Текст книги "Чайковский. Музыка и жизнь"

Автор книги: Татьяна Рядчикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Ты, может, замечала, что я страстно интересуюсь тою тихою, лишённой весёлой суеты жизнью, на какую обречены люди, живущие в деревне. Тебе, может быть, рассказывала Вера Васильевна, что мы шутя говорили с ней в Гапсале часто о каких-то наших будущих хуторах, где будем доживать свой век. Что касается меня, то это совсем не шутка. Я, действительно, страстно привязался к этой мысли, и вот откуда всё это происходит. Несмотря на то, что до старости мне ещё далеко, я положительно человек утомлённый жизнью. Не смейся; если бы ты жила постоянно со мною, ты бы в этом убедилась легко. Люди, меня окружающие, изумляются моей неразговорчивости, часто находящей на меня хандре, тогда как, в сущности, мне жить совсем недурно. По-видимому, что же нужно человеку, который обставлен хорошо в материальном отношении, которого любят, который на своем поприще оказался и всеми признаётся человеком недюжинным? И вот, несмотря на все эти благоприятные обстоятельства, я избегаю всякого рода обществ, не в состоянии поддерживать всевозможных знакомств, люблю уединяться, молчать и т. д. Всё это объясняется вышеречённою усталостью жизни. Вот в такие-то минуты, когда я не только ленюсь говорить, но даже думать –  я мечтаю о какой-то блаженной, преисполненной тихих радостей жизни и эту жизнь не могу себе представить иначе, как около тебя. И ты не сомневайся в том, что рано или поздно тебе придется уделить частичку твоих материнских забот на состарившегося, усталого братца. Ты, может быть, подумаешь, что подобного рода душевное состояние приводит человека к желанию жениться. Нет, милая будущая сожительница! Опять-таки от усталости мне лень заводить какие-то новые супружеские отношения, лень стать во главе семейства, лень взять на свою ответственность судьбу жены и детей. Словом, брак для меня немыслим. В какой форме совершится моё присоединение к твоему семейству – этого ещё не знаю: буду ли владельцем хутора в твоём соседстве, или просто буду твоим нахлебником – решит будущее. Несомненно то, что для меня немыслимо будущее блаженство без тебя».

5 февраля 1871 года Пётр Ильич в письме к сестре сокрушался, что «нет людей в Москве, с которыми у меня были бы домашние, интимные отношения. Я часто думаю о том, как я был бы счастлив, если бы вы здесь жили, или если бы что-нибудь подобное было. Я чувствую сильную потребность в детском крике, в участии своей особы в каких-нибудь мелких, домашних интересах – словом, в семейной обстановке».

Первым ребёнком Александры Ильиничны и Льва Васильевича была дочь Татьяна, родившаяся 18 сентября 1861 года. «Ещё до её рождения, – писал в своих «Записках» Юрий Львович Давыдов, – молодые родители мечтали о сказочном будущем этого ребёнка. Она росла в атмосфере всеобщего обожания и сама уверовала в свою необычайную судьбу».

Пётр Ильич писал в Каменку, поздравляя сестру с рождением первенца – дочери Татьяны: «Поздравляю себя с Татьяной. Добрая будет женщина!

Возрадуйся, великая Татьяна!

Ликуй вся Русь. Вперяю взоры вдаль

И вижу я прелестну стройность стана,

Прекрасный лик, на нём турецку шаль;

И узнаю племянницу свою я –

Ляссандры, Льва пленительную дщерь.

И счастлив я, я весел, я ликую!

(Ах, кончу я стихи мои теперь).

В ноябре 1871 года у Александры Ильиничны родился сын Владимир, которому, как писал младший сын Александры Ильиничны Юрий Львович, суждено было стать любимым племянником композитора. Александра Ильинична писала Петру Ильичу: «ещё малютка лежал, едва появившись на свет… как я привстала взглянуть на него, и первые мои слова были – он похож на брата Петю, дай бог, чтоб и человеком таким был! Действительно, Воля похож на тебя и меня это очень радует…».

