Текст книги "Невротички (СИ)"

Автор книги: Татьяна Белоконская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

  Тем временем за койку и еду деньги капали. Накапало столько, что у Зои сбережения кончились. Вера трусила за бары супруга, но тот тоже оказался не резиновым. Маму увезли из частной больницы домой на предварительно подготовленное ложе со всеми прибамбасами и антипролежневым матрацем.

  Уход за женщиной походил на марафон под названием «Кто из дочерей лучше поухаживает?» Взрослые женщины собачились у кровати беспамятной матери, кто комфортнее расположит ногу, подложит тряпочку или полотенце под локоть, помоет, сделает укол, массаж стопы, поменяет памперс или жалостливее посмотрит безучастному участковому доктору в глаза в надежде на благоприятный прогноз о выздоровлении, который никто так и не услышал.

  Тело Марии Ивановны безбожно гнило, его опоясывали открытые раны, которые больше не поддавались ни обработке, ни излечению. Кожа приобрела синеватый оттенок, а неестественную палитру дополняли коричневые волдыри, преимущественно на ногах, которые периодически лопались, наполняя комнату невыносимым запахом гнили.

  Вера с Зоей смазывали раны, по часам переворачивали маму с одного бока на другой и с болью на давно выплаканных глазах наблюдали, как мамино тело корячится в судорогах. Сестры молили об окончании мучений. Каждый своих.

  Марию Ивановну хоронили осенью, жгуче пахнущем опадающими желто-красными листьями днем, когда та наконец встретилась со своим Назаром.

  В гробу Мария Ивановна выглядела красивой – Верочка побеспокоилась, чтобы маму прихорохорили – любимый гранатовый костюм, теплая кофта рядом, чтобы «там» не продуло, эффектный маскировочный грим и краска на губах в цвет наряда.

  В похоронном намучались сильно, ибо склеить в один монумент разбухшее от боли, судорог и жидкости тело, было задачей не из легких. Но перед отменным вкусом Верочки, желчегонным напором и давлением на совесть никто не мог устоять. Поэтому мамин посмертный марафет смотрелся лучше, чем при жизни, ибо та косметикой не пользовалась, а красила только брови и поседевшую скудную копну волос на голове в темное.

  Вера горевала искренне, по-сумашедшему, по-детски рассчитывая на то, что глупая игра кончится. Она смотрела в могилу, периодически извергая дикие вневекторные крики собаки, с которой подростки-изверги сдирали кожу и ржали от агонии живого существа, подпитывающую больное превосходство. Устрашающие глубинные чувства лезли наружу с каждым откидом чернозема, когда понимаешь, что происходит страшное и необратимое, но настоящего осознания трагедии еще нет.

  Слез не было, плакать не моглось. Функционал человеческого тела не предусмотрел достаточных ресурсов для выражения дикой боли утраты. Плачут обычно расстроенные, пораненные, выброшенные на обочину или идущие на убой без надежды на спасение животные. Вера же умерла вместе с мамой, такие не плачут.

  Земля была мягкой, рассыпчатой, покладистой и влажной. Из такой в детстве «варили кашу» и пекли душистые пироги в цветных пластмассовых пасочках. А если с песком перемешать, получались шоколадно-медовые блины. Бередя в руках черный покров, пахнущий смертью, Вера вспоминала детство, когда маленькими ручками копырсалась в земле, строила пирамиды, копала ямки и месила ужин на вечер. А потом мама звала домой. Сегодня же девочку никто не позвал. Она месила землю как и прежде, бросила трижды небольшую копну в вырытую двухметровую яму, но родного голоса так и не услышала. Сил больше ждать не было, и с криком «мамочка!» женщина бросилась в могилу.

  Ее резко подхватила племянница Поля, намеренно стоявшая рядом, чтобы «в случае чего» среагировать зная Верочкину чувствительность и привязанность к усопшей. Та вырывалась, оправдываясь желанием просто посмотреть и проверить, ровно ли поставили гроб, не скосили ли ленты, на которых спускали домну вниз, не нападало ли лишнего на крышку, удобно ли маме лежать.

