Текст книги "Второе право на счастье (СИ)"

Автор книги: Татьяна Токина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

  В это время здесь совсем нет людей. На рассвете воздух наполняет только еле слышный стрекот насекомых в седой траве да нестройный пересвист птиц в побуревших кустах. На юге осень вообще странная.

  Дома сентябрь – это всегда праздник, раноцветье перед мрачным зимним монохромом. В парках, вдоль бульваров и дорог кумачом, желтым, охристо-рыжим пламенеют Деревья (именно так, с большой буквы, потому что осенью каждое дерево – личность), летом стоявшие безликой зеленой массой. Носятся в ярких комбинезонах собаки и дети, вороша огромные кучи пестрых листьев. Возле домов пахнет грибами, сдобой и яблоками – дачники потянулись домой и вступили во вторую битву за урожай, теперь надо все съесть. На прудах кучкуются говорливые жирные утки, то и дело проносятся стайки птиц, оглашая с высоты город незнакомыми незатейливыми песенками. И небо синее-синее, такое чистое, что, кажется, если очень захотеть, можно и в полдень увидеть звезды. Когда-то я их видела.

  А здесь... Все краски просто выцветают, выгорают, умирают за лето под безжалостным солнцем. В выбеленных, досуха выжженных травах, шелестящих на склонах гор, остаются лишь жалкие крохи жизни – черно-красные полосатые жуки карабкаются на торчащие тут и там ржавые стебли конского щавеля да шуршат ящерицы, пригревшиеся на плоских камнях. Деревья и кусты стоят пропыленные, облезлые, их листья просто буреют, скукоживаются и, влекомые ветром, рассыпаются в прах еще в полете. Пахнет пылью и затхлым вином, горчит полынным ветром на губах. Тут осень не румяная да пышная хлебосольница, а убогая старуха с ссохшимися сосцами и чревом. Как и я.

  Тяжелая сумка давит плечи. За годы в моей жизни скопилось слишком много вещей, которые приходится приносить сюда. Проживать этот день раз за разом, через всю боль, через все потери и... Чтобы потом я смогла идти дальше. Уходить и жить. А сейчас мне надо просто пройти по дороге чуть дальше и свернуть вверх, сразу за оврагом.

  Я ненавижу этот день. Год за годом он забирает у меня самых дорогих, самых близких, любимых. А ведь так было не всегда. Стоит закрыть глаза и расслабиться под теплым солнцем, приноровившись шагать в гору, как я врываюсь в то утро, с которого начался мой путь сюда, почему-то из хранилища воспоминаний выкатился именно этот осколок.

  – Ирина Павловна, а Ксюха опять в кусты полезла! С новенькими! – ревниво доложилась воспитательнице Полина, делая страшные глаза и поджимая губки.

  – Ох уж мне эта Леснова, вечно влезет куда не надо. Леснова! Опять шаболдаешься незнамо где, а мне ищи тебя, бегай! Леснова! Девочки не лазают по кустам с мальчиками! У них от этого того, этого самого. Короче рано тебе еще! Леснова! Кому говорю сюда иди! Уши надеру!

  А я сижу в засаде за верандой в густых кустах сирени за верандой и хихикаю. «Вот еще! Нашла чем заманивать! Меня и на пироги с повидлом оттуда не выманить, а эта „Уши надеру!“ А Полинка, ну ябеда! И вовсе ни с какими новенькими, нужны они мне как бублику вапер... ватет... а, ватерпас! Я их и в глаза не видела!» Да уж, дедушка всегда был кладезем дивных в своей нелепости выражений.

  Высиживала я тогда ворону. На границе забора садика росла старая береза с обломанной макушкой, а чуть выше, в развилке, было воронье гнездо. Все лето его скрывала густая зелень, а по осени листва потихоньку редела и можно было рассмотреть эту незатейливую конструкцию из торчащих во все стороны веток. Но меня интересовало не само гнездо, а его содержимое, ворона и вороньи сокровища.

