Текст книги "Чайковский. Музыка и жизнь"

Автор книги: Татьяна Рядчикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Так же они очень любили играть в школу: Петя был учителем, а Саша, Ипполит и другие дети – учениками. Петя давал им уроки грамоты. Саша впоследствии говорила, что она таким образом выучила азбуку и научилась читать по складам. Дети боялись своего строгого учителя, он легко раздражался и наказывал непослушных и невнимательных тем, что лишал на два-три дня игры в школу, а это было самым страшным наказанием.

Амалия вспоминала, что также они играли в «похороны куклы», что, как видно, отразилось в «Детском альбоме» Петра Ильича Чайковского.

1 мая 1850 года семья Чайковских увеличилась сразу на двух детей – родились близнецы Анатолий и Модест. Петя сообщил в письме Фанни, что близнецы кажутся ему двумя ангелами, сошедшими на землю. И ещё он пишет, что, когда ему грустно, он играет на рояле. Звуки его преследовали постоянно, где бы он ни был, что бы ни делал. Он сочиняет, фантазирует на рояле. По словам двоюродной сестры Лиды, Петя играет как взрослый.

3. Санкт-Петербург. Училище правоведения

В августе 1850-го года Александра Андреевна повезла Петю в Петербург, чтобы устроить его в какое-нибудь училище. Сначала хотели отдать в Горный корпус, где учился Коля, но по размышлению устроили Петю в Училище правоведов. Благодаря хорошей подготовке, Петя одним из первых сдал вступительный экзамен и был принят в приготовительный класс. Из писем Ильи Петровича к жене следует, что решение не отдавать Петра Ильича в Горный корпус, куда он был приписан сразу после рождения, как сын горняка, было подсказано желанием уберечь нервного, впечатлительного мальчика от сурового режима корпуса. Кроме того, срок обязательной службы по окончании учения в Горном корпусе был намного больше, чем в Училище правоведения. Весьма вероятно, что здесь имели место и советы братьев Вакар. Модест Ильич пишет в «Жизни Чайковского»: «Первоначальное намерение родителей было не разлучать двух старших сыновей и поместить в то же заведение – Горный корпус. В силу каких соображений это намерение изменилось, отчего было избрано для младшего Училище правоведения – совершенно неизвестно. Как догадку, можно выставить предположение, что оно было очень рекомендовано старинным приятелем Ильи Петровича – Модестом Алексеевичем Вакаром, у которого Николай был на попечении.

Брат Модеста, Платон Алексеевич, впоследствии игравший большую роль в жизни Петра Ильича, был правовед и, как все они, очень преданный своей alma mater. Человек он был прекрасный, начинал тогда блестящую карьеру, и очень вероятно, что по его рекомендации, и, видя на нём хорошее влияние школы, было решено доверить ей воспитание второго сына. Но возможно также, что это учебное заведение, будучи тогда ещё молодым, имея вообще отличную репутацию, заставляло много говорить о себе и поэтому, независимо от влияния Вакара, обратило на себя внимание Александры Андреевны».

Илья Петрович, оставшийся в Алапаевске, напоминал жене, чтобы она «не забыла, конечно, подумать и о музыке», и наказывал «почаще ездить на гулянья и в театры». 22 августа Петя побывал с матерью на представлении оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя». Первый раз в жизни он услышал русскую оперу в исполнении большого оркестра, хора и певцов. Десятилетнего мальчика поразила красота и сила музыки. Сестра Глинки, Людмила Ивановна Шестакова, позже вспоминала, как Чайковский говорил ей, что «ему особенно дорога первая опера Глинки, ибо он слышал её в счастливые годы своей юности».

Александра Андреевна прожила в Петербурге до конца сентября, навещая сына в приготовительных классах и забирая его домой в воскресные дни. Но очень скоро настало время возвращаться ей в Алапаевск. Александра Андреевна должна была вернуться к семье, маленьким близнецам, оставив Петю в Петербурге. Она догадывалась, что подготовить его к разлуке не удастся и что её отъезд в Алапаевск будет для него непереносим.

