на продолжительное время. И только сам сподвижник Мартин не ощутил в себе никаких изменений. «То знак тебе от учителя нашего», – сказал тогда сподвижник Игнатий. – «Отныне будешь ты и подобные тебе хранить и распределять между магами чудесный хлавинум, и никто не скажет, что ты оставляешь себе больше других, ибо тебе он без надобности».

Ишь, как складно выводит, думал Квентин. Быть ему старшим магистром. Или еще кем-нибудь большим и важным. Поди их разбери, магов, со всеми их чинами и титулами, в каждом Ордене они свои. А вот в Вольном братстве чинов нет. Есть только выборный глава братства. Но на то оно и Вольное. Интересно, что там потом стало с теми преступниками, первыми хлавинерами? Отчего про них в Книге Пророка дальше ни слова? Надо думать, выродки их всех не сожрали… Но ученики остались.

– И благословен будь тот, кто не щадя живота своего, добывает в Проклятой земле хлавинум на благо всем нам! – с чувством закончил Лугару.

– Аминь, – Квентин поднялся на ноги. И как это некоторые часами в Храмах на коленях простаивают?

Они с магом взяли кубки, чокнулись, осушили, как положено, одним глотком. Пепельные щеки Лугару слегка порозовели.

– Скажи, Квентин, что ты думаешь о твоем собрате Робине? – Лугару убрал с лица просветленно-молитвенное умиление – словно в карман спрятал, и голос у него стал неторжественный, будничный.

– Робине Беспалом?

– Нет, Робине из Хэбери.

– Думаю, что недолго оставаться ему моим собратом. Этот парень – корм для выродков. Он крест, хоть и пережил первый сезон. Просто повезло.

Робин из Хэбери был одним из тех юнцов, какие во множестве из года в год прибивались к Вольному братству. Кто от нищеты, а кто по молодой глупости, из желания стяжать себе сомнительную славу хлавинера. Шуму от них было много, а толку мало. Одна радость – дурацкой своей удалью они отвлекали на себя выродков, пока настоящие хлавинеры работали. Нечего делать человеку без выучки в Проклятой Земле. Учитель-то, Кривой Альберт, земля ему пухом, три года гонял Квентина в хвост и в гриву, прежде чем подпустить к Рубежу. Чего уж греха таить, за это время случалось Квентину думать, что выродки, глядишь, не злее мэтра Альберта окажутся. Однако стоило первый раз сунуться в Проклятую землю, вот тут-то и вознес он моление Пророку за здравие наставника, тут-то и понял – не зря гнобил его Кривой, ох не зря.

Орденам нужен хлавинум, с каждым годом все больше хлавинума. Едят они его там, что ли, припомнил Квентин старинную шутку. А раз нужен хлавинум, значит, нужны и хлавинеры. И если они мрут быстрее, чем успевают подготовить себе смену, значит, пусть едет к выродкам необученный молодняк. Во всех храмах Молчаливые гости так сладко поют, призывают послужить благу человечества и вступить в Братство. А если на промысле голову сложишь – все грехи простятся, кроме смертных, войдешь в вечное блаженство – как на санках въедешь. Правда, того не говорят, что к умершим праведным ты попадешь куда как скоро, в первый же свой сезон. В большом зале «Трех ключей» все стены увешаны досками, а на тех досках – имена хлавинеров, что по весне вышли на промысел. В конце осени, в день сподвижника Хлавы, глава Братства снимет доску со стены и пометит каждое имя – погибшего крестом, живого – звездой. Долгие годы хлавинеры собираются в «Трех ключах», и досок накопилось порядочно. Посмотри на них – много ли крестов? Девять из десяти. А звезд – по пальцам перечесть. А тех, кто остается звездой из года в год, и того меньше.

– Крест он или нет, но твой собрат привез из Проклятой земли трофей. Живого выродка. – Лугару сделал многозначительную паузу, давая собеседнику осмыслить сказанное. – Шестирукого.

