Текст книги "Арифметика подлости"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
***
С разочарованием убедившись, что 'окучивать' в родном институте больше некого, Ольга вспомнила о существовании физрука. Вернее, не очень-то она про него забывала: на каждой паре ловила себя на мысли, как, наверное, приятно упасть в объятия такого мужика. 'Мальчики-колокольчики' в очечках давным-давно наскучили, красавцы с улицы тоже не отличались особым разнообразием: все, как один, маменькины сынки, готовые в любую секунду залезть подружке под юбку, а через пять минут бежать к мамочке: как бы девочка в загс не потащила. На бесплатную любовь падкие, до женитьбы неохочие. А ведь Ольга не девочка уже – двадцать третий годок, пора о замужестве подумать, даром, что выглядит на шестнадцать. Да и мать уже шипит в ее сторону: когда, мол, обуза, замуж выйдешь, мне ведь и свою жизнь устраивать нужно…
На фоне таких вот 'колокольчиков' физрук смотрелся голливудским суперменом. Ну, ясное дело, фигура, как у Апполона – было бы странно, если б физкультуру преподавал хилый очкарик полутора метров ростом. Так ведь и лицом недурен. Не сказать, что однозначный красавец – наверное, встречаются экземпляры и покрасивше. Да не в их занюханной 'педульке'. Однако ж и далеко не урод: лицо мужественное, решительное, с волевым гладковыбритым подбородком. Глаза… Глаза как глаза, ничего особенного. Не поросячьи, нормальные. Что немаловажно – без усов. Нет, не глаза без усов, а сам он усы не носил. Ольга усачей не выносила душой и телом. Вернее, скорее телом: душе как раз было безразлично, а вот нежное ее тело страдало неимоверно, откликаясь на прикосновение усов неприятным зудом.
И понеслись в сторону Кебы стрелы Амура. Только метал их не божественный мальчишка-проказник, а Оленька.
Уж она старалась! А ведь она умела. Однако и Кеба был не промах. Ловил ее призывные взгляды и усмехался откровенно: что, девочка, в койку захотелось?
Целых два месяца пришлось ей трудиться, прежде чем рыбка клюнула. Раньше на это ей нужно было значительно меньше времени: в самом худшем случае на 'охоту' уходило две недели. Но тут улов был покрупнее, а потому за квалификацию переживать не стоило.
Кеба действительно оказался удачной добычей. Раньше Ольге не доводилось встречаться с взрослым самостоятельным мужчиной. А потому разницу между ним и многочисленными 'колокольчиками' ощутила разительную.
***
Кеба не ограничивался банальным сексом на скорую руку, не позволял себе по-быстренькому 'завалить' Ольгу в каморке при спортзале. Вернее, в начале их романа так и происходило: 'имел' страждущую намеренно грубо, словно испытывая, как далеко может зайти девчушка – будто наказывал за долгие ее 'моргалки'. Удивился немного – надо же, пошла до конца. В постели неопытна, однако секс девочка явно уважает.
Ольга была у него не первой студенткой. До нее на этих матах успели покувыркаться еще трое. Однако, как водится, людская молва многократно преумножила его 'подвиги', и по слухам выходило, что физрук не пропустил буквально ни одной юбки.
В пединституте, в этом 'бабском батальоне', Кеба работал уже четыре года. Поначалу, испугавшись грозных предупреждений Мининзона, игнорировал многочисленные знаки внимания студенток. Опасался вылететь с работы. Потом понял – не такая уж она хорошая, эта работа, чтобы цепляться за нее, воздерживаясь от соблазнов, подстерегающих на каждом шагу. А раз так – зачем отказываться от того, что само плывет в руки?
Однако не наглел. Впрочем, даже не в этом дело. Неприятно чувствовать себя 'мясом'. А именно так смотрели на него студентки. Как на быка-производителя. Скороспелки-акселератки вели себя нагло, откровенно предлагая себя: ну на меня, ну возьми, ну скорее!
