Текст книги "Кама с утрА. Картинки к Фрейду"

Автор книги: Татьяна Розина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

И Вероника, и я видели своё предназначение в этой жизни в одном и том же. Мы обе мечтали выйти замуж. Но если я не имела в голове даже приблизительных ориентиров того, кого я хотела бы видеть своим мужем, то Вероника знала прекрасно. Она запланировала выйти замуж за заграничного жениха, для чего и ошивалась у гостиницы Интурист. Днём Вероника зубрила английский, готовясь уехать в Америку. А ночью работала, не покладая рук. Вернее ног. Ну, или что там ещё должно работать во время секса.

– А почему ты учишь именно английский? – спрашивала я Веронику, пытаясь понять её планы.

– Чёрт его знает, – отвечала Вероника, толком и сама не зная ответа на этот вопрос. – Все учат английский… На этом языке говорят и японцы, и малайцы…

– А кто такие малайцы?

– Ну, такие… малайцы…

На самом деле Веронике было в принципе всё равно, какой национальности будет её иностранный муж. Пожалуй, они все виделись ей одним цветом. Вряд ли Вероника задумывалась о разнице ментальности или плюсах и минусах эмиграции в Америку или в Европу – какая разница, чёрт возьми, будет ли это ковбой с дикого техасского американского запада или профессор в очках из европейского университета, да и против фермера она бы не отказалась. Меня удивляло, почему Вероника считает, что все женихи «оттуда» обязательно богатые и образованные.

– А если это будет водитель грузовика или мусорщик? – спросила я как-то Веронику.

Она задумалась, а потом, махнув рукой, сказала, что согласна и на «простого смертного» лишь бы свалить… Всё, что было за бугром, привлекало её и виделось решением всех проблем.

– Понимаешь… – говорила она мне в минуты нашей близости, – хочу уехать. К чёрту на рога, куда угодно, только бы уехать. Вот главное. Чтобы всё забыть. Всё… – обычно в этом месте Вероника начинала плакать, а я, не желая делать ей больно, уводила её мысли в другую сторону, целуя её и лаская.

Но хотя Вероника была готова уехать «к чёрту на рога», тем не менее, учила она именно английский. То ли это было случайно. То ли потому, что попадалось ей больше всего англоязычных мужчин. То ли потому, что она помнила английский с детства, времени, когда ещё была жива её мама и бабушка, учившие её языку туманного Альбиона с младых ногтей.

Судьба же повернулась к Веронике другим боком. На её крючок попался немец, правда, без труда лопочущий по-английски, благодаря чему проблемы с языком не возникло. Дитер завёлся на Веронику с полуоборота, стал приглашать её в ресторан, подарил духи и сигареты из «Берёзки». Он был «богатеньким буратиной», как говорила Вероника, приехавшим в Москву по делам фирмы. Впрочем, так говорили все иностранцы своим русским подружкам. Но никого сильно не волновало, есть ли у этого типа пахнущего чем-то загадочным, эта самая фирма или он «вешает лапшу на уши». Внешне Дитер, правда, далеко не соответствовал представлениям о принце на белом коне, хотя как раз второе – белый конь у него был. Немец с гордостью предъявил Веронике снимок, на котором красовался рядом с белоснежным Мерседесом последнего выпуска. Сам же Дитер был невысокого роста, толстенький и почти лысый, как колобок. Но Вероника не на шутку возбудилась на его белого «коня» и скрупулёзно обрабатывала – шаг за шагом, день за днём. Всё развивалось по плану, если бы однажды они не заехали к Веронике домой.

– Вот и мой дом, хаус в смысле, – хихикая верещала Вероника, открыв дверь в квартиру.

Я услышала голоса и вышла навстречу. Только проснувшись, я была в прозрачной ночной рубашке, через тонкую ткань которой светилось худенькое детское тело.

– А это… это моя сестра, – придумала на ходу Вероника.

Дитер стоял как вкопанный. Он смотрел на меня, открыв рот и дыша, как рыба выкинутая на берег. И Вероника, и даже я, поняла, что затея с браком провалилась.

– Хай, – сказал Дитер, – взяв мою руку в свои толстые пальцы, и приложился к ней пухлыми губами.

