Текст книги "Арифметика подлости"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Однако Ольгу-то всегда волновало одно. Значит, надо было или терпеть, или менять подругу. Менять Маринка уже пробовала: несмотря ни на какие ухищрения, Конакова все равно оставалась рядом. И то сказать – только с Казанцевой ведь могла быть до конца откровенной. Хотя кто бы знал, как эта ее откровенность уже осточертела Марине!
Ну да ничего – скоро Ольга наконец-то выйдет замуж, и тогда уже перестанет надоедать своим вечным голодом. А может вообще плавненько отойдет в сторону, а Маринка найдет себе новую подружку, не такую озабоченную.
– Не знаю, не знаю, – промямлила, все еще не желая сдаваться – физрука терпеть не могла. То ли бесконечные сплетни о его сексуальных подвигах повлияли, то ли Ольгины интимные откровения. – Что-то мне в его добропорядочность не верится. И то, что он меня не трахнул – слабое утешение. Во-первых, можно смело применить слово 'пока'. Это пока он меня не трахнул. Ну, а во-вторых, он меня вряд ли помнит – видел всего-то пару раз, когда я зачет зарабатывала со шваброй в руках. Мелькала б почаще – боюсь… Впрочем, все равно ничего бы не было – мне самой этот твой вымпел даром не нужен. Так что я не считаюсь. А вот остальные…
– Плевала я на остальных, – разозлилась Ольга. – Если и был у него кто раньше, так ведь не забывай – я ему тоже далеко не девочкой досталась. Зато теперь все иначе. Теперь он только мой, а я – его. И я выхожу за него замуж!
Ее злость испарилась, уступив место лукавству. Добавила, кокетливо улыбнувшись, словно очередного 'колокольчика' снимала:
– А ты будешь моей свидетельницей! А свидетельнице гнать на жениха не положено. И вообще, свадьба двадцать седьмого июня, так что готовься – у меня на свадьбе должно быть весело, уж ты постарайся, поработай массовиком-затейником.
– Двадцать седьмого? У-уу, я тебя недооценила, подруга! Подарочек себе на день рождения приготовила. Ну молодец! Мало того что уломала мужика, так еще подгадала, чтоб аккурат к собственному дню рождения. Даешь, мать! Ценю!
Ольга снова обиженно фыркнула:
– Ну что ты зациклилась: 'уговорила, уломала'. Никого я не уламывала. Это он меня ломал буквой 'зю', это он уговаривал, умолял. А я же слабая женщина, ты сама знаешь. Не удержалась, сдалась на милость победителя…
Угу-угу, знаем мы, кто кому сдался. Однако спорить Маринка на сей раз не стала. В конце концов, какая разница, кто кого уговорил? Главное – Ольга выходит замуж. Ну и слава Богу! Нужно порадоваться за подругу.
– Не обращай внимания, это я так. Поздравляю. Рада за тебя. Правда, рада.
Вечером того же дня Ольга привела Кебу на ужин. Не ради самого ужина, разумеется – чтобы представить матери будущего мужа.
Накрывая на стол, Галина Евгеньевна суетилась словами. Говорила без остановки, и все какую-то ерунду. Ольга лишь диву давалась ее неожиданной разговорчивости. Сколько себя помнила – только ругань от нее слышала, если не откровенные маты. Тут же – сама доброта. Только ямочек на щеках не хватает.
Дочь норовила поймать материн взгляд, чтобы первый раз в жизни увидеть в нем одобрение. Однако тот все ускользал. И, странное дело, на будущего зятя Галина Евгеньевна тоже почти не смотрела.
После третьей рюмки Кеба вышел в подъезд покурить. Ольга поняла: уловил напряженность в атмосфере. Вообще-то он не курил, но всегда носил при себе дежурную пачку – называл сигареты 'палочками-выручалочками'.
Едва дверь за ним закрылась, мать, наконец, посмотрела на Ольгу прямо. Однако вместо ожидаемой похвалы выплеснула с яростью:
– Дура!
Та опешила. Как же так? Мать ведь столько раз не намекала даже – криком кричала, что Ольге пора замуж. Хорошо, замуж – так замуж. Чем же ты снова недовольна?!