  Полина схватила тетку под руки, понимая, что Верочкино отчаяние и безысходность уложат ее рядом с матерью, и держала прочными клешнями до окончания процессии.

  Вдруг послышались стоны и причитания мелкой женщины с обуглившейся белизной на месте волосяного покрова по типу «спаленный блонд, но я старалась». Это была плакальщица, в обязанности которой входило выражать страдания близких, которые не могут, не хотят или действительно не испытывают сожаления о смерти родственницы. Она стояла неподалеку от собравшихся приглашенных почтить память мамы и вздымала руки к небу, талантливо выдавливая скудные слезы:

  – Сегодня нас покинула удивительная женщина. Мать, сестра, дочь, бабушка. Безвременно ушедшая... – тетка безвкусно перечитала листочек с регалиями усопшей. Собравшиеся чутко реагировали на слова незнакомой женщины, послушно поддаваясь на психологическую суггестию.

  Плакальщицу заказала Вера – хотелось, чтобы все поучаствовали в лучших, эстетически и обрядово правильных похоронах. В древнем Египте плакальщицы рыдали как положено – с соплями, воспоминаниями, искренним ором о внезапной кончине важной и любимой личности. На похоронах Марии Ивановны плакальщица была номинальной – нелепый замызганный вид без обязательств, типичные выражения, применимые ко всем без исключения ушедшим, рабочая дистанция от гроба и родственников в полтора метра. Ничего личного, кроме ста долларов, полученных перед началом процесса скорби.

  Женщина не знала маму. Ее рук. Слов. Любимых цитат и фильмов. Она, вообще не знала человека, о котором голосит во весь рот!

  Вера наконец разрыдалась. Никто в целом мире не знал и не любил маму так, как она. И передать, воспроизвести, продемонстрировать сие невозможно. Нелепую тетку кто-то из дальних родственников заткнул, и та покинула мероприятие раньше оговоренного срока. Боль – это искусство. В противном случае – сопли, размазанные по столу.

  – Я не хочу прощаться, – шипела женщина сквозь стиснутые зубы. Звук был липким, тягучим, пахнущим терпким и горелым. Это когда террористы отрезают палец, но тебе приходится подставлять конечность, ибо ты безвольный заложник.

  – Оставь ее, попрощайся, – просила племянница, но тетка не могла слышать голос грядущего одиночества.

  – Мамочка! Мамочка... Мама... Мама... – Вера хваталась за веревки, на которых опускали в яму гроб и подсказывала могильщикам, как вернее их достать обратно. Стремление контролировать процесс не покидало даже в эту минуту. – Мама! Мамочка! Я ж не умею без тебя! Кого ж мне теперь мамой назвать?! – шептала женщина внутрь себя. Снаружи Полина слышала лишь обрывки фраз, окончания слов и тупик на пути тетки. Тихо, безмолвно вереща, цепляясь за рукав серого пальто племянницы Верочка молила закончить действо и поменять картинку на ту, где мама жива. В коме, недвижима, гниющая, но предсказуемая, требующая заботы и ухода. Живая, означающая, что и Верочка тоже.

  Мир мгновенно перекосился, искривился, стал чем-то отдельным от восприятия, не касающимся Верочкиных чувств и эмоций. Люди, деревья, оркестр – все было где-то вдалеке. А близко... закрытый гроб мамы, которую отбирали и должны были поместить под двухметровым слоем земли. Это что же получается – мама больше не обнимет? Хоть разок? Самый последний раз, чтобы вдоволь наобниматься, а потом умирай себе на здоровье? Чтобы на всю жизнь хватило? А то умерла так не по-человечески и не попрощавшись. Если бы Верочку хотя бы предупредили, она бы бросила все и купалась в ее объятиях как в прозрачном море, чтобы вдоволь насытиться. А так...

  Вера падала на колени, потом вставала без помощи, потом снова оказывалась на земле. Хватала руками траву, стремящуюся к осеннему осветлению. Рвала и кромсала попадающиеся под руки растения – папоротник, бурьян. Кричала, плакала и молила, подсознательно надеясь, что мама в гробу – это сон и неправда. Что «мама» – имя существительное, а не глагол в прошедшем времени...