Пётр Ильич писал сестре по поводу рождения сына Владимира: «Милая моя и дорогая Саня! С ликованием сердца получил известие о рождении тебе сына, а мне августейшего племянника; я всегда очень беспокоюсь, когда подходит время разрешения, и тем с большим счастием получаю известие о благополучном окончании дела».

Эти двое: племянница Татьяна и племянник Владимир, или Боб, займут большое место в жизни Петра Ильича.

Юрий Львович, со слов родителей, писал в своих воспоминаниях: «Сестра Таня начала рано развиваться. Трёх с половиной лет она уже читала и старалась писать свой дневник на французском языке. Ученье ей давалось легко. Она много читала, особенно по истории, отличалась способностью к искусству – любила музыку, с детства играла на рояле, в Женеве училась в консерватории, неплохо лепила, очень любила рукодельничать. Никто в семье не умел лучше неё сделать хорошенькую шляпку или красивое платье для себя и сестёр. В четырнадцать-пятнадцать лет Татьяна Львовна выглядела совершенной красавицей… Жизнь сестры Тани сложилась неудачно. Ей пришлось отказать жениху, оказавшемуся недостойным человеком. Этот удар она перенесла очень тяжело. Последовавший затем роман с женатым человеком (католиком по вероисповеданию)… привёл к рождению «незаконного» сына».

18. «Снегурочка». «Буря». «Опричник». Первый концерт для фортепьяно

В 1870-х годах композиторская известность Петра Ильича росла, его произведения исполнялись и в Москве и в Петербурге. Его Вторая симфония, Первый фортепьянный концерт имели большой успех. В 1872 Чайковский писал своему другу Ивану Клименко: «Я один только интерес имею в жизни: это мои композиторские успехи».

13 февраля 1873 года, окрыленный триумфом Второй симфонии, Пётр Ильич с юмором пишет Модесту: «Вообще, близится время, когда и Коля, и Толя, и Ипполит и Модя уже не будут Чайковскими, а только братьями Чайковского. Не скрою, что это-то и есть вожделенная цель моих стараний. Своим величием стирать во прах всё окружающее, – не есть ли это высочайшее наслаждение? Итак, трепещи, ибо слава моя скоро тебя раздавит».

Весной 1873 была написана и поставлена на сцене Большого театра «Снегурочка» – спектакль-феерия. Она была написана по заказу дирекции театров и по просьбе Александра Николаевича Островского. «Очень хорошим временем в жизни П. И. Чайковского, – говорит Н. Д. Кашкин, – были те три недели, когда он писал музыку к «Снегурочке» Островского, появление которой было вызвано случайными обстоятельствами. В 1873 г. Малый театр капитально ремонтировался, спектаклей в нём с весны уже не было, и Большой театр оставался единственным местом, где подвизались все три труппы: драматическая, оперная и балетная. Кажется, В. П. Бегичеву, бывшему тогда инспектором репертуара, пришла мысль поставить в Большом театре нечто вроде феерии, в которой бы участвовали все труппы. С предложением написать такую пьесу обратились к А. Н. Островскому, и тот охотно взялся за это, избрав сюжет «Снегурочки», а музыка была заказана Чайковскому. Сколько помнится, Островский работал над «Снегурочкой» очень быстро и с большим увлечением, а Петру Ильичу, которому приходилось ждать текста, оставалось чрезвычайно мало времени и постоянно нужно было спешить во что бы то ни стало. Весна уже наступала, а её приближение всегда вызывало в нём восторженное, поэтическое настроение; он восхищался именно русскою весной, когда природа просыпается от долгого, мёртвого сна зимы, и всё вокруг меняет свой вид, иногда в несколько дней. Весна в 1873 г. была, кажется, довольно ранняя, так что сочинение музыки к «весенней сказке» совпало с наступлением самой весны. Пётр Ильич работал с необыкновенным увлечением, а так как приходилось спешить, то, вопреки своему обычаю, он стал работать даже по вечерам, и таким образом в три недели успел написать объёмистую партитуру, продолжая в то же время с неукоснительною аккуратностью давать свои консерваторские уроки. «Это одно из любимых моих детищ, – признавался композитор. – Весна стояла чудная; у меня на душе было хорошо, как всегда при приближении лета и трёхмесячной свободы. Пьеса Островского мне нравилась, и я в три недели, без всякого усилия, написал музыку. Мне кажется, что в этой музыке должно быть заметно радостное, весеннее настроение, которым я был тогда проникнут».