– Вот Коленька, – говорила она, прижимая сына к себе,– учится, радует папашу. Умный мальчик, он свыкся. И тебе стерпится, Петруша.

Пока ехали, Петя вздыхал, хлюпал носом и ладошками растирал по щекам изредка скатывавшиеся слезинки, он казался сравнительно спокойным. С приездом же к месту разлуки Петя потерял всякое самообладание. Припав к матери, он не мог оторваться от неё. Ни ласки, ни утешения, ни обещания скорого возвращения не действовали. Он ничего не слышал, не видел и только цеплялся за что мог, не желая отпускать мать от себя. Пришлось прибегнуть к насилию, и бедного ребёнка буквально оторвали от матери. Наконец она села в экипаж. Лошади тронули, и тогда, собрав последние силы, мальчик вырвался из рук сопровождающего родственника:

– Мамашенька, не оставляйте меня! – кричал мальчик. Он с безумным отчаянием бежал за тарантасом, старался схватиться за подножку, за крылья, за что попало, в тщетной надежде остановить его. Никогда в жизни без содрогания ужаса Петр Ильич не мог говорить об этом моменте.

Два года он провёл в непрестанном ожидании встречи с родителями и не тускнеющих воспоминаниях. «В Алапаихе (так он называл Алапаевск) сегодня торжество, Михайлов день», – пишет он в своём первом письме из Петербурга. – «Помните ли, милая мамаша, как в тот день, когда я уезжал, я посадил плющ? Посмотрите, пожалуйста, как он растёт». В другом письме он пишет: «Милые и прекрасные Папаша и Мамаша! Я очень скучаю…».