Когда мы устроились в комнате, Дитер не сводя глаз с меня, что-то тихо спросил Веронику.

– Да есть ей восемнадцать, есть… – устало отозвалась она по-русски, а потом повторила цифру по-английски.

– Правда? – обрадовался Дитер, – а я думал четырнадцать… или даже меньше. Она такая девочка… – он пытался говорить по-русски, видимо, желая сделать нам приятно.

Дитер стал приглашать на ужины нас обеих, в ухаживаниях отдавая предпочтение мне. Он буквально не мог надышаться на меня и не знал, чем угодить, суетясь, открывал передо мной дверки автомобиля, подавал руку при выходе из него, пропускал вперёд, заходя в лифт. Ещё через неделю, узнав, что я девственница, у Дитера глазки засверкали болезненным блеском. Казалось, из них вот-вот посыплются искры. Он засветился и засуетился пуще прежнего.

Как-то Дитер пригласил нас в ресторан. Ну, мы и раньше не раз ходили с ним ужинать. Но тут он заранее зарезервировал столик в очень дорогом и, как теперь говорят, культовом кабаке. Обставил всё это мероприятие крайне торжественно. Нам подавали какие-то экзотические люда, подносили бутылки с вином, обёрнутые кипенно белыми салфетками. На высокой ножке около стола стояло специально ведёрко со льдом, из которого торчала бутылка настоящего французского шампанского. Дитер явно был возбужден и сильно взволнован.

Когда нам подали мороженое политое сливками и ликёром, а на стол поставили вазу с фруктами, выложенными в виде жар-птицы, Дитер попросил внимания. Дрожь, пробивавшая всё его кругленькое тело, свела челюсть, и некоторое время он только мычал, не в силах издать ни одного звука. Затем дрожащей рукой вытащил коробочку красного сафьяна из кармана в пиджаке и протянул её Веронике. Глядя ей в глаза, наконец, он сказал:

– Вероника… я прошу руки твоей… твоей сестры Жанночки.

– А чё коробку мне в нос тычешь? – ухмыльнулась Вероника.

– Ах, да, – сообразил жених и повернулся ко мне. – Вот, Жанночка, это кольцо. Тебе.

Я взяла коробочку, открыла и зажмурилась. На чёрном бархате сверкал большой бриллиант.

– Скажи дядя «спасибо»! – ёрничала Вероника.

– Спасибо, – повторила я, продолжая неотрывно смотреть на кольцо.

– Почему? Почему спасибо? – занервничал Дитер. – Ты не поняла… я прошу твоей руки. То есть хочу жениться на тебе. Ты согласна?

– Замуж? Ну, да… наверное… согласна, – выдавила я из себя.

Хотя всё шло именно к этому исходу, когда это всё же произошло, я оказалась не готовой. Вернувшись домой, я швырнула коробочку на стол, она проскользнула по полированной поверхности и упала. Рухнув на диван я расплакалась.

Мужчины с самого детства вызывали у меня неприязнь. А уж Дитер… толстенький, на тонких ножках, с неприятным запахом изо рта и годящийся мне в отцы, действовал хуже рвотного порошка. Правда, на немца он был совсем не похож. Своей красной круглой рожей с носом-картошкой и маленькими глазками напоминал хохла с базара, приехавшего торговать свиным салом. Да и расставаться с Вероникой и своей спокойной жизнью, которую я вела с ней, мне никак не хотелось. Ни за какие коврижки. Даже вот за такие бриллианты.

– Не хочу! Не поеду! – монотонно твердила я, утирая слёзы.

– Не будь дурой, – строго прервала моё нытьё Вероника. – Подумаешь, не красивый. Подумаешь, старый… Зато добрый какой. Из него можно выжать всё, что хочешь.

– Ага, Дед Мороз… – хныкала я, прижавшись к Вероникиному плечу. – А я буду у него Снегурочкой…

– Ладно, не юродствуй… вот ведь мать твоя была права, воспитывая тебя порядочной девушкой. Пригодилась-таки твоя девственность. Если бы не она, неизвестно ещё как бы всё сложилось.

– Да на чёрта мне эта девственность… кому берегла? Этому уроду? – меня захлестнула новая волна неприязни, мурашки побежали по телу и я разрыдалась.

