Текст книги "Второе право на счастье (СИ)"

Автор книги: Татьяна Токина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

  Она не позвонила, хотя ты оставил ей визитку и личный телефон. Ты обрадовался, решил, что так правильно и лучше для всех. Тогда ты и понял, что хочешь большего. Семью, детей. А я то гадала...

  А в тот день ты снова увидел ее на тех же качелях. Ехал из офиса домой, стоял на светофоре и почему-то посмотрел на желтеющий парк. Она? Что-то изменилось в ее фигуре: скованная поза, ноги с трудом достают до земли, нет той легкости, воздушности. Заболела? Не важно, что он для нее чужой человек, деньги могут помочь решить многие проблемы.

  Пока парковался, пока шел к той площадке, она уже ушла. Заметался по аллеям и увидел вдалеке, как она потихоньку брела к противоположному выходу, держась за спину и переваливаясь с боку на бок как уточка. Побежал, оскальзываясь на отсыревших листьях, боясь упустить, потерять, догнал, схватил за плечо, развернул. Она действительно выглядела больной – белые одутловатые щеки с какими-то темными пятнами, вокруг глаз и губ синие круги, волосы зализаны в мышиный хвост, вся какая-то грузная, неловкая.

  Она лишь застенчиво улыбалась, не отвечая на твои вопросы, и только когда она в который раз погладила свой живот. Понял. Понял все и сразу. И встал на колени в своих дорогущих брюках, прямо в лужу, в осеннюю московскую слякоть, чтобы впервые обнять своего сына.

  А потом потащил в ближайшее кафе и не мог наговориться, выспрашивал, почему не перезвонила, ничего сказала, как беременность, как ее родители ко всему отнеслись, что завтра вы пойдете к лучшему врачу, обязательно вместе. И ты больше никогда ее не отпустишь, что этот ребенок самый желанный, самый любимый.

  Какой день рождения, о чем вы?

  Нынче в мире два Владиславовича и одна Владиславовна. Хороших людей должно быть много.

  «Прости меня тоже. За все. Не кори себя, ты все сделал правильно. Живи и наслаждайся каждым днем, тебе есть с кем и для кого. И я тоже буду жить, обещаю».

  Теперь я тебя понимаю. Поймал свое счастье – держи, не упускай. Я тоже теперь так буду, увижу свое и никому не отдам. Лишь бы нашлось для меня в этом мире это самое мое.

  Будет. Должно быть. Иначе зачем все? Жизнь, чувства, мысли, нерастраченная любовь, желания?

  Приносят мой тортик со свечкой. Удивительные люди – меня вышел поздравлять с днем рождения весь коллектив ресторана, и стар, и млад. Совершенно посторонние, чужие, но каждый, КАЖДЫЙ нашел для меня теплые слова, добрые пожелания, откуда-то взялись бокалы с вином, и все говорили тосты, звонко чокались, смеялись. А потом для меня пели. Я в первый раз слышала настоящее грузинское многоголосье.

  Если есть на свете Бог, то он говорит с нами языком музыки. Я не понимала ни слова, просто чувствовала бесконечную свободу, душа рвалась ввысь, к небу, куда-то далеко-далеко, где я наконец найду свой дом, где обрету саму себя. Буду нужной, буду любить и буду любимой, буду умножать чью-то радость, стану для кого-то синей птицей и поведу за мечтой. Я буду, я сбудусь.

  Оказывается, слезы счастья сладкие...

  Иду в отель по пустынной набережной и не могу надышаться морским вольным ветром, мне все мало. Я обнулила счетчик, никому ничего не должна, разве что новую жизнь самой себе.

  Останавливаюсь на небольшой площади и любуюсь на яркие осенние звезды. Теперь я стану часто смотреть на них, обещаю. Не знаю, что будет завтра, куда я отправлюсь, но это точно будет верная дорога. Я проложу ее сама, туда, куда захочу. И будет на ней место и ветру, и раздольными просторам, и диковинным городам, и головокружительным горам, и девственным лесам, и незнакомым созвездиям, и дружбе, и приключениям, и настоящему делу, и всему, что я ни захочу.