25 апреля Петя праздновал свой день рождения и очень плакал, вспоминая счастливое время: «Я в первый раз буду проводить его без вас, и буду радоваться, только вспоминая, как проводил этот день в прошлом году», «часто вечером вспоминаю я о вас, об Алапаихе, о Воткинске». Воспитатели заметили тихого грустного мальчика и, как могли, старались его приласкать. Товарищи тоже любили Чайковского и звали его ласково «Чаинька» за его незлобивый характер, мягкость, деликатность в отношениях со всеми и умение дружить. «Чайковский был любимцем не только товарищей, но и начальства, вспоминал друг Пети по училищу Фёдор Маслов. – Более широко распространённою симпатией никто не пользовался. Начиная с изящной внешности, всё в нём было привлекательно и ставило его в совершенно исключительное положение». По словам другого друга, Владимира Герарда, «приветливость и деликатность в отношениях со всеми товарищами делали Чайковского всеобщим любимцем. Я не помню ни одной крупной ссоры его, никакой вражды с кем-либо». Иван Турчанинов, один из самых ранних приятелей Петра Ильича, вспоминал: «Несомненно, в Чайковском было что-то особенное, выделявшее его из ряда других мальчиков и привлекавшее к нему сердца. Доброта, мягкость, отзывчивость и какая-то беззаботность по отношению к себе были с ранней поры отличительными чертами его характера». Но, видимо, оторванность от семьи, нехватка материнского тепла и отцовской ласки влияла на поведение Пети. В Училище процветало курение, и Пётр Ильич, как пишет брат Модест, «был одним из отчаяннейших курильщиков». В Училище правоведения преподавались музыка и пение. Учителем музыки был Франц Давыдович Беккер – знаменитый рояльный фабрикант, а пению воспитанников учил Гавриил Акимович  Ломакин. У Пети был великолепный голос – сопрано, и со дня поступления он был певчим в хоре. После спевок, когда Ломакин уходил из класса, Петя садился за фисгармонию и фантазировал на заданные темы. Можно было назвать ему какую-нибудь мелодию, и он без конца варьировал ее. Темами для импровизаций в основном были недавно слышанные новые модные оперы. Однажды Петя играл на рояле весёлую польку, а другие ученики танцевали и наделали столько шума, что разгневали преподавателя, живущего этажом ниже. При его появлении все кинулись врассыпную, и только один Петя замешкался. На вопрос: кто именно танцевал, Петя ответил, что танцующих было так много, что он никого не запомнил. Однако дежурный воспитанник запомнил всех и доложил воспитателю. Воспитатель рассердился ещё больше и назвал Петю лгуном. По этому поводу брат Петра Ильича Модест написал: «Можно пожелать, чтобы побольше лгали таким образом, потому что всякий, знающий школьную жизнь, поймёт, что товарищ, в данном случае, просто не желал выдать товарищей». Со своими друзьями Владимиром Адамовым и Владимиром Герардом Петя любил бегать в итальянскую оперу, а потом изображать певцов Бозио, Тамберлика, Дебассини, Бернарди в опере «Вильгельм Телль» или «Севильский цирюльник» под восторженный хохот товарищей, смотревших на музыкальное искусство, как на пустую приятную забаву. Никто в те годы не мог и предположить в Чайковском будущего композитора. «Мои занятия музыкой в течение девяти лет, которые я провёл в этом училище, были весьма маловажны… – вспоминал Пётр Ильич. – И когда я возвращался во время каникул в родительский дом, там также целиком отсутствовала музыкальная атмосфера, благоприятная для моего музыкального развития: ни в школе, ни в семье никому не приходило в голову представить меня в будущем кем-либо другим кроме государственного служащего!». Владимир Герард рассказывал Модесту Ильичу: «Я отлично помню, как после спевок в Белой зале по уходе… Ломакина Пётр Ильич садился за фисгармонию и фантазировал на задаваемые нами темы (конечно, большей частью из модных опер). Нас это забавляло, но не внушало никаких надежд на его славу в будущем». Фёдор Маслов вспоминал, что «в музыкальном отношении Чайковский, конечно, занимал первое место, но серьёзного участия к своему призванию ни в ком из товарищей не находил. Их забавляли только музыкальные фокусы, которые он показывал, угадывая тональность и играя на фортепиано с закрытой полотенцем клавиатурой и прочее». Модест Ильич писал: «В Училище мысль о композиторской деятельности не давала ему покоя, но вместе с тем он чувствовал, что из окружающих никто не верит его таланту, и поэтому проговаривался о своих мечтах очень редко. Из ближайших приятелей только Турчанинов сохранил в памяти, как Пётр Ильич говорил ему, что непременно напишет оперу, а Турчанинов дал слово присутствовать на её первом представлении, но сдержать обещание ему удалось только в день представления третьей оперы Чайковского, «Вакулы». Иван Николаевич пошёл за сцену, напомнил старому товарищу ребяческие мечты их, и приятели горячо обнялись. Кроме того, Пётр Ильич рассказывал мне, как однажды, идя по спальне младшего курса с одним товарищем (к сожалению, фамилию его я не запомнил), он (Пётр Ильич) отважился высказать уверенность, что из него (Петра Ильича) выйдет знаменитый композитор. Промолвившись, он сам испугался безумия своих слов, но, к удивлению, слушатель не поднял его на смех и не только не стал опровергать, но поддержал его в этом самомнении, чем до глубины тронул непризнанного музыканта». Этим товарищем, фамилию которого Модест Ильич не запомнил, был Сергей Киреев, которому Пётр Ильич очень симпатизировал и которому посвятил свой романс «Мой гений, мой ангел, мой друг». Считалось, что этот романс Чайковский посвятил своей матери Александре Андреевне, но нет, этот романс навеян романтическим отношением Петра Ильича к младшему соученику по Училищу Сергею Кирееву, портрет которого и ныне висит на стене в доме-музее Чайковского в Клину. Петя был способный, но не слишком прилежный ученик, отличался беспорядочностью, неряшливостью, рассеянностью. Эти качества были присущи ему с ранних лет. Ещё в Воткинске Фанни заметила, что «Петя далеко уступал брату Николаю по внешности, и, кроме того, отличался неряшливостью. Вечно с растрёпанными вихрами, небрежно одетый, по рассеянности где-нибудь испачкавшийся, рядом с припомаженным, элегантным и всегда подтянутым братом, он, на первый взгляд, проигрывал ему, но стоило побыть несколько времени с этим неопрятным мальчиком, чтобы, поддавшись очарованию его ума, а главное – сердца, отдать ему предпочтение перед другими детьми. Так и в Училище Петя «перетаскал товарищам чуть ли не всю библиотеку отца, но зато и сам, пользуясь чужими книгами, не заботился об их возвращении… Петя всегда был без учебников и выпрашивал их у товарищей, но, с другой стороны, его пульт был тоже как бы общественным достоянием. В нём рылся, кто хотел… В старшем курсе, во время экзаменов, – вспоминает Фёдор Маслов, – я как-то готовился с ним вместе. Местом занятий мы избрали Летний сад, и чтобы не таскать с собой записок и учебников, прятали их в дупло одной из старых лип, прикрытое от дождя сверху досками. По окончании каждого экзамена я вынимал оттуда мои бумаги, Чайковский же постоянно забывал это делать и его учебные пособия, может быть, и поныне гниют в одном из деревьев Летнего сада»!!!

