Текст книги "Арифметика подлости"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Едва сдержала себя, чтобы не откликнуться. Хотелось, ой как хотелось! Почему? Он ведь не в ее вкусе. Вся эта гора мускулов, все эти рельефы, выпирающие сквозь трикотаж белой футболки. Было в этом что-то примитивно-животное. Никакой тебе тонкости, никакого изящества. Снова вспомнился Арнольдик. Вот уж у кого внешнего лоска не отнять. Другое дело, что он весь ушел в этот лоск. На деле же оказалось, что дыхание примитивной горы мускулов куда волнительнее пустого блеска художника.
Нельзя откликаться на призыв. А это определенно был он – ни при чем тут холод, ни при чем подземелье! Но нельзя. Нельзя показывать, что она поняла этот призыв. Нельзя показать, что призыв услышан и одобрен. Нельзя одобрять! Нельзя потакать! В конце концов, каждому дураку известно, что физрук – переходный красный вымпел. Разве Маринке хочется стать очередной обладательницей кубка 'педульки'? Разве хочется стать очередной его победой?
Да, да, хочется! Хочется!
Но – нельзя. Мало того, что у него таких как Маринка – сотни. Пусть десятки – все равно слишком много. Но это бы ладно: хотя бы узнала, что такое настоящий мужик. Куда хуже то, что он занят. Не кем-то посторонним – Ольгой. А она, как ни крути, подруга. Пусть иной раз эта дружба напрягает, пусть Ольгины взгляды все чаще шокируют. Все равно они подруги. Нельзя. Даже если очень хочется – все равно нельзя.
Борясь с собой, плавно повела плечами, словно намекая на желание избавиться от непрошеного объятия. Не слишком, впрочем, настойчиво: духу не хватило на однозначный отказ. Сил не было сбросить с себя его руки. Сильные, уверенные. И неожиданно теплые. А ведь она действительно слегка озябла.
– Я к подземельям привычная, – снова вспомнился Арнольдик. На сей раз его студия. Темная, холодная. Где Марина была так счастлива – увы, совсем недолго.
Он послушно убрал руки. Не сразу – чуть помедлил, словно надеясь, что она передумает. И убрал. Ну почему, почему?! Мог бы быть и понастойчивее! Далеко не всегда, когда женщина говорит 'Нет', она не желает продолжения!
А жаль…
О чем он?
Что это было?
Слава Богу, хотя бы ей хватило ума. Сам бы он не смог остановиться.
Еще несколько мгновений Кеба погрел ее широкими своими ладонями, потом с сожалением убрал руки. Хотелось прижать ее к себе, осыпать макушку поцелуями, зарыться носом в коротенькую жесткую стрижку, и замереть так навечно.
Сам бесконечно удивлялся такому желанию, ведь давно уже перестал реагировать на полуобнаженные тела студенток, прижимающихся к нему сугубо 'по производственной необходимости'. А тут не к бедрам прикоснулся, не к груди – всего лишь к рукам, к плечам. И такой взрыв эмоций, такое дикое влечение.
Ах, как всё было бы элементарно, если бы она не была Ольгиной подружкой! Проблема влечения была бы решена легко и просто, и даже довольно быстро. Он бы не удовольствовался легким прикосновением к ее рукам. А потом…
А потом было бы продолжение. Непременно было бы: коль уж у него спонтанно возникло непреодолимое желание целоваться – Гена определенно не насытился бы одним свиданием. Было бы много-много встреч. Тайных, от этого более сладких и томительных. И каждый раз он подолгу целовал бы веснушки – должно быть, они восхитительны на вкус…
Но в том-то и дело, что она не просто студентка. Она – Маринка Казанцева, Ольгина лучшая подруга. Кто бы знал, как не хотелось Гене отрывать руки от этих плеч! Но надо – у него есть Оленька. Оленька – правильный выбор. Даже если не совсем правильный – поздно. Слово вылетело. А значит, ситуацию изменить нельзя, ее нужно смиренно принять. А раз так – его выбор правильный. А раз правильный – нельзя распускать руки. Такая вот логическая цепочка. Нельзя делать то, что хочется. Просто нельзя. Даже если хочется очень.