  В голове все плывет поздравительная, моя, песня, полнозвучными переливами похожая на органную фугу. Тихонько напеваю ускользающий мотив и не слышу ничего вокруг.

  Ни внезапного визга покрышек, ни воя сирен, не вижу вылетевшую откуда-то из проулка раздолбанную машину, не чувствую ни боли, ни резкого удара. Только небо становится ближе, а звезды нестерпимо яркими.

  Я отчего-то ничуть не рада скрой встрече с ушедшими, мне так обидно, что ничего у меня не получилось. Опять.

  А ведь счастье было так бли...

  Как же холодно... Так стыло, что невозможно дышать, легкие будто покрываются инеем при вдохе. Уже даже не дрожу, мышцы скручивает непрекращающейся судорогой, каждая жилка натянута как тетива, но, кажется, что кто-то невидимый все тянет и тянет. Слышу вкрадчивый хруст выворачиваемых из суставов костей, еще немного, и мое тело превратится в безобразную кучу из мешка кожи и кровавого месива внутри.

  Перед глазами мельтешат разрозненные осколки воспоминаний. Колючие звезды, хищная птица, свеча, безвременники, кровь, закат, лиловое золото, кольца, могильные плиты, море, полынная горечь, клочки цветной бумаги, обрыв, дети, сапфиры, колкие пузырьки шампанского в носу, отблески на брусчатой мостовой, лилии, сигареты, колючие кусты, садкий торт, ворона, куча коробок, сухие травы, белесый небосклон... Картинки и ощущения калейдоскопом проносятся перед глазами, сменяются все быстрее и быстрее, взрезая кожу острыми гранями, выхватывая куски плоти, оставляя от меня лишь истерзанные ошметки.

  Нет от этого спасения, негде укрыться, передохнуть, найти точку опоры, чтобы вырваться из безумного урагана, ломающего, превращающего в ничто. Нет больше сил противиться, я рассыпаюсь на мириады ничтожных пылинок, уносимых мертвящим хаосом. Еще немного и я исчезну.

  Только где-то глубоко внутри, у сердца, бьется маленькая искорка, хранящая уцелевшие частички души. Робкая, напуганная. Неужели все кончится именно так? Не будет никакого потом? Ни новой жизни, ни встречи со старой? Зачем вообще тогда все это было? Чтобы угаснуть вот так, растворившись в ледяном забытьи?

  Что ж... Пусть меня поглотит пустота, но... Я была. Мечтала. Творила. Любила. Как умела и как могла. Была счастлива, несмотря ни на что. Спасибо тебе за все, кто бы ни придумал эту странную штуку под названием «жизнь».

  Последнее что остается от меня – нежность, но и она угасает, мерцает и скоро...

  – Мамочка, – звучит еле-еле, продираясь сквозь пронзительное крещендо скрежета и свиста этого всеми богами забытого места.

  Что?

  – Мамочка...

  Ребенок? Здесь?

  Но откуда?

  – Мама!

  Неважно. Ему страшнее чем мне.

  – Я иду, только дождись, слышишь!

  Секундой ранее я цеплялась за свое существование, тратила остатки сил на то, чтобы держаться, не сдвинуться с места. Мне казалось, стоит только ослабить невидимые узы, привязывающие меня к чему-то незыблемому, я окончательно исчезну. Теперь это неважно.

  Где ты? Как тебя искать? Здесь нет верха и низа, нет право и лево, здесь вообще ничего нет. Зато есть я. Главное успеть.

  Я отдаюсь на волю жесткого, рвущего ветра, меня несет, крутит и вдруг...

  Покой. Тишина. Лишь искрящийся снежный мир вокруг. И восхитительная синева небес. А там, внизу, прямо подо мной...