– Не могла мужика стоящего подцепить? Физрук! Физрук, твою мать!!! Это ж вместо денег один сплошной триппер. Дура! На хрена тебе этот кобель сдался? Он же от тебя сбежит при первой возможности. А не сбежит, так всю жизнь за твоей спиной блядовать будет. Причем с твоими же подругами. Уж поверь мне, я этих мудаков перевидала на своем веку. Беги от него, пока не поздно. А то влюбишься по самое некуда, потом мучиться всю жизнь будешь. Нет, это ж надо – нищего кобеля в дом привести!!!
Они что, сговорились? Сначала Маринка, теперь мать. Ну почему сразу 'кобель'? Нищий – да, возможно. Зато с квартирой. Значит, не такой уж нищий. Но кобель? Это он раньше кобелем был, пока Оленьки Конаковой не попробовал.
– Мам, он не кобель. Да и будь он на самом деле кобель – все равно уже поздно…
– Что, беременная? Ах ты, курва бессовестная! – Хрясь полотенцем по физиономии. Оставалось радоваться, что не половой тряпкой – грязных разводов не останется. – Сколько я тебя учила – не давай мужику до свадьбы, вовек не женится! Вот он сейчас передумает тебя, шлюху брюхатую, замуж брать – что мне с твоим выблядком делать? Я тебя, паскуду, еле тяну, мне только байстрючонка твоего не хватает для полного счастья!
Ольга совсем расстроилась. Да что ж такое? Она, наконец-то, абсолютно счастлива, а окружающие решили во что бы то ни стало испортить ей самые светлые дни?
– Ну почему сразу 'беременная'? Почему 'байстрючонок'? Я же не шлюха, я, мам, порядочная женщина, я замуж выхожу.
Галина Евгеньевна глянула на дочь подозрительно. Не беременная – уже хорошо. То-то. Но слишком уж уверенно та заявила о своей порядочности. Что-то здесь не то. Девушки так не говорят.
– Спала с ним? Не ври, шалава, я сама все вижу. Спала?
Страх перед матерью был так велик, что в один день избавиться от него не смог бы никто. Тем более трепетная Оленька. Неважно: замуж, не замуж. Она не соблюла главную материну заповедь: не давать мужику до свадьбы. Да и как ее соблюсти? Разве будучи девственницей, она смогла бы женить на себе Кебу? Да она бы по сей день не познала, чем мужик пахнет. Дурацкая заповедь! А дурацкие заповеди дураки пусть исполняют.
И вообще! Сколько можно бояться, сколько можно оправдываться? Она же не шлюха, она порядочная, почти замужняя женщина. Заявила совсем неуверенно, но дерзко, с гордо поднятой головой:
– Спала! И я не шалава, я почти замужняя женщина!
К гневу и ненависти в материнском взгляде добавилось бесконечное презрение:
– И-ээх… Шлююююха ты, а не замужняя женщина. Не женится он на тебе, попомни мое слово. Ты ж порченная. Если и могла кого поймать – так только на целку. Я ж тебя, суку, просила: не давай кобелям! Нельзя тебе трахаться раньше времени – доктор предупреждал. Ты ж не такая, как все. Ты ж теперь… Просила же!
Гнев улетучился: Галина Евгеньевна словно сдулась от разочарования. Но тут же вернулся удесятеренным, и в ее руке заметалось полотенце, хлеща ослушавшуюся дочь:
– Я ж тебя, суку, воспитывала в строгости, – Хрясь! – Я ж ради тебя, – Хрясь! – Двадцать лет передком, как флагом, перед кобелями размахивала, чтоб тебя, шлюху, – Хрясь, хрясь, хрясь! – Пристроить в хорошие руки! Чтоб на старости лет пожить спокойно на крепкой зятевой шее, – Хрясь! – Курва ты, курва! Да я тебя…
Жестокая рука впилась в горло непослушной дочери, и та поняла: пришел ее конец. Отстраненно как-то подумала, без особых эмоций. Давно знала, что мать на многое способна, если ее хорошенько разозлить. Всю жизнь опасалась вызвать настоящий гнев у родительницы, а тут расслабилась. Уверена была, что мать ее похвалит за Кебу: умница-дочь зятя в клювике принесла. А вышло совсем наоборот. Придушит, как котенка. Сопротивляться бесполезно – только хуже будет. Хотя что может быть хуже смерти?..
