Текст книги "Арифметика подлости"

Автор книги: Татьяна Туринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Туринская Татьяна
Арифметика подлости

Часть первая
Предательство

Жизнь полна сюрпризов.

Девчонки сдружились только на первом курсе. Хотя знали друг друга буквально с пеленок: мало того, что жили по соседству, так Ольга еще и училась в одном классе с Маринкиным старшим братом. При встрече вполне дружелюбно обменивались дежурными фразами – вот и все знакомство. Но и враждовать не враждовали.

Первого сентября выяснилось, что случайно ли, иль по чьей-то высшей прихоти, зачислены они в одну группу филфака пединститута, в простонародье 'педульки'. А оказавшись вдвоем в незнакомом пока еще коллективе, тут же вспомнили, что вроде как и не чужие. Так и случилось, что на всех лекциях сидели вместе. Вместе же 'готовились к экзаменам', если только подкидного дурака можно так назвать.

Дружба в этом возрасте и Ольге, и Марине оказалась на руку. Во-первых, вместе веселее ездить в 'педульку'. Во-вторых, если одна из них прогуляет, вторая всегда прикроет тылы. В-третьих, очень удобно на экзаменах: первой заходит та, что лучше подготовилась, и втихаря от преподавателя тянет сразу два билета. Номер билета, естественно, называет один. Потом быстренько готовится, отвечает, и выносит второй билет подруге. Ну а та уже, знамо дело, заходит в аудиторию со своим билетом и полным набором шпаргалок к нему.

Но было еще и в-четвертых. Да что там – в-главных. Когда-то в далекой молодости дружили между собой их мамы. Жили-то все в тех же домах, что и сейчас, на почве соседства и сошлись. Замуж мамы вышли почти одновременно, стали дружить уже семьями. Сначала Наталья родила сына Мишу, буквально через три недели у Галины родилась Ольга, через два года ей в подружки Наталья родила Маринку. И в самом младшем возрасте девчонки были вроде как сестричками, пока Ольге не исполнилось пять лет.

К тому времени Галина успела удачно развестись. 'Удачно' в том смысле, что недолгий муж, Василий, не стал претендовать на скромную жилплощадь в две смежные комнатки, удовлетворился парочкой чемоданов собственных пожиток. Так что к пятилетию дочери Галина успела слегка подзабыть, чем настоящий мужик пахнет. И, то ли перепила малость по случаю семейного торжества, то ли обнаглела совсем, но, когда Наталья с семьей собралась уходить, хозяйка попросила чужого мужа:

– Не поможешь столы разобрать да скамейки? Нужно же все это как-то в каморку отнести, я без мужика не справлюсь.

Дом был старой постройки, и каждой квартире полагался чуланчик в общем подвале. Кто консервацию там хранил, кто лыжи с санками, а кто и вовсе старый ненужный мотлох складировал.

Одна беда: в подвале этом и днем страшно, как ночью. Маленькие оконца наглухо заколочены фанерой, чтоб коты не шастали, а лампочки, как водится, вкрутить все руки не доходят. Добро б еще все ровненько, в одном коридорчике находилось. Так нет же – настоящий лабиринт. Минотавр бы позавидовал.

Проще говоря, ни один нормальный мужик жену свою туда бы не отправил. Подруге семьи тоже вроде как не полагалось одной туда соваться. А коль уж она безмужняя – что ж, придется своим пожертвовать. Чего не сделаешь ради любимой подруги?

Наталья против эксплуатации мужа не возражала:

– Конечно. Сань, ты помоги, а я пойду детей укладывать.

Дети уж десятый сон досматривали, а муж все не возвращался. Поди, решили с Галкой прикончить едва початую бутылку коньяку. А ведь ему завтра на работу… Наталья поколебалась немножко, да и вернулась к подруге.

А та то ли забыла дверь запереть, то ли специально открытой оставила – кто ж теперь упомнит, кто признается. В общем, как в пошлом анекдоте – застукала Наталья мужа с подружкой вовсе не за бутылочкой коньяка.