  О Боже... Этого не может быть! Не может, потому что вы... Вы никогда не рождались, вас попросту никогда не было! Но... вы здесь. Вы есть.

  Стоите рядышком, такие смешные, растрепанные, закутанные в пушистые шарфы по самую макушку, только носы торчат. Длинные волосы, надо же. Да еще какие, чистое серебро!

  Странно, мне казалось, что когда я только увидела вас, вы были старше. Рослые, плечистые парни. А сейчас лишь угловатые подростки.

  Вы все ближе и ближе. Да нет, не подростки, первоклашки. Совсем не такие, какими я вас представляла. Иной рисунок скул, более резкий разлет бровей и глаза цвета молодой листвы, кожа будто фарфоровая, чуть тронутая розовым румянцем. Серьезные до невозможности. Мои.

  – Мы так долго ждали тебя, мама.

  Мама! Я мама, Господи, я уже и не думала, что когда-либо услышу это слово, что оно будет звучать так сладко, так волшебно. Хочется смеяться и плакать, но я отвечаю:

  – Я вас нашла. И теперь будем вместе, всегда. Я так вас люблю...

  Не знаю, чем вам кажусь, искрой, снежинкой, завитком тумана, но вы оба совершенно точно видите меня, подставляете ладони. Такие изящные длинные пальцы, и, надо же, плотные кожистые мозоли.

  И снова вы младше, совсем малявки. На голове серебристый пушок, глазенки что вешний лес, а эти щечки румяными яблоками!

  Еще миг и вы исчезаете, но я точно знаю, вы со мной, вы рядом.

  Поднимается ветер. Я точно знаю, куда бы он ни дул, этот ветер для нас попутный. Мы летим без оглядки, только вперед, туда, где сияет ласковый свет, туда, где сможем сбыться.

  Лишь чудится издалека как наваждение, на грани слышимости:

  – Мне тоже пора.

  Спасибо, мой голубоглазый ангел, спасибо что сберег их. Надеюсь в какой-нибудь из следующих жизней...

  Дышать! Воздух! Мне срочно нужен воздух! Натужно откашливаюсь, но в горло будто гнилых тряпок натолкали. Легкие горят, грудь ходит ходуном, однако у меня выходят лишь судорожные, короткие вдохи, а этого мало, бесконечно мало. Удушье становится просто невыносимым, в голове бьется одна мысль: «Жить!», я затравленно хриплю, извиваюсь, пытаясь найти хоть какое-то положение, в котором смогу сделать нормальный вдох, но мне с каждым мгновением только хуже.

  Переворачиваюсь на живот, руки слепо шарят вокруг, натыкаясь на что-то острое. Стекло? В грудь впиваются рвущие кожу осколки, под коленками хрустит и скрипит по полу при каждом движении. Я оскальзываюсь на густой колкой жиже, но упорно ползу вперед. Все кажется, что если остановлюсь – перестану быть.

  Наконец упираюсь во что-то руками. Стена. Надо попытаться сесть, может так станет легче дышать. Кое-как подтягиваюсь и потихоньку поднимаюсь чуть выше. Кажется, становится только хуже – к удушью добавляется мучительная тошнота, выворачивающая, до рези в желудке, но никак не могущая вырваться наружу. Невыносимо и бессмысленно.

  Все пропитано болью. Она иссушила дыхание, сковала мышцы, исполосовала кожу, крадется по венам, по тонким капиллярам, отравляя каждую клеточку моего тела.

  Лучше расслабиться, позволить тьме растворить меня в себе, не жить, не бороться, потому что слишком больно, слишком страшно. Стоит только принять небытие и мои страдания закончатся. Я слишком слаба, я сломлена, я устала. Внутри гудит натянутая струна, которую кто-то невидимый с упорством маньяка натягивает все туже и туже. Я не могу больше, не могу!

  Невыносимо умирать в темноте, тишине и одиночестве. И я решаюсь завести последний разговор с единственным собеседником, что мне остался.