Ольга закрыла глаза, чтоб хоть в последний свой миг не видеть ненависть в глазах матери.
Однако что-то произошло: рука все еще цепко держала ее за горло, но Ольга, странное дело, продолжала дышать. Услышала звук закрывающейся двери. Сердце радостно затрепетало: спасена! При постороннем человеке мать ей даже слова плохого не скажет. А к тому времени, когда они снова окажутся наедине, успокоится. Конечно, грозы не миновать, но смерть откладывается. А там Ольга благополучно выйдет замуж, и про мать можно будет забыть.
В комнату вплыл Кеба. Удивленно взглянул, застав невесту с матерью в странной позе. Галина Евгеньевна поправила воротничок на дочкиной блузке, завела локон за ухо: дескать, экая ты у меня расхристанная. Улыбнулась гостю, пригласила радушно:
– Проходите, Геночка, проходите! Чувствуйте себя, как дома! Привыкайте, дорогой, теперь по субботам вы с Оленькой непременно будете у меня гостить, ведь правда, доченька?
Доченька закивала радостно: конечно, мамочка! А сама, пожалуй, никогда еще не была так рада видеть Кебу, как в это мгновение. Это раньше Генка дарил ей превосходный секс. Теперь он подарил ей жизнь. Ни больше, ни меньше.
К его уходу мать и в самом деле успокоилась. Не хлестала дочь ни полотенцем, ни грязной тряпкой. И даже шлюхой уже не обзывала.
Ольга взялась было прибирать со стола, но Галина Евгеньевна тормознула:
– Сядь. И меня послушай. Хоть раз в жизни послушай по-настоящему. Не терпелось к взрослой жизни приобщиться – теперь сделаешь все, как я скажу, поняла?
Дочь с готовностью кивнула: конечно, мамочка!
– Ты теперь его вылизывать должна. Так вылизывать, чтоб он понял – без тебя пропадет. Поняла?
Очередной кивок.
– Дура, – констатировала мать беззлобно. – У него таких шлюх – только свистни. Тогда с какой радости ему жениться на тебе? Ты должна дать ему такое, чего никто не сможет сделать. Если раньше я запрещала тебе к кобелям в койку скакать – теперь сама туда отправляю. Вывернись наизнанку, но вгони его в блаженство. Любым местом! Любым способом! Главное – он должен забыть о других бабах, потому что они по сравнению с тобой ничто. Это твой единственный шанс удержать его. Никаких усталостей, никаких головных болей – никаких отговорок! Ты всегда готова к сексу, поняла? Даже в критические дни. Ты всегда готова.
Ольга плотоядно улыбнулась: будь уверена, мамочка, этот наказ я выполню, я не подведу тебя, мама.
Галина Евгеньевна скривилась, отлично поняв дочь.
– Что, понравилось? Доктор оказался прав. Мне никаких операций не делали – и то без мужика погибаю. А уж тебе… Дай Бог, чтоб физрук твой секс так же уважал, как и ты, иначе… В общем, вылизывай его, если не хочешь мою судьбу повторить. Мне-то твоего отца мало показалось, вот и результат. Смотри, девка…
***
Кебу предстоящее событие не радовало. Не сосчитать, сколько раз корил себя за несдержанность. Стоило всего-то несколько секунд потерпеть – и не пришлось бы пачкать паспорт. Так нет же, как последний идиот расквасился: женюсь, женюсь, только продолжай!
Первые дни после своеобразного предложения руки и сердца ходил, словно пыльным мешком по башке пристукнутый. Может, не слишком корректное сравнение, но в корне верное: именно не тяжелым чем-нибудь, после чего не оклемаешься, а пыльным мешком ни за что, ни про что: бах, и с ног до головы в какой-то мерзкой гадости. Руки-ноги вроде целы, а душе от этого не легче.
Однако за пару недель свыкся с мыслью о неизбежном, стал искать в женитьбе выгодные моменты. Как там говорят? 'Дай мне, Господи, силы изменить то, что я могу изменить, принять то, что изменить невозможно, и мудрости отличить одно от другого'. Хорошо сказано. Неизвестно, кто додумался, но ведь насколько верно!
