Текст книги "Кама с утрА. Картинки к Фрейду"

Автор книги: Татьяна Розина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Анжелка, не сгущай краски… я могу не только на заводе у станка. Попробую устроиться куда-нибудь в бюро. Я же английский знаю.

– Ну, и дура же ты законченная! В бюро! И опять будут тебя трахать. Шефы и начальники. Пока у тебя товарный вид, конечно, будет. А как выработаешься, выкинут за ненужностью и новую на твоё место возьмут. И, заметь, трахать твои шефы будут тебя за бесплатно! Ну, за мизерную зарплату, которой тебе на чулки едва хватит. Ты этого хочешь?

Анжелка прикурила длинную сигаретку, выпустила дым и отставила руку, манерно отставив мезинчик. Она внимательно смотрела мне в глаза и, видя, что я терзаюсь, решила добить, вспомнив ещё один аргумент.

– Да, кстати… переводчица хренова. Говоришь, английский знаешь? Так тебе зелёная дорога к Интуристу. С твоими данными и твоим английским будешь там иметь успех… и ты пойми, главное ведь даже не то, что иностранцы это тебе «не лишь бы кто», а приличные, ухоженные мужики, и даже не то, что за секс с этими джентльменами ты ещё будешь зелень стричь, так у тебя, заметь, у тебя, дуры… ещё и шанс будет.

– Какой, господи, шанс? – обречённо спросила я, почти сдавшись.

– Да какой же ещё? Шанс убраться из этого дерьма… Ни на заводе, ни даже в бюро у тебя такого шанса не будет. А вот около Интуриста он есть. И какой!

Мысль о коренных изменениях в жизни в виде перемены страны проживания засела в меня глубоко. А брак с иностранцем как решение проблемы стал моей мечтой. Большинство девиц, занимающихся горизонтальным бизнесом, делали это в погоне за деньгами, я же в основном ради того, чтобы найти мужа и убраться подальше от самой себя. От всего, что пришлось пережить в детстве и в период пубертата.

Мне почти удалось поймать «птицу счастья» в лице толстого, но вполне приветливого Дитера из Франкфурта, который на Майне. Холёный бюргер со всем и при всём. Как говорится то, что доктор прописал. У нас с ним всё складывалось как нельзя лучше и ничто не предвещало провала. Моя мечта грозила превратиться в реальность. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Она решила гвоздануть меня по башке в очередной раз. Дитер влюбился в Жанку. В Жанку, которую я подобрала на улице. Вернее, которую из жалости выкупила за сущие гроши у дешёвого сутенёра, где она подрабатывала, занимаясь минетом. И вот эта самая Жанка, Жанка-минетчица… стала обладателем моей мечты. Дитер женился не на мне, а на Жанке. Се ля ви. Жанка, а не я, отправилась за кордон. Я ей звонила пару раз. Но… «богатые тоже плачут». Что поделать?

Люди меняются, стоит им изменить свою жизнь. Жанка стала ныть, что Дитер противный, что он считает деньги и требует отчёта за потраченное на бензин и ещё какую-то ерунду.

– Представь, ты только представь… – задыхаясь, тараторила Жанка, пытаясь вывалить наболевшее мне в ухо, – вчера такой базар устроил. И за что? За что, я спрашиваю… за то, что я немного превысила скорость и принесли штраф. Радовался бы, что меня сфоткал автомат, а не полицейский остановил. То бы счёт был куда больше. Я ить пёрла выпившей.

– Мне бы твои заботы, девочка моя… – обречённо думала я про себя, без энтузиазма выслушивая Жанкины жалобы и почти не отвечая на произносимый ею понос.

Маленькая и хрупкая женщина-подросток, которую я так полюбила, осталась лишь в памяти. Жанка-минетчица, перебравшаяся во Франкфурт, стала фрау Яной Пфайфер…

Жанна

1.