Еще несколько минут он продолжал диктовать, но незаполненные графы в журнале таяли буквально на глазах, заполняясь не очень красивым, но ровным и четким почерком. Гена лихорадочно соображал, чем бы еще ее занять, ведь так не хотелось, чтобы она уходила. Надо бы, надо отправить ее поскорее от греха подальше!
Нет, на такой подвиг он не способен. Ничего не будет. Он сможет остановиться в нужный момент. В крайнем случае, она сама его остановит, как только что остановила. Пусть еще побудет рядом. Пусть еще раз мелькнут веснушки.
Надо занять ее еще чем-нибудь. Только не уборкой – видеть ее со шваброй в руках не было ни малейшего желания. Нет, он ни за что не позволит этим рукам прикасаться к грязной половой тряпке!
Тем временем с журналом было покончено, и Маринка вновь взглянула на него через голову:
– Все? Я могу идти?
Никуда ты не уйдешь! Никуда я тебя не отпущу!
Ах, как хотелось ему крикнуть эти слова. Плюнуть на все, прижать ее к себе, и стоять так долго-долго, вдыхая аромат ее волос, периодически целуя в макушку. Просто стоять, просто обнимать. Замереть от наслаждения. Просто стоять…
Впервые за многие годы у Кебы появилось желание не уложить банально очередную красотку в постель, а просто прижать к себе девчонку. Будто ему не двадцать девять, а снова шестнадцать, и эта девчонка – первая в его жизни, а второй не должно быть, не будет никогда.
Но ему давно не шестнадцать, и девчонка эта у него не первая. И, что еще хуже, у него уже есть Оленька. Он уже сделал выбор. Верный выбор, если верить его логической цепочке.
– Ишь, какая быстрая! Так легко не отделаешься. Надо вот еще инвентарь разложить.
Заниматься инвентарем Кеба поручал только редким в стенах пединститута парням. А если уж ребят на горизонте не наблюдалось – раскладывал собственноручно. Каморка была маленькой и тесной, места катастрофически не хватало: едва ли ни четверть пространства занимала стопка матов высотой в хороший метр. Еще столько же занимали старые поломанные брусья, которые никак нельзя было выбрасывать, все собирались починить, да у института вечно не доходили до этого руки. Плюс большой письменный стол – и выходило, что между этими преградами можно едва-едва развернуться.
Для инвентаря место оставалось лишь на стенах. По всему периметру каморки были набиты сплошные полки, куда и полагалось складывать инвентарь: сорок восемь комплектов спортивной формы, волейбольные и теннисные сетки, ракетки, разнообразные мячи и мячики всех размеров и 'национальностей', и прочая редко применяемая, но все равно необходимая чепуха. На огромном железном крюке висела сетка, набитая старыми кроссовками, кедами и даже чешками. Несколько таких же сеток с мячами лежали внизу под брусьями. Они-то и попали в поле зрения Кебы.
– Мячики видишь? – кивнул в сторону сеток. – Их надо разложить вот по тем полочкам. Баскетбольные – к баскетбольным, футбольные – к футбольным. Ну, и волейбольные соответственно.
Студентка глянула в указанном направлении, оценила высоту полок. Глазки удивленно выпучились, бровки вспорхнули возмущенно:
– Чтоо? Туда?! Да вы что, Геннадий Алексеич, я туда не полезу! Я высоты боюсь!
Пользуясь любой возможностью прикоснуться к ней, Гена обхватил ее за плечи – внутри что-то будто взорвалось – и подвел к высоченной лестнице, выкрашенной ядовито-зеленой краской.
– Детка, эту лесенку обязательно нужно поддерживать во избежание травматизма. Я, конечно, могу полезть на нее сам – в отличие от тебя высоты не боюсь. Но сможешь ли ты меня удержать, если что? Во мне, между прочим, веса – девяносто четыре килограмма. Возьмешь такой вес в падении?
Она в сомнении помотала головой:
– Вряд ли…
Напуганная предстоящим заданием, даже не заметила, кажется, очередного объятия. По крайней мере, ничем не выдала своего отношения: ни за, ни против. Гена предпочел думать, что все-таки 'за'. Так приятно было прижать ее спину к своему животу, и вдыхать ее запах. И в то же время эти объятия вполне могли сойти за покровительственные.