Итак, изменить сказанное невозможно. На этот счет еще одна поговорка существует: 'Слово – не воробей, вылетит – не воротишь'. Тоже в самую тютельку. А раз не воротишь – придется жениться. Значит, нужно смириться и искать положительные стороны.
А почему бы и нет? Чем Оленька плоха? Чем не подходящая ему жена? Мила, непосредственна. А главное, скромна до полуобморока. Что там народ по этому поводу говорит? 'Настоящая жена должна быть леди в обществе, хозяйкой на кухне, и шлюхой в постели'. Не народ, а кладезь мудрости! Значит, и тут Кеба не прогадал, попал в яблочко. В люди Оленьку вывести не стыдно. Как махнет ресничками своими – все тут же поймут, что Генка в жены сущее сокровище отхватил. Чистое, неиспорченное, вечно молодое – в 23 выглядит на 15. В наше время пятнадцатилетние на тридцатник тянут, а Оленька до старости, поди, молодой останется. Как там? 'Маленькая собака – до старости щенок'? Нет, ну правда – на все случаи жизни народная мудрость имеется!
Хозяйкой Оленька опять же будет замечательной. В коротких перерывах между сексом тут же за тряпку хватается, все пятнышки выискивает, ей одной видимые. Поварского искусства пока еще не демонстрировала, как-то случая не подворачивалось, но наверняка и в этом не промах. В крайнем случае, этому всегда можно научиться.
Чего не скажешь о сексе. Далеко не каждая женщина способна стать королевой в постели. Некоторых учи, не учи – так и останется чурбаном. А Оленька у него эту науку вон как скоро освоила. Кеба и сам иной раз сомневается: ведь шлюха же стопроцентная! Но – только в постели. И только с ним – в этом он был уверен на все сто. Достаточно вспомнить, как она в первые разы краснела-бледнела, глаз поднять не смела. Это он, Генка, науку любви ей продемонстрировал, уму-разуму постельному научил, в настоящие женщины ее произвел. Такое не забывается. Никто другой Оленьке теперь даром не нужен, это еще один факт. За одну только постельную науку благодарна ему будет по гроб жизни.
Нет, в самом деле. Оленька для него – идеальный вариант. Но идеала в реальности не существует, обязательно должен быть какой-то изъян, лишь подчеркивающий ее идеальность. Шрам. Ну да это глупость величайшая – никакой это не изъян, и уж тем более не уродство. Изюминка, вот. Скорее горькая, правда: если эта изюминка его и торкает, то отрицательно.
Ну да это такая мелочь! Главное – порядочная девушка, сразу видно. У шлюх да тварей таких наивных глаз не бывает. Нет, его Оленька – бриллиант чистой воды. Глазоньки как раз бриллиантовые: чистые-чистые, честные-честные. С такими глазами младенчики на свет появляются, а Оленька умудрилась по жизни двадцать три года отшагать, не запачкавшись. Да при всей своей честности такая затейница оказалась, такая искусница! Мечта, да и только.
Все правильно, ему не за что себя ругать. Наоборот – дурак был бы, если бы мимо прошел. Все правильно. Отличный выбор. У Лёхи Бубнова скоро день рождения, там Гена и объявит сногсшибательную новость о своей женитьбе. То-то Лёха удивится! А заодно и с Оленькой познакомится. Пусть видит, что не только его Лидка самая лучшая жена в мире. У него, у Генки, будет еще лучше. У него будет не какая-нибудь Лидка, у него будет Оленька.
По понедельникам физкультура была второй парой. Ольга давно уже переодевалась не в общей раздевалке, а в каморке Кебы. От кого скрываться? И так уже весь институт говорит об их предстоящей женитьбе.
Пока она переодевалась, Гена отмечал в журнале отсутствующих. Дошел до фамилии Казанцева:
– Кто такая? Она вообще на лекции ходит или только на сессии появляется?
– Конечно, ходит! Это ж Маринка моя, я тебе про нее рассказывала. Та, которая дурочка, помнишь? Ну, которая на дешевую удочку к художнику попалась. Между прочим, я ее в свидетельницы беру, если ты не возражаешь.