На такие призывы он не отвечал. Важно было хотеть самому. А таких, от кого трудно отказаться, набралось всего трое.
Как раз на третьей и случился крупный 'залет'. Вернее, 'залетела' она, но вместе с нею и сам Кеба. Едва жениться не пришлось. К счастью, вовремя выяснилось, что беременность была скорее мечтой, нежели реальностью, и все удалось спустить на тормозах. Однако поволноваться довелось: влюбленная дурочка грозилась поставить в известность деканат.
С тех пор Гене даже думать о студентках не хотелось. А те, наслышанные о его 'подвигах', наглели все больше, практически вешались на шею – благо, занятия физкультурой способствовали более-менее близкому контакту с преподавателем.
И вдруг посреди этой безликой наглой массы обнаружился бриллиант чистой воды. Вернее, это потом уже он понял, что Оленька – бриллиант. Сначала принял за такую же хищницу.
По крайней мере, глазками она стреляла ничуть не хуже остальных – из-за этого он чуть было не зачислил ее в разряд беспринципных, вечно голодных дур, ищущих приключений. Немало времени ему понадобилось понять, что Оленька – другая.
Начать с того, что на фоне дебелых скороспелок она выглядела сущим ребенком. Не стройная – скорее, недооформившаяся, совсем-совсем хрупкая. И личико детское: беленькое, гладкое. А глаза… Потом и сам удивлялся: как сразу не разглядел в ней сокровище? Как мог пропустить эти глаза? Чистые, наивные. Распахнутые широко-широко, будто от удивления. Четверокурсница, а выглядела не старше восьмиклассницы.
Однако были в ней какие-то странности, непонятности. Например, как такая скромная девочка умудрилась вести себя не хуже прожженных шлюшек? По крайней мере, приемчики применяла все те же. С другой стороны – а как еще она могла привлечь его внимание – он ведь не замечал ее три с половиной года! А она ни одного его урока не пропустила. Где были его глаза?! Так что приемчики эти, хоть и избитые до пошлости, вполне себя оправдали. Наверное, иначе ничего бы не получилось.
***
Казанцевой оставалось лишь радоваться за подругу. И еще удивляться: ни один ухажер у той до сих пор не задерживался более чем на три недели. С Кебой же подруга днюет и ночует без малого полгода. Грандиозная победа над мужиком! Пожалуй, попался физрук на Ольгину удочку конкретно, заманила своими глазками наивными.
Она на самом деле радовалась за Ольгу. А еще… Еще немножко завидовала. Чуть-чуть, самую малость. Ворочался червячок в душе: почему, ну почему они все так легко попадаются на Ольгин крючок, но никто не обращает внимания на Маринку? Почему такая несправедливость? Чем она хуже? Она ведь уже давно перестала быть недоразумением в юбке, даже самой себе стала нравиться – а уж Маринка к собственной внешности всегда относилась крайне критически. Почему же мужчины на нее не реагируют? Будто она какая-то дефективная.
На днях ей исполнился двадцать один год. Нынче она стала совершеннолетней не только по российским законам, но даже по американским. Только какая же она совершеннолетняя, с такой-то замерзшей душою? Скорее, совершеннозимняя, невесело иронизировала она сама над собой. Одна, одна, всегда одна. Никому не нужна, никто ее не желает.
Что еще хуже – она и сама никого не желала. Сколько раз пыталась влюбиться! Еще в школе, когда одноклассницы устраивали буквально шекспировские трагедии на большой перемене, со слезами, истериками и даже битьем физиономий счастливых соперниц, так хотелось приобщиться к большинству, так хотелось почувствовать на собственной шкуре бремя любовных страстей. Выбирала объект посимпатичнее, и убеждала себя в дикой к нему любви. Писала записочки, закатывала глазки, но… Ничего не получалось. Маринка могла сколько угодно вздыхать на потребу публике в лице одноклассниц: мол, я не хуже вас, тоже любить умею. Но на самом деле 'предмет страсти' ее совершенно не волновал. И она его тоже не волновала. Она вообще никого не волновала…
Школа давно осталась позади, но до сих пор она могла похвастать лишь двумя любовными историями. Впрочем, какая там любовь?