  Венки неестественного цвета мол «Помним, Любим, Скорбим» – да кому они нужны эти мертвые пластмассовые цветы у могилы мертвой женщины, когда чувства и сама жизнь еще живы? Вера не могла поверить, что эта жизнь стала памятью. Ни приблизиться, ни дотронуться, ни вдохнуть запах.

  Женщина глядела в яму, где стоял еще незарытый гроб, и мысленно умоляла маму вставать и идти домой. В противном случае, Вера оставалась одна. Ненужная. Брошенная. Одна на целом свете.

  Мама спряталась под толстым слоем чернозема. Приглашенные начали расходиться. Верочка легла на могилу. Растопырила пошире руки и обняла горбик памяти. Когда-то мама вжимала ее в себя, и Вера ощущала себя защищенной, любимой, важной, нужной. Когда нечего бояться, ведь большая мама накрывала девочку большим телом и цементировала ощущение теплом.

  Запределье тоски.

  Верочку подняли, обтрусили, запихали в горло успокоительное и потащили на поминальный обед, заранее подготовленный Зоей.

  Поминки были волшебными. Тихое место. Первое, второе и компот – согласно предпочтениям усопшей. Ели, пили и закусывали ложками, как и положено по традиции. Неудобно, но никто не решался перечить. Тосты, размышления, воспоминания – согласно естественной очередности, портрет мамы на краю стола, никаких улыбок. Гости и четвероюродные родственники клевали яства, немо передавая друг другу салаты. Скорбили, тычась физиономиями в еду, и старались не выдавать усталость и одновременную радость от того, что действительно им близкие и любимые, слава богу, еще живы. Поэтому проявляли максимальное почтение о соучастие, глядя на потомков, мол «как же вы теперь, дети?» Внуки желали побыстрее покинуть скорбное мероприятие. Верочке хотелось проснуться.

  «Лучше бы сдохли они все, нежели мама» – глядя на толпу чавкающих людей думала Зоя, сидевшая на противоположном конце стола от сестры. Горе сестер не сплочало. Каждый проживал потерю в одиночестве.

  Вера на шестом десятке осталась одна. В той же двушке с отменным ремонтом и кучей отборных уникальных безделушек. С тем же мужчиной, которого ненавидела за нелюбовь. В комнате, где еще вчера жила мама, с которой можно было поговорить, поругаться или выслушать о хозяйственной бездарности. Где обнимала маленькую Олю, когда-то слушавшуюся, внимающей мамину мудрость, а теперь пославшую к черту по причине наличия собственной жизни, в которую женщина больше не помещалась.

  Верочкины кулинарные изыскания, не подкрепленная фактами счастья мудрость человека, не испытавшего ни минуты счастья, широта души «отдать всем все» более не были актуальны. Ни для нее, ни для дочери, ни тем более для внука. С зятем вообще беда, ибо напором и педагогичностью, передавшейся по наследству от мамы, разнесла в пух и прах нити человеческого взаимопонимания и желания общаться по-людски хотя бы из минимального уважения.

  Почувствовать себя инфантильной девчонкой, требующей уборки в квартире, поплакать о прожитой зря жизни и неправильно воспитанной дочери, посербать чаю с голландским сыром и вишневым вареньем больше не с кем. Вера стала пустой. Телесная оболочка напоминала воздушный шарик, от прикосновения к которому тот перемещается в пространстве, но лучше иголкой... чтобы лопнул.

  Женщина периодически посещала докторов разных мастей и степеней, клевала молчаливого супруга, смотрела в окно. Но вкус к жизни ушел вместе с мамой. Казалось, эту семью всегда держала вместе какая-то нелепица. Однажды хорошие и положительные во всех отношениях отдельно взятые люди встретились, и должны были составить классную банду в любви и здравии. Но никто так и не смог друг друга полюбить, отдаться и понять. Вместо того, чтобы вежливо распрощаться и быть счастливыми отдельно, остались вместе, чтобы мстить за неудавшуюся жизнь. И у каждого получалось отменно.

