Текст книги "Невротички (СИ)"

Автор книги: Татьяна Белоконская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

  НЕВРОТИЧКИ

  ЧАСТЬ 1

  Жила-была девочка. Серьезная, образованная, в голове – медицинская энциклопедия.

  Девочка мечтала быть доктором, но выучилась на инженера. Врачебные же навыки испытывались на родных и близких. Уцелеть удалось лишь бывшему мужу. Тот не разделял стремление его вылечить, оздоровить, осанаторить и опрофилактить самостоятельно диагностируемые страшные болезни. Бежал быстро и безвозвратно, оставив на память совместного ребенка.

  Девочка осталась с бушующим океаном нерастраченной энергии и заботы, требующей незамедлительной имплементации, и звериным страхом одиночества.

  Она активно заботилась о маленькой дочери. Та вечно кашляла, чихала, трудно дышала, криво ходила, картавила и плакала от лекарств, витаминов, дождя и ветра. Летом ее наряжали в сарафан, колготы и хустку, чтобы не продуло. В 19 она тайно от матери прекратила болеть, вышла замуж и улетела жить на другой континент, о чем сообщила матери по скайпу.

  Следующим кандидатом на заботу была старенькая мама, у которой девочка диагностировала гипертонию, бессонницу, сердечную аритмию, сезонную аллергию на пух тополей и дополнительное количество женских возрастных болезней, возникающих от «при такой скучной жизни надо хоть поболеть».

  Маму лечили как могли. Больницы, анализы, компрессы, банки, травы, заговоры, непройденная комиссия по инвалидности. Последнее так разочаровало маму, что изрядно поношенный организм предпринял удачную попытку умереть от инфаркта. В 102 года.

  Дочь сбежала, замуж девочка не вышла, собаку не завела, мама улетела на небо. Для кого теперь жить?

  Из кабинета доктора она вышла с листиком, на котором был записан онкологический неоперабельный диагноз. Поставлена печать.

  Она не спрашивала, сколько осталось. Она больше никогда не останется одна. С ней до конца будет ее опухоль.

  Ибо?

  Страх имеет цену. Каждый платит свою.

  ***

  Рождению маленькой Зои особо не радовались. Вторая дочь состоялась появлением лишь по причине маминых проблем с репродуктивной системой. А как может быть иначе после трех неудачных беременностей подряд?

  Вторым должен был родиться мальчик, о чем мама Мария Ивановна узнала после преждевременных родов на 17 неделе. За мертвым сыном сильно не убивалась, некогда было тужить и плакать – хозяйство, работа, маленькая дочь. Третья и четвертая беременности сорвались на ранних сроках, а пятая дивным образом сохранилась.

  Ладно, родилась – живи уже. Отношение соответственное – в семье была дочь и... просто сестричка.

  Настоящим и долгожданным ребенком была Верочка, над которой мама пыхтела с утра до ночи и сильно любила. Каждая прихоть, вздох или слезы воспринимались мамой как собственные желания, потребности или страшные болезни. Создавалось впечатление, что мать и дочь каким-то магическим образом сплелись ментально, вследствие чего образовалась одна душа в двух телах – маленьком и большом. Разорваться душе невозможно, отчего Верочка все время была рядом с мамой, под присмотром и руководством.

  Роды были тяжелыми. Мария Ивановна корячилась от невыносимых болей в миллиард миллионов раз сильнее, нежели человек, которому отпиливают ногу без наркоза и по кусочкам несколько суток. Выдохшаяся и непомнящая себя женщина, услышав плач ребенка, наконец позволила себе потерять сознание на десять минут. Это время было последним отдыхом матери, которая, очнувшись от послеродового забвения сознательности, больше не позволяла себе в жизни расслабляться.