Героем первого романа был Валерка Чернышев, Мишкин однокурсник. Правда, что-то там у него не сложилось, что-то не срослось – то ли сессию завалил, то ли родился чуть раньше положенного, но почему-то Валерке отказали в отсрочке от армии. Забрили парня в самом конце третьего курса, не позволив даже сдать сессию.
Пока Валерка учился, частенько захаживал к Мише. Закрывшись в его комнате, они подолгу ковырялись с какими-то микросхемами, резисторами да транзисторами. Чернышев поглядывал заинтересованно в сторону Маринки, случайно столкнувшись с нею в узком коридоре, но дальше взглядов дело не пошло – даже парой слов не перекинулись. Попав же в армию, стал писать письма.
Переписывались они целый год. Причем о любви за весь год не было сказано ни словечка. Писали о чем угодно, только не о чувствах. Валерка рассказывал о службе, о новых друзьях. При этом никогда не жаловался на жесткие армейские законы или на дедовщину. Напротив, с его слов выходило, что попал он едва ли не на курорт: дескать, кормят великолепно, пять раз в день, будто в хорошем санатории. Потом они несколько часов сидят на занятиях, как студенты в институте, а после уроков непременно спят днем, аки малышня в детском саду.
Письма Валеркины и без всяких там словечек типа 'люблю' и 'целую' были веселыми и теплыми. Даже прощаясь, он заканчивал каждое свое письмо без 'уси-пуси'. Писал просто: 'Копа. Валерик'. Именно не 'пока', а почему-то 'копа'. Постепенно и Марина стала подписываться так же: 'Копа. Я'. И ни слова о чувствах. Да и были ли они, чувства? Ведь не то что не целовались ни разу – даже не разговаривали! Письма, одни только письма.
Однажды на дискотеке Маринка познакомилась с Людой. Маринкина ровесница, не сказать что красавица: рыженькая такая, бойкая. Разговорились слово за слово, и от удивления глаза на лоб полезли. Выяснилось, что Люда – невеста Шурика, Валеркиного друга. Что жили они все втроем в одном доме, и даже в армию ребята попали в один день и в одну учебку. Только там их разделили, отправив в разные роты. Летом Люда собирается ехать к жениху в Арзамас, и как было бы здорово, если бы Марина поехала вместе с ней к Валерке. То-то Чернышев бы обрадовался!
Марина решила – поеду. Уже и родителям сообщила о своем решении, и получила от них одобрение: 'Езжай, детка, езжай!' И Валерке написала о знакомстве с Людой, о совместных с нею планах относительно летней поездки. С таким нетерпением ждала ответа…
Он пришел очень быстро: Валерка вообще никогда не задерживался с ответом. Рад был знакомству девчонок, и, наверное, радовался скорому Маринкиному приезду. Но написал об этом как-то странно, такую бестолковую выдал фразу, что ей стало до слез обидно. Она так ждала этого письма, так ждала самой поездки, встречи – они ведь еще ни разу даже не разговаривали. Так многого ждала, так многого… А прочитала лишь сухую фразу: 'Что касается твоей поездки: думаю, ты должна приехать'.
Должна.
Должна?!
Все Маринкино естество, вся ее женская сущность завопила: 'Я тебе ничего не должна! Я вообще никому ничего не должна, понимаешь ты это, чурбан стоеросовый? Я хочу к тебе приехать, очень хочу. И я могу к тебе приехать, но я не должна! Я не обязана это делать! Дурачок, неужели ты не понимаешь разницы в словах? Ты ведь должен был написать: 'Как здорово было бы, если бы ты приехала!' А ты что написал? 'Должна'? Не должна, миленький, ничего я тебе не должна! Не должна, не должна, не должна!!!'