Но она все-таки вырвалась. Отстранилась на полшага – больше он не позволил. Стремительно повернулась к нему. Ее глаза, удивленно-испуганные, не отрывались от его глаз. Может, они искали лишь сочувствия и понимания, но все равно – ее глаза безотрывно глядели в его. Она по-прежнему смотрела снизу вверх, да и могла ли она смотреть на него иначе со своим очень средним росточком против его ста восьмидесяти восьми? И он, вроде бы давно привыкший к тому, что все без исключения женщины смотрят на него так, снизу вверх, почувствовал вдруг к ней, такой маленькой и беззащитной, нежность Кинг-Конга к своей жертве.
– Вот и я сомневаюсь. Зато я тебя удержу без труда. Хоть на лестнице, хоть в полете.
– В полете не надо! Геннадий Алексеич, не надо в полете, а? Давайте как-нибудь без инвентаря обойдемся? Все равно ведь потом придется доставать – зачем без конца лазить на такую верхотуру?
Кеба усмехнулся, но про себя, чтоб она не заметила. Права девочка, абсолютно права! Это дежурные мячи, они всегда лежат на полу, под брусьями, чтоб не лазить за ними каждый раз. И нет ни малейшей необходимости раскладывать их наверху, ведь уже завтра утром их опять придется доставать, и лезть за ними ему совсем-совсем не хочется.
Но это будет завтра. Так какая разница, что будет завтра, захочется ему лазить по лестнице или нет? Сейчас главное – задержать ее. Пусть ненадолго, пусть хоть на чуть-чуть – только бы она не ушла так быстро. Он не смог бы ответить на вопрос: а зачем ее задерживать? Пусть бы себе шла, он ведь все равно поставит ей зачет. Даже если она никогда больше не придет – он все равно поставит ей зачет, не сможет не поставить. Он сделает все, что она попросит.
– Надо, Федя, надо, – бессмертная фраза из народного фильма выручила в очередной раз. – Не бойся, я подстрахую.
Подтянув лестницу к нужной полке, Кеба упер ее одним концом в стену. Поднес две сетки с мячами к лестнице, взглянул выжидательно:
– Ну?
Уходить не хотелось клинически. Даже прекрасно зная, что продолжения не будет – все равно хотелось остаться. Пусть так. Пусть тайком, вполсилы. Главное – она знает, что желание это обоюдно. Жаль, конечно, что ничего не будет. Но пока она здесь – может хотя бы мечтать о продолжении. Пока она здесь – точка еще не поставлена.
Он ведь тоже не желает ставить точку. Маринка прекрасно поняла, что мячи – лишь уловка. Да что там – благодарна была за находчивость. Страшно – да, конечно. Но… Он ведь будет рядом, он подстрахует. Зато еще несколько бесценных минут они побудут вместе, вдвоем…
Опасливо поставила ногу на первую ступеньку. Мало того, что страшно, так еще и каблуки мешают. Лазить по лестнице на шпильках – то еще удовольствие. Снять босоножки не додумалась – мозги резко перестали соображать.
Двумя руками придерживая лестницу, Кеба подбодрил:
– Давай-давай, не бойся.
Марина лезла и лезла вверх, превозмогая страх. Лестница, с виду такая крепкая и надежная, под ногами оказалась не такой уж надежной, и с каждой преодоленной ступенькой становилась все более шаткой и хлипкой. Длинное платье не облегчало задачи – подол путался под ногами, то и дело цепляясь за босоножки.
Когда, наконец, она добралась до полки, физрук стал подавать ей мячи. Это оказалось самым страшным моментом во всем восхождении. Нужно было не только повернуться на лестнице, ухватившись одной рукой за перекладину и прижавшись к деревяшке всем телом. После поворота надо было наклониться, рискуя свалиться с лестницы прямо на Кебу, а потом еще и ухватить, умудриться удержать одною рукой до подлости круглый, вечно выскальзывающий мяч, после чего с подлым мячом в руке преодолеть еще одну ступеньку вверх.
Пока разложила на полке со специальной рейкой, не позволяющей мячам скатываться, баскетбольные, руки-ноги дрожали так, что она едва удерживалась на лестнице. Романтика из головы улетучилась. Теперь хотелось не нежности и поцелуев с чужим женихом, а безопасности и твердого пола под ногами.