  Верочка часто болела. Мама сравнивала ее милую физиономию с бледным ангелом-инвалидом, нуждающимся в помощи и руководстве по причине естественного бессилия и некоторого слабоумия. Поэтому эпитеты типа «малохольная» и «дурнуватая» сопровождали близкие и не очень беседы мамы и дочери постоянно. Верочка не воспринимала дурно мамины слова, ведь в доме царила атмосфера восхищения и нечеловеческого трепета перед этой маленькой слабенькой девочкой. Доча с рождения четко знала, что мама потрындит, но любить не перестанет. Поэтому после того как девочка научилась членораздельно отвечать на вопрос «Как тебя зовут?», окружающие изумленно слышали тихое, но ощутимо графское: «Принцесса».

  – Кто мамина красавица? – заплетая косичку перед школой, спрашивала влюбленная в «свое отражение» мама.

  – Я!

  – Кто самая необыкновенная девочка на свете?

  – Я! – еще громче, нежели в первый раз, чтобы наверняка услышали, выкрикивала маленькая Вера, тайно поглядывая на притулившуюся к дверному проему «все-таки родившуюся» Зою. Та молча наблюдала за любовной мелодрамой между двумя барышнями, одной из которых нечеловечески завидовала, а другую, что постарше, хотела взять и унести на руках подальше от всех, чтобы та принадлежала только ей. Верочка вдыхала полной грудью свое превосходство над сестрой, мама же делала вид, что ничего не происходит. Это напоминало семейную трагикомедию, в которой главных героев три – она, он и еще одна «она», и обе принадлежат ему. Первую он не любит, но уйти не может по долгу совести. Без второй жить не может, но отдаться полностью тоже нельзя, потому что должен первой. Обе ненавидят друг друга, но терпят без перспетивы забрать взрослого человека, сделавшего такой циничный выбор.

  Верочка обладала огромными голубыми глазами, белокурыми кудрявыми волосами, хрупкой фигуркой с изящными полупрозрачными пальчиками и длинными стройными ножками, на которой любая драная сельская фуфайка смотрелась вечерним туалетом. Весь этот комплект из идеальных человеческих органов, функций и внутренних атрибутов а-ля «красота души» вселяли в маму надежду, что девочка превратиться к красивую женщину, которой судьбой уготовано что-то прекрасное и удивительное.

  Природные данные подкреплялись восхищенными взглядами Марии Ивановны и комплиментами вперемешку с мелкими ругательствами за такого же уровня оплошности идеального ребенка, которые нивелировались Верой пониманием того, что жизнь у нее удалась и она действительно самая красивая, умная и достойная в этом мире. Вырасти кем-то ниже «Мисс Вселенная» у нее не было шансов, особенно на фоне подчеркнутой маминой нелюбви к младшей сестре. У девочки действительно была невероятная способность соответствовать портрету идеального ребенка – она никогда не приходила домой в испачканном платье после прогулки с соседскими ребятами, не шумела, мешая маме, не часто плакала и даже кашляла во время бронхита как-то тихо, не по-больному и не по-детски. Клеем пальцы не склеивались, пластилин на пол не падал и не растаптывался ногами, стаканы, даже нечаянно, вдребезги не разбивались, зеленые сопли аккуратно высмаркивались в белый как снег платочек, а дефицитные колготы не знали дыр. Этот волшебный ребенок не требовал много внимания в свободное от болезней время – Вера любила тишину и уединение и могла часами сидеть вышивать, тихонько рисовать или шить куклам наряды. А с фантазией и эстетикой у девочки складывались тесные конструктивные отношения – все девочки округи носили лоскутки и рваные вещи, чтобы та мастерила неповторимые платья, юбочки и кардиганы для кукол, которых на все село насчитывалось три. Одна имелась у Верочки, остальные по очереди передавались подружкам. Кто был изначальным собственником старых грязных кукол – неизвестно, но наряды для них девочка расшивала что надо. Усаживаясь на древний скрипучий диван доисторического происхождения, Верочка раскладывала лоскутки тканей, которые поочередно прикладывала к «модели», чтобы лучше подобрать цветовые сочетания потенциальных сарафанов или кофточек. Она находила маленькие перламутровые пуговки, вышивала цветные узоры нитками мулине, оставшимися после прабабки, проделывала модные дырочки на рукавах. Верочкиным ноу-хау было вырезать цветные тканевые узоры с одного лоскутка и пришивать к другому кусочку, в результате чего получалось пальто или блузка «с уникальным рельефом».

