Текст книги "Чайковский. Музыка и жизнь"

Автор книги: Татьяна Рядчикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Одним из первых московских друзей Чайковского среди музыкантов стал Николай Дмитриевич Кашкин, который так рассказывает о впечатлениях первого знакомства с Петром Ильичем:

– Пришедши однажды утром в свой фортепианный класс, я узнал от Николая Григорьевича о том, что его новый жилец прибыл и водворился в своей комнате; вместе с тем он предложил мне познакомиться с ним немедленно, на что я изъявил полнейшее согласие, и мы отправились в квартиру Рубинштейна, где я увидел в первый раз Петра Ильича, который показался мне очень привлекательным и красивым; по крайней мере, в лице его был ясный отпечаток талантливости, и, вместе с тем, оно светилось добротой и умом. Через посредство Лароша мы уже ранее знали друг друга заочно, вследствие чего мы встретились уже почти как знакомые, и наши отношения сразу приняли простой, товарищеский характер. Сколько мне помнится, я тут же предложил Петру Ильичу отправиться по окончании моего класса ко мне обедать, на что он согласился, и через несколько часов мы сидели уже в моей квартире. За обедом у нас, конечно, завязались оживленные разговоры, и мы проболтали очень долго, а может быть и поиграли в 4 руки на фортепиано, что Пётр Ильич всегда очень любил.

Весной 1866 года Пётр Ильич познакомился с актёром и певцом-баритоном Константином де Лазари. Однажды де Лазари остался ночевать в квартире Рубинштейна и утром велел слуге Рубинштейна Агафону подать чаю. Через мгновение он услышал другой голос, «нежный и похожий скорее на контральто», требующий того же. Надев халат, де Лазари отправился в соседнюю комнату и с удивлением обнаружил там молодого человека «очаровательной внешности, с чудными, выразительными глазами», бывшего ещё в постели.

– Что вам нужно? Я ещё не одет, – заявил молодой человек, смущённо закрывая свою грудь одеялом.

Де Лазари, заметив, что незнакомец ведет себя «точно пугливая барышня», сказал, чтобы тот не боялся и назвал свое имя.

– Я профессор здешней консерватории Чайковский, – ответил молодой человек.

– Вы – профессор?! – воскликнул де Лазари. – Что вы меня дурачите? Какой же вы профессор! Ученик какой-то.

– Ну как вам угодно, – как будто сердясь, ответил юноша.

Весёлый и общительный де Лазари, знавший всю театральную Москву, познакомил своего нового друга со знаменитым актёром Провом Михайловичем Садовским и не менее знаменитым писателем Александром Николаевичем Островским. Знаменитостям Чайковский сразу понравился: «с первого момента появления скромность, чудное лицо, милый смех и вообще какое-то особенное очарование П. И. Чайковского обворожили всех». Садовский особенно сильно полюбил Петра Ильича и относился к нему с какою-то влюбленностью. За ужином в Артистическом кружке Садовскому подают большое яблоко; он его тщательно чистит, режет на кусочки и даёт их Петру Ильичу понемножку, приговаривая: «ох, батюшка, ох, голубчик!» Лишь когда уже последний кусочек яблока съеден, Петру Ильичу позволяется уйти из кружка.

Артистический кружок тогда был центром, в котором собирались писатели, артисты Малого театра, музыканты и вообще люди, интересовавшиеся искусством и литературой. Кружок был основан Николаем Григорьевичем Рубинштейном при содействии Александра Николаевича Островского и князя Владимира Фёдоровича Одоевского и в первые годы своего существования собирал лучшую часть артистического общества Москвы. Собрания кружка не имели определённой программы, но почти всякий день устраивалось что-нибудь более или менее интересное. Здесь происходили чтения новых литературных произведений, устраивались музыкальные вечера, танцы.