  – О Смерть... милосердная... несущая избавление от страданий... очищающая душу... дарующая покой и свободу... Я смиренно отдаю себя в руки твои... препоручая мое тело... мои силы... и мою жизнь.

  С каждым словом, исторгнутым из груди хриплым шепотом, перемежающимся тяжелым, сбивчивым дыханием, мне становится хуже. Нет больше никакой меня, нет, и не хочу, чтобы было, однако агония все тянется и тянется.

  Тьма сгущается и давит, тишина залепляет уши и вдруг, как легкое дуновение, как шепот ветра откуда-то издалека:

  – Принимаю...

  Струна внутри меня лопается с гулким стоном и вдруг воздуха становится так много, что я снова едва не задыхаюсь, пытаясь им наконец надышаться. Пусть он пропитан ароматом лилий и на губах остается сладковатый вкус крови, главное – он есть. Я даже начинаю что-то видеть вокруг себя. Смутно, будто сквозь текучую темную дымку, но вижу.

  Крупная плитка на полу, какие-то кривые темные полосы на ней. Дальше все расплывается. Что-то светлое в паре шагов. О, я в санузле, а это унитаз. Как только я это понимаю, меня тут же скручивает от потребности очистить желудок. Сколько могу подползаю, а потом наваливаюсь на него всем телом и наконец-то избавляюсь от прожигающего внутренности комка внутри. Меня долго и мучительно тошнит какой-то омерзительной черной субстанцией с травянистым пряным привкусом, маслянисто стекающей по белым стенкам.

  Но все проходит, даже это, и мне становится чуточку легче. Надо найти в себе силы встать, смыть этот ужас, умыться. Пробую опереться на руки, но тут же шиплю от боли – все ладони и предплечья изрезаны стеклом, кое-где поблескивают осколки. И кровь какая-то странная, темная, такое впечатление будто под кожей змеится сама чернота, наполняет каждый сосуд, каждый кусочек плоти, пульсирует, перемежаясь мертвенной бледностью. А, неважно. Надо постараться вытащить битое стекло, иначе я даже встать не смогу.

  Какие изможденные пальцы, ничего не могут ухватить. И запястья такие тонкие, будто вот-вот сломаются. Я что, в коме полгода провалялась? Стекляшки с тонким звоном ударяются о белый фаянс и тонут в черном зеве.

  Потихоньку поднимаюсь, тяжело опираясь на край унитаза. О нет, еще колени. Но на них сил уже нет, надо звать кого-нибудь на помощь. Странно, в кино обычно показывают коматозников всех обвешанных проводами, датчиками и лишь только они подают признаки того, что наконец приходят в себя, как к ним тут же спешат врачи, медсестры. А я давно очнулась, добрела до санузла, что-то разбила, наверняка с немалым грохотом, и никого.

  Вот и раковина, смесители, правда, дурацкие, еле справилась, и вода только холодная. Раны на руках жжет, но зато вышли самые мелкие кусочки стекла. Чернота продолжает бродить под кожей будто живая, толчками выходит из порезов. Наклоняюсь, чтобы наконец сполоснуть лицо и тут в раковину с плеча соскальзывает длинная белая прядка. Э, что? У меня волосы были сантиметров пять максимум. И я шатенка. То есть, после того как меня сбила машина, я провела в коме никак не полгода, а гораааздо больше. Исхудала, поседела. Что еще? Даже страшно смотреть в зеркало.

  Оно висит сбоку от раковины, зато большое, в полный рост. Ну и ноги, не ноги, а спички с мосластыми коленями, тоже все в сеточке пульсирующих черных вен и сосудов. Рубашка... Они что, в сиротском приюте нашли это рубище? Допустим все в крови, драное, это я сейчас постаралась, но явно же не по росту, как перешитое, ткань вытерта до прозрачности. Коматознику, конечно, не полагается нарядов haute couture, но ЭТО! В какую богадельню я попала?!