«Он не только считал само драматическое произведение перлом творений Островского, но и откровенно сознавался, что любил и музыку свою в этой вещи. Написать оперу на этот сюжет было его мечтой и когда Римский-Корсаков предупредил его, он очень был огорчён (По поводу постановки оперы Н. А. Римского-Корсакова он писал П. И. Юргенсону: «Неприятно, что наш сюжет от нас отняли, что Лель запоёт другую музыку на те же слова, что как бы силой отняли от меня что-то моё, близкое, родное мне и преподносят в новом, разукрашенном и блестящем убранстве публике. Мне это до слёз обидно».) Как-то дулся на это произведение и долго не хотел с ним познакомиться. Только значительно позже, в конце восьмидесятых годов, он узнал партитуру оперы и тут разом, увидав её красоты, примирился с совершившимся фактом и ужасно полюбил её», – писал Модест Ильич.

В 1873 году Чайковский встретился в Петербурге с музыкальным критиком Владимиром Стасовым, посоветовавшим ему несколько сюжетов для сочинений. В завязавшейся переписке Стасов убедил композитора остановиться на «Буре» Шекспира.

Германа Лароша «Буря», написанная Чайковским, не впечатлила. Рецензируя её в газете «Голос», он отметил многочисленные подражания Шуману, Глинке и Берлиозу. Чайковский был весьма рассержен: «С какой любовью он говорит, что я подражаю… кому-то. Точно будто я только и умею, что компилировать, где попало. Я не обижаюсь… я этого ожидал».

Зато Стасов был в восторге:

– Что за прелесть Ваша “Буря”!!! Что за бесподобная вещь! – писал он Чайковскому.

Пётр Ильич сочинял это произведение в имении своего друга Владимира Шиловского Усово Тамбовской губернии. Случилось так, что Шиловскому «как раз в это время нужно было съездить в Москву. Таким образом, я очутился совершенно один в прелестном оазисе степной местности. Не могу передать, до чего я блаженствовал эти две недели. Я находился в каком-то экзальтированно-блаженном состоянии духа, бродя один днём по лесу, под вечер по неизмеримой степи, а ночью сидя у отворённого окна и прислушиваясь к торжественной тишине захолустья, изредка нарушаемой какими-то неопределёнными ночными звуками. В эти две недели, без всякого усилия, как будто движимый какой-то сверхъестественной силой, я написал начерно всю «Бурю».

12 апреля 1874 года состоялась премьеры оперы «Опричник». Спектакль прошёл с большим успехом, композитора много раз вызывали. В ложе второго яруса сидел Илья Петрович с семьёй и сиял от счастья.

– Илья Петрович, что лучше, по вашему мнению, для Пети – переживать этот успех или, будучи чиновником, получить орден Анны первой степени? – спросил кто-то.

Илья Петрович смутился, призадумался, но честно ответил:

– Всё-таки Анненская звезда лучше.

Видно было, что в глубине души Ильи Петровича всё-таки таилось сожаление о том, что Петя не чиновник.

Отзывы в печати об «Опричнике» были многочисленные и разноречивые. Цезарь Кюи в «Санкт-Петербургских ведомостях» высказался об опере со всей своей ядовитостью, найдя, что опера «хуже худшего», начиная с либретто, которое «можно думать, делал какой-нибудь гимназист, не имеющий понятия ни о требованиях драмы, ни оперы». «Та же незрелость и неразвитость отразились и в музыке, бедной идеями и почти сплошь слабой без единого заметно выдающегося места, без единого счастливого вдохновения, – с капитальнейшими недостатками, понятными в начинающем ученике, но не в композиторе, исписавшем такое количество нотной бумаги». По мнению Кюи, «Опричник» не выдерживает никакого сравнения не только с операми русской школы (то есть операми композиторов «Могучей кучки»), но и с операми Серова. Да вообще «эта вещь хуже итальянских опер»!