  В то лето мы не поехали ни на дачу, ни на море – родители были по уши завалены учебой и работой и я торчала в городе, изнывая от скуки. Группы в саду перемешали, я ни с кем сходиться не захотела и проводила дни в блаженном одиночестве. Вот тогда-то я и познакомилась с обитательницей гнезда, вороной-слетком. Началось все с моих подношений – вкусных хлебных корочек и блестящих штучек: стеклышек, гаечек, конфетных фантиков, а к концу лета мы, если можно так сказать, подружились, и ворона периодически хвасталась мне своими интересными находками, зная, что я ничего у нее не отберу, а наоборот, непременно добавлю что-нибудь в ее коллекцию.

  Вот и в тот день я положила на дорожку у забора «приманку» – ярко блестящую на солнце малиновую, из плотной фольги, крышку от кефирной бутылки, а сама засела в гуще сирени и приготовилась ждать. Тут меня отвлекло копошение какой-то настырной букашки, запутавшейся в пушистых волосах на затылке. Я потерлась головой о плечо, пару раз провела под высоким хвостиком рукой, пытаясь стряхнуть противного жучка и тут услышала чье-то сопение за спиной. Кто посмел полезть сюда?! Это мое место!

  Я резко развернулась и... Нет, конечно, я тогда ничего не поняла. Ну кто в пять лет думает дальше следующих выходных, ну ладно, ближайшего праздника или Нового Года? Год, два, да даже пять лет (столько же сколько уже прожил на белом свете!) кажутся чем-то нереальным, огромным, недостижимым. И в тот момент я даже подумать не могла что один из тех, кто прятался в глубине куста за спиной, станет смыслом моей жизни на долгих пятнадцать безбрежно счастливых лет, а второй не даст мне уйти из жизни когда... И что оба меня покинут.

  Из зарослей черной бузины с шумом вспархивает птица и я снова возвращаюсь в реальность, где есть только я, моя боль и одиночество. В сеточку на кроссовках набились острые длинные зернышки из остистых колосков. Колются, все ноги горят. Но это не важно, уже ничего не важно.

  Какой мой Данька был смешной и лохматый! С красноватой полоской, оставшейся от скользнувшей по щеке ветки, в съехавшей набекрень кепке (и всегда так, всегда встрепанный и все шапки набекрень, будто в его шевелюре загулял пролетный ветерок), голубые глазищи горят, губы чуть подрагивают в хитрой улыбке...

  – Что там у тебя? – спросил он с предвкушением, а я все переводила взгляд с него на второго мальчишку. Почему-то вспоминался стих про кота, который был черен как ворон, ведь он тоже был почти сплошь чернота: чернющие волосы, давно не знавшие нормальной стрижки и потому нервными прядками обрамлявшие его худое смуглое лицо, темные и теплые как ночь глаза, даже одежда почему-то черная, хотя детей всегда старались одевать в яркое или светлое.

  Я тогда в ответ только сердито засопела, а эти двое прокрались по бокам и принялись осматриваться по сторонам так, будто это для нас троих было самым привычным делом – сидеть в кустах и сторожить ворон.

  Тут я наконец заметила свою подружку, которая задумчиво обозревала нашу троицу в засаде, раздумывая, подлетать или нет. А была бы я одна, она бы сразу же слетела вниз! Ух как же я на них разозлилась!

  – Ты, – строго переводила взгляд с вихрастого голубоглазого белобрысого на темного, – и ты! Это моя ворона! И мои секреты! И кусты мои! Так что кыш! Идите, вон, с машинками играйте, или подеритесь с кем! – и следом начала толкать плечом то одного, то другого. Темный набычился, а светлый улыбнулся.

  – Хорошо, – сказал он примирительно. – Ворона твоя, кусты твои, а ты моя! Значит и сидеть тут я тоже могу, если хочу.

  Вот это было неожиданно! Как так? Я его?! Я тут же сердито засопела. «С чего это он решил, что я его? Я ничья, я своя собственная! Хотя...Ну вообще-то я же мамина и папина дочка, бабушкина и дедушкина внучка, тетей и дядей племянница, ну еще сестра для двоюродных и троюродных родственников, „Моя кукла!“ для одного из друзей семьи. Опять же для воспитательницы я воспитанница, для вороны я друг» – успокоилась я, но решила на всякий случай уточнить.

  – А я твоя кто? Друг?

  – Просто моя, – и расцвел улыбкой.

  – Ладно. Тогда ты тоже мой, – в ответ на мои слова он довольно кивнул. – А он? – задала я следующий вопрос, качая головой в сторону чернявого.