  Никак не решусь взгялуть на свое лицо, это по-настоящему пугает. Наверное, я превратилась в высушенную сморщенную беззубую старуху. Ладно, начну с волос. Шарю рукой за спиной и где-то на уровни талии нащупываю увесистые пряди, перекидываю всю гладкую блестящую массу через плечо. Белые, чуть серебристые, как будто полупрозрачные. Надо же, красивые.

  Может и с лицом все не так ужасно?

  Опираюсь на стену у зеркала, собираюсь с духом. Я была готова к чему угодно, но не к этому.

  Из мутного сумрака на меня смотрит что угодно, только не живое создание. Нелепая кукла, уродец с гипертрофированными чертами лица – выпирающие скулы, острый подбородок, высокий лоб, мертвенно бледная кожа, покрытая тонкой сетью черных капилляров, белесые брови и ресницы.

  Но настоящий ужас вызвало не это, а огромные, полностью черные глаза без белка, без радужки, лишенные зрачков, из которых сочился тяжелый черный дым. Он стекал вниз, струился по щекам, тонкой шее и острым ключицам, свивался в кольца и переплетался вытянутыми щупальцами. Похожие завитки дыма вырывались при дыхании и из носа, то увеличиваясь, то втягиваясь обратно.

  И это я?! Это настолько дико, противоестественно, что я кричу, вернее, хриплю от увиденного кошмара. Маленький рот странного существа приоткрывается и вместе с сипением из него вырываются новые потоки густого дыма. И все вместе – боль, страх, отвращение, усталость, ощущение беспомощности и дикой неправильности происходящего – наконец добивает мен, и я проваливаюсь в благословенный обморок. Последнее, что откладывается в моем угасающем сознании: я снова упала на осколки, весь левый бок прошивает болью, а от моей головы по светлому полу во все стороны чернильными змеями расползается клубящийся дым.

  – Апчхи!

  Ммм, как же сладко я выспалась! Потягиваюсь как кошка, дооолго, тооомно. Жестковато тут, правда, пружины какие-то торчат. И это отель четыре звезды, халтурщики!

  Настырный лучик солнца все продолжает щекотать мне нос, светит прямо в лицо, но это даже приятно. Совсем не хочется открывать глаза. Ленюсь и слушаю радостный птичий хор за окном. Не знала, что даже глубокой осенью в городе так много птиц, хотя... юг же.

  Как вчера до гостиницы добрела, как в номер попала? Ничегошеньки не помню. Ну и ладно, надо же с чего-то учиться доверять жизни. Вчера все отлично вышло, значит и дальше все будет ровно так же.

  Да что там такое подо мной хрустит? Вроде ни фисташек, ни семечек в кровати не ела. Привет от прошлых постояльцев и нерадивого персонала? В последний раз лениво потягиваюсь и присаживаюсь. Хм, кровать у них большая, никак край не найду чтобы ноги свесить. Да что такое? Она бесконечная во все стороны что ли? Открываю наконец глаза и...

  – Твою мать!

  Мне ничего не приснилось, все здесь и абсолютно РЕАЛЬНО. И старый обшарпанный кафель, покрытый кровавыми полосами, и стеклянные осколки, рассыпанные по всему полу, и темные отпечатки ладоней на унитазе и раковине с многочисленными бурыми потеками, и убогая застиранная ночнушка.

  И чужие истощенные руки, костлявые ноги, все в запекшихся кровавых корках. На них противно смотреть, о них больно думать, должно быть на них живого места не осталось, все в рубцах и шрамах.

  Коплю силы чтобы подняться и умыться, смыть кровь, а пока бездумно разглядываю ванную и кусочек комнаты, который вижу сквозь приоткрытую дверь. В распахнутое настежь окно заглядывает низкое утреннее солнце, в косом потоке света которого мечутся золотистые пылинки. На легком ветру колышутся тонкие прозрачные занавески, старые, заштопанные понизу, у кружева. Узкая кровать с тяжелым голубовато-зеленым бархатным балдахином, ткань на выступах складок выгорела дожелта. На постели гора подушек с вылинявшей вышивкой.. В самой ванной сантехника допотопная и не знаю, какая-то не такая. Вроде все понятно, но все равно что-то не то. И полочки все пустые над ванной. Ни шампуня, ни геля для душа, ни даже мыла. А потолки везде с росписью и лепниной

  Безумие какое-то. Тут все... странное. Как в старой заброшенной усадьбе, хранящей следы былого величия.