  В эти моменты творчества из старых обносков девочка оказывалась в каком-то ином мире, где не существовало ничего, кроме ее вдохновения и образа, который только предстоит воплотить в жизнь. Там играла волшебная музыка, которую девочка периодически бубнела под нос во время исполнения заказа на обновление гардероба для куклы Маши или Светланы Николаевны. Последнюю дети назвали в честь вечно недовольной соседки за сходство в отсутствии половины волос на голове. Обе лишились их по причине старости. Надевая на Светлану Петровну новое платье, она из старой корявой и вопящей старухи превращалась в милую девочку, которой нравится жизнь, и она затыкает ненадолго свой черный рот.

  И как же такую девчушку не любить-то? За что, если не за что?

  В общем, о ее неземном происхождении, по типу божественного нисхождения богини в человеческую семью, как Иерусалимского огня, мама думала без шуток. Верочкино инопланетное прибытие подтверждалось еще и тем фактом, что ребенок был совершенно не похож ни на одного из родителей, смуглых черноглазоволосых классических западенцев с рабочими руками и практичными мозгами. Словно в семье из ниоткуда появился огромный розовый слон и настолько освоился, что мыслей о том, что это африканское животное и ему место минимум в столичном зоопарке, а максимум – в каком-нибудь экспериментариуме в Чикаго по выведению цветных животных, никому не приходила в голову – ни домочадцам, ни соседям-сплетникам, ни местным властям, следящим за каждым индивидом сквозь наглухо закрытое темными шторами окно хатки-мазанки.

  А между тем, все село восхищенно наблюдало за Верочкиным взрослением, и мамы мальчиков втайне надеялись, что однажды та станет их невесткой. Предложить Вере в качестве жениха у основной массы близ живущих было некого – любимые сыновья, постарше и помладше, в качестве социального статуса обладали лишь унаследованными генами сельских алкашей, тунеядцев и прочего сумасброда плебейской наружности.

  Верочкины родители, видная пара сельских учителей, пользовалась глубоким уважением местных жителей. Отношение окружающих смахивало на идолопоклонничество – соседи всегда здоровались первыми, ребятишки возраста детсада мчали навстречу и галдели о том, что пойдут в школу и будут учиться исключительно на пятерки, даже облезлые и престарелые транзитные дворняги ели с рук у педагогической четы, в то время как остальной люд насыпал домашние объедки в вонючие сколотые тарелки. Не скажешь, что односельчане уж больно любили родителей Веры, скорее, чувствовали обыкновенную человеческую зависть. Признать, а тем более свободно выразить разрушительное чувство не представлялось возможным в совковые времена, когда нельзя было выразить что-то неподобающее и не утвержденное партийным советом, пусть и местного масштаба, поэтому соседи мило улыбались и обсасывали кости учителям по-тихому. Отношения в семье были высокими. В обход сельским традициям, в доме Веры голос не повышался никогда. Может, голосовые связки требовали медицинского обследования, а, возможно, люди умели находить общий язык без скандалов и выедания мозгов домочадцам. Любовь папы Назара Алексеевича к маме была всепоглощающей – мужчина откуда-то знал, что носить тяжелые ведра с питьевой водой, набранной в колодце за два километра от дома, и замес цемента для кладки плитки у кухонной плиты – дело неженское. Кроме того, привычные для многих бранные словечки, рукоприкладство и уход в запой в режиме «сутки через трое» – были не просто табуированы, но даже немыслимы, чтобы впоследствии затабуировать.