Гнев и обида были настолько велики, что в таком душевном состоянии Марина не смогла написать письмо и высказать свои мысли. Боялась оскорбить Валеркины чувства, боялась обидеть (несмотря на свою обиду!), и тем самым поставить жирную точку в их так и не начавшихся еще отношениях.
Гнев не проходил, Марина не отвечала. Сначала ждала, когда, наконец, в душе наступит полный покой и она сможет без лишних эмоций объяснить Чернышеву его ошибку. Прошла неделя, потом вторая. Гнев, вроде, улегся немножечко, но обида все еще не отпускала. К тому же, по ее разумению, Валерка давно уже должен был обеспокоиться ее долгим молчанием и забить тревогу: 'Где ты, Маришка, почему не отвечаешь?' А он молчал. Она злилась еще больше: ну что ж ты за осел такой упрямый? А вдруг с нею что-то произошло? Вдруг она попала под машину, лежит сейчас в больнице, умирает, а ты даже не обеспокоишься? Вот так, она умрет, а ты все будешь ждать ответа на свое дурацкое письмо?
Она не умерла. А Чернышев, кажется, продолжал ждать ответа.
Прошло лето. Люда успешно съездила к своему Шурику. Гордый Валерка даже не спросил о Маринке.
Прошла осень, зима. Близилась весна, а с нею долгожданный дембель. Марина была уверена: вернется Валерик в город и первым делом придет к ней, задаст тот самый вопрос: 'Почему ты молчала? Почему не приехала? Что стряслось?' И вот тогда она ему все объяснит. И про глупую его фразу, и про свою обиду. И про то, как продолжала ждать его, такого бестолкового, лихорадочно подсчитывая, сколько еще осталось месяцев, недель, дней до встречи с любимым. С любимым? Сама себе удивленно отвечала: да, с любимым. И пусть они не целовались ни разу, пусть все их отношения сводились только к переписке, но оказалось, что дороже Валерки у нее человека нет.
Пришел май. Марина заканчивала третий курс. Каждый день не шла домой с занятий – летела. Все надеялась, что вот подойдет она к дому, а там на скамеечке под ее окнами сидит Валерка. Увидит ее и улыбнется, будто и не было того дурацкого года, не было между ними никакого недоразумения.
Сначала все еще оставалась надежда: ну кто же его отпустит в начале мая? Наверняка продержат до конца месяца, а то и июнь немножечко прихватят. Однако была уже середина июня, а Валерка так и не вернулся: не отпускала бойца Чернышева родная до оскомины армия.
А потом, опять же случайно, Марина встретила Люду.
Увидела ее, рыжую, издалека, обрадовалась: уж теперь-то она получит информацию из первых уст. Кто лучше Люды может знать о том, когда ждать солдатиков?
Та тоже обрадовалась встрече. Но первый же ее вопрос отрезвил Маринку:
– Что ж ты на встречу-то не пришла? Я все ждала, у Валерки спрашивала. А он странный какой-то стал, ничего так и не ответил. Как у вас дела, выяснили отношения?
Сердце ухнуло в пропасть. Он уже давно вернулся. Но даже не сообщил Маринке об этом. Не пришел. Даже не намекнул, что он уже в городе. Не счел необходимым. Обиделся, аки красна девица. Обиделся, что она перестала ему писать. А поинтересоваться хотя бы ее здоровьем гордость не позволила?
– Слушай, Марин, а что там у вас произошло? Он молчит, ты молчишь. Может, ему передать что-нибудь? Привет там, или информацию какую.
– Какую информацию, – обреченно вздохнула Марина. – Дурак он, твой Чернышев. Большой и глупый дурак. Нет, не так: большой, глупый и слишком гордый дурак. Вот и все.
Через несколько месяцев произошла еще одна встреча – благо, жили в одном, пусть и не маленьком, микрорайоне. Люда была уже весьма беременна, даже объемная шуба не могла скрыть ее выпирающего живота. Несмотря на пасмурный зимний день, на слякоть и мерзкую жижу под ногами, вся светилась. Рыжие кудряшки, выбившиеся из-под вязаной шапочки, так ярко отсвечивали, что ли? Или эти солнечные блики на ее лице называются счастьем?