– Хватит, не реви… – пытаясь успокоить, Вероника погладила меня по голове. – Выйдешь замуж, поможешь и мне. Там жизнь. А тут… если бы не я, сосала бы сейчас у какого-нибудь бомжа за тарелку супа.

Я вспомнила, чем обязана Веронике и согласилась.

– В конце концов, этот Дитер не такой противный, как те, кто совался ко мне у Седого… – подумала я, растирая почти высохшие слёзы. – И вообще… он будет мне папой… – если бы я могла тогда знать, как близка я была в своих предположениях к истине.

– Вот и правильно… – обрадовалась Вероника, увидев, что я утихла и даже слегка улыбнулась. – Когда ещё попадётся идиот, готовый жениться? Всем только и надо, чтобы потрахаться. А ЗАГС… воняет им говном это заведение. Давай-ка лучше выпьем за мать твою-умницу и страдалицу… За удачу и птицу счастья, которую ты ухватила за хвост… А, ну-ка, тащи бутылку и не хнычь!

Я понимала, что Вероника права. Как всегда, права.

– Всего на пару лет старше меня, а на сколько умнее. Даже не умнее, а мудрее, – думала я о своей подруге с восхищением.

Дитер оформил необходимые бумаги, и я переехала к нему в большой и красивый немецкий город на Майне. А Вероника осталась в Москве. Она звонила мне несколько раз, обещала приехать в гости. Я тоже звонила ей некоторое время, но однажды… однажды её телефон не ответил. Не ответил он и на следующий день. И через неделю. Вероника исчезла из моей жизни.

Иногда мне стало казаться, что всё, что было ТАМ, приснилось. Что я целую вечность, вернее всегда жила в Германии. Я привыкла к чистым улочкам, приветливым прохожим, к тому, что у меня был Мерс последней модели. Я привыкла дважды в неделю ходить на теннис, на фитнес, к парикмахеру не раз в год на день рождения, а раз в неделю – только чтобы подрезать посечённые кончики волос. Привыкла к своему массажисту. Хотя всё это и не радовало меня, я привыкла ко всему этому и уже не представляла иной жизни.

Единственное, к чему я никак не могла привыкнуть… был Дитер. Противный толстый Дед Мороз, который был добрым только на Новый год…

8.

Рита, с которой случайность меня свела в теннисном клубе, стала ярким пятном в моей унылой однообразной повседневности. Ощущая себя в Германии несчастной и одинокой, я схватилась за это знакомство двумя руками. Мы подружились, а очень скоро стали любовницами… Мне не хватало ласк и нежности, которые я получала от Вероники и Рита в некотором роде заменила её. Если бы не она, я, наверное, давно бы сдвинулась на пару градусов по Фаренгейту. И Кирилл, Риткин муж, нам совсем не мешал. Надо же… так повезло. Он оказался импотентом и не только не ревновал меня к жене, но, наоборот, поощрял наши забавы, наблюдая за тем, чем мы занимались. Собственно, его мужская несостоятельность и подтолкнула Риту заняться сексом со мной, а иначе ещё неизвестно, чем бы закончилось наше знакомство. В общем, всё складывалось чудесно. Всегда, когда мне не хватало Риты, я могла позвонить и приехать к ней.

Рита, как и Вероника, была тоже чуть-чуть старше меня. Совсем чуточку. Но и Рита, как и Вероника, казалась мне умной старшей подругой. И сейчас, когда она уехала, стало невыносимо тоскливо. Почему так получается? Самые близкие, родные люди… исчезают из твоей жизни. И ты снова остаёшься один. Совершенно один… и ничего не можешь изменить.

Несколько лет назад, сидя в кресле у Седого, я думала, что жизнь кончена. Кто мог тогда предположить, что скоро, совсем скоро в мою жизнь войдёт Вероника… а ещё через какое-то время я превращусь из простой девчонки, дешёвой минетчицы подрабатывающей у задрипанного сутенёра во фрау Пфайфер, владелицу шикарного Мерса… Но почему мне так хреново?