Скандалище вышел грандиозный. Изменнику пришлось собирать чемодан и уматывать по добру, по здорову. Однако умотал он вопреки ожиданиям вовсе не к Галине. Может, недостаточно хороша оказалась, а может, хватило мужику ума не раздражать еще больше любимую жену, но ушел к маме с папой. Переждал там пару недель, пока супруга гнев праведный на милость сменит, да и попросился обратно.

Прощение ему, разумеется, не сразу вышло, но сердце женское – не камень. А вот подругу Наталья не простила. Даже здороваться с Галиной перестала. Хоть и жили по-прежнему рядышком, а отношения за много лет не изменились: место дружбы прочно заняла взаимная ненависть. Александр при встрече с Галиной здоровался легким кивком, но большего себе никогда не позволял.

И теперь, много лет спустя, давнишняя ссора матерей давала Ольге с Маринкой не абы какие преимущества. Если вдруг случалось задержаться где-то позже разрешенного срока, а то и вовсе иной раз переночевать вне дома, не нужно было ломать голову, что же такое придумать – чтобы и достоверно, и наверняка? В ход шло незамысловатое, но очень надежное прикрытие: 'Будем с Ольгой (Маринкой) курсовую стряпать. Вы меня не ждите, приду поздно, а может у нее и заночую'. И девчонки могли быть уверены на двести процентов: что бы ни случилось – никто не станет проверять их алиби.

***

В детстве Ольга была самым обычным ребенком. Единственное, что отличало ее от других детей – чрезмерное послушание. Однако было оно не следствием хорошего воспитания, а скорее, признаком некоторой забитости.

Мать девочки, Галина Евгеньевна, была женщиной властной и даже в некоторой степени жестокой, давила любое дочкино непослушание и инициативу на корню. Умудрилась так поставить себя, что чаще всего даже орать на ребенка не доводилось: глянет так, что и взрослому захочется немедленно лечь в могилу и самостоятельно закопаться изнутри. Да еще злобным шепотом добавит:

– Я ведь дважды не повторяю, ты знаешь.

И все – тяга к детским шалостям сию же секунду покидала девочку очень надолго.

Зато хозяйкой Галина была – любо-дорого посмотреть! В доме идеальный порядок. Чистота, можно сказать, зеркальная. Нигде ни пылинки, ни пятнышка. Едва Оля подросла – заботы о поддержании порядка полностью легли на хрупкие детские плечики. Ничего, что пылесос весит больше малышки: не захочешь почувствовать крепость материнской руки – сдюжишь и с ракетой, не только с пылесосом. И девочка старалась – больно уж тяжела была мамина рука.

После Ольгиного отца Галина еще дважды выходила замуж. Ради второго супруга даже фамилию сменила. Так и получилось, что Ольга была Конакова, а мать – Булатникова. Однако второй брак распался еще быстрее, чем первый. И, выходя за Плоткина, Галина решила фамилию не менять: так можно на фотографиях для нового паспорта разориться.

Однако на Плоткине мужья закончились. Дальше пошли 'дяди'. Едва ли не каждый месяц в доме объявлялся новый 'дядя, мамин двоюродный брат'. Сначала ребенок искренне верил в наличие у мамочки большой дружной семьи. Потом Оля заметила, что никогда вместе не собираются хотя бы два брата, почему-то гостят только поодиночке. Однако любопытным подружкам на очередной вопрос 'А что это за дядька у вас живет?' неизменно отвечала: 'Мамин брат'. Было очень стыдно лгать, еще стыднее было оттого, что каждую минуту боялась попасться на лжи и стать мишенью для насмешек: что ж у тебя за мать такая, то с одним 'братом' спит, то с другим! Краснела, бледнела, руки тряслись от волнения и позора, но упорно твердила:

– Это дядя Коля, мамин двоюродный брат. У бабушки было много братьев и сестер, поэтому у нас с мамой много родственников.

Сначала глупые подружки верили, потом подросли и верить перестали, но из деликатности все равно делали вид, что верят и ничегошеньки не понимают в этой жизни.