– А, да, припоминаю. А зачем нам свидетельница-дурочка? Ну да ладно, тебе виднее. В конце концов, я ведь не на свидетельнице женюсь. Только я ее, по-моему, не видел ни разу. По крайней мере, в этом семестре точно не видел. Она у тебя о чем думает? Я не собираюсь ставить ей зачет только за то, что она твоя подруга и будущая свидетельница. До сессии, между прочим, три недели осталось, а у нее ни одного посещения, ни одного зачета. Ни бег не сдала, ни брусья, ни прыжки в высоту. О ГТО я вообще молчу.
Ольга аккуратно повесила одежду на спинку стула за его спиной:
– Не вошкайся, блузку помнешь. Выкрутится как-нибудь. Можно подумать, ей впервой. Она всю жизнь зачеты шваброй зарабатывает.
– Швабра – дело полезное. Хоть какая-то физическая нагрузка на растущий организм. Да и мне такие прогульщицы не во вред – уборщицы-то в спортзале отродясь не было, на таких вот казанцевых штатное расписание и рассчитано. Только ты ей скажи – одним заходом не отделается. За каждый вид отдельно шваброй махать будет. Сегодня пусть и начинает. Ты скажи ей, пусть после третьей пары приходит.
– Как скажешь, дорогой. А мне приходить?
– Что, тоже хочешь шваброй помахать?
– Нет, касатик, я предпочитаю махать другим местом!
Гена усмехнулся:
– Вот вечером и помахаешь. Побереги силы, крошка!
Будто малое дитя, Конакова обиженно вытянула губки-бантики:
– И что, я тебе совсем-совсем не нужна?
– Нужна. Но не со шваброй. Сама подумай: как твоя подруга будет здесь убирать, если мы в это время будем кувыркаться на матах? Поняло, горе луковое? Или хочешь пригласить ее в нашу теплую компанию?
– Не, я лучше поняло, – улыбнулась Ольга. – Ну тогда я побежала, да? До вечера?
– До вечера, – отмахнулся Кеба и вернулся к изучению журнала.
***
Погода в этом году просто сошла с ума. Сначала зима отказывалась уступать весне дорогу, до конца апреля измываясь над уставшим от холода народом. Потом – буквально четыре дня весны с очень резким переходом от минус пяти сразу к плюс пятнадцати.
Весна еще совсем не успела развернуться, натешиться властью над промерзшей землей, а обнаглевшее лето уже влезло не в свою очередь, и давай шпарить во всю яростную мощь. Разыгралось так, что природа за ним не поспевала. Зелень одновременно поперла и из земли, и из липких, остропахнущих почек деревьев. Тут же, наплевав на календарные сроки, зацвели яблони с абрикосами, каштаны горделиво выставили напоказ крупные белые свечи. Одуванчики, не успев порадовать глаз ярким оперением, поседели в одну ночь.
Люди попытались было жить по календарю, а не по погоде, да долго не выдержали: еще неделю назад кутающиеся в зимние куртки, перешли на пиджаки и легкие ветровки. Но в полдень и в них было неимоверно жарко. К середине мая все, как один, облачились в тенниски да сарафаны: даже ранним утром стрелка термометра упрямо не опускалась ниже двадцати шести градусов.
Как и было велено, после третьей пары Казанцева распрощалась с подругой в институтском фойе и отправилась в спортзал. В пустом зале гулко раздавалось цоканье каблуков. Прошла через весь зал к открытой каморке физрука, остановилась на пороге: вот она я, чего прикажете?
Огромный зал опустел, и Кеба с чистой совестью читал вчерашнюю газету. Звук шагов его не насторожил: ждал прихода очередной и.о. уборщицы. Впрочем, не был уверен, что Казанцева явится – во-первых, может прийти только перед самой сессией, понадеявшись отделаться единоразовой уборкой. И он, конечно, никуда не денется, поставит зачет – не отчислять же девку из института за регулярное игнорирование физкультуры. Во-вторых, может не появиться даже перед сессией, понадеявшись, что жених подруги поставит зачет на халяву. И он опять же никуда не денется, вынужден будет поставить. Не ссориться же из-за этой дурочки Казанцевой с невестой! Хм, дурочка. Зачем Оленьке подружка-дурочка?!
Шаги затихли, и в каморке стало немного темнее – вытянутая тень легла на пыльный пол каморки. Физрук продолжал читать, демонстрируя, кто тут хозяин положения. Ждал, когда гостья войдет. Однако та продолжала молча стоять на пороге. В конце концов, ждать Кебе надоело, и он отвел взгляд от газеты.