  Не видеть, как на самом деле окружающие относятся к этой семье было невозможно. Это будто сидишь в многолюдной комнате среди незнакомцев, но кожей ощущаешь, как тетка с рыжей отхимиченой паклей на голове и отросшими черными как уголь корнями, тихо ненавидит из-за того, что на твоей голове достаточное количество собственных густых волос естественно русого цвета. Поэтому в селе у Марии Ивановны подруг не было, да и Назар Алексеевич с местными мужиками не водился.

  Мама в сельской школе преподавала украинский язык и литературу, папа – математику. Интеллигентная семейная пара с двумя детьми жила как отшельник в лесной землянке, который добровольно отказался от благ цивилизации, потому что уровень этой самой цивилизации малехо не дотягивает до хоть как-то приемлемых стандартов.

  Мария Ивановна была женщиной специфической. Стройная и худощавая, всегда с чистой головой и усиленным размером бюста, была похожа на брошенного спаниеля с жалостливыми глазами, который одним взглядом может растрогать маньяка-убийцу, зарубившего только что топором маленькую девочку и намотавшего на руку кишки ее двухмесячного пушистого котенка. Мамин взгляд служил ей голосом, как руки для глухонемых. Глазами женщина злилась, обижалась, занималась нравоучением детей, которые мгновенно понимали, что было сделано не так и как ожидается в следующий раз. При этом домочадцы телепатически угадывали мысли и состояния мамы, поэтому особой нужды в словах ни у кого не было. Мария Ивановна виртуозно использовала способность посмотреть как надо и получить то, что надо от мужа и от дочерей. В случае неудовлетворения мысленного послания или непонимания ребенком того, что все-таки мама хочет, женщина сильно обижалась и могла сутками наказывать «домашних извергов» молчанием. И все по-тихому, спокойно, до невыносимости хитро и до тошноты манипулятивно. Никто не выдерживал мамин игнор, и домочадцы сдавались, поступая как велено.

  Тяжелее всех приходилось Зое, ведь ей нужно было подстраиваться под маму, сестру и папу, которые всегда составляли конгломерат. Мария Ивановна вечно критиковала дочь за грязные руки, оторванные пуговицы, опоздания и нежелание учиться, ведь, по мнению мамы, она должна была стать отличницей, как сестра.

  Зоя сильно старалась, но ничего толком не выходило – всегда находились аргументы против похвалы или минимального одобрения. Сделаешь плохо или хорошо – все равно накажут.

  – Что за дырка на заднице? – ангельским голосом, но с жестью в глазах вопрошает мама.

  – Не знаю, – Зоины глаза молниеносно налились слезами.

  – Как тебе не стыдно? Ушла без спроса, штаны последние подрала, а завтра мне бронхит тебе лечить? – с расстановками и педагогическими паузами Мария Ивановна задавала вопросы дочери, которая катала попу на ледяной горке на штанах, а не на санках.

  – Мама, я не хотела. Прости меня, – слезы тихо капали из глаз, но разрыдаться по-настоящему, как маленькие девочки скулят от несправедливости, у Зои не получалось. К тому же надо было стоически выдержать боль от ссадины, получившуюся от случайного «наезда» голой спины о кочку замерзшего дерева. Содрать кожу на морозе было совсем не больно, зато теперь, очутившись в теплой хате, жжение разъедало мозги девочки как менингит. Кстати, накануне зеленку использовали на пальчик Верочки, случайно уколотый иголкой, поэтому на ссадину вряд ли хватит.

  – Иди в комнату и думай над своим поведением. И сестре не мешай, хоть кто-то в этом доме проблем не доставляет, – мама прервала Зоины гуманные думы о том, как доставить поменьше беспокойства в доме и не выгребать за недостойное семьи учителя поведение.

  – Мама, я молока принесла. Тетя Люба дала. В банке на пороге стоит.