4. Воссоединение семьи. Смерть матери

В мае 1852 года мучения Петруши наконец закончились: вся семья Чайковских поселилась в Петербурге. Из Алапаевска пришлось уехать, так как хозяевам завода, да и местным властям не понравилась кипучая деятельность Ильи Петровича. Пенсия и скопленный на Урале некоторый капитал позволяли Илье Петровичу вернуться в Петербург и посвятить свою жизнь семье. Петя был счастлив: теперь после шести дней обучения на выходной его забирали домой. Иногда мать навещала Петрушу в Училище, и он был ужасно рад, когда ему удавалось увидеть её из окна и послать воздушные поцелуи.

На лето Илья Петрович снял дачу на Чёрной речке.  В доме оказались три барышни: сестра Зина (дочь Ильи Петровича от первого брака), Лида и кузина Анна; тут же появились кавалеры, зазвучали польки, вальсы, закружились юбки, забряцали шпоры. И под это веселье были сданы экзамены, наступили каникулы. Петя и Коля переехали домой.

В это время Петя сблизился со своей кузиной (двоюродной сестрой) Анной Петровной Чайковской (в замужестве Мерклинг), несмотря на то, что она была старше его на десять лет. По словам Модеста Ильича, «им недостаточно было проводить неразлучно время по праздникам; по будням они переписывались и, интересуясь малейшими подробностями жизни друг друга, обменивались самыми интимными тайнами сердца. В Училище Пётр Ильич в рассеянности называл товарищей «Annette»… Он поимённо мог перечислить всех её институтских подруг, она же знала до подробностей правоведскую жизнь». Их связывала как взаимная симпатия, так и любовь к проказам. Модест Ильич рассказывает: «Рядом с дачей Чайковских жила какая-то сварливая полька сомнительного поведения, страстная любительница индюшек. И вот Петя со своей любимицей задались целью изводить соседку. Они начинали вблизи её птички петь дуэт «Видишь ли ты эту лодку». Индюшки принимались гоготать, а вслед затем в окне появлялась полька и осыпала проказников бранью. Это приводило их в восторг и продолжалось до тех пор, пока однажды у окна не показался какой-то усач, который сумел напугать их так, что этой выходки повторить уже было нельзя. Будучи товарищем Анны Петровны в проделках, он считал себя обязанным быть её защитником и покровителем в других случаях. Однажды летним вечером, когда три барышни на балконе своей комнаты, бывшей наверху, перед тем, чтобы ложиться спать, поверяли друг другу тайны сердца, к ним вбежал встревоженный Петя и объявил, что Коля с братом Анны Петровны, Ильей, – юноши, тщетно предъявлявшие права на ухаживателей, – подставили лестницу и подслушивают конфиденции барышень. Холодная вода, вылитая на головы двух любопытных воздыхателей, была их наказанием. Поведение нашего героя, очень благородное относительно барышень, тем не менее всё-таки было маленьким предательством относительно братьев». (Позже Пётр Ильич посвятил своей подруге Аннете Мерклинг шуточный «Менуэт-скерцозо» для фортепиано).