Однако надежды на безопасность не оправдались: покончив с одной сеткой, Кеба потянулся к другой. Там были футбольные мячи, которые следовало складывать на соответствующую полку. А та располагалась не прямо перед Маринкой, а слева, значит, к предыдущим упражнениям ей придется добавить еще и 'потягивание в сторону с мячом в вытянутой руке'. О нет, она этого не выдержит!
– Геннадий Алексеич, – взмолилась Маринка. – Давайте уже хватит, а? Я вторую сетку не потяну.
Ее мольба означала конец спектакля. А жаль. Здорово он с мячами придумал.
Пока она упражнялась наверху, Гена с тщательно скрываемым удовольствием наслаждался видом снизу. Правда, Казанцева была в очень длинном платье, но к бесконечной радости, не в узком. Широкая расклешенная юбка при каждом движении вздымалась легкими волнами, на мгновение обнажая восхитительное зрелище, и сразу же снова облепляла ноги.
Эта малодоступная глазам красота волновала куда больше, чем студентки в спортивных шортиках или мини-юбках, где, собственно говоря, и скрывать-то уже нечего, все прелести на виду. Так не хотелось прекращать этот спектакль, так не хотелось останавливать его. Однако совесть надо иметь: работка действительно не женская. Надо бы чего полегче придумать.
Но и соглашаться так просто… Пусть еще постоит: приятно держать ее в заложницах, испытывая обманчивое чувство всемогущества. Хотя на самом деле он ничего не может предпринять, как бы ему того ни хотелось. У него есть Оленька, его верный, судя по всему, выбор.
– А кто же разложит эти мячи? Я, что ли?
– Геннадий Алексеич, миленький, ну пожалуйста! Не могу больше, мне страшно! Давайте, я их лучше в другой раз…
Не 'миленький', не 'пожалуйста' – волшебной оказалась фраза 'в другой раз'. Да, правильно: в следующий раз! Умница.
Пусть будет следующий раз! Она сама предложила. Значит, совсем необязательно 'досматривать спектакль' до конца. Быть может, у него еще будет такая возможность. Обязательно будет. А потом будет как минимум еще два 'следующих раза' – за прыжки в высоту и нормы ГТО.
– Ну, хорошо, – 'смилостивился' Кеба. – Пусть будет в другой раз. Слезай.
Никогда еще он не испытывал такого возбуждения! Даже в шестнадцать лет, когда для возбуждения хватало, образно говоря, порыва ветра. Даже Оленька с ее высокими достижениями в постельных науках ни разу не заставила так желать себя. Хотя она-то, казалось бы, и мертвого разбудит.
Маринка спускалась медленно, с опаской. Осторожно нащупывала ступней перекладину лестницы, не замечая, или замечая с существенным опозданием, что юбка зацепилась за верхнюю ступеньку. Но острее всего были моменты, когда она смущенно одергивала юбку, и та медленно-медленно струилась сверху вниз, послушно облизывая ее ноги тонкой тканью.
Странное дело – возбуждало не обнажение, а прикрывание. Только что ты видел совершенные по форме ноги, а в следующий момент они прятались под легким флером шелка – или из чего там сделана ее юбка? Но ты еще прекрасно помнишь эти ноги. И не только ноги – беленькая полосочка чисто символических трусиков и то, что они должны были бы скрывать – ты тоже помнишь. Ты знаешь, как они выглядят, но уже не видишь их. Но знаешь. И это знание…
А еще – ожидание, когда в следующий раз ты снова все это увидишь. Знаешь, что непременно увидишь, и ждешь. Знаешь, что именно увидишь, и все равно ждешь: вот сейчас, еще мгновенье… А потом еще мгновенье – и всё снова оказывается под флером ткани. Под чисто условным флером.
Когда она добралась до предпоследней ступеньки, сделала неожиданный кульбит, и Кеба едва сдержал стон блаженства. До этого она спускалась, как нормальные люди – лицом к лестнице. А тут вдруг по каким-то соображениям решила попробовать другой способ: спиной к лестнице, лицом к подстраховщику. Видимо, чтоб не оказаться в последний момент 'к лесу задом'. То есть к Кебе. Юбка распахнулась колоколом, зацепившись за его голову, и он нежданно-негаданно уткнулся носом в эти самые белые трусики, которые и трусиками-то не назовешь.