  – Банку еще притянула? Я ж просила ничего у этой чмошницы не брать, – Мария Ивановна вылила молоко за сарай и ушла на кухню лепить вареники с картошкой. Женщина была прекрасным поваром и, несмотря на бури и штиль в семейном очаге, обед был по расписанию и вкусный.

  «Послушне телятко двох маток ссе» – любимая поговорка и девиз по жизни Марии Ивановны, ценность, которую та вдалбливала дочерям. Мудрость внедрилась только в голову старшей. Верочка соответствовала всем критериям и стандартам педагога, что доставляло маме огромное удовлетворение. Прилежная школьные годы в образовательном процессе, в результате чего женщина гордилась золотой сверкающей медалью больше дочери, Верочка поступила в столичный институт и на койку в отдельной комнате в общежитии. Папа позаботился.

  О Верочке вообще заботились сильно. Лучшая одежда, которую можно было достать в те времена, неподъемные сумки домашнего провианта и деньги на карманные расходы Назар Алексеевич привозил лично каждые две недели по воскресеньям.

  Верочку величали лучшей студенткой потока, пишущей душераздирающие сочинения, от которых рыдали не только однокурсники, но и профессура в немногочисленном деканате украинской филологии. Девушка была красивой, умной и... знала об этом, поэтому не пренебрегала возможностью и пользовалась преимуществом, дабы на фоне «страшных и тупых» подруг, чувствовать себя не просто лучшей, а идеальной.

  А идеальным можно все, ведь ничего дурного они по природе натворить не могут. Вера не была глупышкой, бессмысленно творящей, что вздумается. От мамы она унаследовала важную черту – хитрость, которая помогала ей за счет убеждения других в неотразимости, получать не только желаемое, но и не быть раскритикованной. Аура человека, уверенного в собственной непогрешимости, похожа на вязкую и тягучую смесь в воздухе – не вдохнуть нельзя, ибо физиология, но глаза выедает по-черному, отчего их лучше закрыть и не видеть реальности. Неадекватная самооценка, взлелеянная с детства, плоха тем, что человек не просто чувствует себя круче других, а в том, что другие думают, что так и есть.

  То, что привозил папа, не всегда подходило вкусам и вызовам столичных модных трендов. Одежда, купленная на ярмарках и с рук подпольных торгашей за бешеные деньги, часто належивала дырки от моли в студенческом шкафу. Это повлекло за собой конструктивное решение – продавать подарки любящих родителей младшей сестре, чтобы радовать себя, зацикленную на безупречной внешности, обновами на вырученные у кровинушки деньги. Зою, несведущую в моде и внешней эстетике, устраивал и фасон, и цвет, и материал, из которых были пошиты свитера, блузки и юбки-годе до колена с потайной молнией сзади. Девчонка «харчами не перебирала», а покупала, что дают. На тот момент Зоя училась в ПТУ, куда ее, бездарь и лентяюгу, отправили после окончания на тройки средней школы. Было обидно и непонятно, но приходилось покупать шмотки с «барского плеча», ибо совковый рынок продовольственных и хозяйственных товаров был достаточно скуден на предмет выбора, а одеждой снабжали только старшую сестру, потому что «она заслужила».

  Папа, приверженец справедливости и равенства, о Верочкиной предприимчивости не догадывался. В противном случае, выгребли бы все женщины семьи по полной, несмотря на то, что отец не был скандалистом и старался придерживаться нейтралитета в «бабских спорах». Поэтому никто не пищал и не жаловался, боясь остаться крайним. Больше всего трусилась Вера, ведь лишиться папиных подарков, среди которых находились и сносные вещи, означало бы гибель для той, чья безупречная внешность стала второй кожей.

  Мария Ивановна знала о торговых отношениях дочерей, но молчала. Она в принципе на все нелепости и проблемы старалась закрывать глаза – так проще. Особенно, если дело касалось младшей дочери. Не абортировала – пусть «спасибо» скажет. Близких отношений между ними не было никогда.