Вероника перевернула мою жизнь, погнав её по другому руслу. С ней я научилась мечтать. Своей мечты у меня не было. Мечтала Вероника и её мечта воплотилась в жизнь. В мою жизнь. Я, а не Вероника, стала женой богатого иностранца и уехала в Германию. И навсегда рассталась с Вероникой. Зачем мне её мечта? Ну, скажите, зачем? Возможно, Дитер и осчастливил бы Веронику, которая так долго охотилась за импортным женихом. Но меня он сделал несчастной… Потому что он был не моей мечтой…

Солнце било в глаза, резало их, будто кто-то засыпал песком. Как назло, я где-то опять забыла тёмные очки. Машина неслась по автобану на скорости сто шестьдесят. Я привыкла к такому темпу, хотя не раз попадала под глаз аппарата и получала квиточки из полиции за превышение скорости. Но снова и снова меня несло.

– Рита уехала, – думала я, глотая слёзы. – А я осталась. Что теперь будет? Как я буду без неё? Как мне вообще жить… Если бы кто-то мог только знать… только знать, как я живу. Господи, неужели Вероника, выйди она, а не я, за этого идиота, терпела бы всё это… Это она мечтала. Она хотела. А мне это не надо. Зачем мне Германия? На чёрта мне эти блага? Этот Мерседес? Нате, возьмите… подавитесь…

Я понимала, что любая женщина схватилась бы за всё это, не задумываясь. Понимала и сама не могла отказаться. Хотя, то, чем мне приходилось платить за этот «Мерседес», за отдых на Канарах и Мальдивах, за наряды из дорого бутика в центре Мюнхена… если бы кто-то мог знать, чего мне это всё стоило. Но впереди, как и раньше, ничего не светило. Назад возвращаться не хотелось. Возвращение – не движение, не жизнь. Только вперёд, только вперёд… но и там пустота. Снова тупик. Как уже было когда-то…

Вероника

1.

Жанна уехала, и я осталась одна. Свет и тепло, а, главное, видимость семьи, которые давала она, вмиг исчезли. Я чувствовала себя опустошённой и несчастной. Во всяком случае, тогда казалось, что я стою на краю земли и дальше ничего нет.

У меня была мечта выйти замуж за иностранца, вынашиваемая мною несколько лет. Ещё у меня была Жанна, маленькая, ласковая, искренняя, преданная… До встречи с ней я долгое время боролась с жизнью в одиночку. Жанка, конечно, не могла придать сил – она была слабой, неуверенной, всего боящейся девочкой. Но с ней я перестала чувствовать себя выброшенной в океан щепкой. Я знала – что бы ни случилось, дома меня ждут…

Я нашла её у Седого, к которому заскочила за наркотой. Этот старый сутенёр приторговывал травкой по сходной цене. Сама я пыталась этим не увлекаться, покупала для клиентов. Дело нужное и иногда просто необходимое.

На грязном кресле, драном и зассанном случайными посетителями, я увидела девчонку. Сначала я приняла её за внучку хозяина, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась. Девочка смотрела на меня взрослыми глазами, глазами наполненными ужасом и слезами. Слёзы, скопившись, наполнили глаза, но никак не выкатывались наружу. Я вспомнила себя в свои двенадцать лет. Внутри что-то щёлкнуло, словно включился экран телевизора, и замелькали старые съёмки, участницей которых была я сама… и я решила забрать девочку с собой. Я не думала в тот момент, что с ней делать. Просто захотелось увести из затхлой конуры.

Седой неожиданно быстро согласился отдать её буквально за сущие копейки. То ли девочка не приносила ему большого дохода, то ли надоела нытьём, то ли ему самому было её жаль… Жанка перебралась ко мне и стала частью меня, моего тела, моей души.

– Встретились два одиночества – пели мы заунывно на пару под паршивое настроение.

Сначала я думала, отмою девчонку, накормлю и куда-нибудь пристрою. Но она обладала невероятным талантом растворяться в другом, умела услышать твоё желание даже не произнесённое вслух, в мгновение исполнить его, оставшись невидимой, как приведение скользя мимо тебя… Жанка правильно отреагировала, когда я плюхнулась к ней в ванну. Она растерялась ровно на две минуты, достаточные шевельнуть мозгами и понять, что от неё ожидают. Тут же расслабилась и… не делала недовольного лица, а наоборот завелась и подыграла мне. А уж в быту и вовсе – лучшей партнёрши было не найти. Она готовила всякие вкусности буквально из ничего. И буквально за три минуты. Накрывала на стол, пока я умывалась. Говорила, когда от неё ждали монолога. И затыкалась, когда видела, что мне не до неё. И Жанка осталась у меня… Уже через день я не представляла, как жила без неё раньше.