  Странное место для хосписа. Хотя я уже сомневаюсь, что меня именно в него определили, а не в дурку, если следить по вчерашней ночи. Нанесла себе кучу увечий, испугалась своего лица. Такого у меня не было даже после смерти Дана и детей. Тогда... нет. НЕТ! Сейчас все иначе. У меня все будет хорошо, я себе обещала. Пусть меня сбила машина, пусть я провела в коме годы, все равно я буду жить и стану счастливой.

  А для начала неплохо бы стать чистой. Аккуратно сгребаю осколки в сторону, чтобы не израниться еще больше и потихоньку встаю, опираясь на раковину. Сил вообще ни на что нет, мышцы как тряпки. Кажется, что кости скрипят и гремят при движении. Меня тут вообще кормят?

  Чудно тут вода включается, надо приложить ладонь к голубому завитку мозаики на стене. Сенсорный? И это в такой разрухе? Со смешанными чувствами запускаю руки в прохладный поток воды – мне до чертиков хочется смыть с себя всю эту грязь, но и боязно что раны будет щипать, вряд ли они затянулись надежной коркой.

  Присохшая кровь зудит, чешется, а под упругой струей становится чуть легче. Прикрываю глаза – не хочу смотреть на этот ужас. Порезы, шрамы... бррр. После Дана не выношу ни запаха, ни вида крови, даже своей. Хорошо, что камни не пахнут. Рубины, турмалины, шпинель, гиацинты, альмандины, пиропы – они просто бесконечно прекрасны, хотя названия цветов даже у них бывают более чем кровожадные. Одна «Голубиная кровь» чего стоит. Помнится, в паре коллекций... А, ладно. Довольно о прошлом.

  Ммм, какое блаженство! Вода у них здесь волшебная, что ли? Ничего не болит, нигде не щиплет. Так бы век и стояла, медленно перемещая руки от локтя до локтя под ощутимым напором прохладной влаги. Птичий хор за окном все громче, пятно света переместилось ниже и приятно греет ноги. Вокруг дома наверняка много яблонь в цвету, такой одуряющий запах бывает только от них. Должно быть, сейчас весна. Понять бы еще какого года.

  Странный тут и персонал. Ни ночного контроля, ни утреннего обхода. Хочешь стекла бей, хочешь в обморок падай, хочешь вообще самоубивайся – никому нет дела.

  Ладно. Как ни противно, но надо проверить руки, сильно ли пострадали. Судя по тому, сколько тут кровищи натекло, живого места не должно было остаться.

  Опасливо открываю один глаз – эээ, что? Это как?

  Вода смыла присохшую кровь и... и все. Под ней гладкая, ровная кожа, покрытая сеточкой еле видных, чуть розоватых, полностью зарубцевавшихся тонких шрамов. Да, на мне заживает как на собаке, но обычно любые повреждения сильно рубцуются, вспухают, долго остаются красными. Вчерашние же шрамы выглядят реально старыми, да еще будто после лазерной шлифовки. К тому же многие годы работы с раскаленным металлом и острыми инструментами оставили на мне множество отметин, но и их тоже нет. Я с недоумением рассматриваю руки со всех сторон и наконец отчетливо осознаю, что совершенно не узнаю их. Они попросту не мои.

  И дело не в том, что они значительно более худые, нет привычных следов от ожогов и порезов, они совершенно чужие. Длинные гладкие пальцы без привычных узелков на суставах, уже и меньше ладонь, изящная форма ногтей, моложе, в конце концов.

