Текст книги "Второе право на счастье (СИ)"

Автор книги: Татьяна Токина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

  Сегодня все не так. Я всегда думала о чем угодно, вспоминала что угодно, представляла, фантазировала, но никогда это не был ТОТ день. И месяц после него, наверное. Это время я постаралась как могла вычеркнуть, стереть из своей памяти. Не могла поверить, нет, не хотела признавать очевидного: вас больше нет и не будет. Слишком я с вами срослась, слишком сроднилась и в настоящем, и в будущем, в своих мыслях и мечтах.

  В первый год я все никак не могла стереть из памяти телефона твой номер. Открывала контакт, смотрела на фотографию и говорила с тобой, часами. Просила забрать меня с собой, рассказывала, как прошел день, упрекала в том, что не любишь, давно не звонишь, передавала привет мальчикам, даже ревновала тебя, и все это на полном серьезе. И считала, что это нормально, что так и надо. Пока не очнулась в дурке. Но там тоже вскоре пыталась звонить тебе то по ложке, то по тапочке. И снова очнулась, но уже в другом отделении, пристегнутая к койке с продавленным матрасом, в луже собственной мочи. И поняла что не этого ты от меня ждал, когда просил жить.

  С тех пор только один день наш. Мой подарок самой себе на день рождения. День моей несостоявшейся жизни с вами.

  Я гнала от себя память о самой аварии и о том, что последовало дальше. Притворялась, что их нет, но это было не разумнее попытки спрятаться от пожара, отсиживаясь в шкафу.

  А сейчас я предельно ясно вижу ту палату, в которой очнулась, в ужасе осматривая свой безобразно сдувшийся и растекающийся по бокам морщинистый живот, утыканный какими-то прозрачными трубками, странно голый, не прикрытый ни халатом, ни одеялом. Вижу деловито входящую в дверь медсестричку с кюветой в руках, яркую кучерявую брюнетку. Совсем молоденькую, нежную, как итальянские мадонны. Она стремительно впархивает в палату, принося с собой особую медицинскую свежесть белоснежного крахмального халата, легкий аромат какой-то дезинфицирующей химии и одаривает меня ободряющей улыбкой. И я верю, что эта кроткая голубка принесла мне добрую весть. И естественно спрашиваю.

  – А...

  Но не успеваю договорить, даже додумать вопрос, как она вскидывает на меня испуганно-виноватый взгляд, приправленный острой жалостью. Она еще не обросла броней на этой работе, не умеет говорить полуправду и обнадеживать безнадежных больных. С сочувствием косится на мой живот и только туго сглатывает. Я продолжаю расспрос.

  – И... – поднимаю вверх руку с помолвочным и обручальным кольцом.

  У нее мгновенно краснеет кончик носа и уши. Девушка мучительно мнется, кусает губы, отводит глаза и наконец еле заметно кивает. А я в ответ начинаю методично и исступленно рвать из себя все торчащие трубки, капельницы, пытаться выдрать нитки из найденных на ощупь швов на животе. Я не хотела умереть, нет, ведь я обещала тебе, я помнила это очень четко. Это просто была тогда единственно возможная для меня форма протеста. Медсестра сначала пыталась ухватить меня за руки, успокоить, да куда там, в меня как бес вселился, но потом нажала какую-то кнопку у меня в изголовье, прибежал кто-то еще, я кричала им в лицо что-то злое, нехорошее, билась, меня прижимали к постели, что-то кололи, а дальше снова темнота.

  Я вычеркнула это время из своей памяти, удалила, как мне казалось навсегда. Пусть все странно, нелогично, но так проще. Для меня все закончилось в день аварии. Мы ехали по серпантину, я обнимала лилии и подпевала любимым «Скорпионс» по радио, а после почему-то холод, крики, яркий свет. И ваша смерть как свершившийся факт.

  Но, пережив снова весь этот день, испив эту боль сполна, до самого донышка, я понимаю, что могу ее принять и пережить. И идти дальше. И иду по дороге, шатаясь как пьяная, и улыбаюсь – наконец, наконец-то я вспоминаю об этом! ВСПОМИНАЮ, а не переживаю! Могу думать об этом и не захлебываться в слезах, не тонуть в горе, могу просто вспоминать. Это было и это правда. Я любила, была любима в ответ, готовилась дать жизнь двум наверняка замечательным людям. Я потеряла все – любовь и возможность стать матерью впоследствии. Больно, страшно, горько, но я принимаю эту утрату.