Я привыкла жить со своей мечтой и с Жанкой. Мечта грела, обещая прекрасное далёко, а Жанка ласкала и жалела в сегодняшнем настоящем. И вот моя мечта, почти воплотившаяся в действительность, испарилась в недельный срок. Испарилась, исчезнув вместе с девочкой, которую я вытащила из грязи, выкупала, научила всяким приятным вещам. Она стала послушной и преданной. Как собачка. Только ещё лучше. Собачка не умеет разговаривать. А Жанна умела. Вернее, если честно, говорить она не любила и делала это только тогда, когда была нужда в её трепне. Но вот слушала она гениально. И, если надо, умела утешить. Сколько раз, она раздевала меня, как маленькую, и утирала слюни и сопли. Никогда не забуду, как она выручила, когда досталось от ментов… бр, противно вспоминать…

…осенний холодный ветер носился по городу, срывая последние ржавые листья с деревьев. Отработав смену, я возвращалась домой. Никак не могла поймать такси. Стояла и голосовала на проспекте. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. И я одна на всём белом свете. Блок, что ли? Если бы Блок, так нет же… проза жизни – менты во всей красе.

Неожиданно вынырнула машина.

– Милицейский газик, – догадалась я, еще не увидев специфической раскраски на его боку, а потому, как нагло он вывернулся из-за угла.

Прошипев шинами по асфальту, газик резко затормозил. Из машины вывалился толстый мужик, за ним выпали ещё двое в форме.

– Ну, что, поедешь в отделение… – прогнусавил один из них, – или…

– За что гражданин начальник, – попыталась отшутиться я, прижимая сумочку к груди.

На мне были надеты тонкие ажурные колготки и короткая юбка, едва прикрывающая задницу. Ветер поддувал под подол и холодил тело. Вечер был безнадёжно испорчен. Заработать не удалось. А тут ещё эти… Я понимала, что просто так от этой тройки не отвертеться.

– А за то самое… за проституцию, – сказал мент, снимая фуражку и протирая, видимо вспотевшую лысину.

Я заморгала глазами, пытаясь выморгнуть слезу, не желающую выкатиться, несмотря на мерзкое состояние и готовность кричать и рыдать, а не то чтобы плакать. Иногда метод слёзовыжимания срабатывал и, если менты оказывались жалостливыми или им просто не хотелось связываться с ноющей бабой, отпускали меня. Но на этот раз, как на зло, душа кипела, а слёзы не лились. А среди ментов не было ни одного жалистного.

Воспользовавшись моим замешательством, один, самый здоровый бугай, профессиональным жестом выкрутил мои руки наверх, согнув меня в спине. Я плюхнулась лицом о капот, больно ударив щёку. Хорошо, ещё успела увернуться и не разбила нос. Мент продрал своими жирными пальцами дыру в дорогих колготках, даже не соизволив их стащить с меня, и пару секунд повозившись с ширинкой, легко сунулся. Моментально я перестала думать про саднящую боль в щеке и переключилась на более неприятное ощущение.

– Молодец, сучка, – сказал мент, ритмично двигая задом, – готова к работе… мокрая уже вся… хвалю… и тебе хорошо, и мене приятно… не будь дурой, расслабься, я тебе сейчас покажу, кто в доме хозяин… ну же… давай… давай…

– Чего давать, гад, дала уже всё, что есть и чего нету, вернее, не дала, а ты, гадёныш, сам взял, – думала я про себя, чтобы проскочить другие мысли.

Я давно научилась переключать думки, в минуты, когда думать о том, что происходит со мной, невыносимо. Хотелось лягнуть эту тварь ногой, но он держал меня с такой силой, что я не могла шевельнуть не то что ногой, даже пальцем.