– Что? – Квентин поперхнулся вином.

– Да, шестирукого. Робин хочет его преподнести его в подарок Наместнику. Что тот будет с ним делать, хотел бы я знать.

– Может, брехня? – Квентин нахмурился. Хорошо знакомый холод дохнул ему в спину. Берегись, брат-хлавинер! Смерть в затылок глядит. – Шестирукие – не просто выродки. Они у них вроде наших Наместников. Выродки этого просто так не оставят.

– Что они могут? – пожал плечами Лугару. – Они же никогда не пересекают Рубеж, не так ли?

– Ну да, конечно. – Квентин встал и, прихрамывая, прошелся туда-сюда по комнате. Праздничного настроения как не бывало. – Где его держат, знаешь?

– Во всяком случае, не у вас, не в «Трех ключах». Хлавинер Люк не позволил оставить его там, и вообще отнесся к успехам вашего молодого собрата весьма холодно. Так или иначе, в день Сподвижника Марка чудовище будут показывать на площади, можешь сам пойти и взглянуть.

Они замолчали. Стало слышно, как потрескивают поленья в камине. Лугару разбирал весы. Неспешно вошла Гертруда – словно вплыла в комнату. Лугару ласково благословил ее, и она склонилась перед ним в глубоком поклоне.

– Пожалуйте к столу, – пригласила она нараспев и, забрав поднос с опустевшими кубками, так же степенно удалилась.

Лугару проводил ее взглядом.

– Какая прекрасная женщина, – вздохнул маг.

– Тебе не положено засматриваться на женщин, разве нет? – не удержался Квентин, хотя и знал, что безбрачие уставом Ордена Молчаливых гостей не предписывается.

– Мне лишь не положено вести жизнь невоздержанную.

Квентин искоса посмотрел на мага, желая знать, имел ли тот в виду больше, чем сказал, но Лугару хранил вид невозмутимый и невинный.

И все же на душе сделалось мутно. Чего уж тут, Гертруда была у Квентина как бельмо на глазу. Нет, хуже. Бельму не положено радоваться, а Квентину все время твердили, как повезло ему, как благодарен он должен быть судьбе за такой подарок. Гертруда по всем статьям была чистое золото, Квентин и сам это знал. Если по совести, следовало любить ее всей душой. А Квентин не любил. И что живет она с ним под одной крышей, его не грело. Только двоих Квентин рад был видеть в своем доме – Вирею и Майлза, и ни один из них тут не задержался. Вирея попросту сбежала, почему, зачем – догадайся сам. Оставила только короткое невнятное письмо, закапанное слезами – одни сплошные «с ума сойду», «не могу больше» да «не вынесу», – и кольцо, что Квентин подарил ей в день помолвки. Говорят, вышла потом замуж за богатого судовладельца, живет теперь на побережье, в южных провинциях, греется на солнышке. А Майлз – что Майлз… Тоже недолго побыл, ушел чуть позже, не по своей воле и много дальше, чем самые дальние берега. Даже тела его схоронить не удалось, о чем Квентин не переставал сокрушаться.

Вот тут-то Гертруда и появилась. Заходила она и раньше. Видная, красивая девица, и одета всегда как картинка. Такая славная, все при ней. Дядя ее был скорняк, своего цеха старшина, держал большую мастерскую, а она торговала. Всегда за ней следовал дюжий слуга с огромным ларцом, набитым перчатками, поясами, кожаными наколенниками. Что ж не купить хорошего товара у пригожей девицы? И Майлз, и Квентин не скупились ни на плату, ни на шутки, ни на похвалы. Гертруда смеялась, встряхивала кудрявой головой в цветных лентах. Тогда глаза у нее улыбались, а на щеках играли ямочки.