  Никогда нельзя быть готовым к смерти. И безнадежно больные, и глубокие старики, и люди опасных профессий, привычно рискующие своей жизнью, всегда надеются, до последнего, что не сегодня, не сейчас, не с ними и не с их близкими.

  Тем более нельзя быть готовой к подобному в двадцать лет, когда под сердцем шесть месяцев растут двое мальчишек, рядом любимый муж, и в будущем видится только безбрежное счастье

  Но дожив до сорока лет бездетным бобылем, не имея рядом по-настоящему близких людей, схоронив почти всех своих родных, учишься принимать смерть как часть жизни. Часть вечного круговорота мироздания. Оно не делит мир на плохих и хороших, на достойных и недостойных, на добрых и злых. Ему, по сути, все равно, кого перемалывать в своих жерновах. Все там будем. Рано или поздно, так или иначе.

  Снова замечаю высоко над могилами темный силуэт поднебесного хищника. Прикладываю козырьком ко лбу ладонь и какое-то время слежу за его полетом и, усмехаясь, вспоминаю строки Пушкина: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда...» Мой путь окончен.

  – Ну здравствуйте, родные.

  Всеми похоронными делами тогда занимался Влад. Каким-то чудом умудрился выбить даже отдельную могилу для мальчиков: по правилам, по крайней мере того времени, недоношенный плод полагалось «утилизировать» как медотходы, а не хоронить по-людски.

  Я попала сюда почти через год, когда установили постоянные памятники. Красивые, светлые. Век бы их не видеть.

  Как всегда, все заросло травой, вьюнком, синеголовником – сущие джунгли. Чего я здесь только ни сажала, сколько разного сеяла-пересеяла – ничего не принимается. А искусственные цветы на этом солнцепеке превращаются к следующему году в отвратительное выгоревшее нечто, буквально рассыпающееся в труху от малейшего прикосновения.

  По привычному алгоритму отрываю и расправляю большой мусорный мешок для срезанной травы, натягиваю перчатки, достаю газонные ножницы, наклоняюсь и... застываю с протянутой вниз рукой. Под переплетенной шапкой трав и колючек прячутся те самые цветы. Такие же нежные, хрупкие и будто светящиеся изнутри аметистовые колхикумы, колдовские капли крови Прометея.

  Но... откуда? Их я никогда не сажала здесь! Оглядываюсь вокруг, будто надеясь увидеть где-то поблизости таинственного садовника. Но его, разумеется, нет, потому что просто не может быть, ну кому в здравом уме могут понадобиться чужие могилы, кто станет сажать на них цветы, тем более эти? Я и любила их, и ненавидела одновременно. Теперь, наконец, до конца вспомнила почему.

  Когда только начинала возрождать мастерскую мужа, я была буквально одержима безвременниками и моя первая самостоятельная коллекция ювелирных украшений была создана именно благодаря им. Мне казалось завораживающим сочетание сияющей акварельной прозрачности аметистов, белоснежного жемчуга и мелких гладких гранатовых кабошонов в нарочито грубой, изломанной оправе из черненого серебра. Какие причуды подсознания, однако...

  Что же мне с вами делать? Нет, рука не поднимется уничтожить такую красоту, хотя после всех проснувшихся воспоминаний так и тянет. Значит лишнее убрать, а эти... пусть цветут. Как погребальный букет в память о несостоявшемся счастье.

  Привычное дело идет споро, набиваю целых два мешка травы и колхикумы наконец предстают во всей своей первозданной трепетной красоте.

  Устало опускаюсь на прогретую землю между могилами и смотрю на памятники. У тебя здесь замечательная фотография, Влад сделал тогда действительно хороший снимок. Мы вытащили всех своих в ресторан, сообщить о том, что в нашем «лешачьем» клане в скором времени ожидается двойное пополнение. Ты неимоверно горд и просто светишься от счастья. Студент-отличник, успешный ювелир, будущий папа.