  – А он со мной.

  Я все еще немного обижено повозилась, устраиваясь поудобнее, и ответила.

  – Ворона. Не дразнить, не кричать, камнями не кидать, – оба посмотрели на меня как на сумасшедшую, мол, зачем.

  Ворона тем временем привыкла к нашему тихому разговору и возне, по широкой дуге слетела вниз и, сгорбившись и распушив шею, кривым скоком приблизилась к предложенному подношению. Малиновой крышечки у нее еще не было. Мы в кустах затихли тише мыши, во все глаза уставившись на серую красавицу. Я ласково протянула: «Глафиррра», а мальчишки одобрительно угукнули. Птица завороженно рассматривала фольгу, поглядывая на нее то одним глазом, то другим, и отрывисто каркая. И, хотя для меня это было привычным зрелищем, эка невидаль, ворона, но то, что я разделила этот момент с кем-то кто понял, не посмеялся как обычно над Ксюшей-чудачкой, был для меня сродни волшебству.

  Я взглянула в голубые глаза мальчишки, светившиеся тем же восторгом, что и мои, и поняла, что да, я его. А он мой. Даня, мой Даня... С первого и до последнего дня мой, только мой. Мой первый товарищ по играм, мой первый друг, мой первый защитник, мой первый учитель, мой первый мужчина, мой муж, отец моих детей, мой, мой, мой! Мой... Почему мы тогда не ушли все вместе? Почему я осталась, а он и наши дети нет? Зачем я выжила? Зачем?!

  Горло перехватывает, больно, дышать не могу. Но надо. Скоро свидимся, не хочу при них плакать. В стороне от дороги, в высокой белесой траве, шурхнуло и к оврагу протянулась узкая извивающаяся полоса – змея. Это их место. Тихо, малолюдно, всегда есть где спрятаться: здесь полно уютных надгробий. Каменно-надежных и таких желанных. Там, на пригорке, чуть в тени высокого памятника, и для меня приготовлено место. Но, увы, не сейчас, ведь я обещала жить. Ему обещала.

  Тогда на обеде нас поздравили с днями рождения, да-да, у нас с Даней день рождения в один день, только он меня на пару часов старше! Я тогда и поняла, что я его подарок, а он мой. Пусть и без ленточки. А у Влада день рождения на день позже, но он так и не стал моим, мы просто были вместе, рядом. Поэтому в подарок я ему на следующий день принесла Змея Горыныча из шишки и желудей. До сих пор у него на даче в библиотеке стоит.

  Мы больше не расставались.. Всегда были мы, я с Даней и Влад. Еще и фамилии до смешного похожи: Леснова, Лесин и Полесьев, «лешие», как нас часто называли. Друзья не разлей вода, первые отличники и хулиганы сада, потом школы, куда пошли тоже вместе. О, какие концерты мы закатывали родителям, когда хотя бы на каникулы нас пытались развести по разным местам, кого к морю, кого в деревню к родне, кого отправить в лагерь! В итоге взрослым пришлось признать, что проще передавать нас кучей по цепочке, от одних заботливых родственников другим, из лагеря в лагерь, из дома в дом, из города в город, чем терпеть порознь наши слезы, ругань, шантаж, голодовки и попытки сбежать из дома, чтобы воссоединиться. Мы готовы были ехать куда угодно, лишь бы вместе.

  Поэтому побывали и на Урале с экспедицией отца Влада, и тряслись на грузовиках по пыльным степям Монголии с Даниным дедом, и вместе с моей бабушкой колесили по разным городам с какими-то просветленными, при которых она была переводчиком. Ездили по лагерям, а потом пасли и доили коров в деревне, ходили с дальней родней на болото по клюкву, собирали виноград в винсовхозе, когда задержались на югах у дедов – еще и подрабатывали как могли и где могли. Волшебное время, счастливое.

  Где-то там, между поездками, учебой и работой, переходили на новый уровень наши с Даней отношения – первый поцелуй, первая близость, желание создать свою семью. Странно, я даже не могу точно сказать когда что случилось, просто для нас любить друг друга было так же естественно как жить и дышать. Две половинки, сросшиеся, вросшие друг руга так, что не разорвать. В детстве над нами умиленно посмеивались, потом пытались развести по углам, а в итоге просто приняли, что мы все для себя решили.