Росла Ольга не сказать, чтобы слишком уж крепкой. Хотя, казалось бы, в стерильной обстановке ребенок ни одной бациллы подхватить не мог. А вот поди ж ты: то ангина, то простуда, то еще какая-нибудь гадость прицепится. Ну да в основном по мелочи.

А в девять лет случилась крупная неприятность: часто стало колоть в боку, иной раз не то, что бегать – стоять не могла. Галина подхватила ребенка подмышки и повела по докторам. Причина оказалась более чем серьезная и почти феноменальная для маленькой девочки: поликистоз левого яичника. Уж откуда такая гадость у ребенка – неведомо, но без операции по удалению больного органа обойтись оказалось невозможно.

Операцию Оля перенесла нормально, через два месяца уже и не вспоминала о болезни. В моральном плане тоже не слишком страдала: не догадывалась в силу юного возраста, что это за поликистоз такой, и зачем вообще девочке яичники. Главным на том этапе для нее было то, что последствий операция иметь не будет: у нее по-прежнему, как у всех нормальных детей, будет две руки и две ноги. А яичник… Ну что яичник? Кто его видит? Зачем он ей нужен? Сережке, однокласснику, недавно аппендицит вырезали, и ничего.

Однако нет-нет, да и всплывала в ее памяти странная фраза, произнесенная доктором почти шепотом. Она тогда теребила в руках новенького плюшевого зайца, принесенного мамой. Все ее внимание, казалось, приковано к игрушке. Однако слова доктора от нее не ускользнули.

– Должен вас предупредить, мамочка. Довольно часто случается, что женщины, чьи детородные функции нарушены, страдают нимфоманией. Ну, вы поняли, что я имею в виду. Впрочем, это вовсе не обязательно. В случае с вашей девочкой еще не все потеряно: второй яичник совершенно здоровый, по крайней мере, пока. Так что, вполне возможно, она сможет иметь детей и обойдется без… ммм… осложнений. И еще, уважаемая. Я бы посоветовал вам обойтись без абортов. То есть не вам, конечно, вашей дочери. Если ей случится забеременеть – лучше рожать, даже если эта беременность не окажется слишком желанной. Второй беременности может и не наступить – в любой момент может развиться патология второго яичника.

Услышать-то Оля услышала, но абсолютно ничего не поняла. Что за 'нимфомания' такая? И почему она должна от нее страдать? Ведь, если ей повезет и она станет нимфой – какое же это страдание? Нимфа – это же красиво и необычно! К тому же, доктор сказал, вполне вероятно, что она сможет иметь детей. Стало быть, она ничем не отличается от обычных, не перенесших операции, девочек. Значит, все с ней в порядке, все у нее будет хорошо.

Девочка росла, но внешне почти не менялась. В двенадцать лет она выглядела в лучшем случае на десять. В шестнадцать – на двенадцать. А первые месячные прошли через год после окончания школы.

К девятому классу Оля начала серьезно комплексовать. Все одноклассницы уже могли похвастать некоторыми припухлостями под школьной формой. У кого-то больше, у кого-то меньше, но грудь появилась у всех. Кроме Ольги. Некоторые девочки даже стали носить бюстгальтер. Оля, естественно, обходилась без него. Мальчишки, глядя на нее, откровенно насмехались. А как завидно ей было, когда то одна, то другая одноклассница сидела на физкультуре на скамейке запасных, даже не переодевшись в форменные трусики и футболку, шептала на ухо физруку так, чтобы мальчишки не слышали:

– Игорь Константинович, мне сегодня нельзя. И на следующий урок тоже нельзя будет. Можно, я в пятницу вообще не приду?

Всем, всем девчонкам периодически было 'нельзя', и только одной Ольге всегда 'можно'!

Училась Оля из-под палки, вернее, из-под маминого ремня. Галина Евгеньевна лупцевала бестолковую дочь едва ли не каждый вечер, однако результат от этого не менялся: не сильна была дочь в науках, совсем не сильна. Гуманитарные предметы еще тянула кое-как: там, где не понимала, можно было хоть заучить наизусть. С точными же предметами сладить никак не удавалось.