Пётр Ильич бы обижен несправедливой критикой Кюи, но уже 25 апреля он сам писал своей кузине Анне Петровне Мерклинг: «Я должен открыться тебе: моя опера, по правде сказать, весьма слабое произведение; я очень недоволен ею… В ней мало драматического движения, неровность стиля и видны живые нитки… «Опричник» слаб, и это меня огорчает».

21 декабря 1874 года был закончен Первый концерт для фортепьяно с оркестром. 24 декабря Чайковский в присутствии Николая Рубинштейна и Николая Губерта сыграл только что оконченную вещь. Вот как описывал Пётр Ильич восприятие этого концерта консерваторскими коллегами: «Я сыграл первую часть. Ни единого слова, ни единого замечания!… Красноречивое молчание Рубинштейна имело очень знаменательное значение. Он как бы говорил мне: “Друг мой, могу ли я говорить о подробностях, когда мне самая суть противна!” Я вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Я встал и спросил: “Ну что же?” Тогда из уст Николая Григорьевича полился поток речей, сначала тихий, потом всё более и более переходивший в тон Юпитера-громовержца. Оказалось, что концерт мой никуда не годится, что играть его невозможно, что пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправлять нельзя, что как сочинение это плохо, пошло, что я то украл оттуда-то, а то оттуда-то, что есть только две-три страницы, которые можно оставить, а остальное нужно или бросить или совершенно переделать. “Вот, например, это, – ну, что это такое? (при этом указанное место исполняется в карикатуре). А это? Да разве это возможно!” – и т. д. и т. д… Я был не только удивлён, но и оскорблён всей этой сценой. Я уже не мальчик, пытающий свои силы в композиции, я уже не нуждаюсь ни в чьих уроках, особенно выраженных так резко и недружественно. Я нуждаюсь и всегда буду нуждаться в дружеских замечаниях, – но ничего похожего на дружеское замечание не было. Было огульное, решительное порицание, выраженное в таких выражениях и в такой форме, которые задели меня за живое.

Я вышел молча из комнаты и пошёл наверх. От волнения и злобы я ничего не мог сказать. Скоро явился Рубинштейн и, заметивши моё расстроенное состояние духа, позвал меня в одну из отдалённых комнат. Там он снова повторил мне, что мой концерт невозможен, и, указав мне на множество мест, требующих радикальной перемены, сказал, что если я к такому-то сроку переделаю концерт согласно его требованиям, то он удостоит меня чести исполнить мою вещь в своём концерте. “Я не переделаю ни одной ноты, – отвечал я ему, – и напечатаю его в том самом виде, в каком он находится теперь!” Так я и сделал».

В первых числах июня Чайковский послал свой фортепьянный концерт известному немецкому пианисту, композитору и дирижеру Гансу фон Бюлову, посвятив сочинение ему. В ответ Бюлов прислал восторженное письмо, в котором назвал концерт «совершеннейшим» из всех других знакомых ему его творений:

– По идеям это так оригинально без вычурности, так благородно, так мощно, так интересно в подробностях, которые своим обилием не вредят ясности и единству общего замысла; по форме это столь зрело, столь полно “стиля”, намерение и воплощение сочетаются так гармонично… Одним словом, это настоящее сокровище.

Фон Бюлов с огромным успехом исполнил концерт 25 октября в Бостоне с оркестром под управлением Бенджамина Джонсона Ланга.

Российские музыкальные критики оценили концерт не сразу. Ларош писал, что «концерт занимает весьма и весьма второстепенное место между сочинениями Чайковского», и выделил лишь «светлую, торжественную, пышную интродукцию», а Кюи назвал его «талантливым, но лёгоньким» сочинением, в котором «много приятного», но нет «глубины и силы».