  Для многих 90-е были проклятием, но наши семьи, сцементированные дружбой детей покрепче иного родства, выстояли, окрепли и даже упрочили свои позиции, и потому встречали второе тысячелетие, вполне уверенно смотря в будущее. Конечно, не стали владельцами заводов и пароходов, но помогли нам открыть свое дело. Это все Даня придумал, светлая моя головушка.

  Поправляю сумку и в который раз с восторгом любуюсь блеском камешков в колечке. Да, именно с него все тогда и началось.

  Хотя мы с Даниилом и обсуждали как дело решенное нашу свадьбу, разрешение от родителей на брак до восемнадцати лет (непременно хотелось свадьбу летом, чтобы и фотографии, и прогулки, а какие прогулки в слякотном октябре?), вообще всю будущую жизнь, предложение, ну, такое чтобы романтическая обстановка, цветы, шампанское, кольцо, он мне не делал. Меня это, если честно, и не волновало особо, главное, что мы будем уже совсем по-настоящему семьей, да еще со своим углом – моя бабуля сказала, что стала совсем старенькой, требует ухода и заботы, а посему в свою трехкомнатную пригласила жить моих родителей. Даня затеял в старой родительской хрущевке ремонт, пропадал там днями и ночами, Владька и отцы ему помогали, все сюрприз мне готовили. И недели за две до росписи жених пригласил меня принимать работу.

  На репетицию новоселья собрались все наши семьи, сидели кто на полу, кто на уцелевших после ремонта колченогих табуретках, ели курицу-гриль, хрустели привезенными с дачи огурцами, пили шампанское и родители постоянно кричали горько, чем смущали меня до алых ушей, но целовалось мне тогда так сладко... Я всех благодарила за труд, помощь, любовь, заботу, за все-все-все! Ближе к ночи гости разъехались, и я наконец смогла толком рассмотреть наш будущий дом.

  Июль вплывал в открытые окна одуряющим липовым ароматом, а я ходила по комнатам и все не могла понять – и вот тут я выросла? И это мой старый дом? Уж не знаю как, но мои мужчины сумели невероятное. Старый сероватый паркет теперь мягко сиял лаковым янтарным полотном, на стенах были не обои в цветочек, а простая светло-бежевая краска. Это сейчас всем привычно, а тогда ни у кого считай, такого не было! Наконец-то разделили санузел и по утрам никогда больше не будет гонки между жаждущими чистоты наружной и пустоты внутренней, сопровождающейся надрывными стонами «Брысь оттуда! Мне тоже надо!».

  Я все ходила по дому, трогала стены руками, осторожно ступала по гладкому прохладному полу и не верила, что все это нам, все это мое, наше. А потом Дан вытащил из кладовки новенький белый матрас, подушки, белье, полотенца и сказал, что теперь мы останемся тут, насовсем, ну, кроме ночи перед свадьбой. Отправил меня в душ первой, а когда я вышла, на полу посреди нашей спальни красовался уже застеленный матрас. Сам Даня почему-то вдруг зажался, помрачнел, в ванну не пошел, а натурально сбежал и долго не выходил. Я уже и обидеться успела, и понервничать, и поругать себя за недостаточные восторги, наверное, он не понял как я рада, и снова обидеться и каких только глупостей не надумать!

  В итоге, когда он вышел из душа, я накрутила себя до предела, сидела столбиком на матрасе и все терзала подол длинной белой маки, пытаясь натянуть ее на колени. Вид же у моего любимого был тогда совершенно шальной, даже почему-то виноватый.

  И вот, когда я испуганно ждала, что ты от всего откажешься, скажешь что передумал и ничего не будет, ни свадьбы, ни совместного будущего, ни нас, ничего, совсем ничего, ты, вот же дурак, как был после душа, мокрый, лишь в сползающем с бедер полотенце, упал передо мной на колени, протянул на влажной ладони свое первое ювелирное чудо и наконец-то спросил: «Ты будешь моей женой?»