  Жить женщинам стало проще и спокойнее после смерти Назара Алексеевича. Тот несвоевременно покинул мир от цирроза печени. «Надо же, никогда не пил», – поражались родственники и знакомые на кладбище, куда пришли не по любви и уважению, а потому что так заведено. Больше всех голосила и убивалась над гробом Зоя, которая рыдала о том, что папа посмел унести с собой навсегда – любовь. Он был слабым человеком, подчиняющимся женщине, но к младшей дочери относился по-людски. Не без мелких ссор и нравоучений, но Зоя всегда знала, что хоть кому-то в этом мире была по-настоящему небезразлична.

  Однажды она со своим закадычным другом-соседом Сережей играли во дворе с бутылками, в которых папа хранил смеси для проявления фотографий. В селе снимки и фотоаппарат были чем-то диковинным, поэтому к нему часто обращались за семейными портретами или изображениями гроба с несвоевременно усопшим на память потомкам. Бутылки с драгоценными смесями Назар Алексеевич бережно хранил в деревянном ящике из-под овощей, который прятал в погребе. Ящик оказался без присмотра, так как намеревающийся проявить пленку папа отвлекся и куда-то отошел. Как назло, в это время Зоя с Сережей настигли темные стеклянные бутылки и случайно разлили содержимое. Заполнить сосуды было нечем, мысль убежать из дома, чтобы не выругали, также 5-летних детей не посетила. Они просто забросили пустые бутылки в кусты и принялись играть дальше, как будто ничего не произошло.

  По возвращению папа, безусловно, обнаружил пропажу:

  – Зоя, а ты не видела тут у меня бутылки стояли?

  – Видела, – гордо ответила девочка.

  – То где же они? – папа удивился тому, что дочка начала признаваться.

  – Бежала большая собака, взяла бутылку в зубы и «пашол»! – громко изрекла Зоя, двинув маленькой ножкой Сереже по колену, чтобы тот подтверждающе кивнул.

  – А куда ж «пашол», Зой? – поинтересовался папа, не скрывая улыбки и умиления девочкой, на ходу придумавшей сумасшедшую историю.

  – Далеко! – четко произнесла дочь, взмахнув рукой в сторону зеленого луга, на котором паслись коровы.

  От мамы за такое Зоя получила бы и не раз.

  А вот папа любил Зою такой, какая есть, поэтому она часто делилась с ним разными секретами, прекратив придумывать комические истории о собаках и котах, которые вместо нее пакостят во дворе. Обычно правду говорят тогда, особенно неприятную, когда знаешь, что за это тебе ничего не будет. А вот обманывают по одной причине – из-за страха сказать, как было, ибо как было, с точки зрения реципиента информации, неправильно и осудительно.

  Папы не стало, и Зоя оказалась никому не нужной. Как-будто вырезали почку или желчный пузырь – жить можно и даже не видать изъяна, но здоровым уже все равно не будешь.

  Относительно Верочки мама постоянно находилась в режиме онлайн. Нужна помощь, рекомендация, которая давалась без просьбы, но под соусом категорической необходимости выручить «малохольную» в бедах жизненной пучины, – всегда welcome и в любое время. Даже после похорон Назара Алексеевича и переезда женской оставшейся части семейства в столицу, мама осталась жить вместе с Верой и ее вечно больной дочерью Олей.

  Дочь родилась не от кого-нибудь, а от самого видного парня в селе, с которым Верочку настоятельно поженили, ибо других более достойных кандидатов среди сельской рабочей общественности просто не было. Борислав был видным, высоким, подтянутым и кареглазым, трудолюбивым и из приличной семьи таких же учителей. С этой педагогической кастой семья десятилетиями негласно находилась в контрах, но когда пришло время браковать выросших детей, то взрослые решили поступиться эгоизмом в угоду сплочению интеллигентности, так как других интеллигентов в селе не было. Единственным человеком, открыто протестующим против заключения брака, был Назар Алексеевич. Тот без смущения заявлял свое «фу» о том, что нельзя выходить замуж только потому, что муж красивый и умеет читать. Папа искренне любил маму и дочерей, желая, чтобы те строили семью на любви и нежности даже с представителями рабочего класса без золотых медалей по окончанию школы. Но папу никто не слушался, особенно Верочка, для которой мужчина стал подтверждением ее прекрасности а-ля «на принцессе должно лежать только принцу». После смерти папы вопрос с «неправильным выбором» отпал сам собой.