Маринка ахнула, резко дернув платье и одновременно соскакивая на пол. Однако места для маневра не оставалось – впереди Кеба, сзади лестница. Подол повис на последней перекладине, обнажив аппетитную, едва прикрытую стрингами попку.
Они стояли так целую вечность. Маринка не замечала, что задняя часть юбки, мягко говоря, находится не на месте. Или замечала, но было наплевать на это? Докапываться до истины не хотелось. Куда приятнее просто держать ее в объятиях – одна рука прокралась под ткань и застыла на талии, другая покоилась на трусиках, но они не мешали – напротив, придавали пикантности и даже трепетности.
Гена ощущал под руками ее горячую кожу, и волна возбуждения, не покидавшая его с момента появления Казанцевой на пороге, достигла апогея. До этого ему еще как-то удавалось подавить желание, по крайней мере, не позволить ему полностью овладеть сознанием. Теперь же, когда Маринка затаилась в его руках, дыша прерывисто, точно так же, как он сам, желая близости, Кеба совсем потерял голову.
Забылась Ольга. Забылось, что он не дома, а на работе. Что двери каморки не только не заперты на ключ, а и вовсе распахнуты настежь.
Была только она. Гена притянул ее к себе, прижался пахом к Маринкиному животу. Как жаль, что юбка задралась только сзади, и он не может прижаться к голому ее телу. Но ткань совсем тоненькая, что ее можно не брать в расчет. Можно, конечно, самому задрать подол, но как оторвать от нее руки, как?
В этот миг ему даже не было необходимости обладать Маринкой в полном смысле слова – достаточно было прижиматься к ней через ткань ее платья и своих тренировочных брюк. Казалось, стоит ей шевельнуться – и он, как мальчишка, опозорится, 'сдуется' от одного прикосновения женской юбки.
Она застыла, как изваяние, не смея шелохнуться. Даже дыхание затаила. Чувствовала, как уперлось в живот нечто большое и твердое, чувствовала горячие руки на обнаженном теле, и даже не удивлялась – как же так, когда посмел залезть под юбку? От несусветного, животного влечения распирало даже горло, не говоря о других, более предназначенных для этого органах.
Впервые в жизни Марина почувствовала настолько непреодолимое влечение. Правда, большим опытом в делах амурных похвастать не могла: кроме Арнольдика, сравнивать Кебу было решительно не с кем. Но, если Арнольдика она любила, и с удовольствием отдавалась ему именно по причине неземной своей любви, в данном случае о любви и речи не было – одна сплошная животная страсть.
Да и какая любовь? К кому? Это же Кеба, переходный красный вымпел. Преподаватель физической культуры. Культуры, между прочим, а не техники секса!
Мало того, что преподаватель. Мало того, что наслышана была Марина о его сексуальной неразборчивости. Так ведь еще и Ольгин жених! Вот ведь подлец, вот ведь мерзавец! В одно мгновенье подтвердились все многочисленные сплетни о кобелятской сущности физрука. Вспомнились Ольгины слова:
– Но ведь тебя-то он не трахнул? Значит, не всех!
И Маринкин ответ:
– Пока не трахнул. Пока!
Вот тебе и 'пока'. Впрочем, еще ничего не произошло, еще не поздно все прекратить. Да что там не поздно – необходимо! Он Ольгин жених, у них свадьба скоро!
Но какая же Ольга дура – нашла, за кого выходить замуж. Гад, кобель неразборчивый! Послать бы его подальше с его домогательствами.
Но как? Где взять силы, чтобы оторваться от него? Как отказаться от этих рук, от той мощи, что красноречиво уткнулась в ее живот? У нее ведь после восхождения по лестнице руки-ноги трусятся, сил не осталось в буквальном смысле, а значит, все равно не сможет Маринка от него вырваться, убежать от его похоти. Или руки-ноги дрожат совсем не от восхождения? Какая разница? Главное – дрожат, а потому она не может оторваться от его рук. Иначе упадет, пропадет. Но в его руках пропадет тем более…
Оба едва стояли на ногах. Оба одинаково жаждали продолжить 'общение'. И оба прекрасно понимали, почему не стоит этого делать. А потому продолжали стоять каменными изваяниями, вжимаясь друг в друга.