Зина и Лида стали невестами. В январе 1854 г. Зина вышла замуж за Евгения Ивановича Ольховского и уехала с мужем на Урал. Лида была помолвлена со старшим братом Евгения Ивановича, Николаем Ивановичем Ольховским. Жизнь шла своим чередом, и ничто не предвещало беды. Но 13 июня 1854 года Александра Андреевна Чайковская заболела холерой и умерла.

Только в 1856 году Петя почувствовал себя в состоянии написать о случившемся Фанни Дюрбах: «Наконец, я должен Вам рассказать про ужасное несчастье, которое нас постигло 2 с половиной года тому назад. Через 4 месяца после отъезда Зины мама внезапно заболела холерой, и хотя она была в опасности, благодаря удвоенным усилиям врачей, она начала поправляться, но это было ненадолго; после трёх-четырех дней улучшения она умерла, не успев попрощаться с теми, кто ее окружал…».

Овдовев, Илья Петрович дочь Сашу отдал в Смольный институт, сына Ипполита – в Морской корпус, оставшись с четырёхлетними близнецами, Модестом и Анатолием. В конце 1854 года Илья Петрович съехался со своим братом Петром Петровичем и его большим семейством, в котором было пять дочерей (Анна, София, Александра, Лидия, Надежда) и три сына (Илья. Митрофан, Андрей). Дети Петра Петровича занимались музыкой, любили театр и танцы. Особенно очаровательны и веселы были все пять девушек. Три из них занимались в рисовальной школе при Академии художеств. Теперь, приходя по воскресеньям и праздникам из училища, Петя находил дома большое жизнерадостное общество молодёжи. До поздней ночи в доме звучали музыка, пение, смех. Петя играл на рояле.

«В это время, – говорила Анна Мерклинг, – его часто заставляли играть что-нибудь, что он играл по слуху. Он не любил этого и исполнял небрежно, только бы отделаться. Помню, меня это поражало. Поражало меня также выражение его детского личика, когда он играл один, для себя, смотря куда-то вдаль и, видимо, не замечая ничего из окружающего. При этом стоило заявить своё присутствие и как-нибудь обратить внимание на его фантазирование за роялем, – когда он думал, что его никто не слышит, – как он умолкал и бывал недоволен, если его просили продолжать».

В четырнадцатилетнем «правоведике» никто не предполагал будущего творца симфоний и опер, печать высокого призвания он спрятал в недоступную никому из окружающих сокровищницу своей души.

Илья Петрович, однако, был проницательным отцом и видел сильное увлечение Пети музыкой. В 1855 году он пригласил к сыну Рудольфа Васильевича Кюндингера, известного музыкального педагога, пианиста, композитора. Но Николай Кашкин говорит, что музыкальные способности Чайковского были вначале замечены попечителем Училища правоведения принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, который был страстным любителем музыки и именно он доставил Петру Ильичу уроки Кюндигера. Как бы то ни было, по утрам в воскресенье Петя начал занятия с Рудольфом Васильевичем. После занятий они завтракали и отправлялись в университет, где проходили концерты, слушали Мендельсона, Гайдна, иногда Моцарта и Бетховена, Россини и Доницетти, романсы. А вечером Петруша играл на рояле, приводя в восторг молодёжь.

Особенно игрой Петруши восторгались кузина Анна Мерклинг и сестра Саша. Они строили планы, как будут ездить в театры на оперы и как будут хлопать и вызывать обожаемого Петусю. Обсуждали даже, в каком платье поедут. Однажды никого в доме не было, и они так увлеклись этой фантазией, стали хлопать и кричать:

– Чайковского! Чайковского… автора… автора…

В эту минуту дверь распахнулась, вошёл Петя и церемонно раскланялся. Но вдруг крикнул:

– Чего орёте?

Девушки сконфуженно замолчали. Тогда он подозрительно взглянул на них и спросил:

– Ну, чего орали?