  После смерти Марии Ивановны больной гомеостаз нарушился. Вера и Борислав разбрелись по комнатам – больше не нужно было сдерживать тошноту, ложась в одну постель.

  Оля появлялась на пороге отцовского дома раз в год, переехав в Италию на ПМЖ. Дышать рядом с матерью после смерти громоотвода Верочкиной энергии стало просто невыносимо. Борислав стонал от старческих болезней, тихо изнывая в гостиной. По докторам не ходил, анализы не сдавал. Иногда столбенел от боли, не издавая ни звука. Мамина кровать пустовала. Верочка ютилась рядом на одноместном диване, надеясь по ночам, что приснится чудесно-пророческий сон, в котором мама оживет.

  – Зоя, приезжай вечером ко мне, – набрала номер сестры.

  – Сегодня занята, может, в другой день? – та не очень любила ездить в дом, где всегда была не родственником, а гостем, причем не очень желанным.

  – Приедь сегодня, пожалуйста, – отозвалась сестра непривычно просящим, а не приказывающим тоном.

  Зоя позвонила в дверь. Открыла женщина в халате и прилизанным немытым хвостом на голове. Без макияжа и в морщинах. В плюшевых серых тапках – такие обычно носят дети до трех лет. В квартире пахло едой, ибо кто бы и когда бы не вошел в дом, всегда должен был быть накормлен и напоен зеленым чаем, заваренным по идеальноправильной технологии, согласно вычитанному и заученному напамять рецепту в кулинарной энциклопедии древних китайцев.

  Женщины присели на диван, Зоя достала из кулька провиант «к чаю», ибо стыдно приходить в гости с пустыми руками. Несмотря на кровное родство, нарастала неловкость. Тишина давила со всех сторон и пространство кухни с каждой секундой, ощущаемой часом, сжималось и слипалось. Стук молотка и звук сверлящей дрели у соседей немого разбавляли сестринскую далекость и ощущались неким оправданием, почему разговор не ладился – слишком шумно. Верочка сидела около получаса молча и пила горячий чай, периодически подогревая воду для заварки. Когда желудок максимально наполнился, преспокойно изрекла:

  – Глиосаркома. Анализы готовы. Сомнений нет. Профессор, который маму оперировал подтвердил. Там целый консилиум собрался. Ну я же тоже не дура, в медицине целую вечность, надо было разные мнения выслушать. Ты ж помнишь, как маму не хотели лечить. Если бы не я, – Верочку несло в фармацевтические дебри собственного величия и значимости, из-за которых мама протянула дополнительных несколько лет в коме. Стоила ли та жизнь, чтобы жить? – Ой, что говорить, сама знаешь. Все как-то времени не было. Та и не болело ничего. А полгода назад обморок прямо у порога. Хорошо, что голову не разбила. Хотя, какая уже разница? – женщина долила кипятка в чашку и отпила.

  – Ты о ком говоришь? – вопрос был очевидно тупым, но переварить диагноз сестры было слишком сложно.

  – Господи, Зоя, у меня опухоль в голове.

  – Как? – женщина пилила сестру взглядом, полным одновременно сострадания, непринятия и бессилия. – Сколько?

  – Нисколько...

  Зоя достала из кожаной сумки сигареты. В доме сестры никто никогда не курил, даже тайком, но какая теперь разница? По щекам текли слезы. Женщина вытирала лицо кухонным полотенцем, издающим коллаборацию запахов ветчины, гнили и бесхозяйственности, чтобы затянуться. Ее сестра умирает.

  Следующим утром женщина выбирала овощи на местном базарчике у дома. На таких бабушки из деревень задешево продают выращенное на огороде и отобранное у куриц – все без ГМО и магазинных наценок. Верочка, опустившись у трехлитровой банки со свежим молоком, вдруг услышала знакомый голос. Звучало за спиной и немного вдалеке. Нет, не показалось – женщина обернула голову и увидела его. В длинном сером пальто, изрядно поседевшего, но очень ухоженного мужчину, которого когда-то любила. От которого когда-то отказалась. После которого ее глаза потухли.