Сам Квентин того дня не помнил – не мог помнить, потому что лежал в лихорадке, уже одной рукой уж за плащ Пророка держался, как говорится. Лугару потом все рассказал. Гертруда к ним заглянула, принесла перчатки на меху – Майлза заказ, взял сразу три пары, вечно он их терял. Майлза она не увидела – не было его уже среди живых, и перчатки ему стали ни к чему. Зато нашла хозяина дома – в беспамятстве, при смерти, в обществе Лугару и целителя из Ордена Пьющих дождь. Почему она тогда осталась и взяла на себя заботу о полумертвом хлавинере, кто она ему – никто не спрашивал, а она не объясняла. Ухаживала за раненым, как сиделка, а это был труд нелегкий. Лугару всегда говорил – что остался ты, Квентин, среди живых, за то благодари пророка Азария, мага-целителя Юлия из Ордена Пьющих Дождь и твою Гертруду. Про себя ни словечка, скромник орденский. А что Квентин сырой хлавинум сожрал и после живой остался – это Лугару заслуга. Если бы не он, то и целитель бы не вытащил. Спас этот корень Квентину жизнь в Проклятой земле, но потом ее же едва не отнял. Хорошо, что глаз у Молчаливого гостя на такие вещи наметанный, сразу понял, что Квентин хлавинума перебрал. Дал противоядие, пока не поздно было, да еще затем полгода пичкал всякими своими порошками-микстурами, чтобы печень прочистить.

Но это потом, а тогда лежал Квентин в лихорадке – от раны, от хлавинума, а еще больше от горя. Лугару рассказывал, что Квентин все пытался подняться и ехать обратно, в Проклятую Землю, где остался Майлз, кричал как бешеный, рвался. Приходилось привязывать больного к кровати, чтобы не поломал лубки на раздробленном колене. Всего этого Квентин не помнил. Страшный месяц горячки выпал из его жизни, словно выродки его украли. Осталось лишь смутное воспоминание о боли, мучительном жаре и багровом дыме, что собирался по углам комнаты, и клубился там, как вино, вылитое в воду.

Трудно с ним тогда приходилось, но Гертруда не дрогнула. Не ужасалась, не плакала, ни на что не жаловалась. Все делала, что целитель велел – обтирала хлавинера водой, меняла ему постель, вливала сквозь стиснутые зубы в рот лекарство. Лугару говорит – только диву давался, откуда у девицы такая сила духа и выдержка.

Что ж, все проходит, и всякая рана, если не убивает, то, в конце концов, затягивается. Вот Квентин снова на ногах, снова на промысел ездит. Правда, хромать ему теперь до конца дней, пока не предстанет перед престолом Азария. Однако ж ногу целитель Юлий не отнял, Пророк его благослови. Болит, конечно, на холоде и в сырую погоду, но видали вы такого хлавинера, чтобы ничего у него не болело?

Но вот что теперь делать с Гертрудой, научите, Пророк и благой покровитель мой, сподвижник Квентин? Отплатить следовало добром за добро – это понятно. Квентин старался. Но одно дело выплатить долг, а другое – записаться в вечную кабалу. Как теперь быть? Сказать – иди отсюда, милая, спасибо за все? Так нельзя. Самому уйти? Он бы и рад, но как она без него? Ведь любит же не шутя. Не приведи Пророк, руки на себя наложит или зачахнет с тоски. Квентин помнил, как сам волком выл, когда Вирея ушла. Чуть умом не тронулся, жизнь опротивела. И как, вразуми Пророк, сказать женщине, с которой столько времени делишь кров и постель, что никогда не любил ее? Тем более если она – чистое золото.