Не по дням, а по часам росла популярность Чайковского. Это «был уже один из самых больших любимцев Москвы, не только как композитор, но и как человек, – вспоминал Константин де Лазари. – Да и нельзя было не любить его. Всё, начиная с его моложавой наружности, чудных, глубоких по выражению глаз, привлекало к нему неотразимо. Больше же всего – эта поразительная в таком таланте скромность и трогательная доброта. Никто не умел так задушевно, мило обойтись с каждым, ни у кого не было такого детски-чистого и светлого взгляда на людей. Каждый чувствовал, говоря с ним, какое-то тепло, какую-то ласку в звуке его голоса, во взгляде. В консерватории он был кумир учеников и учениц, среди товарищей – всеобщий любимец, во всяком кружке знакомых – самый желанный гость. Его просто разрывали на части приглашениями и, не имея духа отказать никому, он принимал их, но это его очень тяготило, потому что отвлекало от работы сочинительства».

6 марта 1866 года Чайковский писал братьям: «В пятницу игралась увертюра моего сочинения и имела успех: я был единодушно вызван и, говоря высоким слогом, приветствован громкими рукоплесканиями. Еще лестнее для моего самолюбия была овация, сделанная мне на ужине после концерта, который давал Рубинштейн. Я приехал туда последним и когда вошел в зал, раздались весьма долгие и продолжительные рукоплескания, причем я очень неловко кланялся на все стороны и краснел. За ужином, после тоста Рубинштейна, он сам провозгласил мой тост, причем опять овация. Пишу вам все это так подробно, ибо это, в сущности, мой первый публичный успех, а потому мне весьма приятный. Еще одна подробность: на репетиции мне аплодировали музыканты. Не скрою, что это обстоятельство прибавило Москве в моих глазах много прелести».

В двадцатых числах марта Пётр Ильич съездил в Петербург к братьям и родным, и пробыл там до 4 апреля. Он уехал из Петербурга в тот день, когда было совершено покушение революционера-террориста Дмитрия Каракозова на императора Александра Второго. Из Москвы Пётр Ильич писал братьям 7 апреля 1866 года:

«Путешествие совершил благополучно. Известие о покушении на государя дошло до нашего поезда уже на той станции, где мы пили чай, но только в неясном виде. Мы уже вообразили, что государь умер, и одна близ сидевшая дама даже проливала по этому случаю слезы, а другая восхваляла качества нового государя. Только в Москве я узнал, в чём дело. Овации здесь происходят уму непостижимые: например, в Большом театре, где я был, третьего дня давали «Жизнь за царя», но её-то (как сказал бы Ларош) вовсе не было. Как только появлялись поляки, весь театр вопил: «долой! долой! долой поляков!». В последней сцене 4-го акта, когда поляки должны убить Сусанина, актер, исполнявший эту роль, начал драться с хористами-поляками и, будучи очень силён, многих повалил, а остальные, видя, что публика одобряет такое посмеяние искусства, истины, приличия – попадали, и торжествующий Сусанин удалился невредимым, махая грозно руками и при оглушительных рукоплесканиях москвичей. В конце вынесли портрет государя и далее нельзя уже описать, что была за кутерьма».

11. Мятлева дача. «Зимние грёзы»

Лето 1866 года Пётр Ильич мечтал провести с близнецами Анатолием и Модестом в Каменке у сестры Александры. Но поездке не суждено было состояться ввиду плохого шоссе из Москвы до Киева. Он признался в письме к Саше: «я тебе скажу, что, кроме неудобства, меня останавливает также недостаточность финансов, ибо у меня на дорогу в Каменку хватает только в случае возможности ехать до Киева в дилижансе…». То есть у него хватало денег на прямую поездку, без пересадки. А при плохой дороге надо было делать пересадку в Довске, это удорожало поездку. Он поехал к братьям в Петербург, «чтобы всё это хорошенько обдумать и положить решение сообща».

Утром он приехал прямо с железной дороги к тётушке Елизавете Андреевне Шоберт и отдался радости свидания с братьями, не озаботившись приисканием себе ночлега. Квартира же тётушки оказалась переполненной, потому он вынужден был провести ночь, гуляя по улицам столицы и сидя на скамейке Адмиралтейского бульвара. На номер в гостинице денег не было. «Вообще, – как замечает Модест Ильич, – более сильной нужды Пётр Ильич никогда не знал ни до, ни после этого времени».