Наконец, Кеба сумел оторвать руки от ее 'подъюбочного' пространства. Обнял за плечи, реализовав давешнее желание: потерся носом о жесткие ее волосы, чмокнул в макушку. Продолжая прижимать ее к себе одной рукой чуть ниже талии, второю поднял Маринкино лицо за подбородок. Смотрел долго, будто пытаясь навсегда запомнить, потом наклонился и поцеловал.
– Хочу тебя.
Она улыбнулась, глядя в его наглые глаза. Впрочем, сама смотрела не менее нагло:
– Я заметила.
– А ты?
– А я – нет.
– Врешь. Хочешь. Хочешь не меньше, чем я.
– Не хочу!
– Хочешь. Ты же дрожишь, как листик осиновый. Ты ж на ногах не удержишься, если я отпущу руки.
– Это я от лестницы вашей никак не отойду.
– Врешь. От желания дрожишь. Ты хочешь меня, я чувствую. Я всю тебя чувствую, я слышу каждую твою мысль.
– Тогда зачем спрашиваете?
– Хочу, чтобы ты сказала это вслух. Хочу услышать. Хочу, чтобы ты призналась, что просто умираешь от желания.
– Ну, положим, на умирающую я не очень похожа, – она упорствовала из последних сил. Но они уже покинули ее. Больше не имело смысла скрывать. – Но если это принципиальный вопрос, то да.
– Что 'да'? – он счел необходимым уточнить, это ответ на вопрос, или на призыв.
– 'Да' означает 'Хочу'.
– Просто 'Хочу' или 'Хочу. Да'?
Ах, как хотелось Марине ответить 'Да'!
Ах, как хотелось Кебе услышать 'Да, да, хочу!!!'
Но оба прекрасно понимали: в данном случае хотеть не вредно, но дальше 'хочу' идти не следовало обоим. Между ними прочно стояла Ольга.
– Скорее, 'Да, хочу. Но нет', – ей не удалось скрыть разочарования в голосе.
– Понял, – столь же разочарованно вздохнул Кеба. – А может все-таки?..
– Оно-то хорошо бы 'все-таки', но все-таки нет.
– Но ведь так хочется…
– Еще как! Но вы же сами все понимаете – Ольга…
Гена смотрел на нее долго-долго. То ли раздумывал, стоит ли рисковать, то ли пытался запомнить миг наивысшего желания. Ответил:
– Понимаю. Но ничего не могу с собой поделать. Я не могу заставить себя не хотеть тебя. Я никогда никого так не хотел. Как с этим бороться?
– Очень просто. Отпустить.
Звучит действительно просто. Но как ей не хотелось, чтобы он отпустил ее! Как хотелось и дальше стоять вот так, практически слившись воедино, разделенными тканью, но едиными мыслями и желаниями. Наслаждаться возможностью близости, но не переходить последнюю черту. Хотеть, безумно желать друг друга, но упорно продолжать играть словами.
– Это совсем непросто – отпустить тебя. И что делать, если мне совсем не хочется тебя отпускать?
Он вновь впился в Маринкины губы – жадно, демонстрируя готовность перейти черту. Руки, наглые и такие ласковые, настойчиво вернулись под юбку. Его ладони сжимали ее упругие ягодицы. Пальцы то и дело, словно ненароком, ныряли под трусики, и у обоих дух захватывало: вот сейчас, еще мгновение они посопротивляются обоюдному желанию, а потом, махнув рукой на совесть, рухнут в пучину страсти.
Когда его пальцы, продвигаясь каждый раз на сантиметр-другой дальше, добрались, наконец, до Маринкиной сокровищницы, она, вздрогнув и прижавшись к его пальцам в прощальном порыве, отстранилась резко, пряча сожалеющий взгляд:
– Нет, не надо, Геннадий Алексеич. Нам ведь еще на свадьбе рядом сидеть. Как мы будем смотреть в Ольгины глаза?