  Помню, как все были шокированы, когда ты вскоре после свадьбы, в сентябре, забрал документы с экономического факультета в МГУ и перевелся в Строгановку, на ювелирку. Все лето сидел, рисовал, что-то творил, ваял и просто пришел к ним по осени со всеми своими работами. Тебя взяли без экзаменов. Без конкурсов, без экзаменов, без каких-либо корочек о художественном образовании. Они разглядели в тебе эту Искру творца и дали шанс, нарушая все академические протоколы и правила.

  Ух как же твои родители были поначалу против! Сколько мы выслушали и о перспективе голодной смерти, потому что это никому не будет нужно, и о том, что бандюки нас где-нибудь прикопают из-за золота-брильянтов, и о том что время сейчас тяжелое, не до украшений. Но ты точно знал, чего хочешь для нас, для нашей семьи. Только ты решал, как нам строить нашу жизнь. Как будто знал все наперед, предвидел моду, течения. Как теперь говорят, тренды и мастхэвы. И просто хотел творить.

  Работа не просто спорилась, она горела у тебя в руках. На все у тебя хватало сил и фантазии, ты жил так, будто проживаешь сразу не одну, а одновременно две или даже три жизни. Ни минуты праздности, ни тени лени. За годы учебы ты создал сотни, нет, тысячи эскизов, набросков, разработал несколько авторских коллекций украшений. Именно они помогли мне начать жить после того как тебя не стало.

  Всматриваюсь в твою выгравированную во весь памятник фотографию, будто пытаясь поймать взгляд, ожидая увидеть, как по-новому лягут от уголков глаз лучики-морщинки, словно ожидая что губы улыбнутся мягче, нежнее, для меня одной. Как глупо. Тебя нет. Нет ровно двадцать лет и больше никогда не будет. Ты навсегда остался там и тогда. Молодым и прекрасным, талантливым, успешным, обожаемым ребенком, лучшим другом, будущим отцом и единственным, кого я любила.

  Все слезы и боль этого мира не вернут мне тебя, не возвратят того безграничного счастья, чувства полной защищенности от зла, от горестей и бед, ощущения пресловутого крепкого плеча, на которое можно опереться или за которым можно отсидеться. Эту чистую незамутненную радость жизни со знанием, что твое сердце бьется рядом, ты о мне думаешь, заботишься и в важном, и в мелочах, а я могу наслаждаться тем, что все что ты делаешь – нам во благо. С тобой я хотела быть лучше, идти дальше, любить сильнее. Рядом с тобой я могла все. А без тебя мне ничего не надо. Двадцать лет, Бог мой, двадцать лет не-жизни, пребывания в состоянии ничто в нигде. Ты точно имел в виду что-то другое, когда просил меня жить. Глупо смотреть на твое изображение, ожидая чуда, глупо и бессмысленно. Не могу и не хочу больше обманывать себя. Ты не вернешься, не обнимешь, не утешишь, не дашь мне знак, не поможешь идти дальше. Тебя просто нет.

  Обычно я убираю здесь все и устраиваюсь посидеть прям у тебя на надгробии. Оно удивительно уютно спроектировано – внизу под памятником маленькая ступенька, на которой так удобно сидеть, привалившись плечом к нагретому солнцем теплому, будто живому, камню и заглядывая в твои глаза на фотографии. Потом я сижу у мальчишек, просто на постаменте. У них, разумеется, нет никаких фотографий, только имена и одна дата. Мой день рождения. Разговариваю с вами, пересказываю главные события года, описываю свои достижения, делюсь радостями.

  А еще я дарю вам подарки. Ну... это все же день рожденья. Тебе самые разные вещи, начиная от ювелирных инструментов и заканчивая коллекционным алкоголем. Подарки мальчишек росли вместе с ними: игрушки, машинки, конструкторы, телефоны – то что я бы подарила им живым. Наверное, те кто ходят потом по могилам и собирают все, что плохо лежит, неплохо обогатились на этом. Безумие какое-то.