В результате – более чем скромный аттестат зрелости. Пытаться поступить в институт с таким – утопия. Пришлось матери устроить ее на свой завод, на конвейер по сборке радиол. По вечерам же Оля ходила на подготовительные занятия: как бы там ни было, а высшее образование она непременно должна получить – не стоять же всю жизнь у конвейера.

Поступить удалось только через два года, да и то в совершенно непрестижную 'педульку', на филологический факультет. Как говаривали в народе: факультет старых дев. Ну да, выйди тут замуж, когда на весь поток и десятка парней не наберется. И те едва ли на парней похожи: так, сплошные недоразумения в белых кудряшках, кругленьких очечках, отглаженных брючках и вязанных полосатых безрукавках.

К моменту поступления в институт Ольге перевалило за девятнадцать, однако, несмотря на появление первых признаков взросления, выглядела она намного моложе. Один случай надолго выбил ее из колеи. Не случай даже – так, малюсенький эпизодик, но ранил ее самолюбие навсегда.

Сбежали как-то с Маринкой с последней пары, решили сходить в кино. Фильм шел заграничный, не то французский, не то итальянский. Названия Ольга не запомнила. В память врезалось лишь самое важное: внизу огромной пестрой афиши красовалось предупреждение: 'Детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется'. Семнадцатилетнюю Маринку пропустили в зал без проблем, а взрослую Олю контролерша тормознула с презрительным вздохом:

– Да тебе хоть пятнадцать-то есть? Куда ты лезешь, сопля зеленая?

Вроде по щекам отхлестали наотмашь.

– Мне уже девятнадцать! – сквозь зубы огрызнулась Ольга, пылая ненавистью и к злобной тетке, и к матери, родившей такую уродку, и к несправедливой судьбе. А заодно и к рано повзрослевшей подружке, которую уже в четырнадцать пускали кругом и всюду.

Унизительно-милостиво освободив проход, контролерша ответила с мерзкой усмешкой:

– Ты не путаешь? Может, двадцать пять? Иди уже, козявка, там все равно ничего особенного нету.

В фильме действительно не оказалось ровным счетом ничего такого, что было бы незнакомо двенадцатилетним детям. Но Ольга этого даже не заметила – весь фильм переживала: ну почему же, почему она все еще выглядит сопливым ребенком?!

Однако ко второму курсу Оля стала ловить на себе заинтересованные взгляды прохожих парней. Сначала спешила посмотреться в зеркало: что-то не в порядке с прической, или, быть может, помада размазалась, или тушь?

Со временем пообвыкла, даже возгордилась. И было чем. Из обыкновенной, непримечательной девочки-подростка она плавненько превратилась не то, чтобы в красавицу, но в очень миловидную юную девушку. Красота ее была совсем скромной. Впрочем, едва ли ее вообще можно было назвать красивой. Хорошенькая, миленькая – да, но не красивая. Очень чистое, все еще по-детски нежное лицо, большие светло-серые глаза, которые Ольга упорно называла голубыми. Губки маленькие и пухленькие, той формы, о которой говорят: бантиком.

Она никогда не использовала слишком ярких красок для макияжа. Сначала мать не разрешала, потом просто вошло в привычку: чуть-чуть голубых теней на веки, непременно очень хорошо растушеванных; реснички, длинные и красиво загнутые от природы, лишь капельку подчеркнуты тушью; губки-бантики аккуратненько подкрашены светло-розовой перламутровой помадкой. Завершала портрет длинная стрижка "каскад". Оля от природы была блондинкой, но натуральный цвет был довольно тусклый, сероватый. Поэтому уже лет в семнадцать Галина Евгеньевна, знавшая толк в женских хитростях, разрешила ей подкрашивать волосы в светло-соломенный оттенок. В результате безобидных манипуляций из зеркала на Ольгу смотрело очаровательное существо с широко распахнутыми наивно-удивленными глазами. И тогда она поняла, кто она. Не Ольга, нет. Оленька.