  Невольно взгляд скользит вниз, и я с подозрением рассматриваю стопы и ноги, тоже однозначно не мои. Родной тридцать девятый показался бы ластами по сравнению с этой ножкой Золушки. Узкие щиколотки, точеные лодыжки.

  Мой бок! Вчера последнее что помню, перед тем как отключилась, я упала в осколки. Бок тоже полностью зажил? Ощупываю себя прямо через рубашку, вполне ожидаемо драную и окровавленную. Выпирающие ребра, мягкие, податливые, так и проминаются под рукой если посильнее надавить. Ран и тут не осталось, нигде ничего не болит. Зато... Мгхм.

  Оттягиваю ворот с завязочками и придирчиво изучаю содержимое декольте. Дааа. Родная троечка в сочетании с этим тщедушным тельцем смотрелась бы нелепо. А такие намеки на рельефы вполне гармоничны.

  Остался последний шаг – к зеркалу, рассмотреть свое лицо. Я полагаю, всякие ужасы мне попросту привиделись от общего стресса и боли. Эти черные глазницы, истекающие густым чернильным дымом, мертвенно-бледная кожа, белые, будто светящиеся волосы вокруг нелепо-угловатого лица... Не бывает же такого, правда?

  С опаской выглядываю из-за края рамы и, уже практически ожидаемо, встречаюсь взглядом с незнакомкой.

  Незабудково-голубые, огромные, словно оленьи, настороженные глаза. Светлые брови и ресницы. Остренький подбородок, узкий прямой носик, лихорадочно румяные щеки на высоких скулах. Неожиданно сочные губы, как будто на вырост. Кожа тонкая и бледная, полупрозрачная, будто светящаяся изнутри. Такая бывает или у рыжих, или у ярких природных блондинов, однако девчонка была просто русой, но не золотистой, а неприметной мышастой масти. Именно что девчонка лет четырнадцати, больше не дашь этому заморышу. Хотя, кажется, довольно высокая, по крайней мере пол чуть дальше, чем привычно.

  И чего мне вчера привиделось? Стоп, а вчера ли? Может я тут уже пару недель провалялась? Потому и шрамы зажили, ничего удивительного. Вроде как вышла на прогулку из комы и обратно вернулась? Сейчас очнулась и снова отключусь?

  Только вот это никак не объясняет, почему я в таком виде. Меня сбили, привезли сюда, в какой-то пустой заброшенный дом и... Пересадили мозг в новое тело? Тут что, подпольная операционная? Людей на органы разбирают? Но это глупо, мое родное тело было гораздо старше этого, этот ребенок мне в дочки годится, а значит, оно явно было менее ценным. Тогда зачем?

  На всякий случай придирчиво ощупываю и осматриваю кожу головы, но ничего подозрительного не нахожу – ни шрамов, ни следов на кости. Должно же было хоть что-то остаться!

  Ничего. Солнце ушло из ванной и ее наполняет полумрак. В таком свете тело кажется эфемерным, призрачным. Слишком бледное, слишком тонкое. Я не верю, что это я. Это не могу быть я, но зеркало доказывает обратное, беспристрастно отражая движения, мимику, обстановку вокруг.

  Подношу ладони ближе к стеклянной глади, двойник в зеркале делает то же самое. Секунда – и мы соприкоснулись кончиками пальцев. Кто же ты? И что я делаю в твоем теле?

  Я так увлечена процессом разглядывания себя, что пропускаю деликатный стук в дверь комнаты, мягкие шаги, тихий зов и замечаю постороннюю женщину, только когда та заглядывает в темную ванную и встречается со мной в зеркале взглядом.

  – Милита Есе... Ми...

  Женщина застывает на пороге ванной, выпучив глаза и глотая ртом воздух, ну еще бы, увидеть такое. Осколки, разводы крови, отпечатки ладоней, темные брызги по стенам. И посреди этого испуганная девчонка в старой рваной ночнушке, также покрытой спекшимися бурыми пятнами.