  Сегодня парням новые ароматы от Джо Малон, тебе толстенный атлас звездного неба и то самое шампанское, брют Абрау-Дюрсо. Ненавижу эту кисло-жгучую дрянь, но ты его так любил... Мы тогда недовезли его до наших родителей. Может попробовать освежить воспоминания о вкусе?

  Сажусь у вас в изголовье, напротив памятников. Шампанское еще прохладное, только сегодня утром вытащила его из гостиничного холодильника. Я научилась открывать его сама, хоть и не пью никогда. Собственно, я все теперь умею делать сама. Только вот не хочу. С легким хлопком пробка выскакивает из узкого горлышка, над которым тут же поднимается легкий, почти призрачный дымок и в воздухе разливается терпко-свежий запах. Твои губы тем летом пахли так...

  У меня нет ни полагающегося бокала, ни даже пластикового стаканчика, поэтому аккуратно наклоняю бутылку и приникаю к прохладному устью. В носу ожидаемо покалывает, но только первые секунды, чуть позже раскрывается его горьковато-кислый вкус и рот заполняют ароматы айвы, каштанового меда и белых пионов. Да, именно такой вкус был у счастья того лета.

  Делаю еще глоток, отставляю бутылку и навзничь ложусь между вашими двумя могилами, продолжая перекатывать на языке чуть сладковатую душистую влагу.

  Мне странно и почему-то даже страшно вот так открыто смотреть в небо. Все тянет куда-то повернуться, уцепиться за что-то взглядом, сосредоточиться на качающейся головке осота, нависающей над головой, найти глазами каких-нибудь птиц, высмотреть далекий горизонт. Все что-то суечусь, ворочаюсь. Эта бескрайняя бледная синева давит на меня, грозит растворить без остатка, утопить в своей бездушной пустоте.

  Я крепко зажмуриваюсь, пока не начинает печь веки, а потом все-таки набираюсь смелости и распахиваю глаза.

  Небо объемлет и приемлет все – надо мной простирается мир абсолютной свободы и светлого покоя.

  За многие годы я заметила, что здесь редко бывает чистое небо, всегда где-нибудь да найдется то дымка, то тучка, то легкое облачко. Но сейчас небо девственно пусто, как чистый лист, и мне с каким-то шальным куражом кажется, что это безбрежное ясное небо и есть моя будущая жизнь, стоит только разрешить ей сбыться.

  Как бы ни хотелось начать все сначала, но это невозможно, увы. Идти можно только вперед. Может, даже наконец удастся набраться смелости и усыновить ребенка. Раньше было то страшно, то не вовремя, то не близнецы, а сейчас хочется хоть какую-то родную душу рядом, не все равно какую, конечно, но... Просто тот, кого можно любить, учить, баловать и воспитывать, кормить вкусными завтраками и полезными витаминами, петь колыбельные на ночь, рассказывать интересные истории, ждать со встреч с друзьями, тот, чьих детей через много лет я буду качать в колыбели.

  Пальцами зарываюсь в теплую земляную пыль на ваших могилах, медленно пропускаю ее сквозь сжатые горсти. Боковым зрением замечаю отблеск брильянтов и невольно начинаю рассматривать свою руку. Да, то помолвочное кольцо было не просто фантастически красивым, но и составляло идеальную пару с обручальным. Помню удивление в глазах всех гостей и работниц ЗАГСа, когда после фразы: «Обменяйтесь кольцами» ты снял с моего безымянного пальца тонкую темную вязь ветви плюща, вытащил из кармана его «половинку» из белого золота и каким-то неуловимым движением совместил их как паззлы. Изящные блестящие листики с брильянтовой россыпью росы легли в плавные углубления на идеальную шелковисто-матовую подложку, сцепившись так, что позже их разнять было просто невозможно. Когда ты надевал на меня это чудо, мне показалось, что кольца были чуть горячими, но не мог же ты в самом деле их как-то «сплавить» голыми руками. Да и совместить так плотно без разрезания и последующей пайки просто невозможно! Мой сказочный Данила-мастер...

  Как же давно это было... Почти двадцать лет, больше половины жизни назад. А сейчас кажется, что и вовсе в другой жизни. Надо же, оказывается можно вспоминать прошлое с улыбкой и не рвать душу на части. Это было. И это будет со мной, пока я жива.