Лица ее он не увидел: девушка стояла спиной к свету, и лицо ее оказалось в плотной тени. Он видел лишь силуэт. В дверном проеме, словно портрет в рамке, вырисовывалось тоненькое создание в длинном, до щиколоток, платье с облегающим верхом и свободной юбкой. Чуть расставленные ноги, слегка склонившаяся на бок голова. На левом плече болталась объемная сумка, которую студентка поддерживала за ремень почему-то правой рукой, будто защищаясь ею от нескромных взглядов.
Ожидая разрешения войти, она стояла, чуть покачиваясь вокруг своей оси. От раскачивания невесомая юбка образовывала вокруг ног легкую спиральную волну то в одну, то в другую сторону. Ткань, насквозь прошитая резкими солнечными лучами, падающими из огромного окна спортзала, казалась абсолютно прозрачной, и Кеба видел не только точеные ножки девушки, но даже беленькие тонкие трусики, которые вполне можно было назвать символическими.
Он любовался этими ногами, в меру округлыми бедрами – скорее узкими, но отнюдь не мальчишечьими. Тонкая ткань юбки все закручивалась спиралью то по часовой стрелке, то против нее, и не было у Кебы никакой возможности оторвать взгляд от восхитительной картины.
Эта спираль завораживала его, гипнотизировала. А девушка все качалась и качалась: вправо, влево, вправо, влево. И юбка летела за ее бедрами: по часовой, против часовой, по часовой, против часовой. И – практически обнаженное тело. Причем, лишь нижняя его часть. Верхняя, как и лицо девушки, оставалась в тени. А она все стояла на пороге, все ждала приглашения, и не догадывалась, глупая, что стоит перед преподавателем практически обнаженная.
В его памяти почему-то всплыл Ольгин рассказ про художника. Сам рассказ Гена пропустил тогда мимо ушей, только профессия героя запомнилась. Вот почему художник. Да, без художника тут никак. Эта картина заслуживает кисти и масла.
Молчаливое созерцание длилось лишь полминуты, но Кебе казалось, что он уже целую вечность заворожено следит за спиральным полетом юбки. Или на самом деле он любовался не крутящейся юбкой, а ногами? Но ведь перед его глазами за годы работы в 'педульке' прошло столько пар ног! Разве эти чем-то отличаются от остальных? Может, чуточку стройнее, а может, и нет.
Не в их красоте дело, не в ногах! Он просто подпал под убаюкивающее действие гипноза от созерцания равномерных колебаний. Это банальная физика.
Физика там, или нет, но Гена отчего-то почувствовал себя неуверенно. Неверно – так точнее. Он не чувствовал верности в теле, вроде оно сделалось ватным. А в животе как будто кипятком обожгло. С чего бы вдруг? Из-за банальной физики?
С неимоверным усилием вытащив себя из гипнотического провала, Кеба прервал игру в молчанку:
– Это у меня кто? Солнце слепит, не узнаю.
Как ни старался, а допустил промашку: голос дрогнул, сорвавшись на неожиданно высокую ноту, будто не мужик спросил – истеричная баба взвизгнула. Прокашлялся намеренно грубо, пряча неуверенность.
– Это у вас Казанцева, – пискнул силуэт.
– Казанцева? Заходи, будешь зачет отрабатывать, – на сей раз голос не подвел, прозвучал, как нужно: по-мужски, по-хозяйски.
Полуголое создание прошло в каморку, и Кеба смог, наконец, разглядеть лицо. Ничем не примечательное, но вполне симпатичное. Даже, пожалуй, яркое. Но и при яркости своей незапоминающееся. Не было в нем ничего особенного. Но и отталкивающего тоже не было. Если бы не губы, взгляду не за что было бы зацепиться.
Может, загадочность силуэта нарисовала в его воображении умопомрачительно красивое лицо, соответствующее самому силуэту? Потому и разочаровала обыкновенная привлекательность? Зато губы были аппетитными, манящими – как раз такими, как и придумал Гена. Так многообещающе поблескивали помадой в сумраке каморки…
Отбросив газету, он встал из-за стола. Хотел было показать, где находится ведро и швабра, но вдруг, неожиданно для самого себя, передумал. Ведро, швабра, грязная тряпка? И в руки этого странного существа с божественными ногами и неподражаемыми губами?! Зачем самому себе портить впечатление? Завтра с утра еще какая-нибудь прогульщица придет, наведет блеск.