Мент начал дышать всё тяжелее, слова его сбивались и с ритма, и с мысли, если они вообще были у этого урода. Он перестал бормотать свою ахинею, сосредоточившись на ритмике движений, методично вгоняя в меня свой длинный член. Остальные мужики, стоя поодаль, ржали и давали советы дружку-сотоварищу. Но он вряд ли что-то слышал, увлечённый процессом – запрокинув голову, он работал бёдрами и громко стонал. Когда дядька, наконец, облегчившись, крякнул и высвободился, я даже не успела вздохнуть и поменять позу – следующий тут же пристраивался на освободившееся место. Затем третий проделал тоже самое, что и первые два. Когда я уже подумала, что отделалась, пусть не лёгким, испугом…

– Куда пошла… – протянул один из ментов и схватил меня за руку, стоило сделать шаг в сторону от машины.

Подтолкнув к газику, мужик снова согнул меня пополам. Лицом я брякнулась между ног дядьки, который сидел на месте рядом с водительским. Он уже вытащил из ширинки толстый член и потирал его пятёрней, оживляя полудохлый орган. Как только моё лицо оказалось в нужной позиции, он сунул в мне рот сначала пальцы, чтобы разжать зубы, а затем и своё хозяйство… одной рукой продолжая придерживать член, другой вцепился в мои волосы и помогал движению головы. Всё ещё мягкий член начал расти у меня во рту, заполняя собой пространство… От обиды хлынули слёзы… Но в это время я почувствовала, что сзади кто-то елозит. Я напряглась, понимая, что сейчас будет очень больно – там, куда пытался пропихнуться труженик невидимого фронта, само по себе мокрым не становилось. Какое-то мгновение я еще надеялась, что у мента ничего не получится – туда мягким членом не влезть, но ему удалось сделать это… сначала он засунул палец, от чего у меня потемнело в глазах, а затем, видимо, возбудившись от этого, деранул членом, ставшим металлическим, так, что я взвывала от боли, а по ногам потекла струйка горячей крови.

Домой я пришла только к утру. Открыв дверь квартиры, буквально ввалилась, рухнув Жанке под ноги. Она затащила меня в ванную, сорвала грязные, разорванные вещи и, уложив в тёплую воду, стала мылить, ласково водя по телу своей почти детской ладошкой, с обмылком мыла в ней. Тщательно намылив меня, Жанна спустила воду и, включив сильным напором душ, стала обмывать пену. Я лежала на дне никелированной ванны, послушно подставляя бока под строю воды.

– Ну, хорошая моя… давай, подними ручку, хорошо, умница, – бормотала Жанна, – а теперь помоем нашу мышку… – она направила струю тёплой воды между ног, немного раздвинув их, чтобы вода прошла внутрь. Я застонала, – бедная моя, хорошая, разодрали всю, сволочи… – причитала Жанна.

Потом Жанна чуть ли не на руках отнесла меня на кровать и вытерла большим полотенцем. Я лежала, распластавшись на кровати, не в силах шевелиться. Тело ломило, будто по нему проехали катком бетоноукладочной машины. Жанна растёрла меня маслом, аккуратно массируя ноющую кожу, затем надела рубашку и принесла рюмку водки. Слёзы текли по щекам, и я глотала их, слизывая с сухих потрескавшихся губ.

– Сволочи, – тихо сказала Жанна, улегшись рядом со мной, – не плачь, хорошая моя… всё пройдёт… пройдёт… а мы всегда будем вместе… всегда…

Никогда не говори «никогда». И «всегда» тоже не говори. Вот и нет теперь Жанны. Она уехала. В прекрасное далёко. И увезла с собой мою мечту. А я осталась. Одна. Совершенно одна. Потеряв подругу, я рассталась и с мечтой.

– Значит, не судьба, – размышляла я, одиноко коротая время на своей кухоньке. – Ну, не всем же в рубашках рождаться… Вот Жанка. Она везунчик. Приехала из своего сраного Иваново в Москву и как раскрутилась. И в детстве её никто не обижал. В восемнадцать девственность сохранила. Это же надо… и тут попала в надёжные руки. Другой бы изнасиловал и имени не спросил. А Седой вон, как отец родной… Тоже её целку хранил до лучших времён. Как знал, что пригодится. Потом я подвернулась. Это уж вообще лотерея. Почти мильон выиграла. Жила как у Христа за пазухой. И вот теперь Дитер. Это уж точно джек-пот. Главный выигрыш. Сколько баб мечтают о таком счастье, а досталось оно Жанке.