  М-м-мм, солнышко ласково обнимает плечи, нежно гладит кожу, почти как ты когда-то. Замираю мухой в янтаре в настоящем, в этом пронизанном светом и теплом моменте, путаюсь в паутине воспоминаний, когда все было возможно, когда все двери были открыты и душа пела, когда я была по-настоящему живой. И когда ты был жив. Черт, что-то рано я расклеилась, еще ведь и не дошла до места. Держись, родная, теперь ты одна. Снова. Уже как обычно. Это не слезы, нет, я не плачу, это просто пот стекает по щекам, жарко ведь. Не плачу... Постою минутку, отдохну.

  Как ты тогда меня напугал! А сам все говорил, говорил, торопился, проглатывал слова, нервничал так, будто я могла тебе, Я, ТЕБЕ, сказать: «Нет». Вспоминал, как в первый день нашего знакомства уже точно знал, что я твоя судьба, говорил что любишь больше жизни, и что ты выбьешься в люди, и что все для меня сделаешь, что я достойна только самого лучшего и все у меня будет, у нас обязательно будет свой дом, большой, красивый, на месте старой дачи или где я скажу, и что детей хочешь троих, чтобы любить меня и наши продолжения всегда, каждый день, всю свою жизнь, что я твоя радость, счастье, твоя мечта, твое вдохновение, весь твой мир. Я же потрясенно молчала, и не могла оторвать глаза, завороженно разглядывая серебряную вязь нежной веточки плюща, покрытую, как росой, мелкой россыпью брильянтов. Эту хрупкую красоту мог не сделать обычный человек, лишь волшебные крошки-эльфы, таким идеальным оно было. Мне казалось, что это не просто кольцо, а воплощенное обещание счастья, моего счастья.

  – Ты ограбил сокровищницу феи? – наконец я решилась подать голос. – Это, это же... Настоящее чудо! Где ты его достал? – сказала я и кончиками пальцев обвела окружность кольца, приласкав кромку листиков.

  – Сам сделал.

  – Ты?! – я так удивилась, что наконец смогла оторвать взгляд от маленького сокровища в его руке и взглянуть на любимого.

  – Да. Так ты согласна? – Дан отмахнулся от моего вопроса и снова задал свой, нахмурившись. Никогда ни до, ни после я не видела у него такого взгляда: он меня придавливал многокилометровой толщей земли, прожигал огнем, промораживал до костей, выжимал воздух из легких, скручивал внутренности – я чувствовала, что от моего ответа зависела вся наша дальнейшая жизнь, я ничего в жизни не хотела больше, чем сказать ему: «Да! Да! Тысячу раз да!» Но...

  Я громко сглотнула и снова перевела взгляд на кольцо в его руке, которое вдруг стало непреодолимой преградой между нами. У меня никогда не было сомнений, я же с пяти лет знала, что скажу «да» на все его вопросы, соглашусь на все предложения. А сейчас испугалась. Потому что поняла – ну зачем я ему такому нужна? Он вот так просто говорит, что сотворил это чудо своими руками, а я не представляю, как это, я же в своей жизни ничего сложнее борща не создавала! Ну ладно, вареники с вишней, чтобы край косичкой. Но это все! И когда он только успел, когда нашел время между ремонтом, поступлением в ВУЗ, подготовкой к свадьбе, нашими встречами, Бог знает чем еще! Он же суперчеловек, гений, мастер!

  А я... Я в это же время только и делала, что переживала из-за своих экзаменов в пединститут, даже от свадьбы меня считай отстранили три наших мамы, две по праву родителей и одна «для разминки перед гипотетической свадьбой сына», решив наиграться в невесту и красивое торжество, а я и не против была, ведь знала что все будет замечательно, именно так как мы все любим. Принимала любовь и заботу со всех сторон и ото всех, а что давала взамен? Ну, да, помогала то с тем, то с этим понемногу, но никакого героизма и мастерства. Я же самая обычная, простая, мне только отчаянно повезло с ним встретиться, вот и вся заслуга.

  А ты все так же молча сидишь рядом, в собственноручно отремонтированной нашей квартире, нашем доме, и все кругом так, как я даже мечтать не могла, абсолютно идеально, и все так же протягивает мне это волшебное колечко на подрагивающей ладони. Такой невозможно прекрасный в мягких отсветах фонарей на светлых стенах. И эти непокорные, отросшие льняные кудри, и упрямые росчерки светлых бровей, и чуть выгоревшие кончики длиннющих ресниц, и эти глаза, в сумерках почти чернильно-синие, и мягкие золотистые завитки на груди, и тонкая дорожка волосков, сбегающая к краю полотенца. И я вдруг вижу тебя совсем по-новому, ты тогда не то чтобы примелькался или приелся, просто я посмотрела на тебя со стороны и оценила по-новому.