Права, тысячу раз права. Но как же не хотелось ее отпускать!
Она одернула платье, повесила на плечо сумку, намереваясь покинуть логово физрука. Он подошел, погладил ее по щеке, вглядываясь в ее глаза, словно пытаясь проникнуть в Маринкины мысли. Спросил:
– Когда у вас следующая физкультура?
– В четверг. Но я не приду.
– Придешь. Ты обязательно придешь, слышишь? Я буду ждать.
Поцеловал уже не страстно – нежно, ласково. И отпустил.
Шагая по пустому спортзалу, едва удерживаясь на дрожащих в коленках ногах, на враз опротивевших шпильках, Марина услышала вдогонку:
– И еще тебя ждет мешок с мячами!
Улыбнулась радостно, и пошла дальше. Почему-то сразу перестали дрожать колени.
***
Свадьба – событие насколько радостное, ровно настолько и хлопотное. Вроде и времени впереди более чем достаточно – целых полтора месяца, но на поверку оказалось, что его не так уж и много.
Заниматься всем пришлось самостоятельно. Мужику разве поручишь такое ответственное дело? Нет, тут требуется женский взгляд, интуиция, чувство прекрасного. Хочешь получить отличный результат – рассчитывай на собственные силы.
Дел невпроворот. Одни только открытки для приглашений выбрать – морока. Насколько было бы проще, если б выбор состоял из двух-трех образцов. Так ведь глаза разбегаются! Матовые белые с мережкой из выбитых дырочек. Белые же, но глянцевые, с нежной герберой по центру. С розой в уголке. Со стильными бантиками. С непременными переплетенными кольцами. Гладкие и с тиснением. Кричащие и скромно-изысканные. Дешевые и дорогие.
Только на них пришлось потратить несколько дней. Ольга объездила весь город, исследовала весь предлагаемый спектр продукции. Выбрала самые замечательные – из доступных по цене, разумеется – и вздохнула с облегчением: осталось составить список гостей и можно покупать.
Пока несколько дней занималась списком – нужно ведь было Гену заставить вписать своих родственников да друзей – выяснилось, что выбранных открыток осталось мало. Нужно или часть других докупить, или все другие – чтоб никому из приглашенных не было обидно, что ему досталась худшая открытка. Пришлось снова ломать голову.
С залом мороки не меньше. Праздновать свадьбу дома – дурной тон. Да и не такие у них квартиры, чтобы разместить хотя бы всех родственников, не говоря уж о друзьях. У Ольги с матерью – крошечная двушка, у Кебы – вообще однокомнатная. И то, слава Богу, хоть такая есть. А то и после свадьбы пришлось бы Ольге с мамочкой жить. Она сама-то, казалось бы, привычная, и то не всегда выдерживала крутой мамин нрав, а как долго смог бы терпеть тещины выбрыки Гена? Так что Ольга считала, что жилищной проблемы у них нет. Но зал все-таки нужно было искать.
Ресторанов в городе – вагон и маленькая тележка, кафе еще больше. Однако цены кусаются. Хоть плачь, а подступиться с их скромными деньгами можно только к дешевой забегаловке. Но ведь так не хочется упасть лицом в грязь перед приглашенными!
А важнее всего, конечно, платье. Платье Ольге хотелось непременно самое сногсшибательное: она ведь не каждый день замуж выходит. Стало быть, в этот знаменательный день должна выглядеть просто неотразимо. Но все красивое – дорого. Долго думала Ольга, долго советовалась с матерью и подружкой Маринкой, как быть, и остановила выбор на прокатном варианте. Там платья и красивые, и дорогие, но взять на прокат на два дня все же дешевле и лучше, чем покупать не очень шикарное, но все равно ужасно дорогое. Заказывать же у портнихи, может, и выйдет дешевле, но никогда ничего сногсшибательного не получится.
В поисках подходящей модели и размера Ольга едва ли не каждый день бегала по ателье проката. А платьев было столько, что глаза разбегались: и это ей нравится, и второе, и третье. И нужно их все перемерить, чтобы не выглядеть потом в свадебном наряде какой-нибудь нескладушкой или толстухой.