  Я так и не снимала с руки кольцо, всю жизнь, даже будучи в браке или с другими мужчинами, не снимала. Как ты надел, так оно и оставалось на пальце, как влитое, проворачиваясь и то с трудом.

  Странно, сейчас оно как будто стало свободнее. Аккуратно берусь за тонкий ободок, решив его просто покрутить на пальце, но колечко как будто само соскальзывает с пальца и укладывается в раскрытую ладонь. От неожиданности даже сажусь, пытаясь понять как это произошло. Я же... Это же... Но его невозможно было снять! Пытаюсь вернуть его на привычное место, надеть снова, но оно большое, просто огромное и болтается на пальце, даже на большой палец и то большое! Мистика какая-то...

  В растерянности снова сажусь и с недоверием, легонько прикасаясь лишь кончиками пальцев, глажу ребро кольца, а затем плотно сжимаю в кулаке.

  На мгновение руку обжигает пронзительная боль. Ай! Коротко вскрикиваю, распахиваю ладонь и вижу на ней два отдельных кольца. ДВА.

  Этого. Не может. Быть.

  Неснимаемое кольцо снялось. Просто соскочило, само, как будто захотело.

  Абсолютно цельное, нераздельное, монолитное кольцо распалось на половинки.

  Подношу руку к глазам и рассматриваю – на коже ладони виден розоватый след, как после легкого ожога.

  С подозрением кошусь на бутылку шампанского. Так то пары глотков маловато для алкогольного делирия, но... Голову на солнце напекло? Просто глюки? Происки рептилоидов? Что это и как вообще?

  Продолжаю недоуменно разглядывать кольца. Вот внизу лежит белая подложка с плавными заполированными выемками, сверху, зацепившись одним листиком за край гладкого кольца, тонкий ажурный завиток плюща.

  Все не могу поверить в реальность происходящего, то поднимаю руку к самым глазам, то наоборот отодвигаю подальше.

  В какой-то момент, когда держу руку на отлете, наклоняю ладонь чуть сильнее, чтобы увидеть игру света на камнях. В очередной раз увериться, что это все мне не привиделось.

  И тут кольца неуловимым движением соскальзывают по пальцам, звонко ударяются о мраморный бортик могилы и одно за другим, сверкнув на прощание, ныряют в узкую земляную трещину между аметистовыми цветами.

  – Это... это что вообще сейчас было? – спрашиваю у твоей фотографии.

  Не знаю, какого ответа я жду, ведь это глупо – рассчитывать на реакцию надгробия, все равно что искать скрытый смысл в очертании гор или пене на гребнях морских волн, равно безумно и бессмысленно.

  Однако для меня чудеса на этом не заканчиваются. Чуть выше, на самой макушке памятника...

  Никогда ранее я не видела их столь близко, так, мелькнет что-то красноватое в кустах и все, да что там, я их слышала всего пару раз, и то неотчетливо. А тут, пожалуйста, на твоем одна, у мальчиков двое. По-осеннему яркие, будто фонарики физалиса, зарянки.

  Птицы обычно суетливы, то перепархивают с места на место, выискивая букашек, то мелким скоком перепрыгивают с ветки на ветку, чистят перышки, смешно склоняют головки и поворачиваются то одной стороной, то другой, чтобы получше рассмотреть то что их заинтересовало, и все это практически одновременно.

  Но не эти.

  Эти просто сидели на верхней бровке камня, вцепившись маленькими коготками за узорную гравировку и смотрели на меня. Молчаливые, недвижимые, суровые – совсем не как обычные, нормальные птицы. Я недоуменно рассматривала их, они сосредоточенно меня. Последние события и так заставили меня сомневаться в собственной вменяемости, а сейчас вообще захотелось ущипнуть себя побольнее. Но ведь долгие годы я ждала именно этого – знаков, намеков, хоть какого-нибудь отклика. Почему тогда я вдруг думаю, что мне все пригрезилось, показалось, что окончательно умом тронулась, хотя именно здесь и сейчас происходит то необъяснимое, что обычно называют чудом?