Пришлось сознаться. Петя покраснел и сказал:

– Ну и дуры. – Потом задумчиво посмотрел в окно и сказал: – А может быть…– и с этими словами вышел из комнаты. Саша захлопала в ладоши:

– Вот видишь, вот видишь, он и сам так думает…

Они считали его музыкальным гением но, опять-таки никто кроме них в те годы в Петре Чайковском будущего композитора не видел. Все смотрели на музыкальное искусство, как на пустую забаву, которой побаловаться можно, но серьёзного значения придавать нельзя.

Осенью 1857 г. старики-братья Пётр Петрович и Илья Петрович решили разъехаться.

Илья Петрович со своей семьёй поселился на Васильевском острове. Ведение хозяйства и воспитание близнецов он поручил пятнадцатилетней Александре Ильиничне, забрав ёё из института. Как все в доме, Петя подчинился её власти и стал, по словам Модеста Ильича, «избранным советником, главным образом, по части увеселений. Может быть, от этого вечерам с танцами и посещению театров было отведено во времяпровождении семьи слишком много места. Разорение Ильи Петровича остановило течение весело и счастливо начавшейся новой эпохи жизни Чайковских». Илья Петрович опять попал впросак, доверив своё состояние знакомой, которая, потерпев неудачу в делах, потеряла все деньги – и свои собственные и Ильи Петровича. В шестьдесят два года Илья Петрович оказался банкротом. Несмотря на бесконечные судебные тяжбы деньги возвратить не удалось, и Илья Петрович вынужден был заняться поиском работы. Осенью 1858 года он был назначен директором Петербургского технологического института с предоставлением просторной квартиры.

5. Чиновник в департаменте юстиции

Пётр Ильич 13 мая 1859 года окончил Училище правоведения с чином титулярного советника и поступил в Первое отделение департамента министерства юстиции. «В первые годы по выходе из училища, – пишет Модест Ильич, – он остаётся прежним юношей-школьником. Та же необузданная жажда веселья, то же постоянное стремление к удовольствиям во что бы то ни стало, тот же легкомысленный взгляд на серьёзные стороны жизни остались ему присущи на свободе, как были и в школе».

Днём Пётр Ильич сидел в канцелярии, строчил бумаги, а вечерами предавался развлечениям и вёл жизнь молодого повесы. Иногда ему приходилось просто разрываться, если бывали два приглашения, и он не знал, что предпочесть: балет или оперу. Друзья потешались над ним, но он так серьёзно рассуждал о «твёрдости носка» и «элевации», что сразу было видно знатока по части балета. Иногда он принимался дома или в гостях так ловко подражать балетным па и пению своих оперных любимцев, что было очевидно: его подлинное призвание в этой жизни – смешить народ всеми способами.

«В постоянной погоне за удовольствиями, – пишет Модест Ильич, – его раздражали, расстраивали те, кто напоминали одним фактом своего существования о каких-либо обязанностях, о скучном долге. Хороши стали те, с кем было весело, несносны – с кем скучно. Первых надо было искать и избегать вторых. Поэтому отец, младшие братья, престарелые родственники были ему в тягость, и в сношениях с ними зародилось что-то сухое, эгоистическое, пренебрежительное. Впоследствии мы увидим, до какой степени была поверхностна эта временная холодность к семье, но не констатировать её существования в эту пору его жизни нельзя. Он не то, чтобы не любил семьи, но просто, как всякий молодой повеса, тяготился её обществом, за исключением тех случаев, когда дело шло о каких-нибудь увеселениях или празднествах. Сидеть смирно дома – был крайний предел скуки, неизбежное зло, когда пусто в кармане, нет приглашений или места в театре».

Однако и в скучной канцелярской работе Пётр Ильич не переставал быть добрым и отзывчивым товарищем. Как-то, будучи помощником столоначальника, он проходил через комнату, где трудился писарь Волков. Пётр Ильич обратил внимание на его убитое лицо.

– Что с вами? – спросил Пётр Ильич.

– Меня лишили „гуся", – ответил расстроенный Волков, – а на эти деньги я рассчитывал уплатить долги. (На чиновничьем жаргоне «гусем» называлась наградная выдача к рождеству).

– А сколько? – поинтересовался Чайковский.