  Вера быстро отвернулась. Нагнула голову и вспомнила, как он ползал на коленях, умоляя бросить мужа. Как рядом с ним была женщиной. Как не смогла не изменить супругу, но сохранила верность собственной несчастности. Для чего эта встреча? Верочке вдруг стало больно, неловко, да и выглядела она значительно хуже той, с которой некогда любимый мужчина выбирал сейчас помидоры.

  «От судьбы не уйдешь» – поставила банку с молоком и быстро ушла, чтобы не заметил тот, с которым так и не осмелилась любить, но таким дивным образом все же попрощалась.

  ЧАСТЬ 2

  Жила-была девочка. Она всегда доводила начатое до конца. Так надо.

  Математику в школе ненавидела, но училась на пятерки. Поступили ее на экономический, где гуманитарный склад ума молил о помощи, но девочка нечеловеческими усилиями получила красный диплом и стала бухгалтером. Так надо.

  Вышла замуж за соседского «приличного мальчика». Родила троих детей. Работала на 2-х работах, ибо супруг оказался еще более гуманитарным – он много думал, осмысливал эту бренную жизнь и искал ответ на вечный вопрос: «Кто я в этом тленном мире?» Порой нехватка пространства в однокомнатной 15-метровой гостинке для пятерых людей выводила из себя и хотелось выйти в окно, но девочка сдерживалась, принимая свой крест как должное. Так надо.

  В центре комнаты располагался 3-местный длинный диван – предмет, подкрепляющий мыслительную деятельность. Мальчик с него не слазил, греясь жировыми прослойками как пледом, на месте которых когда-то был пресс. Рядом бегали отпрыски, записанные на девочку, чтобы получать дополнительный доход в виде пособия для матери-одиночки. Мелкие редкие однодневные подработки супруга воспринимались манной небесной, нисхождением святого огня в душную малогабаритку.

  Мальчик вечерами бухал, матерился и орал на жену: «Ах ты ж! Работает она! Устает! Ты себя в этой жизни нашла, а я не смог». 15-й год мальчик сильно печалился по этому поводу, плакал и нажирался с каждым разом все больше.

  Девочка огрызалась, но не сильно. Жаловалась подружкам на помойное существование, отсутствие ласки, заботы и помощи. Это никак не решало вопрос с трудоустройством супруга, но девочка старалась сохранить семью, статус семейной женщины и какого-никакого отца детям. Так надо.

  Она жалела его. Ведь он так старается, так много думает, так глубоко осмысливает жизнь. Кто его такого особенного поймет, оценит, уважит и заплатит? Он слишком велик до работы.

  Девочка устроилась на четвертую.

  Ибо?

  Так надо.

  ***

  Зоя не выносила младшей сестры и старалась переплюнуть ее инфантильность взрослыми поступками и подходом к жизни.

  Уехала из родного дома, когда было всего пятнадцать. Поступила в техникум и проживала в общежитии. Училась так себе, феноменальными интеллектуальными способностями не обладала. Зато умела выпросить и вымолить, если что нужно. Жалость – наше все:

  – Наташа, собираемся! – обращалась к закадычной подруге, учившейся на параллели.

  – Куда?

  – К Физиамиду идем. Я букет купила.

  – Зоя, а давай не пойдем? Он все равно не поставит...

  – Поставит. Мы попросим. Гляди, хризантемы как на именины! – Зоя на последние гроши приобрела букет у бабки на базаре. Белые, в газете. Боженька послал, ибо откуда зимой хризантемы?

  На улице зима, морозная и жгучая, только сессию никто из-за этого не отменял.

  Зоя с Наташей закутались в зимние пальто. Зимнее совковое пальто – это то же что и осеннее, только с пристегнутым песцовым воротником. Или лисьим. Кроличьим. Девочки были в тренде – на клетчатом пальто Зои красовался рыжий искусственный лоскут взъерошенных паклей, а Наташа облагородила зимнее убранство серым такого же качества. Подруги были неразлучны и на любые подвиги ходили вместе.