Время бежит неумолимо. Иногда кажется дню нет конца. Да, что там дню… порой, час тянется невыносимо долго как каракатица. А иногда оглянешься назад и уже не видишь прошлого. Будто прошло не пять лет, а вечность. Исчезло оно во мгле, ты уже толком и вспомнить не можешь – то ли было, то ли приснилось. Когда-то казалось, что живу в болоте. Всё одно и тоже. Одно и тоже. Потом всё сменилось. И страна, и язык, и окружение. И опять… всё одно и тоже. Одно и тоже…

Серые будни Иваново слились в один ком недоваренного месива. Даже когда попала в Москву, несмотря на круговорот вокруг да около, лично у меня изменений больших в жизни не предвиделось. Днём сидела у тётки Светы, потом плелась к Седому. Там «принимала на грудь» полстакана водки, чтобы забыться и приступала к своей несложной работе… тупо распахивала рот и сосала, сосала, сосала. Я не видела ни того, кто ко мне подходил, ни то, что в меня совали. Перед глазами мелькали пёстро-говённые пятна чьих-то рубашек, джемперов, застиранных штанов.

Единственным ощущением того времени был запах. Вернее вонь. Вот её я имела через край. Её и запомнила навсегда. Невыносимые ароматы били в лицо, стоило стоящему передо мной мужику расстегнуть штаны. К горлу подкатывал ком, готовый вырваться наружу, но его, словно кляпом, забивали назад. Рвотные массы собирались внутри, просились выплеснуться, но…

Сейчас всё это вспоминается, как сон или история, услышанная от случайной попутчицы в купе ночного поезда. Даже те люди, с кем я общалась, мать, например, Светка, Седой… даже их лица растаяли и забылись. Да что Светка, даже Вероника ушла куда-то в туман. А ведь прошло всего-ничего.

Иногда кажется, что не время разделило меня от той, прежней жизни. А граница. Обычная географическая, политическая с погранцами и столбиками в полоску. Я их, правда, никогда не видела. В смысле столбики. Из Москвы к Дитеру прилетела на боинге, и столбики остались далеко внизу, на земле, под крылом самолёта. Из иллюминатора было не рассмотреть. Да и пограничников встречала только раз, когда приземлилась во Франкфуртском аэропорту. С тех пор больше я не летала на восток. А при пересечении границ на запад погранцы ни разу не встречались. Нет их тут. Да, тут много чего нет, что было в прошлой жизни. И много чего тут есть, о существовании чего там даже не знали. Именно эта разительная разница и создаёт впечатление иной жизни. Впрочем, это не впечатление, это действительно другая жизнь. Хуже или лучше, у каждого свой отсчёт. Но другая. Сто пудов другая.

Тогда, в начале девяностых, эта разница была особенно очевидной. Это теперь, говорят, в Москве есть всё. Правда не для всех, а для тех, у кого есть бабки. Но есть всё… как когда-то на Одесском рынке. Возможно сейчас Москву не отличить от Мюнхена. Не знаю, не была, не видела. Сравнивать не могу. Но тогда… тогда я прибыла из Москвы во Франкфурт, и сразу поняла, что попала в мечту.

Правда, это была не моя мечта, а Вероникина. Может, поэтому я чувствовала себя неуютно. Но как бы там ни было, моя жизнь перевернулась с ног на голову. А, может, наоборот. Трудно сказать, где же я стояла на ногах – в своём задрипанном Иваново, на грязном балконе заваленном хламьём или на дырявом и засаленном кресле Седого? Сто процентов могу утверждать, что та жизнь мне не нравилась. Но и жизнь среди сверкающих витрин магазинов, в огромном белом доме с окнами на всю стену и мужем-бюргером тоже не принесла мне радости. Тут, не меньше чем и раньше, я чувствовала себя стоящей на голове.

2.

Когда в первый раз я увидела Дитера, даже представить не могла, что через пару месяцев стану фрау Пфайфер. Это словосочетание, как и сам носитель этой фамилии, вызывало усмешку… я даже выговорить толком не могла. Теперь же я свыклась с этим именем и не знаю другого. Оно стало моей кожей и звучит вполне мило. С перелётом в Германию изменилось и моё имя. Почему-то Жанна произносилась немцами как Яна. Я не имела ничего против. Потерявши голову, по волосам не плачут. Поменяв страну проживания и фамилию, был ли смысл хвататься за имя? Тем более, ничто в прошлом не было мне дорого на столько, чтобы за него держаться.