Наконец-то она была абсолютно довольна своим отражением. Воспринимала свое перевоплощение из зеленой соплюшки в очаровательную девушку не как чудо, а сугубо как припозднившуюся расплату матушки-природы перед обездоленным ребенком: пусть поздно, зато с лихвой. И уж кто, как ни Оленька, заслужила такое перевоплощение!

***

В отличие от подруги, Маринка Казанцева жила в полной семье. Мама, папа, брат – весь набор. Обычная семья с обычными родителями. Необычной, пожалуй, была лишь плохо скрываемая ненависть матери к Галине Булатниковой.

Отец, по Маринкиным наблюдениям, тоже не слишком жаловал соседку. При встрече, правда, раскланивался прохладно, и можно было не сомневаться – это единственная форма их общения. Мать же, и это Маринка знала точно, метала в сторону Галины громы и молнии.

О причинах девочка не расспрашивала: какая разница? Главное – результат. А результат этой вражды ее вполне устраивал.

Брат Миша был всего на два года старше Маринки, как и Ольга – они даже учились когда-то в одном классе. Казалось бы – что такое два года разницы? В общении с Ольгой они Маринке нисколечко не мешали. А вот с Мишей общие интересы не заладились. Враждовать не враждовали, но и слишком тесно не общались. Миша после школы поступил на радиомеханический факультет и чаще всего сидел дома, в своей комнате, тихонечко паял что-то. Сестра в его железяках не разбиралась. В общем, существовали на одной территории вполне мирно и спокойно: Миша не трогал сестру, Маринка, соответственно, не причиняла никаких хлопот брату.

Родители Марину тоже не слишком доставали. Разве что мать гоняла ее, как сидорову козу, с бесконечной своей уборкой, чем немало портила девочке детство. Переборщила: вместо того, чтобы приучить дочь к чистоте и порядку, добилась лишь обратного эффекта – девочка, конечно, убиралась, но только тогда, когда мать тыкала носом, и только в указанном объеме. При одном слове 'уборка' ее начинало 'типать', как говорила их бабушка. Но деваться некуда: живешь в родительском доме – будь добра подчиняться их указаниям. Саму же Маринку идеальный порядок в доме лишь раздражал. Ей непременно нужно было хотя бы стул чуточку выдвинуть из-за стола, или бросить газету на диван, или раскрытую книжку где-то оставить: хоть что-нибудь, лишь бы придать дому жилой, не музейный, вид.

Лентяйкой Маринка была отменной. Не только в уборке, но и в учебе. Головой Бог наградил неглупой, и при желании школу она могла бы закончить с золотой медалью. Тогда поступить смогла бы в любой институт, куда б душа пожелала. Ну, или почти в любой. Но в том-то и дело, что никаких желаний у нее не было. Уроки она никогда не делала. Вернее, делала до шестого класса, да и то лишь письменные. Позже вообще учиться перестала. Если на уроке сидела смирно и слушала учителя, повторять дома пройденный материал не имело смысла – он сам собой врезался в память если не на всю жизнь, то очень и очень надолго.

Однако смирно она сидела редко. Письменные уроки делать все-таки приходилось, но чаще всего, неудобно расположившись на узком школьном подоконнике, она лихо списывала их у одноклассницы перед самым уроком. В аттестате вполне закономерно царили тройки, для приличия разбавленные несколькими несчастными четверками. Так что выбора особого у Маринки тоже не было, как и у Ольги – 'педулька'. Только причины разные: одной дефицит серого вещества помешал поступить в более престижный институт, другой – несусветная лень при хороших, в принципе, мозгах.

Первого сентября Казанцева с удивлением обнаружила в своей группе Ольгу Конакову. Удивление было скорее приятным: несмотря на ссору родителей, девочки врагами никогда не были. Теперь же из просто приятельниц превратились в закадычных подруг.