  Неуверенно произношу твое имя. Нет другого, слаще и желаннее, чем этот перезвон на моих губах, от которого я, увы, отвыкла:

  – Дан.

  «Твоя» птица встрепенулась и вспорхнула с нагретого камня, устремившись прямо ко мне, заметалась вокруг, будто ожидая чего-то. Мне хотелось успокоить зарянку и я медленно протянула вперед руку. Пичужка, будто только этого и ждала, села на ладонь и снова замерла, словно пытаясь заворожить меня внимательным взглядом.

  Я боялась дышать, казалось, что даже легкое дуновение или биение сердца способны спугнуть это невесомое чудо. Ты со мной, ты меня услышал, ты рядом.

  Еле сдерживая подступающие слезы, я повернулась к могиле мальчишек. Их пташки также сидели неподвижно и неотрывно смотрели на меня.

  – Андрюша, Костик.

  Пернатые малыши синхронно сорвались с высокого камня и сели на вторую подставленную ладонь, пристально всматриваясь в мое лицо.

  Говорят, когда умирает кто-то из родных, в дома близких людей залетают птицы, как будто души умерших спешат попрощаться с дорогими им живыми. Но адрес – лишь пустой звук, если там не живет душа хозяина. Куда им было прилетать? После того как вас не стало, не было у меня дома.

  А сейчас на моих ладонях замерло три маленьких чуда, принесших с небес ваши души. Я не могла подобрать слова, не могла начать говорить, потому что все казалось пустым, примитивным. Как выразить простыми земными звуками любовь к человеку, который являлся сутью и смыслом жизни, ее опорой, стержнем? Как передать всю нежность к нерожденным детям, чье долгожданное появление увеличивало мир этой любви и счастья вдвое? Как объяснить, что так и не смогла никого не то что полюбить, просто впустить в своем сердце, потому что там всегда было место только для одного человека? Как описать горе матери, не давшей жизни своему дитя, так и не взявшей его на руки, не приложившей к груди, не подарившей ни капли своей любви и заботы?

  Грудь жгло от готовых прорваться наружу рыданий, я до боли закусила губу и лишь слезы нескончаемым потоком текли из глаз. Сквозь соленую пелену я видела размытые силуэты птиц с яркими пятнами грудок, только они напоминали мне, что это все происходит наяву, что я сама еще жива и не захлебнулась в этом море горя.

  Но вдруг окрестности огласил первый несмелый пересвист-перезвон. Это заговорил ты, любовь моя. С каждым мигом песня разворачивалась, ширилась и звучала все увереннее. И столько любви было в этой песне, столько света, столько невысказанной нежности...

  А вскоре к тебе присоединились наши сыновья, сплетая голоса в общую песню. Каждая клеточка моего тела отзывалась на эти трели, как камертон, вошедший в резонанс. Я молчала, но чувствовала и проживала этот миг с вами. Утихала боль, уходили горечь и горе, развеивались страхи, растворялось в потоке этого чистого света все, что нас разделяло. Мы снова вместе.

  Когда уходят близкие, мы горюем не только по ним, но и тому миру, в котором мы жили вместе с ними. Нам стыдно и горько за несказанные слова, за неоказанную заботу, за время, опрометчиво проведенное врозь, растраченное на какую-то ерунду. Мы оплакиваем и самих себя, тех, кого потеряли с этой смертью, тех, кем никогда не будем и не станем без них.

  Но сейчас я знала, чувствовала, что наконец прощаю себя и прощаюсь с вами. Я вижу вашу любовь и щедро делюсь своей, той, которая накопилась во мне за бесконечно долгих двадцать лет.

  Пора.

  Хрипловато шепчу, зная, что все равно услышат:

  – Я так люблю вас. Прощайте.

  О, нет, птицы не взмыли тут же в небо, не взвились ввысь россыпью лепестков, не растворились в луче света. Птицы просто стали тем, чем они были изначально – крохотными пернатыми комочками. Какое-то еще время они просидели на моих ладонях, постепенно приходя в себя и озадаченно доглядываясь, и вот, порх – вернулись на памятники, почистили перышки и скрылись в колючих зарослях дикого терна.