Гертруда никогда ничего не просила. Квентин сам, по своему разумению, старался ей угодить. Всякие там кружева-материи и украшения дарил. Прислугу в помощь, чтобы Гертруда сама над котлом не коптилась и тряпкой по полу не шваркала, нанимал. В Храм Пророка на службы с ней ходил – она же благочестивая, Гертруда. Маятно, тоскливо, но ладно. На обеды к ее дяде и матушке таскался – наслушаешься там всяких глупостей, потом голова гудит, как котел. Только вот любить Гертруду не получалось. Была бы она не такая расчудесная, ну хоть бы самый завалящий повод дала с ней порвать – вот счастья-то было бы. Стыдно, конечно, мужчине так малодушничать, но на что еще надеяться? Так ведь нет. И милая она, и добрая, и хозяйственная, и заботливая, и ласковая. Просто милость Пророка, а не женщина. Квентин сам на себя диву давался – как это его угораздило до сих пор не влюбиться? И все же, как думал иногда Квентин зимними ночами, глядя без сна в потолок, легче было бы жить с выродком за плечами, чем с Гертрудой под боком. Неужели до конца дней быть им вместе?

Хотя, по правде сказать, с тех пор, как ушла Вирея, у Квентина с любовью вообще как-то не складывалось – не только с Гертрудой. Женщины хлавинеров любят, это правда. Ну, может быть, кроме Люка Рамьера. Такого любить несподручно. А так и порядочные, и продажные, так и льнут. Особенно продажные, и особенно по осени, когда хлавинеры при деньгах. А после промысла кому же не хочется себя снова живым почувствовать? Красоток вокруг Квентина всегда хватало. Смотреть он на них смотрел, от нежности-ласки не отказывался, если не случалось дармовой – так за деньги покупал. Но чтобы от любви томиться – такого с ним давно не случалось. После Виреи душа у него стала как печь без дров – сколько растопку туда не суй, огня не будет. И чего ради прогонять Гертруду? Будешь жить один в пустом доме, как бирюк, да по борделям шарахаться.

Хотя дома он в последнее время бывал редко. В Проклятой Земле, в «Трех ключах», да где угодно пропадал, только не дома. А то придешь – Гертруда тут как тут. Ходит за тобой. Смотрит. Ластится.

А, да пропади все пропадом. Разве не хлавинер он, разве не из Братства? А какой символ у Братства? Яблоня. А почему яблоня? Потому что смерть исправно собирает с нее урожай. Иногда по яблочку рвет, а иногда как тряхнет все дерево – и посыпалось, только подбирай. Рано или поздно, не вернется он в Чистую землю, как Майлз не вернулся. А в таких делах для хлавинера «поздно» – то же самое, что для всех прочих – «скоро». Чего терзаться? У Гертруды еще ни одной морщинки на лице не будет, когда она пойдет в Храм заказывать поминальную службу по своему хлавинеру.

Ужин был съеден. Лугару благословил хозяев дома и ушел, оставив после себя едва ощутимый запах храмовых благовоний. Квентин запер за ним дверь и уселся перед камином, в том кресле, где при жизни любил сиживать наставник, Кривой Альберт. Как и все вещи в хозяйстве учителя, кресло было старое, ободранное, неприглядное – но слов нет, до чего удобное.

– Вот и закончился твой сезон, – сказала Гертруда, пристраиваясь на ковре у его ног. – Теперь и дома станешь чаще бывать.

В ее словах Квентину послышался укор, вполне, впрочем, справедливый.

– Да, теперь чаще буду… тут, – он хотел сказать «с тобой», но язык не повернулся. – Слышала, что Лугару говорил про выродка? Пойдешь со мной смотреть?

– Нет, спасибо. Он противен и страшен, наверное. Я лучше в Храм. В день Сподвижника Марка сам маг Винсент будет читать проповедь, я не хочу пропустить… А ты ступай, взгляни на чудище. Но сегодня вечером… Ты останешься со мной? – Гертруда старалась говорить безразличным тоном, но притворяться она умела еще хуже, чем Квентин.

Да, – твердо сказал он. – Сегодня я из дома ни ногой.

4.