  Заметила, как ты вырос, возмужал, как плечи раздались и налились силой мышцы. Почему-то до того момента для меня ты был продолжением себя-мальчишки, того самого с которым мы познакомились в наш пятый день рождения, и вдруг я увидела перед собой молодого мужчину, прекрасного как молодой языческий бог, творца, хозяина.

  Тога я внезапно со всей ясностью поняла, что если бы судьба нас свела не в детстве, а в то время, то даже не рискнула бы захотеть быть рядом с таким парнем. Потому что слишком красивый, слишком талантливый, слишком хороший. Для всего мира, наверное, а для меня так и подавно.

  И мне было отчаянно, нестерпимо стыдно, что я такая простая, обычная, не талантливая, да что там, не одаренная даже, вот и будущую профессию себе выбрала саму заурядную – педагог.

  А он, а я, ыыыы... И начала позорно реветь, со слезами в три ручья, с соплями, натурально вся трясясь и рыдая взахлеб, всхлипывая и размазывая руками слезы по щекам, как бывало только в самом раннем детстве, еще до знакомства с ним.

  Ты тогда ничего не понял, только сжал в кулаке кольцо до побелевших костяшек на пальцах и молчал. А я все расходилась, никак не могла ни слова сказать, только сильнее упивалась своим горем, еще и тебя своим невысказанным отказом умудрилась обидеть. Повалилась носом в подушку и спряталась ото всего мира, пытаясь заглушить крики и стоны. Мне было так больно, так обидно от понимания, что у нас ничего никогда не выйдет, потому что это именно я такая бестолковая... Ты молчал, а я все глубже проваливалась в паутину отчаяния, которая укутывала меня непроницаемым пологом непонимания, одиночества и страха.

  Ты молчал, а я все глубже проваливалась в паутину отчаяния, которая укутывала меня непроницаемым пологом непонимания, одиночества и боли.

  Невдалеке, над пестрыми холмиками могил, в небе парит какая-то птица. Ее тень вдруг стремительно выныривает откуда-то у меня из-за спины и проносится вперед, задевая меня распахнутыми крыльями. На мгновение силуэт птицы хищным серпом прорезает желтоватый диск солнца, а спустя один мой вдох она уже скрывается в высокой траве, чтобы взлететь оттуда с зажатой в когтях жертвой. Жизнь конечна внезапно. И кто сказал, что люди для мироздания важнее какой-то крохотной полевки? Какая же я тогда была счастливая! Дурная только.

  Сквозь судорожные всхлипы услышала что ты встал, прошлепал босыми ногами по полу и встал у окна.

  – Ты мне сейчас собираешься отказать.

  И как догадался? Заметался вдоль стенки, снова подошел и встал на колени у матраса.

  – Почему? Хотя знаю, дурак, сам все испортил, то кольцо, то ремонт, еще экзамены эти. Я совсем тебя забросил, и свадьбе не уделял никакого внимания, помощи от меня никакой и вообще. Кася, ну прости меня, ну не муча меня пожалуйста. Я ведь правда хотел... ты же у меня достойна самого лучшего, вот я и... Ну не молчи же ты! Хотя лучше, наверное, молчи.

  А я в ответ только реву и кусаю подушку чтобы не выть в голос.

  – Ксюша...

  Чувствую только неуверенное касание пальцев к плечу и наконец выдаю охрипшим голосом:

  – Зачем я тебе такая нужна-а-а-а?

  – Какая такая? – похрипел мне в ответ.

  – Ни-никакая! Ничего не у-умееею, ты мне все, а толь-лько и могу что рубашки гладить! – ну вот, от слез еще и заикаться начала. – Ты мне и-и колечко, и ремонт, и ты сам, ты вообще во-вон какой, а я...