  Жизни с тещей Борислав не перечил. Возможно, потому, что вообще мало разговаривал. Не сказать, что интроверт. Наоборот, экстраверт, любящий шумные застолья, праздник и друзей, который просто не любил жену, прекративший к ней прикасаться как к женщине после рождения дочери.

  Несмотря на то, что и Верочка и ее муж были самой завидной и красивой уже столичной парой, отношения строились по принципу «в книжке написано, что семейная жизнь – это...» При советской власти об отношениях мужчины и женщины можно было прочесть лишь в кулинарной энциклопедии, соответственно, жизнь Веры с Бориславом выглядела как «принеси, забери, ужин на столе и почему так дорого?»

  Сложно вести диалог с тем, кто тебе не нравится. Даже поскандалить по-человечески не удавалось, чему соседки, живущие с алкашами и получающие по морде три раза в неделю, сильно завидовали. Тащить «любимую пьянь» из канавы – это плохо, но мало кто из завидующих идиллии размышлял над тем, что жить без любви – еще хуже.

  Тещу Борислав воспринимал положительно. Та варила, стирала, штопала и не влезала в личную жизнь молодняка. Настолько была индифферентна, что увидев однажды в доме постороннюю женщину и зятя с голым торсом, прошла по-тихому в комнату, забыв сообщить об адюльтере дочери вечером того же дня.

  Мария Ивановна могла нагнуть и поиметь Верочку в любой позиции, преимущественно сзади, на предмет ее умственных способностей, воспитания Оли, недосола супа на обед или чересчур дорогого свитера, но раскрывать рот по поводу зятя старшая и главная хранительница семейного очага себе не позволяла. За это Борислав тещу сильно уважал. Мария Ивановна же десятилетиями скрывала то, из-за чего Борислава давно нужно было вытолкать за дверь с немногочисленными пожитками.

  Семья – превыше всего. И эту структуру надо сохранять любой ценой, ибо «розумне телятко двох маток ссе».

  Борислав был топовым жадиной и скрягой. Это была не просто картина, когда трудно оплатить ужин любимой женщины в ресторане, и человека буквально выворачивает наизнанку. Жлобство – черта более глубокая, когда жаль всего, что можно отдать в принципе – улыбку, эмоцию, помощь, сопереживание.

  Но беда не в том, что женщине с таким мужчиной приходится рассчитывать только на себя или вымаливать копейку на помаду. Жлобизм проявляется прежде всего к самому себе – не отдавая что-либо, человек не испытывает сопровождающих чувств – нет радости, умиления, значимости, расстройства, которые естественно сопровождают любые действия и результаты. Жить со скупердяями невыносимо, ведь не испытывая эмоциональную палитру, они не понимают чувств и духовных потребностей других.

  По приходу домой с работы Борислав важно и молча поедал ужин, который к семи часам вечера обязан был стоять на журнальном столике в гостиной напротив телевизора, расположенного под «полотенцем» от пагубного воздействия прямых солнечных лучей, как и положено в каждой советской семье. На «полотеничке», сшитого из ткани, которая могла стоять как бумага, была изображена милая собачка-спаниелька, весело играющая с красным шариком. Животное было единственным, что хоть как-то скрашивало и эмоционировало пространство комнаты, где Борислав был хозяином. Телевизор был установлен в «стенке», состоявшей из малогабаритного шкафа, куда мало что вмещалось, серванта, в котором хранились документы и Верочкино золото, и стеллажа для книг, где располагались неизвестно откуда взятые карманные русско-немецкие словари, многотомники Толстого и несколько фарфоровых статуэток юных леди в красивых воздушных платьях, танцующих под неслышную музыку старинных оркестров. Напротив располагался раскладной диван и кресло, на котором каждый вечер и восседал глава семьи за ужином и просмотром новостей.