  – Добрый вечер! – весело произнесли девочки на пороге у преподавателя, робко, но с надеждой протягивая газетку с цветами.

  – Добрый, – Физиамид Маркович опешил. За пятьдесят лет карьеры преподавателя астрономии в техникуме легкой промышленности в его доме не побывало ни одного студента – мало кто решался задать строгому учителю абсолютно ненужного предмета на факультете кройки и шитья вопрос после занятия, а не то чтобы зайти в гости. Его имя говорило о дате рождения, национальности и сопутствующих возрастных заболеваниях само за себя. Уже в 70-х оно пахло нафталином. Однако лицо Физиамида Марковича всегда выражало значимость, как личностную, так и профессиональную, которая выражалась в пренебрежении студентами.

  – Мы проходили мимо и решили зайти! Можно? – подругам было неловко и тошно, но знаний по предмету было взять неоткуда. До скромной квартиры Фезиамида Марковича девочки добирались часа три, поэтому помимо желания получить зачет, подруги нуждались в тепле. Зоя, не дождавшись приглашения, первой вошла в квартиру.

  – Конечно, – Физиамид Маркович провел девочку взглядом. 73-летний низкорослый щуплый старик с седой истерзанной жизнью бородкой опешил от незваных гостей, стыда за внешний вид домашней майки и растянутых синих треников, но выхода не было. Из кухни выглядывала жена в вафельном синем халате, вопрошающей кто пришел. Физиамид представил гостей и попросил поставить букет в вазу.

  Цветами, мольбами и печальными историями о судьбе Зоя получила диплом и стала документально взрослой.

  ***

  В этой низкорослой девочке с бездонными карими глазами, обрамленными черными ресницами и двумя кантиками густых бровей сверху, и обворожительной улыбкой сочеталось несочетаемое – желание выжить, но сделать это по-своему, так как в противном случае «и не надо». После окончания техникума домой не вернулась. Зоя наблюдала столичных красоток и модниц, живших в собственных квартирах, ходивших по театрам и на свидания, рано заводивших семьи. Она хотела такого же женского счастья, которое искать в родном селе сочла глупым и бесперспективным.

  Жила поначалу в общежитии и работала на фабрике технологом. Одна выкручивалась, падала, болела, смеялась, грустила, скучала, мечтала и соскребала себя с асфальта, оказываясь размазанной после очередной неудачи, которые притягивала к себе магнитом. Если бы где-то учредили конкурс на «Мисс Везение», то Зоину заявку даже не рассмотрели. Последнее наверняка стало бы еще одним поводом обидеться на вселенную.

  Вышла замуж за запойного алкоголика, рядом с которым чувствовала себя могучей, помогающей женщиной, в которой нуждаются. Ну хоть кому-то. Часто дамы жалуются на то, что пьет, бьет, пропадает и изменяет. Однако большинство из таких «терпил» продолжают тянуть любимого ханыгу и жаловаться миру на тяжелый крест. Нравится ли им? Отвечают, что нет. Однако каждая тайно верит, что домашние скандалы, синяк под глазом, надутые губы, безграничная критика а-ля «пила – уровень бог» и ночная жертовность, когда носишься после полуночи по всем канавам округи, ибо в одной из них наверняка сладко посапывает в лучшем случае обоссаный, а в худшем с набитой мордой, богом посланный в наказание за грехи твои и предков человек. Жизнь превращается в вечное ожидание счастливого «завтра», когда ежедневно пренебрегается «сегодня», выдвигая наступление хоть какого-то дня под большой вопрос. Признаться в том, что мужчину можно сменить, трудно, ведь есть кое-что посильнее стыда за мужа-алкоголика или страха перед отбитыми почками на глазах у ребенка в результате недопонимания между «голубками», один из которых пьяный в хлам – это страх одиночества.

  После свадьбы Зоя жила у мужа вместе с его родителями.