Но если не для уборки – для чего же еще он ее пригласил? Чем еще он мог занять нерадивую студентку? Чем оправдать зачет? Гена лихорадочно соображал, а Казанцева уже прошла через вытянутую, как аппендикс, каморку и остановилась рядом с ним, смотрела вопросительно снизу вверх: жду ваших указаний!
– Присаживайся, – он учтиво отодвинул стул, на ходу придумывая задание. – У меня вот тут журнал. Надо заполнить, а я руку вывихнул. Я буду диктовать, а ты пиши.
Она послушно присела.
– А я думала, вам полы нужно помыть, – задрав голову, выжидательно смотрела на него, стоящего за ее спиной.
Надо же, а у нее и глаза красивые, – поразился Кеба. А губы, губы…
Так и не смог придумать подходящее слово, в которое можно было бы облачить его мысли и ощущения. Впрочем, мыслей-то как раз особых и не было, одни сплошные ощущения. И желание…
Никогда раньше желание не возникало просто так, от одного взгляда. И желание, надо сказать, нестерпимое. Притом, что не было наглой 'стрельбы' глазами, не было характерных ужимок – ничего не было, кроме силуэта в дверном проеме, кроме мерцающих в сумраке губ.
Пришла, покачала юбкой, блеснула помадой. И готов Генка, спекся. Вот тебе и жених! Скоро в загс, а его сковало непреодолимое желание к посторонней девке. Да еще к дурочке, которую художник почему-то бросил. Потому и бросил, что дурочка. Вспомнилось имя. Маринка. Да, Оленька называла ее дурочкой Маринкой.
Дурочка, не дурочка – Кеба еле сдерживался, чтоб не потащить ее на стопку матов. Тело, по-прежнему ватное, пронизывало мелкими колючими молниями. Хотелось до тошноты – ему в самом деле было дурно: душно, жарко, жадно. Жадно… Хотелось жадно…
Ох, да она же о чем-то спросила, кажется, об уборке.
– Уже. Полчаса назад еще одна прогульщица была, уже помыла. Тебе повезло.
– Действительно повезло. Терпеть не могу швабру!
А глаза хохочут. Заметила, паршивка, танцующую в солнечном луче пыль.
Кеба начал сосредоточенно диктовать, делая вид, что все нормально, никто никого не обманывает. Стоял за спиной гостьи, вроде проверяя правильность заполнения журнала. Сам же любовался изящной шейкой, бессовестно пользуясь могучим ростом и нависая над студенткой. Когда та писала, немного наклоняясь, ворот платья отходил назад, и становились заметны крупные веснушки на ее спине.
Веснушки и веснушки, что тут такого? Но это в других веснушках не было ничего особенно. А эти, именно эти… Мурашки бежали по ватной, казалось бы, коже. Было в этих веснушках что-то удивительно интимное – вроде Гена подглядывал в замочную скважину. Они будоражили, манили. До восторга, до умопомрачения.
Он едва сдерживался, чтобы не поцеловать каждое рыжее пятнышко. Странное дело – никогда не думал, что ему нравятся веснушки вообще, и на спине в частности. А тут вдруг…
Именно вдруг. Все было неправильно, не так, как всегда. Не благодаря, а вопреки. В кои веки ему захотелось самому, а не с подачи домогающейся студентки. Будто он вдруг вернулся в прыщавое юношество, когда хотелось дико, но не моглось из-за отсутствия ответного интереса.