То, что у меня есть шанс стать женой Дитера, Вероника поняла сразу. Дитер вообще оказался человеком мягким и податливым. Именно поэтому Вероника и ухватилась за него, решив использовать именно эти его качества. Ей казалось, что такого будет просто скрутить в бараний рог и припереть к стенам ЗАГСа. Она выгуливала своего толстячка как собачку на длинном поводке. Или сама была его собачкой. Кто знает

Вероника вцепилась в возможного жениха крепкой хваткой, но заметив, как тот сально заулыбался, увидев меня в прозрачной ночнушке, сделала правильный вывод. Она тут же сдала завоёванные позиции и, вспомнив классика марксизма, решила пойти другим путём. Говорят, если «невеста уходит к другому, то неизвестно кому повезло». Думаю, эта мудрая мысль вполне относится и к женихам. Дитер переориентировался на меня, Вероника утратила хахаля как возможного мужа, но неизвестно кому повезло. Впрочем, по прошествии нескольких лет, могу утверждать с точностью до одной десятой, что повезло-таки Веронике. Хотя я ведь не знаю, как сейчас живётся ей… и что немаловажно, как бы жила она с Дитером. Ведь всё так относительно. И то, что произошло со мной, совсем не обязательно должно было произойти с Вероникой.

Вероника, охотившаяся за иностранными женихами не первый год, неплохо разбиралась в их психологии. Вообще-то она настраивала себя на Америку. Но не потому, что её устраивал тамошний климат или её тянула туда богатая история страны. Вероника, как и я, мало что знала и о культуре штатов, и о её географии. Вряд ли она назвала бы и десяток штатов или имя первого президента. Просто все девчонки тогда мечтали свалить за океан. Думаю по принципу – чем дальше, тем лучше. Статуя свободы манила, как кусок сыра, подвешенный перед носом, манит ослика. Для нас Америка была таким сыром… Мы видели её в виде всевозможных ярких тряпок или красочных коробок печенья привезённых оттуда разовыми туристами или аппаратными счастливчиками, мотающимися на дикий Запад в служебные командировки. Мы ощущали её в форме заморских запахов, которыми источали заезжие гости из-за кордона но… протяни немного руку и дотронься до неё. Ухватить хоть кусочек Америки, удавалось мало кому. Для многих она осталась вожделенной, но несбыточной мечтой.

– Ага, вот она, поймала, – думала Вероника каждый раз, когда попадался на её крючок американец.

Но он ловился и соскальзывал, будто не рыба с чешуёй, а скользкий угорь. Каждый срыв переживался Вероникой с неимоверной истерикой. Она рыдала так, будто потеряла билет, номер которого совпал с выигрышем в миллион долларов.

– Вер, ну, Вер… – причитала я, пытаясь успокоить подругу, – брось плакать. Ну, что он, последний американец, что ли… попадётся ещё другой. А этот… бр… ты видела, какие у него ужасные прыщи…

– Да… прыщи, ну ты и дура… их же вывести можно… – выла натужно Вероника, – зато у него цепочка золотая на шее… толстая… в твой палец… ууууу

– А, может, она не золотая… а, может, он вообще не американец… а какой-нибудь португалец, прикидывающийся америкосом.

– Ладно тебе… пусть португалец. Какая разница? Всё равно иностранец…

Я придумывала разные отмазки, чтобы успокоить Веронику. Но никакие доводы и аргументы не помогали. Успокаивалась она лишь после третьей рюмки водки. Это была её норма успокоительного. Раскрасневшись, Вероника усаживалась по-турецки, подложив ноги под себя, и начинала турсучить гитару, надрывно воя, как «кобель на метель». Причём любила Вероника патриотические песни. Ну, или блатные. Патриотические, видно, остались в её памяти от дедушки-коммуниста. А блатные от гостей её непутёвого папаши.

– Постой, паровоз, не стучите колёса, – выводила Вероника своим грудным глубоким баритоном, а я сидела преданно и влюблённо глядя на неё.