Я всё думала и думала, прикуривая одну сигарету за другой. В чёрном квадрате окна отсвечивало моё изображение, расплывчатое в тумане сигаретного дыма. За стеклом властвовала ночь. Сине-фиолетовая, как негр из Буркина, который Фасо. Именно таким же чёрным виделось мне моё будущее. Обида за то, что мне не везёт, рвала на части душу. Рвала и не зашивала. Так и валялись по квартире обрывки моей души…

– Ну, и пусть… пусть Жанка поживёт как человек. Посмотрим, может, и я вывернусь, – успокаивала я себя, отвлекая от дурных мыслей, но они лезли в мою башку с непреодолимой наглостью. – Но всё же… всё же… ну, почему мне так не везёт в жизни?!

2.

Проституткой я была не с рождения. Всё как раз наоборот. Родилась я в приличной семье в самом центре Москвы. В сталинке с высокими потолками и дежурными милиционерами у входа. Мой дед выслужил эту квартиру много лет назад, ещё при жизни самого отца народов. В ней выросла моя мама. Потом вот и я.

В нашей семье всё складывалось, как нельзя лучше. Никого не репрессировали. Не посадили. Мои бабки и деды умерли в своих кроватях от старости. Первой, на ком «отыгралась» судьба за все счастливо прожившие предыдущие поколения, была моя мама. На ней закончились хорошие времена нашей семьи. Словно кто-то сглазил или проклял нас, сделав мою маму и меня несчастными, отбывающими наказание за чьи-то прегрешения. Я часто задумывалась над этим. Меня нестерпимо мучило – почему кто-то грешит, а кто-то отвечает? Почему именно мне пришлось рассчитаться за зло моих предков? Но вряд ли кто-то сможет ответить на эти вопросы. Ответы, видимо, уйдут в небытие, как ушли те, из-за кого я была обречена на страдания.

Несчастья начались, когда моя мама влюбилась не в того. Так говорили, во всяком случае, у нас дома. Когда я была совсем крохой, слышала разговоры взрослых на кухне, буквально въевшиеся в мою память навсегда. Я сидела на высоком деревянном стульчике, сделанном специально для маленьких детей, и послушно открывала рот, давая возможность сунуть в него ложку с кашей. Мама кормила и одновременно с этим жаловалась бабушке на непутёвого Генку, моего отца.

– Опять припёрся за полночь. Вонял, как будто из парфюмерного…. – рассказывала мама, не сводя глаз с моего открытого рта. – Говорит, к совещанию готовился. Ага. Знаю я его совещания… Каждый день одно и тоже… хоть бы придумал что-нибудь, так нет…

Мама говорила и говорила. А бабушка молчала, перебирая какую-то крупу. Потом не выдержала и, тяжело вздохнув, подвела черту:

– Что делать? Сама виновата… кто тебя за него замуж гнал?

Все эти разговоры заканчивались одним и тем же. В конце концов, мама начинала плакать. Ей было обидно, что она такая дура, сама себе нажила проблемы. Особенно сильно она рыдала, когда бабуля, видимо, для пущей наглядности описывала прелести несостоявшейся жизни с каким-то Григорием Семёновичем, сидящим в Минюсте.

– Проморгала, – назидательно говорила бабушка, с укором глядя на дочь, – вот, где был жених, так жених. И папа советовал. А ты… Геночка то, Геночка это, тьфу на твоего Геночку, – смачно сплёвывала бабушка в сторону, чем выражала наивысшую степень презрения к моему отцу.

На маму это производило впечатление, и она с тихих стонов и хныканья переходила на тональность выше, начиная заходиться громким плачем в голос. Видимо, она осознавала свою ошибку и понимала, где бы могла сейчас жить, если бы послушалась родителей.

Подобные разговоры с криками и плачем продолжались всё мое несознательное детство без перерывов и пауз. Мне кажется, что я помнила их наизусть. Хотя мама позже уверяла, что я по причине младенческого возраста вряд ли могла понять или, тем более, запомнить их. Может, мама права… но мне казалось, что я уже при своём рождении слышала мамины сетования на идиота-Генку.