Тогда и получила Марина вторую, последнюю пощечину. Оказалось, что Валера очень быстро утешился, и не только нашел ей замену, но и жениться успел – уж почти два месяца как свадьбу отгуляли. Жена симпатичная, тоже Марина, учительница начальных классов.
– Ну что ж, совет да любовь, – поздравление прозвучало коряво: посреди фразы голос сорвался на хрип. – Тебе, кстати, тоже. И еще: дай тебе Бог ребеночка здорового и легких родов. Пока, – гордо распрямив плечи, Маринка пошла дальше.
Никто – ни Люда, ни Ольга, ни родители, ни брат Миша – не догадывались, каких трудов стоило ей ходить с гордо поднятой головой. Хотелось выть в голос, а она улыбалась. Хотелось свернуться калачиком в своей комнате и никогда оттуда не выходить – а она улыбалась. Хотелось утопиться в ближайшей проруби, броситься с крыши шестнадцатиэтажки – а она улыбалась, улыбалась, улыбалась. Назло врагам, назло Чернышеву, назло самой себе. И пусть он не увидит этой ее деревянной улыбки, пусть не узнает, как замечательно она держится. Маринка должна держаться не ради предателя – ради себя самой. Иначе прямо сейчас ляжет посреди улицы и умрет.
После долгой зимы пришла весна. Природа постепенно оттаивала, просыпалась от зимней спячки. А в Маринкиной душе по-прежнему царила зима. И так ей самой было холодно от этого душевного мороза, так неуютно, так она уже соскучилась по теплу, по надежде на счастье, что за счастье с радостью приняла суррогат, симбиоз мужского обаяния с животной похотью.
Имя у суррогата было эффектное – Арнольд. Однако на знаменитого тезку похож не был даже отдаленно. Вместо железных бицепсов Шварценеггера – изысканная стройность Рудольфа Нуриева. В свои двадцать семь Арнольдик все еще был студентом. Только в отличие от весьма приземленного профиля Маринкиной 'педульки' Арнольд принадлежал к светскому обществу. Вернее сказать, он сам себя к нему причислил.
Суррогат принадлежал к богеме. И учился не где-нибудь, а в художественном училище. Учился давно, и, похоже, окончить его собирался еще не скоро. Как любил говаривать Арнольд, 'высокому искусству быстро не учатся'. А потому он слишком-то и не спешил, не заморачивался. Мама с папой обеспечивали гениального сыночка с ног до головы, так что недостатка в чем-либо великовозрастное дитя не испытывало, а потому шло себе, не спеша, по жизни, по проторенной заботливыми родителями дороженьке.
Маринка примеряла в магазине шляпку. Не фетровую, какие носят умудренные жизненным опытом матроны, а простенькую такую, мягкую, трикотажную, с маленькими кокетливо загнутыми полями. Раньше носила шапочки или береты, а тут так шляпка понравилась, но никак не решалась купить. Все крутилась перед зеркалом: брать, не брать? Вроде и неплохо, но довольно радикально.
– Берите, девушка, не сомневайтесь! Кому еще, как не вам, носить такие шляпки?
Она даже не оглянулась. Только удивленно посмотрела не на самого оратора, а на его отражение в зеркале. Перевела взгляд на себя, пригляделась повнимательнее, протянула нерешительно:
– Вы думаете?
– Я уверен! – театрально воскликнул молодой человек. – Знаете что? Я, пожалуй, просто обязан написать вас именно в этой шляпке!
Могла ли Марина устоять? Перед таким-то красавцем?! Очень интеллигентное лицо с тонким носом и губами, светло-русые волосы до плеч буквально лоснились от тщательного ухода: волосок к волоску, кончики ровненькие, и скромненько так, вроде естественно, слегка подогнуты внутрь. Белое кашемировое пальто до самых щиколоток, поверх обшлагов благородно лежит красное кашне в черную полоску. Уже от одного изысканного парфюма можно было сойти с ума.