О поездке в Каменку, да еще втроём, уже не могло быть речи. Александра Ивановна Давыдова (свекровь Александры Ильиничны) пригласила Петра Ильича с братьями провести лето с её семейством на даче Мятлева, по Петергофской дороге. При финансовой помощи отца, Ильи Петровича, удалось-таки Анатолия отправить одного к сестре в Каменку. Сам же Пётр Ильич с Модестом поселился на всё лето у Давыдовых. Дача Мятлева находилась рядом с дачей Галова, где семья Чайковских проводила летнее время в бытность отца директором Технологического института, потому Петру Ильичу эти места были знакомы и он любил их. Рядом же, в десяти минутах ходьбы, поселился на лето и Илья Петрович в семействе своей нынешней жены Елизаветы Михайловны, так что видеться с отцом можно было по нескольку раз на день. Но сожаления о Каменке не оставляли Петра Ильича. 7-го июня 1866 г. он писал сестре: «Мы живем на Мятлевой даче, в сущности, совсем недурно, и если бы не постоянно грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной. Погода порядочная. Папашу вижу беспрестанно. Что за идеальные люди Давыдовы! Это для тебя не новость, а мне трудно удержаться не говорить о них: в такой интимности, как теперь, я никогда ещё с ними не жил, и мне приходится каждую минуту удивляться бесконечной их доброте».

На Мятлевой даче Чайковский писал свою первую симфонию «Зимние грёзы». Он писал не только днём, но и по ночам. «Несмотря на усидчивость и рвение, сочинение шло туго, и чем далее подвигалась симфония, тем нервы Петра Ильича расстраивались все более и более. Ненормальный труд убивал сон, а бессонные ночи парализовали энергию и творческие силы. В конце июля всё это разразилось припадками страшного нервного расстройства, такого, какое уже больше не повторялось ни разу в жизни. Доктор Юргенсон (Главный доктор Пажеского корпуса.), призванный лечить его, нашёл, что он был «на шаг от безумия», и первые дни считал его положение почти отчаянным. Главные и самые страшные симптомы этой болезни состояли в том, что больного преследовали галлюцинации, находил ужасающий страх чего-то, и чувствовалось полное омертвение всех конечностей. Насколько испытанные Петром Ильичем страдания от этой болезни были велики, можно заключить из того, что боязнь повторения её на всю жизнь отучила его от ночной работы. После этой симфонии ни одна нота из всех его сочинений не была написана ночью», – вспоминал Модест Ильич.

Будучи в Петербурге, Пётр Ильич показал эту незаконченную работу своим бывшим профессорам Антону Григорьевичу Рубинштейну и Николаю Ивановичу Зарембе. Оба преподавателя симфонию беспощадно раскритиковали, сильно обидев Чайковского. «Московскому Рубинштейну», Николаю Григорьевичу, симфония, напротив, очень понравилась, и в декабре, во время концерта Русского музыкального общества было исполнено из неё скерцо. Целиком симфония прозвучала 3 февраля 1868 года. Исполнение прошло с успехом, автора много раз вызывали. Это стало первым настоящим триумфом Чайковского.

12. Открытие Московской консерватории. Князь Одоевский.

1 сентября 1866 года состоялось торжественное открытие Московской консерватории. Много возвышенных тостов было сказано в этот знаменательный день. Но особенно запомнилось всем выступление князя Владимира Фёдоровича Одоевского, который был другом и Пушкина и Михаила Глинки. Он предложил тост «за преуспеяние русской музыки как искусства и науки!». Торжество закончилось концертом. Чайковский предложил: «Пусть первой музыкой, которая прозвучит здесь, будет музыка великого Глинки!» и, сев за рояль, Пётр Ильич наизусть сыграл увертюру к опере «Руслан и Людмила».

Князь Владимир Федорович Одоевский, старейший Рюрикович, был известным писателем и учёным по разным отраслям наук и искусств. Он принимал активное участие в судьбе консерватории и был близок со всем музыкальным миром Москвы.