Однако хотелось не животного секса. Секса, да, но другого рода. Не в виде спорта, не в виде утоления жажды. Хотелось нежности. До умопомрачения хотелось целоваться, чего Гена никогда не делал с немногими своими студентками – не считая Оленьки, разумеется. Но Оленька к поцелуям равнодушна – ей подавай половой акт, и Кебу это вполне устраивало. А теперь вдруг поймал себя на желании целоваться долго-долго, со вкусом. Сначала – губы. Потом, нацеловавшись вдоволь, плавно перейти к шее. Ласкать ее губами, умирая от желания…
Хотелось попробовать на вкус каждую веснушку. Потом вновь жадно впиться в сочные губы Казанцевой. Нет, Маринки – Казанцевой она перестала быть с момента появления в солнечном луче. Хотелось… Хотелось, чтобы его рука оказалась под ее юбкой. Для начала – прикоснуться к трусикам. Они настолько малы, что ладонь непременно окажется на ее коже. Теплой и гладкой. Он не стал бы спешить: долго стоял бы так, чувствуя, как под его рукой пульсирует от желания ее тело. Иной раз предвкушение близости может быть восхитительнее самой близости.
Его трогало то, что не трогало никогда: симпатичное, но рядовое лицо Маринки, крупные веснушки на спине. Кеба не любил прогульщиц. Потому что спорт, движение – это жизнь. Если женщина не любит физкультуру – какая же она женщина? Дряблая, квелая, неаппетитная. Еще не видя Казанцеву, относился к ней с пренебрежением – прогульщица, да еще и дурочка по словам Оленьки.
А тут вдруг гипнотическая юбка, не скрывающая, а лишь подчеркивающая красоту ног. Таинственно мерцающие в сумраке губы. Веснушки, подмигивающие из-под ворота… И молнии, молнии, молнии. Сотни, тысячи мелких колючих разрядов. Не убивающие, а заводящие, зажигающие, распаляющие желание.
Он долго терпел, сдерживая порыв, напоминая себе, что не может позволить себе расслабиться. Даже окажись на ее месте любая другая: он ведь дал себе зарок – никаких студенток! А Казанцева не просто студентка, она еще и Ольгина ближайшая подруга, и даже свидетельница на их скорой свадьбе.
Сдерживал себя, уговаривал, но искушение оказалось слишком велико: руки сами собою потянулись к ее плечам, погладили нежно:
– Не замерзла? Платье совсем легкое, а у меня тут холодно, как в подземелье.
Она чувствовала его дыхание на своей шее. Легкое, едва заметное.
Почему все так? Неужели она завидует Ольге? Быть того не может. Чему завидовать? Что та выходит замуж за переходный красный вымпел?
Тогда что это, если не зависть? Чем еще объяснить, что Маринку тревожит его дыхание? Она же терпеть не может физрука! И Конаковой не завидует – да ее жалеть в пору, какая уж тут зависть?
Однако кто бы знал, как тяжело усидеть на стуле, когда он стоит за спиной и дышит, дышит, дышит!
Только теперь она поняла, чему так радовалась Ольга, отчего сладко жмурилась. Если от одного его дыхания трудно на месте усидеть, остается догадываться, каким может быть продолжение.
А она-то думала, что мужик – это Арнольдик. Вот дура-то! Плакала, себя жалеючи. Думала, сокровище потеряла.
Каким же оно должно быть, сокровище? Арнольдик, как стало понятно в сравнении с физруком, далеко не сокровище. Но и физрук ведь, достояние 'педульки', подавно так не назовешь. Сокровище – это надежный самостоятельный мужик, а не маменькин сынок, как Арнольдик. Но при этом должен дышать так, как Кеба. Как минимум дышать – чтоб мурашки по коже, чтоб мысли вон. Чтоб…
Стыдно было признаться самой себе, но хотелось ощутить на себе не только его дыхание. Хотелось, чтоб прижал ее физрук так, как, наверное, Ольгу прижимает. Не для того, чтобы отбить у подруги жениха – куда Маринке с Конаковой тягаться! Исключительно для того, чтобы узнать, каков он должен быть, настоящий мужик. Чтоб в следующий раз не принять за него очередное убожество типа Арнольдика.
Все ли мечты сбываются, или лишь некоторые, самые опасные, но эта сбылась. Пробормотав что-то про подземелье, физрук приобнял ее за плечи.
Молнией прожгло. Будто гроза, собирающаяся несколько лет, призвала все силы небесные для одного-единственного разряда. Убийственного. Очнуться после которого не дано.
Она не смогла не вздрогнуть, хоть и ждала прикосновения. Ждала? Нет, это было бы слишком смело. Не ждала – надеялась. И все-таки вздрогнула. Попробуй не вздрогнуть от всепобеждающего удара стихии!