Преодолев половину пути до города, Гай вдруг почувствовал тревогу. Дома что-то случилось. Нет, не с Гиз, храни ее Азарий от зла, – это бы он сразу понял. Но происходило нечто, что требовало его присутствия, и Гай прибавил ходу.

Не задев ни одной колючки, он пробрался сквозь заросли кошачьей рябины, по осени безопасной, утратившей до первого тепла способность усыплять свою жертву и пить ее кровь; легко перебежал через топкое место, где в прошлом году прикончил молодого выродка, увязшего в болоте и совершенного выбившегося из сил; нырнул под низко нависшие ветви старого дуба и там, под слоем синего мха нащупал стальное кольцо и откинул крышку люка. Открылся вход в шахту. Пророк Азарий, изображенный на крышке изнутри, обычно взирал на входящих спокойно и строго, но сегодня он показался Гаю встревоженным. Гай не удивился. Он давно привык к тому, что портреты Всевидящего всякий раз выглядят по-иному. Цепляясь за вделанные в стену скобы, Гай стал быстро спускаться.

Небесный свет сюда не проникал, но Гаю вполне достаточно было бледного свечения плесени, растущей в шахте. Достигнув дна, Гай продолжил свой путь под землей. Выродок или же просто чужак, окажись он здесь, не сделал бы в этом туннеле ни шагу. В полу были открытые колодцы, что вели на уровень или на два ниже. Гай, с детства ходивший этим путем, перепрыгивал их, не задумываясь.

Он знал, что над его головой – с полсотни локтей земли, а выше – заросли кошачьей рябины, посаженные его предками в древности, должно быть, сразу после Исхода, и за долгие годы образовавшие непролазную чащу. Попасть в Азарум с этой стороны можно было только по туннелю, с прочих – по болоту, где наводились наплавные мосты, день и ночь под охраной бдительных Хараш. Незамеченным и непрошенным в город было не проникнуть.

Добежав до круглого подземного зала под площадью Пророка, Гай остановился. Страж был давний знакомец – Хараш по имени Чет, изувеченный в бою с выродками, потерявший одну ногу, но все еще достаточно сильный, чтобы приводить в движение открывающий дверь механизм. Он отлично знал Гая, но как предписывали правила, тщательно его осмотрел и обнюхал, прежде чем пропустить.

Наконец, Чет повернул колесо, и над головой у Гая бесшумно отворился люк. Бледное пятно вечернего света, ослабленного расстоянием, легло на земляной пол. Этот люк и весь механизм были ровесниками города, но, как и все изделия древних, до сих пор работали превосходно.

Через несколько вдохов Гай был уже на поверхности.

Он оказался на площади, откуда шесть проспектов вели к Домам шести Родов. Здесь же помещалась клепсидра, в два роста Гая высотой. Вода, перетекая из одной чаши в другую, задавала ритм жизни всей общины. До вечерней трапезы оставалось менее четверти чаши. Гай вихрем понесся к Дому Арав.

Дом Арав, как и все прочие Дома за годы существования Азарума превратился в бесчисленное множество жилых и хозяйственных построек. Род Гая был многочисленным и плодовитым, и, по мнению Гая, да и не только его, самым полезным после Скирра.

Разумеется, все выполняют свое предназначение, все способствуют процветанию общины. Скирра говорят с Азарием и передают другим детям Пророка волю его. А еще они изобретают полезные механизмы и лекарства, наблюдают движение небесных тел, предсказывают погоду, распределяют работу. Все что делается в общине самого важного, все что делается нового, делают они. А если наступает время общей беды, когда нужно сражаться – никто не сравнится со Скирра. Сила Скирра – сила горного потока или урагана, ярость Скирра невообразимо страшна, смелость Скирра такова, что один Скирра может обратить в бегство стаю свирепых гжамырей. Но лучше этого не допускать – мудрые Скирра немногочисленны, они редко приносят потомство, и в возраст зрелости вступают нескоро, так что каждый Скирра в общине – сокровище, которое следует неустанно беречь.