Сумма была небольшая, но для финансового положения не только Волкова, но и Чайковского она представлялась изрядной величиной. У Петра Ильича сейчас же явилась мысль помочь бедняку.

– Подождите, -сказал Пётр Ильич, – тут, верно, ошибка, я пойду справлюсь.

Через полчаса он вернулся.

– Это действительно вышло недоразумение, вот ваши деньги, мне их выдали.

На самом деле Пётр Ильич никуда, конечно, не ходил, а просто-напросто отдал свои деньги. Впоследствии Волков Ефим Ефимович стал знаменитым художником-пейзажистом.

Пётр Ильич продолжал вести светскую жизнь. Как писал Модест Ильич, «он смотрел на жизнь в какое-то волшебное стекло, сквозь которое мир представлялся ему в фантастической окраске». «Ты знаешь мою слабость? – писал 23 октября 1861 года Чайковский сестре Саше. – Когда у меня есть деньги в кармане, я их всегда жертвую на удовольствие. Это подло, это глупо, – я знаю; строго рассуждая, у меня на удовольствия и не может быть денег: есть непомерные долги, требующие уплаты, есть нужды самой первой потребности, – но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и веселюсь. Таков мой характер. Чем я кончу? Что обещает будущее? Об этом страшно и подумать. Я знаю, что рано или поздно (но скорее рано) я не в силах буду бороться с трудной стороной жизни и разобьюсь вдребезги; а до тех пор я наслаждаюсь жизнью, как могу, и всё жертвую для наслаждения. Зато вот уже недели две, как со всех сторон неприятности; по службе идёт крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастие; но всё это глупости, придёт время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращусь домой – и уж рассеялся».

Илья Петрович душой чувствовал, что призвание Пети всё же музыка, и ничего никому не говоря, поехал к Кюндингеру и спросил его начистоту:

– Есть ли у моего сына настоящий музыкальный талант?

И Рудольф Васильевич Кюндингер ответил так:

– Вынужден, может быть, огорчить Вас, милостивый государь Илья Петрович, но у Вашего сына Петра Ильича музыкального таланта нет. Есть способности и способности, прямо скажу, выдающиеся: поразительная тонкость слуха, память, отличная рука, но все это не даёт повода предвидеть в нём не только композитора, но даже блестящего исполнителя. Удивительного в этом ничего нет: молодых людей с такими данными встречаю я нередко.  Да и поймите, Илья Петрович, я испытал на себе, как тяжело положение музыканта в России. На нас смотрят в обществе свысока, не удостаивая равенства отношений… Нет, нет, прошу вас, не поощряйте увлечения Петра Ильича.

Однако Илья Петрович вечером за ужином неожиданно сказал:

– А, по-моему, Петруша, ты бы мог как-нибудь сочетать службу с музыкальными занятиями. По-моему, Петруша, у тебя настоящий музыкальный талант, и не поздно, нет, не поздно сделаться тебе артистом.

Пётр Ильич засмеялся:

– Ну, папаша, только я немножко пообвык в департаменте, а вы хотите, чтобы я пустился в изучение теории музыки? Стар я для этого.

П. И. Чайковский впоследствии высоко оценил свои занятия с Кюндингером в краткой автобиографической записке, написанной для своего французского издателя Ф. Маккара: «.. .я пробыл (в Училище правоведения) 9 лет, не занимаясь серьёзно музыкой, хотя в конце этого периода мой отец устроил мне уроки с одним превосходным пианистом, жившим в Петербурге, г-ном Рудольфом Кюндингером. Этому выдающемуся артисту я обязан тем, что понял, что моё подлинное призвание – музыка; это он сблизил меня с классиками и открыл мне новые горизонты моего искусства». Кюндингер был «первым, кто стал меня брать с собой на концерты, программа которых включала классические композиции».