Замерзшая от хронического отсутствия любви, от подлого Валеркиного предательства, Марина немедленно сдалась на милость победителя.
'Писать' ее полагалось в студии. Этим гордым словом Арнольдик именовал комнатушку метров двадцати в полуподвале неказистого трехэтажного дома в Старом городе. Освещалось подземелье крайне скудно, что несколько обескуражило 'модель': разве художественная мастерская не должна быть залита светом?
Усадив гостью на дряхлый стул, Арнольд походил вокруг нее с задумчивым видом, выбирая наиболее удачный ракурс. Поправил шляпку, снова оглядел придирчиво. Стоя перед мольбертом, несколько минут крутил в руках кисть, без конца бросая на натурщицу профессиональные взгляды. Решал, в какой технике исполнить портрет незнакомки.
Наконец, отмерив что-то на кисти большим пальцем, художник сделал пару мазков по полотну. После чего, критически глянув на результат трудов праведных, в гневе отбросил кисть и воскликнул:
– Ах, ну разве с таким освещением можно работать? Когда же, наконец, нас посетит солнце?!
Долгое ожидание солнца коротали за чашечкой растворимого кофе. Время шло, а солнце в каморку все никак не заглядывало.
Кофе закончился. Вместо него Арнольд предложил даме рюмочку коньяку. Коньяк был самый дешевый, скорее, не коньяк даже, а дешевая подделка, пойло. Но разве это имело хоть какое-то значение для Маринки? Она – модель, и совсем скоро, едва выглянет солнышко, художник нарисует ее портрет. Нет-нет, не правильно, не нарисует. Напишет! Вот как это называется в их среде, вот как говорит богема: 'Я напишу тебя маслом'…
Солнышко отказалось заглянуть в 'студию'. Да что там: было бы странно, если бы под таким углом в комнату попали прямые лучи – это противоречило бы физике. Больно уж оконца, забранные решетками, были крошечные, да еще и расположены под самым потолком.
После рюмочки коньяку Арнольдик перешел к следующей стадии обольщения, которую и провел вполне успешно – профессионал, не любитель.
Кофе и 'коньяк' сделали свое дело: Маринка сняла шапочку. Портретист долго разглядывал ее, прежде чем заявить:
– А потом я напишу тебя без шляпки. У тебя очень интересное лицо. Но свитер никуда не годится – нужно будет придумать что-то более подходящее. Например…
Задумчиво прищурился, обхватив подбородок пятерней, отчего узкие губы оказались перечеркнуты указательным пальцем.
– Например, например… Пожалуй, хорошо было бы в чем-то таком летящем, струящемся. Свободном, но в то же время, облегающем. Полупрозрачном… Ну-ка, встань сюда. Вот так, так… Ах, какой дурацкий свитер, он уродует твою фигуру. Смотри, как ты будешь выглядеть на картине. Лишний объем мы уберем…
Подвел доверчивую Маринку к зеркалу, встал позади нее, собрал свитер за ее спиной в кулак, натянув до предела:
– Смотри, какая красота! Разве ее можно прятать под этой чудовищной одеждой? Ты только посмотри на эту талию, на эту грудь! Это же чудо, а не грудь!
Уж какое чудо он усмотрел под свитером грубой вязки? Однако продолжал восхищаться, хотя Маринка с трудом различала его слова: и говорил, и целовал одновременно:
– Ах, муза моя! – чмок в шейку. – Медея! – чмок за ушком. – Наяда моя, Галатея! Я изваяю тебя в мраморе! Это тело, это восхитительное тело, его непременно нужно запечатлеть для потомков…
Шаловливые ручки уже ловко стаскивали свитер, язык же не умолкал ни на секунду, чтоб глупая жертва не успела одуматься:
– Ах, какая милая грудка! Ты совершенна, как Венера! Только, к счастью, руки никто не оторвал. Ах, какая у тебя нежная кожа – детка, в мраморе ты будешь как живая! И вот эти прожилочки, тоненькие, голубенькие – посмотри, камень сможет передать их именно такими, совсем живыми. Я сделаю тебя бессмертной, девочка моя! Ты будешь моею Джокондой!