  – Так. Стоп. Подожди. Я правильно понял, что вот этот вселенский потоп и километры моих убитых нервов из-за подобных глупостей? Ксюха, Ксюха, как была в пять лет неразумным дитя, так и осталась, – не смотря на протесты ты все же сгребаешь меня в охапку, затаскиваешь к себе на колени и гладишь по голове. Ну да, как раз как ту самую бестолковицу. И мне так отчаянно хочется тебе верить, что я наконец затихаю, только вздрагиваю иногда. – Я что, похож на мужчину, который будет соревноваться с любимой женщиной? Кто больше может, умеет, делает? М? Нет. Запомни, родная, это всегда буду только я. Потому что старше на целых три часа! -тут я нервно хохотнула и снова затихла. – Шучу, конечно, – продолжал ты совсем другим, серьезным, чуть усталым голосом, – Просто потом что люблю сильнее.

  – Нет, – пытаюсь сказать что это я, я люблю больше, но он мягко кладет ладонь мне на губы и не дает договорить.

  – Ш-ш-ш, глупая принцесса. Пусть у меня ремонт, квартира, но ты ведь и сама без дел не сидишь. На тебе Владов дед. Да на тебя вся его семья разве что не молится! У Николай Петровича диета, режим, а все туда же, характер. Генерал в отставке, понимаешь. Он завотделения в военном госпитале не слушается, а у тебя как шелковый. Таблетки пьет, для уколов оголяется и ест что надо и спит когда велено.

  И мамин Ярыс, тигр-недоросток мохнатый. Только ты с его паскудным характером и можешь совладать, он ведь жрет всех натурально, когда со шприцом видит! А у тебя просто вздыхает печально и на руки потом лезет, жалеться. Загнулся бы давно со своими почками, но ты не даешь.

  Я тебя, конечно, слушаю, но не верю, мне кажется, что вся та простая помощь по дому, забота и любовь подвигом не являются, не то что у тебя.

  Воспоминания. Каждый год такие разные, но всегда яркие, настоящие, живые. По сравнению с ними реальность кажется лишь сном. Тягучим, липким, невнятным калейдоскопом из лиц, мест, событий. Вроде бы я там, что-то делаю, с кем-то говорю, о чем-то думаю, а оглянусь назад – сплошная мутно-серая пелена, как не было ничего. А сейчас, когда я здесь, почти с тобой, кажется закрою глаза, сделаю шаг вперед и почувствую тепло твоего тела на коже, вновь заскользят по шее чуткие губы. Порывисто опускаю руку, чтобы пройтись кончиками пальцев по твоей ладони, спуститься ниже, тягуче лаская длинные пальцы. Невесомыми касаниями подразнить жесткие подушечки, скользнуть вверх почти до самого запястья, чуть задевая кожу острыми ногтями. Сделать вид, что отстраняюсь, чтобы ты поймал мою ладонь, удержал, до хруста сжал тонкие косточки, а потом сплел свои пальцы с моими, чтобы никакая сила не мокла разомкнуть их.

  Но моя ладонь теряется в пустоте. Тебя нет. Ничего этого нет. А я не хочу быть в мире где нет тебя и наших мальчиков. Если бы не мое обещание, я бы...Но тогда еще была надежда, что с ними все обойдется, что я буду им нужна, что мне будет кого любить.

  Двадцать лет пустоты. Не могу больше. Не хочу. Я не готова снова видеть ваши могилы, снова переживать свою жизнь до того проклятого дня рождения, снова прощаться с вами. Не могу. С каждым разом все больнее, потому что реальность истончается, тускнеет. Я хочу любить, помнить, но иначе. Не оживать и обретать чувства только тут, тонуть, захлебываясь, в воспоминаниях, прокручивая каждый день, каждый миг в голове, чтобы потом лишь острее ощущать пустоту и одиночество. Хочу жить в жизни, как бы ни по-дурацки это звучало.

  Порыв ветра швыряет в лицо запахи раскаленной на солнце земли, сосен, вянущих цветов и сладковатый душок тлена с новой делянки за полосой деревьев. Кладбище все разрастается как рваная рана, подтачивая подножия гор, выгрызая куски леса, вырывая из недр серые крохкие камни. Единственное место, которое могу назвать своим настоящим домом. Ведь он там, где сердце.

  Хватит.