6. Музыкальные классы. Петербургская консерватория

Пётр Ильич, несмотря на эпизодические занятия музыкой, был в музыке дилетантом, то есть любителем, имеющим только поверхностное знакомство с ней, но он чувствовал насущную необходимость, потребность в музыке. Очень часто он был одержим желанием, или, как он говорил, «поползновением», что-нибудь сочинить, хотелось погрузиться в омут музыки. Он стал разучивать симфонию Бетховена. «Эта музыка настраивала меня на грустный лад и на неделю превращала в несчастного человека. С той поры меня заполнило неистовое желание написать самому симфонию, каковое при каждом соприкосновении с музыкой Бетховена прорывалось снова, но я слишком сильно чувствовал тогда моё невежество, моё полное бессилие во владении композиторской техникой, и это чувство доводило меня до отчаяния. Я всё более и более впадал в уныние, испытывал глубокую неудовлетворенность своей судьбой, моя должность наскучила мне, я был разочарован и глубоко несчастен», – писал Пётр Ильич Чайковский. Когда он говорил об этом своим друзьям, те смеялись над ним.

В 1859 году произошло знаменательное событие: стараниями одного из выдающихся музыкальных деятелей, Антона Григорьевича Рубинштейна, и под покровительством великой княгини Елены Павловны было образовано Русское музыкальное общество, при котором открылись бесплатные музыкальные классы, которые разместились в Михайловском дворце. Классы были доступны для всех, и в них преподавали профессионалы. Желающие могли посещать курсы теории музыки, пения, хорового искусства, фортепиано, скрипки, виолончели. В дополнение к классам музыкального общества была образована бесплатная музыкальная школа хорового пения. Классы и школа быстро стали популярными, удивляя количеством и разнообразием тех, кто хотел учиться музыке, но не мог оплачивать частные уроки: среди них можно было увидеть чиновников, военных, купцов, лавочников и студентов, а также молодых женщин. Чайковский поступил в музыкальные классы. Он пишет в своей «Автобиографии»: «В 1861 году я познакомился с молодым лейтенантом гусарского гвардейского полка, большим почитателем истинной музыки, какое-то время даже посещавшим музыкально-теоретический курс, который Заремба (Николай Иванович) тогда преподавал для дилетантов. Этот офицер (Петр Платонович Мещерский), с которым меня вскоре связала сердечная дружба, немало удивился, когда однажды я начал импровизировать на фортепиано на предложенную им тему. Чем ближе он меня узнавал, тем более его изначальное удивление перерастало во внутреннее убеждение, что я музыкант с головы до ног и должен избрать музыку предметом серьезных и регулярных занятий. Он привёл меня к Зарембе, который взял меня учеником…».

В письмах сестре Саше, которая в ноябре 1860 года вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова и уехала с ним в родовое гнездо декабристов Давыдовых Каменку, будущий композитор пишет: «Я… начал заниматься теорией музыки и очень успешно; согласись, что с моим изрядным талантом (надеюсь, ты это не принимаешь за хвастовство) было бы неблагоразумно не попробовать счастья на этом поприще. Я боюсь только за бесхарактерность; пожалуй, лень возьмет своё, и я не выдержу; ежели напротив, то обещаюсь тебе сделаться чем-нибудь», «кто знает, может быть, ты через года три будешь слушать мои оперы и петь мои арии».

В музыкальных классах Чайковский выбрал теорию композиции: вначале он занимался не очень серьёзно – на первых ступенях изучения гармонии многое было уже хорошо знакомо, ему было неинтересно. Но однажды всё вдруг изменилось, и из ленивого ученика Чайковский превратился в упорного, серьёзного студента. Герман Ларош, консерваторский друг Петра Ильича, позже удивлялся его трудолюбию и энергии, с которою тот писал огромные музыкальные задачи. Чайковский отвечал, что первое время на курсах Михайловского дворца он занимался «кое-как, знаете, как настоящий любитель», и что однажды Заремба после класса отозвал его в сторону и стал увещать его относиться к делу серьёзнее, между прочим, говоря, что у него несомненный талант, и вообще выказывая неожиданно тёплое к нему отношение. Тронутый до глубины души, Пётр Ильич решил с этой минуты бросить свою лень и начал работать со рвением, которое так и не покидало его в течение всего консерваторского поприща.