В отличие от Ольги, Марину красавицей нельзя было назвать даже с натяжкой. Соплячкой она, правда, не выглядела, в их с Ольгой тандеме даже казалась старшей. Но при этом внешность имела более чем заурядную. Глазки сами по себе вполне симпатичные, зеленые с карими вкраплениями, а вот реснички подкачали: хоть и густые, но короткие и жесткие, так что никакие ухищрения не помогали сделать их длинными и загнутыми, как у Ольги. Лицо тоже чистое, без юношеских прыщиков, но веснушки делали его не таким гладким и светлым, как у Ольги. В довершение ко всему, еще и рот у нее был большой, словно у лягушонка. Если она использовала светлую помаду, губы казались еще больше, просто какими-то необъятными.

А потому едва заметный, как у старшей подруги, макияж был для Маринки неприемлем. Губы – или красные, или коричневые, лишь бы не бледные. Тени – опять же коричневые, или чуть зеленоватые, чтобы подчеркнуть цвет глаз. А чтоб большой рот не привлекал слишком много внимания, на ресницы приходилось класть побольше туши.

В результате внешний вид подруг разительно отличался: скромная милая девушка Оля дружила почему-то с яркой до неприличия и совсем уж нескромной Мариной.

***

Если на первом курсе комплексовала Ольга, днем и ночью переживая о слишком юной внешности, то на втором комплексы появились у Маринки.

Она и раньше знала, что не красавица, но раньше рядом с Ольгой чувствовала себя вполне комфортно – в своей непривлекательности они были равны. Теперь, когда Ольга постепенно, незаметно изменилась в лучшую сторону, Марина чувствовала себя рядом с нею гадким утенком.

Мало того. Возгордившись от нечаянной уж красоты, Ольга стала частенько шутить: пойдем, мол, сегодня на дискотеку – я буду блистать, а ты отгонять от меня слишком приставучих поклонников. Признаться, как ранят ее подобные высказывания, Марине было стыдно, оставалось лишь смеяться и всячески поддерживать шутки на тему невзрачной своей внешности. И только ей одной было известно, как это больно, когда тебя держат при себе в качестве отпугивающего элемента для излишне назойливых кавалеров.

Перестав комплексовать, Ольга переродилась и внутренне, стала досаждать Марине назойливостью. Отныне она буквально заболела парнями. Говорить о чем-либо, кроме них и интимных отношений между мужчиной и женщиной она если и могла, то крайне не любила. А скорее просто разучилась. По крайней мере, услышать от нее что-либо на отвлеченные темы теперь удавалось нечасто. Или это Маринке так везло в силу особого Ольгиного доверия?

Иной раз Казанцева решала круто изменить свою жизнь. Вернее, не столько жизнь, сколько окружение. В единственном Ольгином числе. Сближалась с другими сокурсницами – в принципе, никогда не имела проблем с коммуникабельностью. Однако дружба с другими девочками никак не отражалась на Конаковой. Та терпеливо ожидала, когда Маринка наговорится, и ехала домой вместе с ней. Одна никогда не ездила. Не то чтобы заблудиться опасалась, просто вдвоем с подругой чувствовала себя гораздо увереннее. В дороге ведь и паренек симпатичный может встретиться. А как она будет с ним кокетничать без Маринки? Во-первых, на фоне Казанцевой Оля выглядела конфеткой. Ну а во-вторых, кокетничать одной попросту неприлично – что о ней люди подумают? Вдвоем же выходило, что девчонки балуются: игра у них такая – мальчикам глазки строить. И пусть на деле заигрывает лишь одна из них – все равно вдвоем было не стыдно.

Так прошло еще полтора года. По времени вроде бы много, по изменениям – считай ничего. Конакова по прежнему была рядом. Зато был и положительный сдвиг. К концу третьего курса Марина тоже стала вполне симпатичной. Веснушки поблекли: зря, что ли, она ежевечернее мазала лицо специальным кремом? Ресницы, правда, не стали длиннее, но испробовав невероятное количество марок туши, она нашла, наконец, максимально пригодную для себя. Теперь ресницы ее хоть и не были такими длинными и пушистыми, как у Ольги, зато перестали выглядеть несуразными бревнышками.