  Мое чудо свершилось. Чувства схлынули, оставив меня полностью опустошенной, скорее даже выпотрошенной, но... свободной?

  Я снова легла между памятников и вновь обратила свой взор к небу. Говорят, что даже в полдень из глубокого колодца можно увидеть звезды. А что увижу я? Какую карту жизненного пути нарисую? Что будет давать мне силы идти дальше, да и куда вообще идти, тот еще вопрос. Но об этом я буду думать точно не сегодня.

  Я не нужна здесь больше. Нет, конечно, я все равно буду приезжать, приводить здесь все в порядок. Сначала каждый год, потом чуть реже, а потом... Потом это место поглотит время. Здесь прорастут кустарники, поднимутся деревья, птицы будут вить на них свои гнезда, рождаться и уходить в небытие. Корни вывернут камни ограды, высокий памятник осядет и накренится, надписи затрутся и... И ничего. Могилы тоже умирают. А умершим все равно. Им важнее то, что мы чувствуем к ним.

  Я все пытаюсь вспомнить, что же это такое – быть живой. Хотеть чего-то по-настоящему, до дрожи, стремиться куда-то, мечтать, любить настоящего, живого человека, совершать поступки не из чувства долга, делать что-то не в память кого-то, а для себя, чувствовать что-то кроме оглушающей пустоты, одиночества и боли.

  Сегодняшний день дался мне ох как не легко, такое впечатление что лопнули стенки моей уютной раковины и меня вышвырнуло в какую-то странную реальность, полную воспоминаний, горя и, как ни странно, свободы. Столько разнообразных эмоций я, наверное, со своего двадцатилетия, первой части дня, по крайней мере, не испытывала.

  Тихонько, будто боясь спугнуть чрезмерностью, тело поглощают непривычные ощущения, захватывая меня полностью. Я чувствую.

  Я лежу на теплой, прогретой ласковым осенним солнышком земле, под лопаткой в спину воткнулся какой-то засохший стебель, в лодыжки впиваются мелкие камешки, по предплечью, путаясь в тонких белесых волосках, маршируют настырные муравьи. В высокой траве вокруг шуршат невидимые насекомые, пробегает кто-то маленький, пересвистываются птицы, иной раз в небе проскальзывают росчерки стрекоз. Мне кажется, что мои ощущения растекаются прочь от меня, все дальше и дальше, сейчас я вижу и чувствую уже практически все кладбище.

  Как странно... Здесь не просто спокойно и тихо. Здесь светло и столько жизни, столько любви. Тех, кто уже ушел и тех, кто пока еще жив.

  Сама не замечаю, как начинаю улыбаться, буквально кожей улавливая отклик от тех, кто незримо витает рядом. Все дождутся и встретятся. И все у всех будет хорошо. Обязательно.

  Бурчание в животе напоминает, что время к обеду, а я еще не завтракала. Кстати, чуть не забыла! Вытаскиваю из все той же бездонной сумки небольшой тортик для нас с тобой и два пирожных для мальчиков. Как-то дико это звучит – «для тебя», «для мальчиков». Привычно и абсолютно неправильно. Значит просто мне

  Не хватает бутербродов с красной икрой. Ну а что, торт, шампанское и бутербродики, крошечные канапешки, самая лучшая еда утра 1 января, первого утра нового года. И сейчас у меня как раз что-то вроде этого. Мой личный новый год, начало новой жизни.

  Ни ложки, ни ножа нет, да и ладно. Протираю руки влажной салфеткой и с упоением начинаю святотатствовать – сковыривать самые вкусные розочки и шоколадные полоски прямо пальцем, расколупывать слои до самого дна, слизывать тягучий, чуть подтаявший крем с пальцев и ладоней, запивая все это теплым брютом прямо из горла бутылки. Пикник на кладбище, это так возмутительно! И просто восхитительно.

  Ох, видели бы меня родители... А что, может и видят. Прах то всей родни здесь, высыпан в клумбы надгробий. Я не знаю, здесь ли мои родные, но на всякий случай оглядываюсь вокруг, улыбаюсь и машу ручкой. Божественно вкусно.