  Обычная хрущевка на втором этаже разваливающейся на части пятиэтажки. Смежные комнаты. В «главной» располагалось старшее поколение, во второй, в глубинке, – ютились молодые с новорожденным ребенком. Свекровь души во внучке не чаяла, Зою боготворила. Конечно, материнское сердце болело за сына, но женщина в летах понимала, что запойника никакой дуре, к тому же порядочной и хозяйственной, больше не пристроить.

  – Встань, – шептала Зоя мужу, услышав крик новорожденной Полины.

  – Сама вставай!

  – Пожалуйста, – у женщины физически не было сил подняться и приготовить единственно доступное для советских детей питание – «Малютку». Молоко пропало после очередной семейной потасовки, в результате которой пудру под левый глаз пришлось класть в несколько слоев.

  – Та пошла ты, – муж отвернулся на бок и продолжил спать.

  – Гад! – Зоя мощно заехала мужу по носу. Потом еще раз. Сильно, от усталости и бессонных ночей. После встала и покормила дочь.

  Коля был отвратительным. При всей красивости, умности и наличии золотых рук, которые в буквальном смысле могли починить все и построить космический корабль, отдавал предпочтение выпивке и посиделкам с такими же товарищами, превратившимися давно в жалкое подобие некогда вполне приличных мужчин. Зоя ненавидела его вид, нрав и запах.

  – Я больше не могу, поговорите с ним! – плакалась женщина, болтающая смесь дочери стоявшей задом свекрови, которая лепила котлеты из телятины. Обессиленная после дня в стиле #яжемать, Зоя порой засыпала облокотившись о стену. Встала, покормила, перепеленала, постирала, погладила, погуляла, перепелинала, покормила, успокоила, постирала... и так до бесконечности. Женщина сходила с ума от усталости и пьянок мужа. Дочь росла, но ничего годами не менялось.

  – А что ж я, милая, сделаю? – понимающе интересовалась свекровь.

  – Он приполз после полуночи! Пьяный, рваный, улегся на диван и обмочился.

  – Деточка, что ж я ему письку перевяжу?

  – Ну поговорите! Ну пожалуйста! У нас же ребенок. Что ж он лазит где ни попадя, себя и семью позорит? Что ж я как дура бегаю ночами искать? Устала я, выдохлась.

  – Я все знаю, но он не слушает, – как всегда ответила женщина, принадлежащая к категории уверенных, равно как и невестка, что человека от алкоголизма можно избавить риторикой о постыдности негожего поведения. Ведь главное, подобрать правильные слова, как ключик. В масштабе того, что надо ломать дверь, причем с другой стороны, а не издеваться над замочной скважиной, женщины не думали.

  Зоя пошла кормить дочку, свекровь – жарить мясные изделия.

  Поля подрастала, и порой Коля выводил девочку на прогулку, которая всегда проходила типично.

  – Доця, это мы маме, – мужчина гордо протянул две бутылки крепленого 5-летней Полине, купленного только что в магазине возле парка. Усадил дочь за деревянный стол, который вечером собирал вокруг себя всех местных алкоголиков и тунеядцев, и принялся открывать дешевое вино. На такого класса напитки советской промышленностью выделялись полиэтиленовые пробки, поэтому Коля наловчился сгрызать часть за неимением ножа, а остальное разрывал руками. С дочерью гулять любил, ибо убивал двух зайцев сразу – и кислород ребенку и выпить можно. К этому процессу подключался и нравственно-этический компонент – в маленькой Поле воспитывалась способность делиться, заботиться о ближнем и быть добрым, так как вторая бутылка была предназначена для мамы.

  – Мама не пьет, – робко ответила девочка.

  – А мы ей все равно приятно сделаем, – Коля осилил пойло за пятнадцать минут.

  – Па, пойдем уже, – Полина четко знала, что никак нельзя позволить папе выпить больше, ибо потом начинался кошмар.

  – Сейчас, погоди, – охмелевший Коля смотрел на вторую «для мамы», но держать себя в руках было трудно. Тем более, что Зоя действительно никогда не употребляла. Открыл вторую и выдул до дна, хотя значительно медленнее первой.