Неодобрение Рубинштейном концерта вызвало у Чайковского затяжной психологический кризис. «Терпеть не могу праздники. В будни работаешь в указанное время, и все идёт гладко, как машина; в праздники перо валится из рук, хочется побыть с близкими людьми, отвести с ними душу и тут-то является сознание (хоть и преувеличенное) сиротства и одиночества. Но в самом деле я в Москве живу, собственно говоря, немножко сиротой. На праздники на меня даже по этому случаю сильная хандра напала. У Давыдовых скучно, с консерваторскими приятелями и их жёнами я таки не особенно близок. Словом, очень мне хотелось в Питер, – да денег мало было. Кроме того, что никого здесь нет (кого бы я мог в настоящем смысле слова назвать другом…)».

А 21 ноября Первый фортепианный концерт с блеском сыграл в симфоническом собрании Русского музыкального общества в Москве Сергей Танеев. За дирижёрским пультом стоял Николай Рубинштейн. Рубинштейн, презрительно отозвавшийся о Первом концерте при первом знакомстве, довольно скоро оценил его красоту и глубину и, начиная с 1878 года, стал выступать с ним в Петербурге и в Москве.

Одним из лучших камерных фортепьянных произведений Чайковского является цикл «Времена года». Двенадцать пьес для фортепиано писались в конце 1875 – начале 1876 годов по пьесе в месяц. Они были заказаны издателем музыкального журнала «Нувеллист» Бернардом. Николай Кашкин рассказывал, что Пётр Ильич считал эту работу очень лёгкой, незначительной и, чтобы не пропустить условленного срока доставки каждой пьесы, поручил своему слуге ежемесячно в известное число напоминать ему о заказе. Слуга выполнял это поручение очень точно и раз в месяц говорил: «Пётр Ильич, пора посылать-с в Петербург», и Пётр Ильич в один присест писал пьесу и отправлял её».

19. «Кузнец Вакула»

Дирекция Русского музыкального общества объявила музыкальный конкурс. Целью конкурса было сочинение оперы на сюжет повести Гоголя «Ночь перед Рождеством» по либретто Якова Полонского. Идея этого конкурса имела историю своего возникновения. Всё началось с того, что знаменитый композитор А. Н. Серов вознамерился написать русскую комическую оперу и сюжетом для неё выбрал «Ночь на Рождество» Николая Васильевича Гоголя. Великая княгиня Елена Павловна, покровительница искусств, очень сочувственно отнеслась к этому замыслу. Александр Николаевич даже за несколько минут до смерти с увлечением говорил о том, что он собирается сделать в этой опере. Увы, мечты Серова не сбылись. После кончины Серова великая княгиня пожелала, в память его, назначить конкурс на музыку к либретто «Кузнеца Вакулы» и с этой целью пожертвовала капитал в 1500 руб. для двух премий, в 1000 руб. и в 500 руб. В январе 1873 года Елена Павловна тоже скончалась. Дело Елены Павловны решило продолжить РМО -Российское музыкальное общество. К 1 августа 1875 года партитуры «Кузнеца Вакулы» должны были быть представлены комитету, присуждавшему премии. Опера, удостоившаяся первой премии, получала право постановки на императорской сцене в Петербурге.

Пётр Ильич ознакомился с либретто «Вакулы» и, как пишет Модест Ильич, «пленился им до крайности. Новизна колорита, оригинальность и разнообразие музыкальных задач, прекрасные стихи и глубокая поэзия гоголевской сказки пленили воображение Петра Ильича настолько, что его неудержимо потянуло написать музыку этой оперы. Получение премии играло в этом случае совсем второстепенную роль и никаким образом не было стимулом для начала работы. Но конкуренции Пётр Ильич все-таки боялся, повторяю, не столько из страха не получить премии, сколько из опасения, что труд, в случае неудачи, пропадёт даром, и опера никогда не будет поставлена в Мариинском театре. Только поэтому он счёл нужным справиться, не будут ли ему конкурентами композиторы равной ему силы, т. е. А. Рубинштейн, Балакирев и Римский-Корсаков. Убедившись, что ни один из них соперничать с ним не будет, он, совершенно влюблённый в свою задачу, с увлечением принялся за неё, как только кончились занятия в Московской консерватории, и он мог уехать в деревню».