  В обязательном порядке на тарелке его ожидало два толстых куска батона и такого же размера масло. В противном случае, тарелка с едой оставалась нетронутой или выброшенной в умывальник. После трапезы Борислав раскладывал скрипучий диван с цветочной обивкой, ложась на который можно было запросто заработать невралгию, выключал свет и опочивал до утра. Так ежедневно. Из года в год. Дизайнерский совковый минимализм, подкрепленный душевным. Даже собака с шариком на телике не топила сердечный холод жителей малогабаритной, но обеспеченной государством двушки. Молча.

  Борислав воспринимал семью как некий орган, выполняющий поддерживающую функцию базовых низших потребностей организма. И то не всех – секса в этом перечне не было, а лишь пища, питье, поспать под теплым одеялом и получить утром судочек с обедом на работу.

  Взглядом мог унизить, мягко «попросить» что-то сделать или отругать за неподобающее поведение. Выражение лица носил величественно-мстительное, словно надзиратель в Освенциме. В этом отношении Борислав с Марией Ивановной были чем-то похожими, хотя вопрос о том, по какой причине вечером в доме наступает гробовая тишина, не поднимался ни мамой, ни Олей, которая в это время прилежно учила уроки с бабушкой, ни Верочкой, за долгие годы привыкшей к отсутствию звуков.

  По воскресеньям с самого утра пока все спали Борислав традиционно отправлялся в гараж неподалеку от дома. В подвале очень неприметного железного сооружения, покрашенного в бордовый цвет, с выпуклым круглым каркасом для сокрытия многоуровневой железной защиты, именуемой замком, который выпирал на двадцать сантиметров, хранились деньги. Вперемешку с пустыми трехлитровыми поколотыми банками, веревками, одинокими кирпичами, дровами, канистрами и прочей никому не нужной хозяйственной утварью мужчина хранил сокровища, накопленные годами, о существовании которых никто и не догадывался.

  Борислав работал заведующим хозяйством на химическом заводе, и в его парафии находились все приходы и расходы на обеспечение работы комплекса, лучшего в Советском Союзе по выработке химсырья. Домой приносились тюки авосек из прочного волокна, различные разногабаритные мешки и сумки, с которыми дамы ходила за продуктами. На этом, собственно, все. Деньги в семью Борислав вкладывал неохотно – харчи, одежду и бытовые товары, а также лекарства для всех, в том числе и для супруга, покупала Верочка на свою зарплату и пенсию мамы.

  Настоящий клад глава семьи хранил вдали от посторонних глаз в долларовом эквиваленте, распределенном по цветным мешкам с химзавода для отвода глаз, полученный в качестве откатов за возможность залить бетон, сменить крышу или «незаметно» увезти пару-тройку тонн химикатов на собственные нужды какому-нибудь бродяге-чиновнику.

  В гараже за многие годы накопилось целое состояние, к которому даже сам Борислав не прикасался. Мужчине важно было не тратить, а копить. К сожалению, деньги по природе не рассчитаны на такое долгое и нудное накопительство в гараже, пережившем не один десяток сезонов, поэтому однажды Борислав вынужден был принять меры. Он принес один из мешков домой с печалью в глазах и наконец-то состоявшимся вербальным актом – криком о помощи прямо в коридоре:

  – Деньги выцвели! – Борислав бросил на длинный зеленый ковер барсучью шапку и в зимних ботинках на цигейке пошкандыбал в гостиную, сел на кресло и заплакал.