Чёрная тушь, размазанная по щекам, казалась боевой раскраской индейцев. Губы и без того полные, с красной окантовкой помады вокруг рта, напоминали экзотический цветок, а маленький вздёрнутый носик, торчащий кверху, придавал Веронике залихватский вид. С плеча вечно спадала бретелька майки, и Вероника постоянно подтягивала её, будто стесняясь, что она слезет ниже нормы и оголит грудь. Жест был автоматическим. Вряд ли она стеснялась меня и уж, тем более, вряд ли думала об этом, когда пела и плакала.

Мне становилось невыносимо тоскливо. Было жалко Веронику, себя, мать, доживавшую век в Иванове, и даже тётку Светку и Седого. Я начинала хлюпать носом и подпевать, поскуливая. Мой тоненький писклявый голосок скорее напоминал повизгивание собачонки на луну. Обычно страдания по очередному провалившемуся сквозь землю американцу заканчивались в кровати. Прилично набравшись, мы, поддерживая друг дружку, ковыляли в спальню и валились на широкую постель. Иногда казалось, что едва упадём, провалимся в сон. Но у Вероники откуда-то появлялись силы и она словно просыпалась. Стоя на четвереньках надо мной, она начинала целовать, перебирая губами по телу от глаз и носа до пяток. Через пару минут, во мне заводился моторчик, и я начинала крутиться под подругой, очерчивая круги то вокруг её лица, то ниже, в районе паха.

Моя сексуальность развилась, и мне уже не хватало ласк, ограничивающихся поцелуями, пусть и в самые интимные места. Я просила Веронику проникнуть в меня, сделав, наконец, женщиной. Но она, даже в самые полуобморочные минуты возбуждения, подогретая изрядным количеством выпитого, не теряла голову и запрещала мне лишить себя девственности, хотя я не раз порывалась это сделать, то вооружившись толстым огурцом, то прихватив со стола пустую бутылку.

– Прекрати, слышь… – говорила Вероника, вырывая огурец и вставляя его в себя, – вот, вот… помоги лучше… мне… оно… хорошо… пойдёт… аааах… а тебе… рано… подожди… дольше ждала…

3.

Немецкий Дитер не входил в американские планы Вероники. Она никогда не ориентировалась на бундесов, как называли немцев её подружки интердевочки.

– Эти фрицы, фи… – крутила носом Вероника, когда попадался такой клиент на горизонте, – не мужики, а роботы. Всё по часам, всё по расписанию. Мне кажется они даже жён своих трахают по графику и плану. А рассчитываются… тьфу, – Вероника смачно сплюнула, – до последнего пфеннига просчитают, по тарифу, как положено. То ли дело американцы. Это наши люди. Нет, только туда… в страну Ротшильда и Рокфеллера! – декларировала моя подруга уверенным голосом.

Но когда она увидела Дитера, поняла, что сильно обманывалась насчёт немецкой ментальности.

– Слушай, Жанка… какого парня я сегодня подцепила, – восторженно воскликнула Вероника, вернувшись домой. – Ты только посмотри… – она вывалила из сумочки несколько пачек сигарет «Ротманс» с ментолом в красивых зелёных с золотом упаковках, коробку конфет и ещё какую-то мелочевку. – Это всё было куплено за просто так. За просто погулять. И что ты думаешь, кто это мне подарил? Немец! – Вероника почти выкрикнула последнее слово, видимо, желая обескуражить меня этой новостью. – Нет, это полное исключение из правил. Не мужик, а мечта. Добряк такой. Ты бы его видела…

Вероника решила – Дитер именно то, что нужно. Или как она любила говорить: «то, что доктор прописал!» Она приударила за немцем по большой программе – вспомнила все запасы прочитанного в далёком детстве, козыряла перед кавалером интеллектом, не надевала излишне коротких юбок, не носила чрезмерно высоких каблуков. Когда дело зашло в нужное русло, и Дитер заинтересовался ею не на шутку, Вероника расслабилась и привела жениха домой. Она была много привлекательнее меня. Хоть и молодая, но рельефная, похожая на женщину. С тонкой талией, но при этом с широкими бёдрами и увесистыми грудями. Вероника имела успех у мужчин и знала об этом. Ей не могло и в голову прийти, что Дитер переметнётся с неё на такой огрызок женщины, какой была я.