Хараш полезны по-иному. Говорят они скудно и непонятно, сложные затеи – не для них. Но нет охотников и сторожей лучше Хараш. Никто не сравнится с ними в остроте зрения, в тонкости нюха. А еще они необычайно быстры, и если нужен вестник, то пусть это будет Хараш. В отряде Защитников Хараш и Арав было поровну, и без Хараш Гаю и его соплеменникам на Рубеже пришлось бы трудно.

Арав не так мудры, как Скирра, не так сильны и быстры, как Хараш, зато они умеют приспосабливаться к любым обстоятельствам, не боятся никакой работы, легко исцеляются от ран и болезней и менее прочих подвержены действию ядов. Когда Скирра повелевают, именно Арав знают, как объединить усилия детей Пророка из разных Домов, чтобы исполнить их волю.

Многочисленнее прочих род Барас, потому что Барас очень плодовиты. Живут они недолго, но быстро входят в возраст. Едят они много, но в еде очень неприхотливы – если есть каша и мясо, хорошо, а если нет – будут есть траву и жуков. Говорят они лучше, чем Хараш, но приказы понимают только самые простые. Зато они сильны, исполнительны и за любое дело умеют взяться дружно. Нужно ли вспахать и засеять поле, построить дом или дорогу, прорыть канал – Барас справятся со всем. Главное – растолковать им, что надо делать, и присматривать за ними, чтобы, увлекшись, не наделали вреда себе и другим.

Род Альмас Гай глубоко уважал, но без надобности никогда не входил с ними в сношения. И дело тут было не в принципе Целесообразности – просто Гаю рядом с Альмас становилось не по себе. Это было глупо и неразумно, он это знал – но ничего не мог с собой поделать. Все знания человечества, вся история рода людского, все, что было пережито, придумано, услышано и увидено детьми Пророка – все хранилось в огромных головах Альмас. Они никогда ничего не забывали. Сами обеспечить себя укрытием и пищей Альмас не умели – о них заботились другие дети Пророка: кормили их, согревали, защищали. У многих Альмас ни рук, ни ног не было, или же были, но крошечные. Всякий Альмас – прежде всего голова, а остальное – только приложение к ней. И Гай, если уж на то пошло, понятия не имел, откуда берутся новые Альмас. Просто в какой-то момент рядом с большим находили еще одного, маленького. Гай как-то спросил об этом Наместника, но тот сказал, что Гаю этого знать не нужно – и Гай больше не спрашивал.

И был еще один род. Скайла. Но про них никто никогда не говорил. Никто никогда не ходил к их Дому. Никому никогда не удавалось рассмотреть их как следует – да и не хотелось. Когда приходит твой срок, являются Скайла и разлучают душу с телом, а затем решают – проводить ее к Пророку и умершим праведным или же оставить блуждать в пустоте. Вот и все, что следует знать о них.

Гай свернул на проспект Арав. У главного входа в Дом в теплом бревенчатом домике жил Эммануил из рода Альмас – Голос Дома. К нему и поспешил Гай.

– Есть что для меня, Эммануил? – спросил он, сунув голову в окошечко.

– Тебя ждет Наместник, отправляйся немедленно, – голос у Эммануила был пронзительный как дудка. Таких Альмас в Азаруме было мало – они обычно еле шептали. Хорошо, что есть Эммануил, который всех помнит, передает сообщения и говорит громко.

– Еще что-нибудь для меня?

– Нет.

– Понял. Я иду к Наместнику, а ты, если увидишь Гиз, скажи ей, что я вернулся.

– Принял.

Наверное, это было лишним, а всякое излишество суть нарушение принципа Необходимости. Но Гай не удержался. Он знал – Гиз тревожится, когда его долго нет, а Гай хотел, чтобы она была спокойна и счастлива.

Он встретил ее в Сфератуме, в прошлом году, когда сопровождал туда Наместника. Именно там с ним случилось то, что должно было однажды случиться – Сопряжение.