Сначала она пыталась противостоять его настойчивым ласкам, но руки его казались не руками, а ветвями заколдованного дерева: они опутывали ее, Марина с силой отрывала от себя одну руку, на ее место приходила другая. Будто вместо двух рук у Арнольда их было несметное количество. И каждая желала получить свою долю, каждая хотела убедиться, что Маринка само совершенство, и что кожа ее нежна и прохладна, как мрамор жарким сентябрьским утром.
А потом ей уже расхотелось бороться с этими всемогущими руками-ветвями, и она отдалась в их власть, позволив себе расслабиться и получать удовольствие от их триумфального шествия по ее обнаженному телу.
Почти две недели была счастлива Маринка. Целых тринадцать дней и ночей была она счастлива!
Правда, за все это время она смогла позволить себе переночевать у Арнольда лишь четыре раза – родители и так уже начали поглядывать искоса: что это за курсовая такая, сколько ее можно писать?
Но и четыре ночи в сочетании с тринадцатью восхитительными днями – это так здорово! Да еще и после вынужденной многолетней зимы в сердце.
Тринадцать дней Маринка с утра до вечера сидела в самой уютной в мире студии, позабыв об институте. Тринадцать дней с утра до вечера, а четыре раза даже круглосуточно, чувствовала себя Евой в раю. А рядом был Адам. И пусть рай был ужасно маленьким и весьма скромным. И пусть от настоящих Адама и Евы они отличались отсутствием фиговых листков и запретным знанием – это все равно был самый настоящий рай, это было самое настоящее счастье!
А на четырнадцатый день грянуло отрезвление.
Все произошло до неприличия банально. Маринка пришла, а ее место оказалось занято другой. Адам никуда не делся, но обязанности Евы нынче исполняла уже другая дурочка. Пока еще такая же счастливая, какой всего полчаса назад чувствовала себя Маринка, такая же обнаженная и восторженная от своей наготы, какой Маринка была еще вчера.
Театрально заломив руки, Адам, то есть Арнольд, воскликнул:
– Прости, дорогая! Ты восхитительна, но нет предела совершенству. Я нашел еще более совершенную модель. Не мешай моему счастью – я умру без нее! Прости! – из честных голубых глаз выкатились две искренние слезинки.
Из Маринки слез излилось намного больше. Уверенность в себе, едва-едва обретенная, снова покинула ее. Из Евы, из Наяды, из Галатеи и Венеры с руками она опять превратилась в простушку. В обыкновенную, ничем не примечательную девчонку.
***
Ольга же пребывала на седьмом небе. Разумеется, от счастья. То есть не на седьмом, пока еще нет. Чуточку ниже – на шестом. Да, так будет правильнее.
На одно небо приспускала ее мать. Ежедневно, с настойчивостью дятла и изысканностью ручной пилы, старой и насквозь проржавевшей от времени, но все еще достаточно острой. Даже звук издавала соответствующий, скрипяще-завывающий.
Галине Евгеньевне хотелось счастья. Очень. По ее понятиям, оно заключалось, как минимум, в отсутствии обузы в виде великовозрастной дочери. Матери осточертело ее присутствие в доме. Надоело тратить деньги на одежду и питание для нее, ведь самой нужно было гораздо больше, чем выросшей дочери. Ольге что – молодая, симпатичная. На нее мешок надень да пояском подвяжи – уже за красавицу сойдет. А молодость Галины Евгеньевны давно помахала ей ручкой: 'Чао, дорогая!'