Герман Ларош так говорит об Одоевском: «…это был поэтический и кроткий старичок, очаровательно любезный, полный доброты, склонный к энтузиазму, приветливый ко всем, а в особенности к молодому таланту, и в то же время поражавший многосторонней учёностью и отзывчивостью. Кабинет его, полный книг, музыкальных инструментов, чучел и каких-то непонятных нам физических аппаратов, походил на комнату Фауста. Да и сам Одоевский со своей ненасытной жаждой знания и идеальным полётом души имел в себе нечто фаустовское. При этом он любил общество и хотя был небогат, охотно давал маленькие обеды, к которым иногда сам приготовлял какое-нибудь экстренное, выдуманное им блюдо. По пятницам вечером у него собирались гости, и здесь наряду с великосветской красавицей, приехавшей в вырезном лифе, можно было видеть скромных учёных, артистов, даже учеников консерватории, одетых, во что Бог послал. Хотя княгиня всегда присутствовала, но чай князь делал сам, причем словесно учил, как наливать; сначала класть сахар, потом лимон, потом налить горячей воды и уже потом крепкого чая. В музыке он не принадлежал ни к какой партии: как его двери для всех сословий, так его сердце было открыто для всякого серьёзного направления. Кажется, что при своей энциклопедической отзывчивости, живости ума и склонности во всем находить хорошее, он и сам затруднился бы сказать, какое из современных направлений ему больше нравится. Влияния на молодое поколение он не имел никакого, для этого требуется энергия и резкость, соединенные с некоторою односторонностью, качества чуждые его богатой и уступчивой натуре».

Князь Одоевский с большой симпатией принял Чайковского под своё покровительство. Пётр Ильич был горд этим вниманием и всю жизнь благоговел к памяти князя, поощрявшего его первые шаги на композиторском поприще. В 1878 г. в одном из писем он так говорит о князе Одоевском: «Это одна из самых светлых личностей, с которыми меня сталкивала судьба. Он был олицетворение сердечной доброты, соединённой с огромным умом и всеобъемлющими знаниями, между прочим, музыки. Мне кажется, что ещё так недавно видел я его благодушное и милое лицо! За четыре дня до смерти он был на концерте, где исполнялась моя оркестровая фантазия «Фатум» – очень слабая вещь. С каким благодушием он мне сообщил свои замечания в антракте. В консерватории хранятся «тарелки», подаренные мне им и им самим отысканные где-то. Он находил, что я обладаю умением кстати употреблять этот инструмент, но был недоволен самим инструментом. И вот, чудный старичок пошёл бродить по Москве – отыскивать тарелки, которые и прислал при прелестном, хранящемся у меня письме».

Вот это письмо князя В. Ф. Одоевского к П. Чайковскому от 9-го февраля 1869 г.:

«Многоуважаемый Пётр Ильич! Я уже, кажется, вам говорил, что театральный «тарелыцик» портит вашу прелестную музыку безобразными ударами, за что я даже долгом счёл сделать отеческое внушение ему, что, по-настоящему, было бы прямым делом г. капельмейстера: он бьет в piatti по-балаганному, а не косвенно, тогда как лишь в косвенном направлении piatti дают хотя колокольный (смешанный), но все же музыкальный звук, который (т. е. господствующий) я даже поймал в резонатор. Правда, что театральные тарелки зазубрены (ebreches) и трудно их бить как следует. На таковом основании и в награду за ваше хорошее поведение (т. е. за мастерское сочинение музыки «Воеводы») позвольте поднести вам «пару тарелок», которые я выбрал с нарочитым тщанием; их звук, по резонатору, между фа и соль (как мне слышится, по крайней мере эти звуки господствуют). Делайте с ними, что хотите, велите употреблять при представлении вашей оперы, дайте в распоряжение консерватории – словом, спорить и прекословить не буду. Если же и затем «тарелыщик» будет бить в прямом направлении (когда именно в партитуре не обозначено, что требуется сухой звук) то, поелику это инструмент «турецкий», то и по «турецкому обычаю» (alia turca) следует наказать его, т. е. посадить на кол.