Я выглядела цыпленком, едва вылупившимся из скорлупы – тонкие ручки-плети, впалая грудь с торчащими сосками и вечно испуганный взгляд. Волосы я стригла коротким ёжиком, не желая возиться с мытьём и укладкой. Короткие волосы можно и не расчесывать. Неприязнь к шампуням у меня осталась с детства, когда мать, мечтающая вырастить у дочери косы, мучила еженедельными промываниями в тазу. Предварительно она мазала мою башку яичным желтком, который никак не хотел смываться обычной тёплой водой. В итоге мытьё превращалось в настоящую экзекуцию. Мало того, что в глаза лезла пена и невыносимо щипала, приходилось подолгу стоять, наклонив голову, в три погибели от чего нестерпимо ныла спина. С тех пор во мне воспиталась глубокая ненависть к длинным волосам.

– Красоту ничем не испортишь, – иронизировала я сама над собой, считая себя таким уж серым мышонком, которого не украсили бы даже длинные волосы.

С моей стрижкой и плоским, маловыразительным телом я мало напоминала женщину. Но как оказалось, и такие воробышки, как я, привлекают внимание некоторых мужчин. Вероника тогда не знала об этом. И просчиталась.

Лично мне не хотелось, чтобы Вероника вышла замуж и уехала в другую страну, хоть она и обещала по пьяни отписать на меня свою квартиру. Но даже в тяжёлом сне я не могла представить себя одной в этой квартире.

– Что я буду делать без тебя? – хныкала я каждый раз, когда на Вероникином горизонте показывался очередной кандидат в женихи. Но обычно надежды на брак рассеивались достаточно быстро, и я с радостью кидалась в объятия подруги, искренне успокаивая её своими ласками. Казалось, она не сможет расстаться со мной, если я дам ей то, что не даст никто другой.

В те времена я ещё не понимала, что кроме любви, привязанности и чувств есть деньги, которые иногда перекрывают всё это. Никогда я не стремилась к обогащению. Не носилась по магазинам в поиске новой тряпки. И считала свою жизнь с Вероникой вполне счастливой, но Веронике нужно было другое. Даже не деньги. Она тоже не была заклинена на достатке и роскоши. Как я поняла позже, Вероника просто хотела исчезнуть не только из ненавистной ей квартиры, но и из города… из страны, которая воленс-неволенс доставила ей столько боли. Вероника считала, что эмиграция перенесёт её в другой мир, и она сможет начать жить по-новому. Просто жить, как живут сотни тысяч других женщин. Она мечтала найти нормальную работу. Завести собачку. Или взять ребёнка из приюта. Ведь детей иметь ей не светило.

– А я… как же я? – ныла я, когда Вероника мечтала о переезде.

– Да, не плачь ты… маленькая что ли. Хотела жить в Москве. Вот тебе и Москва, вот тебе и квартира… Найдёшь парня. Родишь детей. Ты же здоровая девка.

Меня такая перспектива в принципе устраивала. Но только чисто теоретически. А практически я с трудом представляла, на что буду жить, пока этого самого парня найду. Да и с трудом мне давалась картинка близости с мужчиной. До сих пор по-настоящему я не переспала в полном смысле этого понятия ни с одним мужчиной. Пока сексуальное общение с противоположным полом ограничивалось осмотром пенисов. Кроме рвоты всё это, других позывов у меня не вызывало. Я старалась не думать об этом…

Самым удивительным стало то, что мечта Вероники выйти замуж за иностранца, реализовалась не с ней, а со мной, совершенно не желающей уезжать за границу на жительство. Некоторые утверждают, что если очень хочешь, то обязательно твоё желание исполнится. Но как же тогда быть с теми, кто попадает туда, о чём даже во снах не мечтал? Наверное, не все народные мудрости срабатывают. Или есть какой-то подтекст, невидимый на первый взгляд простому смертному. Вот я, например, не планируя заграничного мужа, с одного дня на другой стала немецкой женой. А Вероника, мечтающая, даже бредящая этим, осталась в Москве. В чём секрет? Сила мысли не перевернула реальность и не реализовала её мечты. Но может, нами руководит не сила сознательного желания, а что-то другое, более глубокое… подсознательное, которое управляет нами без нашей на то воли и видимого желания.