Фигура, тщательно оберегаемая от лишних килограммов, поплыла в разные стороны – пока еще не сильно, но так тяжело было удержаться в более-менее приличных рамках. Вроде и ела по чуть-чуть, всю жизнь зверея от голода на бесконечных диетах, да и сидячий образ жизни Галина Евгеньевна никогда не вела: или ходячий – профессиональные издержки, или же лежачий – сугубо от личных пристрастий. Но, опять же, одна лежала редко. Стало быть, не належивала бока, а только расходовала калории. Однако в бедрах и на талии почему-то без конца что-то откладывалось. Что опять же не улучшало настроения.
Требовало капитальных вложений и лицо. Как ни ухаживала за ним Галина Евгеньевна смолоду, как ни старалась, какими кремами и масками не баловала кожу, а возраст опять же давал о себе знать. Появилась легкая одутловатость, отечность под глазами. Строго контролировала употребление жидкости, особенно старалась не пить воды на ночь, а утром все равно неизменно обнаруживала отечность под глазами и набрякшие веки. Несмотря на это, кожу прорезали заметные невооруженным глазом морщинки.
Нужно было и одеваться поэффектнее. Кто посмотрит на женщину 'слегка за сорок', если у нее не идеальная фигура, несвежее лицо, и одета она в китайскую трикотажную кофточку? Никто. Следовательно, лежать ей придется одной, повода для расхода калорий больше не будет, и от этого они начнут откладываться не только на бедрах и талии, но и на животе, под мышками, на ляжках, во втором подбородке. Станут склеиваться друг с дружкой, и – о ужас! – уже совсем скоро превратятся в страшный, неизлечимый целлюлит.
Чтобы этого не произошло, Галине Евгеньевне нужны были деньги. Зарабатывала она… ах, да какой там заработок?! Слезы одни. Алименты от Конакова давно перестали поступать – Ольге-то, дуре здоровой, без малого двадцать три. А вместо того чтобы помогать матери, только тянет на себя весьма скромный семейный бюджет, дрянь!
Раньше было намного проще. Во-первых, Конаков, как порядочный отец, до дочкиного совершеннолетия регулярно подкидывал деньжат. Немного, правда, зато сам, без всяких судебных принуждений. И даже чуточку больше, чем полагалось по исполнительному листу. Во-вторых, Галина Евгеньевна всегда была эффектной женщиной, стало быть, недостатка в поклонниках не испытывала. А поклонники с пустыми руками в гости не ходят. Кто деликатесы несет, кто подарки в виде откровенного бельишка, а кто и совсем уж прагматично: деньгами за любовь платит. Ой, нет, 'платит' – это уж как-то совсем грубо. Скажем, по-дружески помогает любимой женщине. И пусть деньгами получалось не особенно романтично, и уж тем более некрасиво, зато всем удобно: и кавалеру не надо голову ерундой забивать, рыская по магазинам в поисках подарков, а для Галины это самый рациональный вариант. Она сама знает, на что тратить деньги.
С возрастом привычный расклад стал меняться. Пропадали старые любовники, новых же почти не прибавлялось. Да и те, кого невероятными ухищрениями удавалось заманить, застав дома Ольгу, тут же переключали внимание на нее. Галина Евгеньевна злилась про себя, продолжая мило улыбаться гостям. Зато после ухода очередного любовника давала выход эмоциям, и уж тогда на дочь обрушивался целый водопад обвинений. В выражениях мать не стеснялась. Впрочем, она ничего не стеснялась даже тогда, когда Ольга еще пешком на горшке сидела.
– Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла – вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода – да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай – пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!
Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку – не рада будешь, что на свет родилась.
Выхватив грязную тряпку из рук дочери, Галина Евгеньевна вкладывала в нее весь гнев, хлеща несчастную и вдоль, и поперек, норовя попасть по лицу, чтоб сильнее унизить.
– Брысь из дома, и чтоб до двенадцати духу твоего здесь не было! Только улыбнись, паскудница, еще кому-нибудь – придушу собственноручно! Рожу-то вымой – что люди подумают? Золушка нашлась.