Всею душою уважающий вас кн. В. О.».

13. Чайковский-педагог

«Унылой чередой проходили для Чайковского его часы уроков теории; он откровенно скучал, с трудом удерживал зевоту», – вспоминал ученик Чайковского Ростислав Владимирович Геника. Тем не менее, ему был памятен «его тогдашний внешний облик: молодой, с миловидными, почти красивыми чертами лица, с глубоким, выразительным взглядом красивых тёмных глаз, с пышными, небрежно зачёсанными волосами, с чудной русой бородкой, бедновато-небрежно одетый, по большей части – в потрёпанном сером пиджаке, Чайковский торопливой походкой входил в свою аудиторию, всегда слегка сконфуженный, слегка раздражённый, словно досадуя на неизбежность предстоящей скуки. Его нервировала банальная обстановка теоретического класса с его партами и обычным старинным разбитым жёлтым роялем с шлёпающими пожелтевшими клавишами, с его чёрной с красными линиями доской; стоя у этой доски, Чайковскому приходилось писать нам задачи и примеры; я помню тот брезгливый жест, с которым он, бросив и мел и серое холщовое полотенце, обтирал пальцы об платок. Его досадовала непонятливость большинства учениц, тупое, поверхностное отношение к сущности искусства всех этих будущих лауреаток, мечтавших лишь об эстраде и уверенных в том, что публика, аплодирующая их игре, не будет интересоваться их теоретическими познаниями».

Певица Александра Николаевна Амфитеатрова-Левицкая оставила такое воспоминание: «Когда я поступила в Московскую консерваторию, П. И. Чайковский состоял в ней профессором гармонии и композиции. Среди его учеников о нём как о педагоге сложились самые противоречивые мнения: одни считали его не только гениальным композитором, но и идеальным педагогом. По их рассказам, Пётр Ильич всегда с большим интересом и вниманием просматривал работы учеников, терпеливо исправляя ошибки, и делал замечательные указания. Другие уверяли, что Чайковский относится к ним небрежно, несправедливо, что он одним ученикам уделяет много времени и совсем не обращает внимания на других. Одна из его учениц рассказала мне как пример небрежного отношения Петра Ильича к некоторым из его учеников следующий случай.

– Чайковский не только несправедлив, он ужасный «придира». На последнем уроке он придрался к пустяку и зачеркнул мою задачу, даже не просмотрев её.

– Почему же? – спросила я.

– Видишь ли, я отдельным восьмушкам не с той стороны хвостики приписала. Он рассердился, перечеркнул сверху донизу целую страницу красным карандашом; возвращая мне тетрадь, сказал с раздражением:

– Вам, – говорит, – раньше надо пройти науку о хвостах, а потом уж по гармонии решать задачи!

…По наружности Петр Ильич был довольно красив, но производил суровое впечатление. Выражение лица его было такое, как будто он постоянно был чем-то недоволен. Из-под нахмуренных бровей глаза глядели мрачно. На приветствие учащихся он отвечал едва заметным кивком головы. Он казался строгим и сердитым».

Однако Пётр Ильич охотно поощрял талантливых студентов. Сохранились воспоминания Самуила Литвинова, студента консерватории, будущего скрипача: «Впервые П. И. Чайковского я увидел в 1873 году на уроке гармонии, которую он у нас преподавал в Московской консерватории. Это был небольшого роста, нервный и подвижный человек. Он входил в класс быстрой походкой, с руками за спиной, слегка наклонив голову и смотря перед собой сосредоточенным и, как нам казалось, острым взглядом серых глаз. Пётр Ильич садился к фортепиано, брал карандаш, продев его между пальцами так, что второй и четвертый пальцы оказывались на карандаше, а третий под ним, а иногда наоборот, и, не выпуская его из пальцев, проигрывал наши задачи; на секунду остановившись, быстрым и резким движением подчёркивал скобкой параллельные квинты и октавы, продолжал затем игру далее. Заметно было, что наши ошибки раздражали его. Объясняя правила гармонии, Пётр Ильич не переставал прохаживаться по классу, характерно заложив руки за спиной, слегка наклонившись вперед. Мы его весьма побаивались (в то время мне было тринадцать лет)… Вышло так, что родители мои (я родился в небогатой еврейской семье), убедившись в том, что я «достаточно хорошо научился играть на скрипке», и не имея средств платить за меня в консерваторию, решили взять меня оттуда и готовить к другой карьере…