Ошибочно Пётр Ильич посчитал сроком предъявления партитур на конкурс 1 января 1875 года, потому он решил торопиться, чтобы успеть предоставить работу. Чтобы иметь возможность сосредоточиться, 1 июня 1874 года прямо из Москвы он уехал в имение Низы к своему другу Николю Дмитриевичу Кондратьеву и спешно принялся за сочинение «Вакулы».

18-го июня 1874 года Пётр Ильич писал Модесту из Низов: «Моя жизнь здесь так установилась, что для корреспонденции (вообще тягостной) не хватает времени. Во-первых, я пью карлсбадские воды, а во-вторых, я осмеливаюсь в противность твоим советам все-таки писать «Вакулу». Порядок такой: встаю в 6 час. с половиной, пью 5 стаканов воды, начиная в 7 ч., в 9 ч. чай, от чая до 12 чтение и игра на фортепиано (преимущественно Шумана), в 1 ч. завтрак, от часа до трёх занятия, т. е. сочинение «Вакулы». От 3 ч. до 5 ч. первая партия в безик (к которому я очень пристрастился), потом купанье и обед. После обеда одиночная прогулка, продолжающаяся около двух часов, затем сидение на крылечке. В 9 ч. чай, и после того немедля вторая партия в безик, а 11 ч. отхождение ко сну. Порядок этот без существенных изменений продолжается уже почти две недели. Мы живём с глазу на глаз. Иногда приезжает доктор или один из братьев Кондратьевых. Я чрезвычайно доволен этим образом жизни и жду от него, в совокупности с водами, большой пользы для своего здоровья».

В середине июля Пётр Ильич переехал по приглашению Константина Шиловского в Усово Тамбовской губернии, куда привёз почти готовые черновые эскизы всей оперы, так что вскоре по прибытии мог приступить к инструментовке. В Усове пришлось увеличить количество часов занятий, но зато к своему отъезду в Москву, в конце августа, партитура «Вакулы» была вполне кончена. Таким образом, вся опера была написана с начала июня по 21-е августа, то есть менее чем в три месяца.

Каково же было разочарование Петра Ильича, когда он узнал, что оперу надо подавать ещё через год. Он предложил дирекции поставить оперу вне конкурса, но ему отказали. Конкурсная комиссия, рассмотрев пришедшие на конкурс работы, первую премию в 1500 рублей присудила сочинению под девизом «Ars longa, vita brevis» («Искусство вечно, жизнь коротка»), как единственному, отвечающему требованиям конкурса. Под этим девизом скрывался Пётр Ильич Чайковский. Все остальные работы были признаны слабыми, и вторая премия не была присуждена никому. Опера Чайковского была принята к постановке на сцене Мариинского театра.

29 апреля 1876 года Пётр Ильич пишет из Москвы Модесту: «Сегодня я еду на один день в Петербург. Меня вызывают в дирекцию для переговоров об опере… В среде близких мне людей «Вакула» производит фурор. Танеев уже знает его от доски до доски наизусть. Это меня очень радует, потому что «Вакула» моё любимое детище», «Все мои помыслы обращены теперь на моё любезное детище, на милого «Вакулу». Ты не можешь себе представить, как я люблю его. Мне кажется, что я положительно с ума сойду, если потерплю с ним неудачу. Мне нужна не премия, на которую я плевать хочу, хотя деньги тоже хорошая вещь; мне нужно, чтобы «Вакулу» поставили в театре».