– Он хочет на тебе жениться, – устало плюхнувшись на диван, произнесла Вероника, вернувшись со встречи с Дитером. Её вид был столь величественен и значителен, словно она провела переговоры на уровне глав правительства. Я смотрела на неё, открыв рот, как рыба на кухонном столе, увидевшая над собой занесённый клинок ножа.

– Ты чё… а как я с ним говорить буду? И вообще… – выдохнула я едва слышно, а к концу фразы голос перешёл на шёпот. Я преданно смотрела на Веронику, ожидая продолжения, будто считала, что она шутит или, передумав, скажет: «Ну и ладно, оставайся дома…», но Вероника взглянула на меня, как на внезапно заболевшую.

– Как… как? Как все… перестань болтать чепуху, – возмущённо закричала Вероника. – Я уже с ним обо всём договорилась. Это тебе не шутки. Он же капиталист! Ты что дура? – Вероника смотрела на меня, вытаращив глаза, будто я сморозила полную ерунду. – Всё, кончай нести бред! Завтра начнём собирать документы. Ты выиграла в лото своё счастье. Тебе завидуют тысячи, нет миллионы баб… а ты… ты… – Вероника заходилась возмущением. – Это же надо… надо… говорить она не сможет. Вы посмотрите на неё. А кто, спрашивается, тебя просит говорить. Дитер от тебя не этого ждёт. Ему нужна жена, а не переводчица!

Через несколько лет я узнала от Дитера, что он заплатил за меня Веронике откупную в виде приличной по тем временам суммы. Она заявила, что была вынуждена продать почку, чтобы прокормить младшую сестру, то есть меня, от неминуемой смерти. Он уже и не мог вспомнить все те ужасы, которыми «кормила» его Вероника, вымогая деньги, в качестве компенсации за потерянную кровинушку, ради которой страдала столько лет. Заложенная Вероникой квартира на фоне пожертвованной почки была сущей мелочью, но именно это сыграло свою роль и добросердечный Дитер вывернул карманы, рассчитываясь за меня. Трудно сказать, кто из них врал больше. Дитеру верить тоже глупо. Он мог наговорить на Веронику. Ну, например, история с почкой вызывала большие сомнения. Вряд ли Вероника могла выдумать такую лабуду. У нас в те времена никто и не думал о таких жертвах. Да и ради чего нужно было продавать часть тела? Я же, вроде, пусть и не очень крупная, но здоровая девочка. Вероника и Дитер были «два сапога пара». Они стоили друг друга. Вполне допускаю, что Вероника взяла-таки с немецкого придурка некоторую сумму. Но не думаю, чтобы она устраивала театр одного актёра, разыгрывая сцены с почкой. Зная Вероничкин характер, не сомневаюсь, что она содрала с этого козла деньги, но сделала это, скорее всего, не таясь, а открыто торгуясь с ним. Никогда я не узнаю правды. Да и разве в этом дело? Какая разница, кто нажился на мне. Вероника, считающая, что должна компенсировать украденную мной её заветную мечту в виде завидного жениха. Или Дитер, использующий меня, чтобы воплотить в реальность свою мечту… вернее, свои извращённые задумки.

Но тогда я ничего этого не знала. Я только плакала и плакала, боясь ехать в Германию, боясь секса с Дитером, боясь разлуки с Вероникой. Чего только я тогда не боялась. Всего, что угодно. Но на самом деле, как выяснилось чуть позже, боялась не того… совсем не того, чего следовало.

Вскоре Дитер улетел домой, а Вероника улаживала мои дела с бумагами. Со стороны Дитера в период его отсутствия мне не грозила опасность сексуальных поползновений и стало спокойнее. Из моей памяти выветрились сальные глазки жениха, его мерзкие толстенькие пальчики, пытающиеся ощупать меня по максимуму. Через пару недель после отъезда Дитера из Москвы я забылась, а сам он не казался уж таким устрашающим и омерзительным. Казалось, времени впереди много и я утихла, втянувшись в повседневность. Но часы тикали, стрелки щёлкали, и в конце концов, день Зеро настал. Настал неожиданно, потому что я смогла заставить себя не думать о нём.