Однажды утром, сидя в безнадежном отчаянии дома и держа в руках мою обожаемую скрипку (с ней я никогда не расставался, ночью даже брал с собой в постель), я вдруг услышал стук подъезжающего экипажа, который остановился у крыльца нашей квартиры. Немедленно послышался нетерпеливый звонок, топот быстрых шагов по лестнице, отворилась дверь, и я увидел входившего П. И. Чайковского. Я бросился к нему, и через несколько минут мы уже катили с ним на извозчике в консерваторию. Дорогой он рассказал мне, что узнав о моей беде (я перестал бывать на уроках) и причине, вызвавшей её, он решил сделать меня своим стипендиатом, то есть вносить за меня плату в консерваторию. В этом же 1879 году… я окончил Московскую консерваторию с большой серебряной медалью».

В жизни вне консерваторских занятий Пётр Ильич был полным энергии, любящим повеселиться и пошутить. Об этом пишет в своих воспоминаниях друг Чайковского Иван Клименко: «Смешлив Петя был ужасно», «Петя обнаруживал удивительное самообладание при самых смешных положениях, которые он сам, впрочем, и создавал. Например, Пётр Ильич останавливает совершенно незнакомого человека, ехавшего навстречу на извозчике. Тот смотрит с вопросительным недоумением на Петю и приподнимает шапку, а Петя ему: “Ах, извините! Я ошибся, пожалуйста, простите!” Всё это было проделано им так серьёзно, что я никоим образом не мог подумать, что это есть ответ Пети на моё предложение раскланиваться с незнакомыми людьми, что мы иногда проделывали с ним». Или другой случай. В компании Рубинштейна, Юргенсона, Кашкина, Губерта и Клименко Чайковский как-то ехал в поезде: «Петя расшалился, изображал “балетные” речитативы (он чудно это делал), становился в разные балетные же позы; вдруг предлагает нам: “Хотите, господа, я пропляшу мазурку перед дамами”. И не дождавшись ответа, с азартом запел мазурку из “Жизни за царя” и ринулся отважно с вдохновенным лицом к последнему купе, танцуя мазурку, а потом, сказав дамам скромно “pardon”, сделал при них же поворот назад и тем же аллюром мазурки возвратился к нам, сохраняя полную серьёзность выражения на лице. Потом, разумеется, он принял участие в нашем дружном хохоте». А однажды, спасаясь от назойливого визита оперного певца Корсова, Чайковский, со слов Римского-Корсакова, «целых три часа пролежал, не шевелясь, под диваном у себя в кабинете, на котором, в ожидании возвращения Чайковского, преспокойно расположился Корсов, желавший во что бы то ни стало повидать его и убедить сочинить для него вставную арию в оперу “Опричник”». Когда же, наконец, Корсов убрался, Пётр Ильич «как сумасшедший подбежал к письменному столу и тут же, задыхаясь от злобы, написал просимое. Можете себе представить, что это была за ария».