С губами тоже что-то произошло. То ли они изменились, то ли изменилось Маринино к ним отношение. А может, не только ее? Еще недавно казавшиеся уродливыми, губы вдруг стали ее настоящим украшением: в меру полные, чувственные. Почему она раньше не понимала, что это красиво?

А еще к двадцати годам у Маринки, наконец, появилось чувство стиля, и она уже не выглядела светофором со своим экстравагантным макияжем. Она по-прежнему была приверженкой ярких тонов, но соединяла их в собственной внешности тонко и умело. Теперь она была не аляповатой безвкусной матрешкой, а весьма эффектной девушкой.

Однако комплекс дурнушки никуда не делся. Вроде и знала, что выглядит вполне неплохо, но в присутствии Ольги всегда чувствовала себя третьесортной. Вдобавок к собственной неуверенности, подруга умело подливала масла в огонь, по-прежнему подкалывая Маринку и привычно называя ее – якобы в шутку – пугалом при принцессе. Шутки шутками, но когда тебе вдалбливают что-то в голову на протяжении многих месяцев, волей-неволей поддашься действию внушения.

Словно чувствуя ее настороженность, молодые люди обходили Маринку стороной. В компаниях-то ее принимали очень даже тепло, потому что в общении она была легкой, приятной, порою даже незаменимой: анекдоты не только знала и любила, но и – главное – умела рассказывать их так, что окружающие от хохота начинали рыдать. Вообще чувство юмора не подкачало. Впрочем, не только пошутить – поговорить на любые темы с нею можно было с удовольствием.

Но о более близких отношениях с нею парни не мечтали: видимо, за километр ощущали неуверенность в себе. А потому и видели не достоинства ее, а лишь недостатки: одета не очень модно или дорого, волосы не длинные, как кому-то хотелось бы, а короткая мальчишечья стрижка. А может, еще что-нибудь не так: при желании всегда без проблем найдешь, к чему придраться. Но на самом деле главная причина крылась в отсутствии шарма, флера этакого магнита для мужчин, когда женщина уверена в собственной неотразимости и на противоположный пол смотрит свысока и чуточку устало: ах, как вы мне все надоели! Марина так смотреть не умела. Не от чего ей было уставать, кроме разве что собственной невостребованности. Вместо пренебрежительного взгляд ее был скорее просительным: ну, посмотрите же на меня, я ведь симпатичная, я же хорошая!

Зато у Ольги с женихами проблем не наблюдалось. Та очень быстро привыкла к своей миловидности, и с легкостью усвоила науку обольщения: где нужно глазками стрельнет, где кокетливо улыбнется, где стыдливо отведет взгляд в сторону. Парни на нее бросались, как мухи на мед, даря радость не только сердцу, но и телу. Но так же быстро почему-то разлетались в стороны.

На четвертый курс подруги пришли, можно сказать, с нулевой личной жизнью. То, что Маринка прозябала без сердечного друга, было вполне естественно и привычно – одиночество было ее нормальным состоянием. Для Ольги же такая неприкаянность была, скорее, исключением из правил. Причем в отличие от подруги, одиночество она переносила с откровенным страданием. Ей, как доза наркоману, постоянно требовалось подтверждение ее женской состоятельности. От природы была натурой влюбчивой, теперь же, оказавшись вдруг временно свободной от мужчин, усиленно искала очередной объект для внимания.

Происходили эти поиски по одному, утвержденному, кажется, на века, сценарию. Ольга искала предмет страсти, найдя – усиленно обхаживала. Для начала якобы случайно без конца попадалась на глаза искомому объекту: дескать, сама судьба толкает нас друг к другу. Попав в его поле зрения, снова и снова, без стеснения и не зная меры, стреляла красноречиво-призывными взглядами, многообещающе улыбалась, на мгновение отворачивалась и снова улыбалась. То бровкой поведет: ну что же ты медлишь?! То ресницами-опахалами поиграет: дорогой, я вся твоя! И так до тех пор, пока объект не понимал: пора подойти, отказа не будет при любом раскладе.