В конце октября 1876 года Пётр Ильич приехал в Петербург, чтобы присутствовать на постановке «Кузнеца Вакулы». Модест Ильич писал: «На этот раз автор не только не испытал разочарований во время репетиций, но, скорее, наоборот: при слушании оперы в оркестровом исполнении надежда на успех ещё возросла в нём. Сочувственное отношение всех исполнителей, восторженные отзывы как специалистов, познакомившихся с клавираусцугом, так и лиц, которым удалось присутствовать на репетициях, и как отражение общего благоприятного настроения самая щедрость, с какой отнеслась дирекция театров к затратам на постановку, – всё вместе вселяло Петру Ильичу бодрость и уверенность в удаче. Со времени первого представления «Опричника», за два года с половиной, популярность имени Чайковского очень увеличилась. Не только музыканты и посетители симфонических концертов, но сама «настоящая» публика ждала от него чего-то необыкновенного. Задолго до 24-го ноября, дня первого представления «Кузнеца Вакулы», все билеты были проданы, и в настроении слушателей господствовало, ради имени композитора, благоприятное предрасположение к новому произведению».

Хроникёр «Journal de St.-Petersburg» писал: «Зал был переполнен, и публика очень оживлена. Все знаменитости музыкального искусства были налицо. Среди всех выделялся Антон Рубинштейн. Присутствие Николая Рубинштейна, приехавшего для этого вечера из Москвы, тоже очень было замечено. Вообще чувствовалось что-то торжественное в этом первом представлении, и настроение публики даже в начале спектакля ясно показывало, что она сочувственно относится к новой опере».

Но, по наблюдению Модеста Ильича, «опера видимо не нравилась. Помню я, как во время антрактов, во время посещения мною лож знакомых, большею частью очень расположенных к Петру Ильичу, едва я входил, оживлённый до этого разговор прерывался, старались заговорить со мной о посторонних вещах или утешать обещанием дальнейшего успеха. Один мой приятель оказался, однако, менее деликатен, чем прочие, и при встрече в коридоре сказал: «А ведь Пётр Ильич меня обманул, ей Богу, обманул: я думал веселиться буду, а вместо того невыносимо скучаю!» Это простодушное обращение как нельзя лучше обрисовало настроение массы. Она именно пришла, ожидая в лучших представителях блеска, юмора и веселья «Севильского цирюльника» или «Чёрного домино», в более заурядных – доступности «Москаля Чарывника» или «Запорожца за Дунаем» Артемовского – и видела нечто, может быть, и хорошее, но не то, чего ждала. Разочарование чувствовалось у всех. Отдельные номера третьего действия, кроме «гопака», который был повторен, тоже прошли без одобрения, даже лучшее, по мнению некоторых музыкантов, место всей оперы – полонез, на успех которого рассчитывали все и более всех сам Пётр Ильич, не расшевелило публики. По окончании действия начались вызовы автора, шли всё возрастая, хотя при явственном шиканьи небольшой, но энергической части слушателей. В последнем действии очень понравился дуэт Солохи и Оксаны. На следующих представлениях его даже повторяли».

Сам Пётр Ильич об успехе «Вакулы» в письме к С. И. Танееву говорит: «Вакула» торжественно провалился. Первые два акта прошли при гробовом молчании публики, за исключением увертюры и дуэта Солохи и беса, которым аплодировали. В сцене головы и, особенно, дьяка много смеялись, но не аплодировали и никого не вызывали. После третьего и четвертого акта меня по многу раз вызывали, но при сильном шиканьи значительной части публики. Второе представление прошло несколько лучше, но всё же можно с уверенностью сказать, что опера не понравилась и вряд ли выдержит более пяти или шести представлений. Замечательно, что на генеральной репетиции все, в том числе Кюи, предсказывали большой успех. Тем тяжелее и огорчительнее мне было падение оперы. Не скрою, я сильно потрясён и обескуражен. Главное, что ни на постановку, ни на исполнение нельзя было жаловаться. Всё сделано толково, старательно, роскошно. Декорации просто великолепны. Из исполнителей я недоволен только Рааб. Солоха (Бичурина) была великолепна. Бес тоже очень хорош. Вакула лишён голоса, но пел с большим увлечением. Дьяк бесподобен. Словом, в неуспехе виновен я. Опера слишком запружена подробностями, слишком густо инструментована, слишком бедна голосовыми эффектами. Теперь только я понял, почему, помните, когда я в первый раз играл «Вакулу» у Рубинштейна, вы все остались холодны и недовольны. Стиль «Вакулы» совсем не оперный – нет ширины и размаха».