  Сколько у меня осталось лет? Тридцать, сорок, больше? В моем роду почти все долгожители. С современной медициной имею все шансы дотянуть до девяноста в полном здравии и при сохранном разуме. Ну хорошо, пусть восемьдесят. Впереди еще половина жизни. Пусть без тебя, без детей, но ЖИЗНЬ. Я обещаю, что я попробую если не стать счастливой, не полюбить кого-то, то хотя бы отпущу тебя. Вас. И попытаюсь идти дальше, каким бы ни был этот путь. Но это будет завтра. А сегодня мы вместе.

  И снова вопрос.

  – Ты будешь моей?

  Молчу, а сама взгляд отвести не могу от такого родного незнакомца. Словно впервые увидела. Будто не было у нас этих двенадцати лет бок о бок.

  Не верила, когда ты говорил, что влюбился в меня с первого взгляда. Ну не бывает такого, чтобы раз – и все! Ведь сама я долгое время не думала о чувствах между нами. Ты просто был неотъемлемой частью меня, моим всем. Первый поцелуй, первый секс, свадьба. Разве могло быть иначе?

  Смотрю на молодого, красивого практически обнаженного мужчину, который стоит на коленях у нашей постели, протягивает кольцо и ждет моего ответа. И как откровение – люблю.

  Тону в обжигающем взгляде, щеки пылают стыдливым румянцем от греховных мыслей, и лоно сводит упругой волной желания. Схожу с ума от мысли что ты – мой.

  – Я... – прикусываю нижнюю губу, – я уже твоя.

  А ты качаешь головой. Не такого ответа ждешь.

  Закрываю глаза, потому что смотреть на тебя слишком остро, все тело горит, грудь тяжелеет и дыхание сбивается. Никогда еще я не была так открыта и беззащитна перед тобой. Не могу говорить, только киваю. Вдруг сердце пропускает удар, а следом срывается в заполошный бег – твои пальцы почти невесомо прикасаются к моей щеке, скользят по лицу и ныряют в волосы. Тянусь за рукой, продляя ласку. Я твоя. Навсегда. Моя жизнь, мое сердце, моя душа, мое тело. И это абсолютно правильно.

  Распахиваю глаза и наконец улыбаюсь.

  – Да.

  Из-за овражка уже начинается подъем на пригорок. Я не смотрю туда, вверх, стараюсь до последнего оттянуть момент, когда снова увижу ваши могилы. Пока я их не вижу, их нет. Вы живы.

  Я уже так долго иду, от центральных ворот, и все равно подхожу слишком быстро. Не успеваю насладиться воспоминаниями, не хочу принимать неизбежное. Взгляд мечется, как репей цепляется за что угодно, отвлекает.

  Здесь, как ни странно, хорошее место. Чистое, привольное, тихое. Продуваемое ветрами, выбеленное солнцем, чуть диковатое. С одной стороны плавные вершины горного хребта с массивными взъемами и извилистыми седловинами у подножья, с другой – убегающая вдаль гряда мягких холмов, поросших буковым лесом. За ними море.

  Я помню его разным. Сумеречно-синим, пронзительно голубым, серо-болотным, лазурным. Сейчас оно плавится под лучами по-летнему жаркого солнца, над волнами поднимается зыбкое марево, стирающее границу между водой и небом, и маленькие корабли на дальнем рейде похожи на призраки, парящие в пустоте.

  Господи, о чем я думаю? Зачем мне вся эта шелуха? Эти пространные разглагольствования о природе, о видах? Почему это вообще меня цепляет, вырывает в ненужное «сейчас» из сладкого «тогда»?

  Замечаю с болезненной четкостью все – безобразную кучу венков, сваленную под обсыпанный черными зонтиками ягод куст бузины, торчащие из нее тут и там выгоревшие головки искусственных цветов, побуревшие ленты, скрюченные остовы ссохшихся живых растений, чью-то обтрепанную туфлю. И проклятые цветы. Белоснежные лилии, не тронутые тленом, с обсыпанными оранжевой пыльцой упругими лепестками. Налетевший порыв ветра качает бузинные ветви, с них блестящим бисером соскальзывают ягодки, их нежная кожица лопается при столкновении с малейшей преградой, окропляя все вокруг темно-красным соком. На кипенных лилиях россыпь кровавых капель. И волной накатывает этот удушливо-сладкий запах. Все как в тот день...