– Ну, всё… сядем на дорогу, – тихо произнесла Вероника, когда мы готовы были выйти из квартиры, чтобы ехать в аэропорт.

Она не смотрела на меня, словно боясь, что сорвётся. Её уверенность, что я должна лететь в неметчину, таяла на глазах, как облачко дымящейся свечи. Я видела, вернее, чувствовала это. Хотелось закричать: Вероничка, милая, разреши остаться! Но что-то сдавило горло, и я молчала. Молчала как обречённая.

Вероника привезла меня в аэропорт, сунула в руки паспорт, билет до Франкфурта, повесила на плечо сумку с какими-то шмотками… и, чмокнув в щёку, быстро ушла. Я оглянулась ей в след, но она уже растворилась в людской массе. Оставшись одна в водовороте криков и шумов, я растерялась и даже рванула всем телом в сторону ушедшей подруги, пытаясь догнать, но кто-то случайно толкнул меня и я, сделав шаг вперёд, оказалась за перегородкой…

…перегородкой, разделившей мою жизнь на две части. Две совершенно отдельные части. Там осталась нищета в Иваново. Грязь в Москве. Зассанное кресло у Седого. И моя любимая Вероника тоже осталась там, в прошлой жизни. А тут, теперь, появилась фрау Пфайфер, чинная дама, лихо водящая Мерседес. Мужняя жена. Приличная женщина, вышедшая замуж девственницей. О чём мечтала моя мать. Причём не просто вышедшая замуж. А вышедшая замуж за иностранца. За богатого бундеса. О чём мечтала Вероника. И даже не мечтала моя мать.

Обидно одно. Мать никогда не узнала, что её непутёвая дочь, исчезнувшая в водовороте жизни, воплотила её розовую мечту в реальность и вышла замуж девицей. А Вероника, уверенная в том, что я украла её мечту, никогда не узнала, что мечта оказалась дыркой от бублика. Вот это обидно… потому что мне-то всё это было таким безразличным, таким ненужным, таким пустым…

4.

Через три часа я вышла в аэропорту Франкфурта. Дитер стоял у выхода вместе с другими встречающими, с букетом роз, радушно размахивая цветами. Бордовые листки разлетались вокруг него, но он продолжал яростно махать, не обращая внимание на листопад из розовых листьев, оседавших около его ног. Дитер был рад. Он ждал и дрожал от предвкушения удовольствия.

Увидев своего толстенького немецкого жениха, я даже обрадовалась. Он был единственным знакомым человеком в этом чужом, пугающем меня, мире. Блестящие стёкла витрин не радовали и не манили, а скорее пугали. Грохот, стоящий в аэропорту, глушил. Чей-то металлический голос усиленный громкоговорителем, надрывался, объявляя воздушные рейсы и рвал слуховую перепонку. Немецкая гортанная речь пугала. Почему-то вспомнились объявления типа: «Хенде хох!» или «Ахтунг, ахтунг!», за этим последовала другая ассоциация. Парень в форме со свастикой, подталкивая народ автоматом, строит ровные ряды, двигающиеся в сторону крематория. Я вздрогнула и остановилась. Страх переполнял, а ноги отказывали идти. Меня охватила оторопь, напрочь выбившая мозги из рабочего состояния. Я шла, с трудом ступая по лакированному полу аэровокзала. Словно под наркозом или под наркотиками. Взгляд тупо сверлил пространство, но я не видела ничего. Голова отказывалась соображать. Я шла, как овца, ведомая на заклание.

И тут я увидела Дитера с его розами. В этот момент он действительно показался мне добрым Дедом Морозом вышедшим из лесу, чтобы спасти Снегурочку. Конечно, было бы приятнее, если бы это был не Дед Мороз, а принц, явившийся освободить Спящую царевну. Но в моём случае я обрадовалась и Деду Морозу. Кинувшись к Дитеру, как к родному, я перешагнула ту грань неприязни к нему, которая не давала мне даже думать о нём без содрогания.