Но, кроме того, что моя мама неудачно выскочила замуж, она сделала ещё одну ужасную вещь. Она умерла, когда мне было десять лет. Однажды, сильно разозлившись на папу, она здорово напилась и ушла из дома. Мама шла и шла по пустынному городу, не помня, что делает. Улицы, от слёз и выпитого спиртного, расплывались в маминых глазах. Она вышла на проезжую часть… и не заметила, как навстречу вынесся грузовик, спешащий скорее вернуться домой. Водитель, мчавшийся по пустой ночной улице, не ожидал, что в такой час на его пути окажется женщина. Он не успел затормозить. Мама не дожила до больницы. Хоронили её в закрытом гробу, потому что голова была раздроблена. Бабушка рыдала, обхватив деревянный ящик двумя руками, выкрикивая проклятья в адрес моего папаши. Она кляла его, на чём свет стоит, обвиняя во всех смертных.

– Убийца, гад, дерьмо поганое, – хрипела бабушка, упав на свежую могилку, засыпанную цветами, не обращая внимания на пришедших проводить в последний путь маминых подруг, соседку тётю Зину и других знакомых.

Папа стоял рядом. Он поник и не обращал внимания на взбесившуюся старуху, как он назвал её в разговоре со своим дружком дядькой Женей. Бабушка и, впрямь, казалась мне в тот момент сумасшедшей и очень постаревшей. До маминой смерти она не казалась старухой, но после горя, случившегося с дочерью, сильно сдала и действительно превратилась в бабу Ягу, как её за глаза стал называть мой папа.

Бабушка согнулась чуть ни пополам, будто ей перебили позвоночник. Голова побелела, а руки дрожали так сильно, что она не могла удержать даже чайной ложки, чтобы насыпать сахара в чай. Сахар рассыпался по столу, но бабушка не попадала в чашку. Вскоре после маминых похорон умерла и бабушка.

– Что-то с сердцем, – объяснил папа соседке тётке Зине, которую пригласил накрыть поминальный стол, причину бабушкиной смерти. – Старуха, Зин, неплохой была. Ничего не скажу. Так что, надо помянуть, как положено.

– Надо же, – щебетала Зинка, озираясь по углам квартиры, – одно горе в дом не приходит… Пришла беда, отворяй ворота. Так что ли, говорят? Только жену схоронил, теперь вот тёща… а как же ты теперь, господи… с девчонкой-то? Ген, а я возьму эту кастрюлю, она вам ни к чему на двоих-то… а? большая. А мне бы

– Да, возьмите, тёть Зин, – отозвался отец и женщина, сообразившая, что сейчас можно прихватить всё что угодно, добавила:

– А вот эту вазу можно? И сахарницу, а то у меня разбилась…

– Возьмите всё, что хотите…

Я осталась вдвоём с папой. Он был крученым, как говорили тогда, и крутым, как говорят сейчас. Ещё при маме и бабушке, папа фарцевал и спекулировал. Но делал он тогда это как бы с оглядкой. Он знал, что дома ему дадут за это «дрозда», да и органы побаивался. Тогда всё это преследовалось, особенно валютные дела. Папа опускался медленно. Есть выражение «пуститься во все тяжкие». Вот мой папа и пускался. Во все. Но понемногу. Он и женщин любил, и изменял маме. И в карты играл, исчезая из дома на несколько дней. Иногда возвращался весёлым, картинно кидал матери под ноги шубу или, став на колено, надевал ей на палец колечко. А иногда, вернувшись, закрывался в спальне и спал там сутки или больше. Потом пил «по чёрному», впадая в депрессию, объясняя тем, что надо отдать карточный долг. Мама носилась в скупку, сдавая доставшиеся от прабабушки драгоценности. Папа обещал исправиться.

Папа действительно иногда успокаивался, какое-то время в доме воцарялся покой. То ли он любил всё-таки мою мать, то ли боялся бабку. Но скорее всего, он боялся, что бабка добьётся развода и вышвырнет его с элитной жилплощади. А идти ему было некуда. Не возвращаться же в деревню Крыгополье на Днепровщине.