До поры до времени прием срабатывал, что говорится, на раз. Но к четвертому курсу практически все немногочисленные студенты мужского пола в их сугубо женском институте оказались в разряде бывших Ольгиных пассий. Осталась разве что пара-тройка откровенных 'ботаников'. Взгляд бросить было решительно не на кого.

Но Оленька не привыкла быть одна. А поэтому и на безрыбье нашла предмет внимания. 'Неокученные' студенты кончились? Не беда, если есть подходящие преподаватели. Геннадий Алексеевич Кеба, молодой, собою довольно яркий и привлекательный, вполне подходил для влюбленности. Она давно обратила на него внимание. Но была тогда еще полной замухрышкой, а потому просто отметила про себя: хорош, но не про мою честь. Потом быстро привыкла к своей неописуемой красоте, но на физрука не посягала – до определенного момента преподавательский состав был для нее табу. Впрочем, какой там преподавательский состав? Всего-то трое мужчин: Кеба, парень хоть куда, преподаватель истории Виктор Владимирович Бодухаров по кличке 'Одуванчик', да ректор Мининзон, он же 'Злобный карлик', он же 'Миничеловек', как жестоко подшучивали над ним студенты за очень малый рост и столь же крутой нрав, мало вязавшийся с внешностью резко постаревшего шестиклассника.

Надо сказать, Ольга была девушкой спортивной. Непосредственно спортом, правда, не занималась, зато физкультуру любила и в школе, и в институте. Не ленилась таскать с собой форму для переодевания. В детстве всерьез подумывала о какой-нибудь секции, в идеале – художественной гимнастики. Воображение живо рисовало: вот она, вся такая хрупкая и грациозная, бегает по полю в белом, расшитом огромными блестящими маками купальнике, и волшебной палочкой с длинной красной лентой выписывает в воздухе свое имя. Зрители восторженно рукоплещут, а все знакомые мальчики задаривают ее огромными мягкими игрушками. Ее все любят, носят на руках, не давая даже шагу ступить по земле. От неразделенной любви мальчишки добровольно умирают – потому что никому не нужна жизнь, если в этой жизни нет восхитительной девочки Оли…

Однако воплощению мечты помешала сущая малость. Не приняли ее ни в какую секцию. Как сговорились! Ну ладно, волейбол с баскетболом были для нее недоступны из-за скромного роста. Но ведь и в легкую атлетику не взяли! А самое страшное – для гимнастики она оказалась негодной… Может, получилось бы что-нибудь с плаванием или фигурным катанием, да, как назло, рядом не оказалось ни бассейна, ни катка, а Галине Евгеньевне со своими личными проблемами вечно было не до дочери. Вот и оставалось Ольге довольствоваться уроками физкультуры.

Марина же и здесь была подруге полной противоположностью. Физкультуру ненавидела еще в школе, и безумно радовалась, когда достигла, наконец, двенадцатилетнего возраста. С тех пор без конца отделывалась многозначительным 'Мне нельзя'. Поначалу физрук верил, да со временем стал замечать, что у Казанцевой странный менструальный цикл: три дня в неделю месячные, на выходные – перерыв. С тех пор Маринка добывала оценки по физкультуре исключительно мытьем полов в спортзале: приятного мало, но не так сложно, как таскать из класса в класс тяжеленную сумку с формой и кроссовками, пятнадцать минут переодеваться перед уроком, потом столько же после него, да еще – фу! – мокрой, потной натягивать на себя школьное платье: о душевых кабинках в школе даже не задумывались. Проще было раз в четверть, максимум два, помахать тряпкой: не одна она предпочитала зарабатывать оценки таким образом, так что график получался вполне приемлемым.

И в институте продолжала отлынивать от физкультуры. Кеба даже не знал ее в лицо. Вернее, видел периодически, но запомнить ее среди полутысячи студенток не мог. Конакову же, хоть и не прогуливала она физкультуру, а тоже не выделял из общей массы. До четвертого курса.