Радость встречи с ним, ждущим меня, таким трепетным и милым, с розами в руке, перевесила страх остаться одной и беззащитной. Искренно радуясь ему, я прижалась, обвив руками его шею. Дитер немного опешил от моей бурной радостной реакции, похоже, не ожидая её. Ведь в Москве я держалась с ним холодно, отстранённо. Почти никогда не улыбалась и не позволяла ему себя обнять. Но он быстро взял себя в руки, трижды приложился щекой к щеке, имитируя поцелуй, чмокая воздух:

– С приездом, добро пожаловать… – бодро произнёс Дитер, отстранившись, но всё еще придерживая меня за плечи.

Наверное, хотел рассмотреть в моих глазах искренняя ли моя радость или я играю роль. Но, видимо, убедившись, что я реально довольна, снова крепко прижал… В такой позе мы простояли несколько секунд, показавшиеся мне часом. Меня душила тяжесть чужого тела, а горячее дыхание, смешавшееся с запахом одеколона, вызвало тошнотворное ощущение в носу. Дитер подхватил, брошенную на пол сумку, и мы направились к машине.

Дом Дитера показался мне по нашим понятиям того времени реальным дворцом. Ну, не то чтобы дворцом, но на особняк он тянул точно. Я долго бродила из комнаты в комнату, не понимая на фига одному человеку столько всего…

– Смотри-смотри, детка, – суетился взволнованный Дитер, – вот это холл, это кухня-столовая, а это столовая…

– Не поняла… зачем столовая, если и кухня достаточно большая и тут тоже стоит стол… – вставила я.

– Ну, как же, деточка, в кухне стол для меня… ну, то есть для нас. А столовая для гостей.

В комнате, которую Дитер обозвал столовой, действительно стоял огромный деревянный стол, вокруг которого выстроились 12 стульев. В этом помещении вдоль стен стояли небольшие то ли комоды, то ли шкафы. Они все были невысокие, до середины бедра. На них красовались вазы с фруктами, бронзовые статуэтки, настольные лампы. На стенах висели картины. И одно овальное зеркало в металлической раме с виньетками.

Потом мы прошли в другую большую комнату, которая называлась гостиной. Она была предназначена для отдыха, а не для еды. Поэтому стола в ней не было. Почему-то не вдоль стен, как принято у нас, а в центре стояли диваны. Один огромный, по бокам от него два поменьше. Но и эти маленькие были больше того, который купила мать перед моим отъездом. В этой комнате ещё был камин, телевизор таких размеров, каких я до сих пор не видела. Но больше всего меня потрясло другое. Вся стена этой комнаты была стеклянной. Вернее, это была стена состоящая из стеклянных дверей, которые раскрывались гармошкой и комната оказывалась как бы вовсе без стены. Открывался вид в сад. Перед домом я видела ухоженную лужайку. Зелёная травка, идеально выстриженная, создавала впечатление, что это вовсе не трава, а ковёр. Чуть поодаль росли огромные ели.

– Нравится? – спросил, довольный произведённым впечатлением, Дитер.

– Н-да… – зачарованно промямлила я, любуясь прыгающими с ветки на ветку белками.

В возбуждении от перелёта, от волнения встречи, я не заметила, как пробежало время. Я даже забыла про свою сумку, которую Дитер куда-то отнёс, пока я блуждала по комнатам его дома. Вечером он предложил поужинать торжественно в большой столовой.

– Ой, туда носить всё… а потом убирать, – сказала я.

– Деточка, это тебя не должно волновать, – улыбнулся он в ответ.

Я слышала чьи-то шаги, позвякивание посудой, но не придала этому значения. Мы сидели, утонув в диванах и пили Мартини. Тогда впервые я попробовала Мартини с зеленой оливкой.

– Господин Пфайфер, кушать подано, я накрыла… – раздался приветливый голос. Дитер обернулся:

– Спасибо, Дженни, идём…, – и чуть нагнувшись ко мне, шепнул: – это моя помощница по дому… Она готовит, убирает…

– Но теперь я могу это делать… – заикнулась я.

– Ну, что ты, деточка, – Дитер погладил меня по руке, – ты не должна тут ничего такого делать…