Но и друзья любили разыгрывать Петра Ильича. «Однажды Н. Г. Рубинштейн захворал, – вспоминает Кашкин, – пролежал целый день в постели, а вечером несколько человек из консерваторских профессоров собрались развлекать больного, в том числе и Пётр Ильич… Когда Пётр Ильич уселся в своей задумчивой позе, Николай Григорьевич обратился к нему жалобным тоном: “А слышал ты, Пётр Ильич, какой был ужасный случай неподалеку отсюда?” – “Что такое?” – жалобно в тон ответил Пётр Ильич. Тогда последовал длинный тягучий рассказ о бедном, плохо одетом мальчике, которого с утра послали продавать по улицам мороженые яблоки. Конечно, никто в такой мороз не покупает мороженых яблок, а мальчик жестоко зябнет, но не смеет вернуться домой, ибо ничего не продал. Наконец, его начинает клонить сон, но он знает, что на морозе сон есть смерть и потому всячески борется с пагубным желанием: бегает, прыгает, бьёт рука об руку. Однако ничего не помогает, сонливость берёт верх, мальчик, не будучи в силах далее бороться, садится на лавочку и засыпает. “ И что же ты думаешь? – закончился рассказ. – Просыпается уже мёртвым”. Эффект превзошел ожидания рассказчика, ибо Пётр Ильич, не заметив никакой несообразности, вскочил с места и с величайшим волнением, прерывающимся голосом сказал: “Ах, Боже мой, какой ужас!.. Проснулся и мёртв!..” Когда хохот присутствующих заставил Чайковского очнуться, то он не сразу сообразил, в чем дело, а потом с досадой стал говорить, что если так рассказывать, то всякий поверит».

Николай Кашкин рассказывает, что в консерватории «изредка на Петра Ильича находило состояние, когда он был совершенно погружён в себя, созерцая свой внутренний процесс творчества и относясь в это время до известной степени бессознательно ко всему внешнему миру и окружающим его. Его лицо принимало вид спокойной сосредоточенности, а глаза смотрели куда-то, как будто ничего не видя. Он, мне кажется, не отдавал себе отчёта в том, что с ним делается нечто особенное, и продолжал вести свой обычный образ жизни: аккуратно являлся в классы, поправлял, быть может, и рассеянно, работы учащихся, давал новые задачи и даже приходил на какие-нибудь сборища нашего товарищеского кружка и сидел молча в стороне, склонив немного голову и подпирая её правою рукой – это была его обычная поза, если он о чём-нибудь сосредоточенно думал. Он как будто слушал, что говорилось кругом, но плохо понимал, хотя и отвечал на обращённые к нему вопросы. В это время он мог выслушать и сказать любую бессмыслицу с самым серьёзным и спокойным видом. Мне он чрезвычайно нравился в такие минуты, и я не мог себе позволить подшутить над его состоянием, но другие, случалось, не выдерживали искушения. Так, например, Ларош, показывая на заглавном листе нот обозначение “Oeuvres posthumes”, спросил: «Пётр Ильич! Это значит сочинения, написанные “после смерти»? -Ну да, конечно, “после смерти”, – последовал спокойный ответ, а когда окружающие стали смеяться, то он им только сказал: «Ах, да отстаньте, Ларош, с вашими глупостями!».

14. Лето в Гапсале

Лето 1867 года Пётр Ильич встретил буквально в нищете. Убедившись, что в Каменку попасть на лето в этом году опять нельзя, Пётр Ильич решил взять с собой одного из близнецов (на двоих не хватало денег) и провести все каникулы в Финляндии, в глуши, подешевле. Так как предыдущее лето с ним был Модест, то на этот раз была очередь Анатолия. Модест же отправился в Гапсал, где на лето устроилась семья Давыдовых.

В наличии у Петра Ильича было сто рублей. На эти деньги Пётр Ильич рассчитывал прожить вдвоём всё лето и съездить на экскурсию на водопад Иматра. Прибыв в Выборг, Пётр Ильич и Анатолий пожили там несколько дней, ни в чём себе не отказывая, съездили на Иматру и с ужасом убедились, что деньги кончились. Им едва хватало на возвращение в Петербург, где у родных и знакомых они надеялись достать денег. Но в Петербурге не только негде было занять что-нибудь, но даже и остановиться. Илья Петрович с женой уехал на всё лето к старшей дочери Зинаиде на Урал, а квартиру свою сдал внаём. Других родственников и друзей тоже не оказалось: все разъехались. Оставалось одно: на последние рубли отправиться в Гапсал, где семья Давыдовых, конечно, приютит их.