В общем, много было у Ольги хлопот, очень много. Иногда Маринка соглашалась побегать с ней по магазинам да ателье – вообще здорово! Даже не в советах дело: Ольга запросто может положиться на свой вкус и не зависеть от чужого мнения. Куда важнее поделиться с подругой счастьем.
– Маринка, я такая счастливая! Мой Кеба – лучше всех. Ты одна знаешь, сколько мужиков у меня было. И уж поверь мне – все, как один, мыши белые по сравнению с Генкой. Этот как 'засандалит' – мама дорогая! Да что там 'засандалит'. Он только чуть-чуть по бедрышку рукой проведет – и я уже труп. Ты даже не представляешь, что это такое – биться в экстазе от одного только прикосновения. Если бы ты только знала, что это такое!
Казанцева знала. Теперь она очень хорошо знала, что чувствуешь, когда физрук проводит рукой по бедру. 'Биться в экстазе' – может быть, грубовато сказано, но по сути очень даже верно. Сердце останавливается в груди на несколько бесконечно долгих мгновений, и от страха, что оно уже никогда не забьется, кружится голова. А может, голова кружится оттого, что его рука не просто коснулась, а задержалась, лаская, подсунув палец под резинку трусиков и нежно поглаживая кожу? А потом, когда сердце все-таки вспоминает о своих непосредственных обязанностях, начинает гнать кровь с удвоенной скоростью, наверстывая упущенное, догоняя время – кажется, что все тело подчиняется этому бешеному ритму: разбухнет, сдуется, разбухнет, сдуется, и такой ритм уже с трудом выдерживают барабанные перепонки, готовые в любую секунду лопнуть от непосильного давления. А сердце все бухает и бухает, все громче и громче, под аккомпанемент бесстыжих пальцев Кебы. А потом, когда он доберется, наконец, до…
Стоп! Хватит! Нельзя так, нельзя! Нельзя даже думать об этом. Он чужой, он Ольгин. И вообще – кобель он, физрук. Кобель, кобель! И хорошо, что он женится на Конаковой – вот уж славная парочка получится: с первого же дня будут соревноваться, кто кому быстрее рога наставит.
– Ох, Маринка, глупая ты, – не замечая полуобморочного состояния подруги, продолжала Ольга. – Я тебя не понимаю. Что ты зациклилась на своем художнике? На хрен он тебе нужен? Что, мужиков кругом недостаточно? Чего ты, дура, теряешься? Ты даже не представляешь, от чего отказываешься! Я вообще поражаюсь, как ты без этого дела живешь? Я, например, двух недель не выдерживала раньше. Сейчас, наверное, и двух дней не проживу без Генки. Вот ты мне скажи: чего ты боишься?
Ольгина откровенность и назойливость и раньше вызывала неприятие. Теперь же, когда Марина не могла забыть объятия физрука – Ольгиного физрука! – стало вовсе тошно. И ведь не отмолчишься – вот в чем беда.
– С чего ты взяла, что я чего-то боюсь?
– Ну, если не боишься, почему тогда?
– 'Почему' что?
Ольга возмутилась:
– Да ладно, брось ты девочкой прикидываться! Вроде не понимаешь. Чего с мужиками не спишь, спрашиваю?
Едва сдерживаясь, чтобы не ответить откровенностью на откровенность, Марина огрызнулась:
– Я и с бабами не сплю, между прочим. Но это не говорит о том, что я их боюсь.
– Кого: баб или мужиков?
– Ни тех, ни других. И отстань, пожалуйста, ты же знаешь: я не люблю обсуждать свою личную жизнь.
Хрупкая, нежная девочка-ангелочек заржала, как лошадь:
– Это ты отсутствие личной жизни не любишь обсуждать, а саму личную жизнь смакуешь с удовольствием. Когда есть, что смаковать. Что-то ты не была такой брезгливой, когда Арнольдиком своим восхищалась, – увидев нахмурившееся лицо подруги, добавила: – Все, молчу-молчу. Арнольдик был, да сплыл. Вот и найди ему замену.
– Да где я ее найду?!
– Фи, нашла проблему! Только свистни – их для этого дела батальон набежит. Ты ж не замуж просишься, в койку. А они это дело похлеще тебя полюбляют. Это в загс их на канате не затащишь, а в постель…