  Поля послушно сидела на лавке рядом и ждала окончания банкета, вскоре отец потащил девочку домой. Он крепко сжимал маленькую ручонку в своей вечно холодной даже после спиртного, и ответственно тянул за собой, чтобы не потерялась по пути. Девочке было противно и страшно, особенно когда папа падал и подтягивал за собой на асфальт, отчего она до крови разодрала колени и локти. Так случается часто – родители падают и тащат за собой детей. Однако по дороге домой маленькая Поля молчала. Всегда.

  Мама открыла и впустила обоих. Полина побежала к себе на кровать, накрылась одеялом и уснула. Взрослые пошли на кухню и громко кричали друг на друга. Утром девочка увидела разбитое стекло на кухонной двери и размазанную кровь рядом на стене. Странно, ведь ночью ничего такого не было слышно.

  К плохому тоже можно привыкнуть, особенно быстро это получается у детей. Мы же не обращаем внимание на ежедневный лай дворовой собаки, даже если та бешенная. Так и с семейными скандалами, наличие которых прекращаешь замечать.

  ***

  Тринадцать лет пролетели как миг, и Зоя поставила точку. Женщина надеялась, что заявление «Я ухожу» приведет супруга в чувство и восстановит никогда не существовавшую ответственность за семью, но Коля даже не разволновался.

  Мужчина не стал перечить против изгнания, так как быстро нашел отдушину в женщине тремя этажами ниже, которая наливала и вкусно накладывала, заглядывала в рот и восхищалась новобранцу в доме, так как за долгие годы подустала быть одной. Самец обладал золотыми руками и на трезвую голову мог уложить плитку, забить гвоздь в правильное отверстие, смастерить полочку, отшлифовать табуретку, прибить картину и даже вымыть полы после пыльных работ.

  Колю подобрали сразу, Зоя же искала счастья несколько лет. Смириться с одиночеством было непросто.

  «Почему его любят, а меня нет? Почему я тяну на своих плечах дом и ребенка, а он на всем готовом?» В особо тяжелые душевные времена, женщина одалживала бывшего мужа у новой пассии и покупала ему шмотки на местном рынке. Жаль было ободранца, хоть уже и не своего. А еще жальче себя, нелюбимую.

  Годы безденежья, пьянства и безуспешных попыток кодировать, рукоприкладства, участкового, посещавшего жилище влюбленных систематически, ненависти, эмоциональной деградации и вселенской тоски закончились разводом, который больше всех порадовал маленькую Полю. Девочка стала спокойнее, и порой даже смеялась за ужином, слушая истории о мамином детстве, которые Зоя могла рассказывать часами – маленькой она часто попадала в передряги. Самой же Зое же было не до эйфории – пришлось решать вопрос жилья, работы и учиться жить одной. С последним было сложнее всего, ведь отделаться от мужчины физически проще, нежели душевно. Это, простите, как?

  С утра накручивала кучери и наводила толстым слоем стрелки. Смотрелось ярко и комично, но в те времена крайне модно. Перепаленная химия на волосах, плиссированная юбка и коричневые туфли с черными бантиками на пятке величественно носили Зою между свободой, воспоминаниями о ее причинах и ощущением непривычного одиночества, которого можно было избежать. Ну руки распускает, ну и что? Миллионы так живут и ничего.

  Трудилась где-попало – мыла подъезды, продавала тухлую селедку в магазине, шила баулы выезжающим массово евреям на ПМЖ в Израиль, что, кстати, приносило доход повнушительнее, нежели реализации рыбы. Позже ездила в Польшу торговать советским хламом – резиновые лодки, чешки и кеды, металлические кружки и, конечно же, водка. Треть бутылок уходила на «таможенный контроль», остальные продавались из-под полы пшекам, которые готовы были удавиться за копейку. Равно как и Зоя. Поэтому весь товар, привезенный в огромных неподъемных сумках, продавался под чистую вместе с водкой, цену на которую женщина не опускала принципиально. Стоять на рынке приходилось с утра до вечера, в результате чего женщина обзавелась несколькими обмороженными пальцами на ногах, часто напоминающими о себе болями даже много лет спустя.