«Денег у нас хватило, – вспоминал Анатолий Ильич, – чтобы ехать не иначе, как в третьем классе парохода. Помню, что назывался он «Константин». Как нарочно, в то время были холода, тёплой одежды у нас не было, а ехать в третьем классе означало быть всё время на палубе, и днём, и ночью, без права даже входить в общую каюту, чтобы обогреться. Мы оба очень страдали от стужи и невозможности сколько-нибудь удобно улечься на ночь. Мне, вместе с физическими страданиями, особенно было жалко видеть, как мучился Петя, видя меня в таких обстоятельствах. С нами ехал учитель французского языка в Училище правоведения, Кун. Петя на ночь выпросил у него плед, чтобы прикрыть меня, а сам, несмотря на мои мольбы и требования, оставался неприкрытый и всё время упрекал себя за свою непредусмотрительность и непрактичность».

В Гапсале Александра Ивановна Давыдова (свекровь Александры Ильиничны) с двумя дочерьми, Софьей Васильевной и Верой Васильевной, занимала дом. Рядом стоял небольшой домик, в котором жила бедная вдова с сыном. Она сдавала две комнаты, которые и заняли Пётр Ильич с братьями. Модест Ильич вспоминал: «Так как денег было у всех троих очень мало, то обед, состоявший из двух блюд, от кухмистера, брался только на две персоны. Вследствие этого все три брата жили немножко впроголодь. Помню до сих пор эти обеды, сопровождавшиеся весёлым хохотом над бедой и комическими эпизодами во время дележа, когда Пётр Ильич, распоряжавшийся им, становился в тупик, как справедливо разделить на «три» равные части «две» половины цыплёнка, или, когда он и я, оба очень мало разборчивые в еде, с жадным нетерпением смотрели на то, что нам оставит от своей порции с детства прихотливый и разборчивый Анатолий. Когда становилось очень голодно, три брата прибегали к кофе с горой булок в экстраординарные часы или же, против воли выдав свой голод перед Давыдовыми, пользовались их гостеприимством. Последние отлично знали настоящее положение, но предложить столоваться у них не могли, потому что сами брали себе еду из ресторана порционно и справедливо боялись отказа Петра Ильича обедать всегда с ними. И вот, добрейшим барышням приходилось прибегать к прозрачным хитростям, чтобы досыта накормить молодых людей. Выдумывались в виде partie de plaisir (весёлой вечеринки) какие-то ужины собственного, якобы, приготовления, поездки в лес с едой и проч. Кроме этой небольшой невзгоды, да и то принесшей гораздо более забавных минут, чем неприятностей, всё лето Пётр Ильич провел светло и бодро. Много работал над «Воеводой», а свободное время проводил в тесном и дружеском кругу приятных ему лиц».

15. Вера Васильевна Давыдова (Бутакова)

Пётр Ильич нравился девушкам. И если в Училище правоведения друзья звали его Чаинькой, то сёстры Лопухины, когда он гостил в имении Трубецких Ахтырка, дали ему прозвище «иволга», потому что впечатление, производимое им, напоминало радостное и светлое пение этой птицы».

Вера Васильевна Давыдова, младшая сестра Льва Давыдова, мужа Александры Ильиничны, была влюблена в Петра Ильича. Юрий Львович Давыдов в своих «Записках» писал, что «младшая дочь декабриста, Вера Васильевна Давыдова, в молодые годы была очень красивой, обладала изумительным цветом лица. Она неплохо рисовала и страстно любила музыку, недурно играла на рояле. Она много играла в четыре руки с Петром Ильичом во время его пребывания в семье Давыдовых. Общность интересов, обоюдный культ творчества Моцарта привели ещё совсем юных людей к взаимному увлечению. Со стороны Веры Васильевны это чувство было особенно глубоким. Роман продолжался около трёх лет, но более близкое знакомство Петра Ильича с Верой Васильевной… открыли ему глаза на присущий Вере Васильевне снобизм, чрезмерную любовь к высшему свету и поклонение великим мира сего. Всё это было чуждо Петру Ильичу и действовало на него охлаждающе».