В 1885 году Пётр Ильич, умудрённый сценическим опытом, решил реанимировать «Кузнеца Вакулу». 4 марта он писал Модесту из Майданова, где жил в ту пору: «Работа моя идёт не особенно скоро, но как я доволен ею! Как мне приятно подумать, что мой «Вакула» вынырнет из реки забвения. Модичка, выдумай мне новое название для этой оперы. Я не хочу ни «Кузнец Вакула», ни «Ночь перед Рождеством», ни «Царицыны башмачки», а нужно что-нибудь другое».

28 апреля 1885 г.Чайковский сообщал Надежде Филаретовне фон Мекк:

«Я ездил в Москву, потому что был вызван по делу о постановке моей оперы “Черевички” (переделанной из “Кузнеца Вакулы”) в будущем сезоне. Приезжавший в Москву директор театров Всеволожский оказал мне большое внимание. Московское театральное начальство прошлой зимой очень поощряло меня в моем плане переделки и положительно обещало поставить оперу, вследствие чего я и засел за работу перед постом и неустанно трудился два месяца. Когда же я кончил работу, эти господа начали всячески уклоняться от исполнения своего обещания. Но Всеволожский распорядился не только о включении «Черевичек» в репертуар на будущий год, но и о том, чтобы обстановка была самая роскошная. Я присутствовал на заседании, в коем обсуждалась эта обстановка, и совершенно доволен и счастлив при мысли, что моя опера (к которой я всегда питал особенную слабость) появится в самом блестящем виде. Директор командировал декоратора Вальца в Царское село для воспроизведения какой-то янтарной гостиной и залы тамошнего дворца».

20. «Лебединое озеро»

Заказ написать музыку для балета «Озеро лебедей» поступил из дирекции Большого театра весной 1875 года. В письме Римскому-Корсакову от 10 сентября Чайковский признавался, что «взялся за этот труд отчасти ради денег, в которых нуждаюсь, отчасти потому, что мне давно хотелось попробовать себя в этого рода музыке». Кашкин вспоминал, что Чайковский «набрал из театральной библиотеки балетных партитур и начал изучать этот род композиции в деталях, в общем приёмы её были ему известны из посещений балета».

24 марта 1876 года Пётр Ильич писал Модесту из Москвы: «В конце этой недели я уезжаю на всю святую к Косте Шиловскому в деревню Глебово. Хочу уйти от всей суеты, сопряжённой с праздниками в Москве, и заняться хорошенько балетом, который непременно нужно окончить и притом как можно скорее. Вчера в зале театральной школы происходила первая репетиция некоторых нумеров из первого действия этого балета. Если б ты знал, до чего комично было смотреть на балетмейстера, сочинявшего под звук одной скрипочки танцы с самым глубокомысленным и вдохновенным видом. Вместе с тем завидно было смотреть на танцовщиц и танцоров, строивших улыбки предполагаемой публике и наслаждавшихся лёгкой возможностью прыгать и вертеться, исполняя при этом священную обязанность. От музыки моей все в театре в восторге».

12 апреля Чайковский вернулся в Москву с уже законченной партитурой балета. В конце её написано: «Конец!!! Глебово, 10 апреля 1876 г.».

Премьера балета «Лебединое озеро» состоялась только 20 февраля 1877 года в бенефис балерины Пелагеи Карпаковой. «Театр был положительно полон, – писал один из очевидцев, – что объясняется единственно интересом публики послушать новое музыкальное произведение одного из видных и довольно популярных русских композиторов. Если судить по количеству вызовов, которыми публика приветствовала композитора, то, пожалуй, можно сказать, что балет его имел успех». Балет пользовался успехом у зрителей и выдержал на сцене Большого театра почти шесть сезонов и 39 спектаклей. Поставлен он был балетмейстером Рейзингером.