  Завтра самолет. Снова слякотная Москва, затяжные дожди, работа, суета. А может ну его все к черту? Не хочу, не готова. Сколько раз я бывала в этом городе, но ни разу не сходила с привычного маршрута самолет – гостиница – кладбище – гостиница – самолет. В этот раз запланировано все то же самое. Но я-то теперь другая!

  Оглядываясь на бухту, замечаю маленькие яхточки, красивые домики, даже кусок набережной виден. Город действительно изменился. В начале нулевых все было каким-то серым, а сейчас просто средиземноморский рай: стройные темно-зеленые кипарисы, яркая терракотовая черепица, бирюзовые зеркальца бассейнов. Может ну ее, эту Москву? Не сбежит она от меня. А здесь тепло, набережная, говорят, чуть ли не самая длинная в Европе, опять же море еще теплое...

  Решено. Отменяю билет на завтра, ищу гостиницу в центре, возле моря, и остаюсь тут на неделю-другую. Сейчас не высокий сезон и обратно уехать не проблема.

  С кряхтением встаю и отряхиваюсь – все же земля не самое удобное ложе и сидение. Оставляю открытыми сладости, пусть живность лакомится. Да вообще все оставляю, пусть местный сторож порадуется подношениям ненормальной тетки. Выхватываю из сумки только маленький рюкзачок и спускаюсь вниз к трассе, счастливо улыбаясь и не оглядываясь.

  Такси, новый отель, ближайший торговый центр, новый купальник, льняной сарафан и вышитое платье в пол на вечер. И. наконец, море. Бесконечно прекрасное Черное море. Пусть в нем нет яркости тропических морей, мощи океанов, зато именно в нем чувствуешь себя... дома? Ласковое, нежное, понимающее и принимающее тебя всего, такой какая ты есть.

  Так приятно лечь на спину, расслабиться и отдаться воле мягких убаюкивающих волн, раствориться в прозрачной невесомости. Мне больше не нужно никуда спешить, о чем-то беспокоиться, переживать. Так странно ощущать себя без этой боли, без постоянной оглядки на непрожитую жизнь, без мыслей «насколько было бы лучше сейчас, если бы вы был рядом». Я просто есть. Я – просто я.

  В каком-то восторженном тумане провожаю вечернее солнце, купаясь в расплавленном розовом золоте закатной дорожки, зябко кутаюсь в полотенце на прохладном ветру, спешу в номер, привожу себя в порядок и выхожу на освещенную яркими огнями кружевную белую набережную. И все это: почти новогодняя иллюминация , световые фигуры, музыканты, артисты, художники, живые скульптуры, степенно фланирующая по мозаичной брусчатке публика, легкий привкус соленого ветра на губах, терпкий смолистый дух прогретых на солнце сосен, изредка доносимый ненавязчивый аромат цветов с пестрых клумб, теплый запах влажной земли с газонов, уютное тепло новой пашмины, нежащей чуть подгоревшие плечи, погружает меня в какой-то дурманящий калейдоскоп ощущений, чувств, эмоций, какой бывает, пожалуй, только у первооткрывателей далеких неизведанных земель. Но я открываю не новые страны – новую себя.

  Блуждаю по городу, ничуть не похожему на мои воспоминания двадцатилетней давности, тянусь к его огням и ныряю в извилистые тени, не пытаюсь понять логику переулков и проходов, просто иду. Ищу на небе очертания знакомых созвездий, но рисую новые, составляя свою карту звездного неба, потому что ни черта я, оказывается, уже не помню.

  Ммм, шашлык! Настоящий, из баранины. И жир горелый не чадит, мангальщик знает свое дело. Божественный аромат уводит меня прочь от моря, на какую-то скромную боковую улицу, обсаженную необычными деревьями с огромными листьями-лопухами, изнутри подсвеченными неяркими фонарями. Как мило, ощущение что ты в волшебном лесу, в котором на ветвях дремлют великаны-светлячки. А за аркой в побеленной кирпичной стенке прячется настоящее древо жизни – исполинский ясень, ветвистым шатром накрывший весь небольшой двор на десяток столиков. Чувствую себя тем самым ежиком, заплутавшим в тумане и наткнувшимся на огромное дерево, Только я, кажется, наконец из этого тумана вышла.