Всякое дитя Пророка, выйдя из детского возраста, обретает способность видеть в соплеменниках будущих партнеров для продолжения рода. Произвести на свет потомство можно почти с любой женщиной, если ты здоров, и она здорова, и возраст подходящий – но так делаю животные, а не люди. Люди, чтущие Принципы, ищут Сопряжения. А его можно познать, только встретив свою истинную пару. Только Сопряженные так дополняют друг друга, чтобы в будущих поколениях свести на нет свои недостатки и усилить достоинства. Только с Сопряженным можно производить на свет детей в соответствии с Принципами. Только в Сопряжении Арав может познать высшее счастье полного служения Общине.

Свое пребывание в Сфератуме Гай помнил неясно – в голове его клубился счастливый туман. С удивительным равнодушием слушал он, как Наместники городов решают, где жить сопряженным – в Сфератуме или в Азаруме. Ему было почти все равно. Лишь бы с ней, а где – неважно. Наконец, решили, что Гиз отпустят с Гаем – на Рубеже он был незаменим.

Так благодаря Гиз Гай обрел все, о чем может мечтать человек. Ее присутствие наполняло его существование смыслом даже более высоким, чем охрана границ Чистой земли. Гай в душе благодарил Пророка за то, что встретил свою пару уже после того, как впервые пересек Рубеж. Если бы вышло иначе, как знать, решился бы он рискнуть своим счастьем и отправиться в Проклятую землю, или не хватило бы смелости?

Телесность Гиз как пары Гая была безупречна. Что же касается душевного устройства, Гай знал – она старается во всем руководствоваться Принципами, хотя и не всегда справляется. Гиз часто тревожилась попусту, а еще случались у нее приступы неразумного, бессмысленного упрямства. Но Гай был так счастлив, что иногда потакал слабостям своей пары, стараясь в остальном вести жизнь праведную.

Гай пересек площадь и свернул на проспект Скирра. В отличие от Дома Арав, что с каждым годом устремлялся все выше к небу, надстраивая этаж за этажом, Дом Скирра, напротив, уходил все глубже под землю. Старшие Дети Пророка не любили солнечного света и, если долг не призывал их к обратному, предпочитали днем скрываться в своих жилищах, в темноте и тишине.

Там были спальни и рабочие помещения, кузницы и склады, а еще – Большой Зал, где Гай со сверстниками в свое время постигал основы Принципов. Большой Зал – это Гай знал наверняка – был первым строением в Азаруме и когда-то принял под свои своды всех поселенцев. Там они переждали долгую страшную зиму, а весной вышли на поверхность и принялись за обустройство Чистой земли, на которой им суждено было узнать новую жизнь – непростую, но разумную и счастливую. Их руками был построен город, названный в честь Пророка – первый плод труда людей, родившихся в рабстве, а затем познавших свободу. Годы спустя, когда люди расселились широко и основали новые поселения, Азарум оставался их крепостью, форпостом на границе Чистой Земли. В случае нападения выродков ему предстояло первым испытать на себе их ярость. Поэтому именно здесь, в непосредственной близости от Рубежа, Проклятых изучали внимательнее и глубже, чем где бы то ни было.

Изображение Пророка, также одно из первых в Азаруме, украшало входную дверь. Зеленый глаз Азария взирал на потомков строго, синий – ласково, белоснежные крылья осеняли собравшихся. Весь вид Пророка говорил каждому: помни Принципы, и пусть община процветает.

Сотни раз, еще будучи учеником, Гай благоговейно взирал на это изображение и говорил себе – да, я сделаю все, что смогу. Ты остался один, Азарий, выродки истребили весь твой род, но ты не сломался. Ты вывел людей из рабства, в котором они томились, ты был хитрее хитрых и сильнее сильных, и потому победил. Ты отдал жизнь за общину.