Текст книги "Фатьянов"

Автор книги: Татьяна Дашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

5. Мстерские стихи

На «победе» ездили во Мстеру. Там жили художники, приятели Алексея Ивановича и Сергея Никитина, среди них – солнечный художник Владимир Юкин. Они ездили во Мстеру с Репкиными, Галина Николаевна была за рулем. Неподалеку от поселка машина застряла в непроходимых мстерских песках. Алексей Иванович сердился за это на жену. Галина Николаевна нервничала. Но когда все вышли на дорогу и толкали машину, он отстранился, отвернулся и замолчал. Поэт увидел пески, и почувствовал приближение стихов. Его пристыдили за бездействие, но услышали в ответ оправдание:

– Вы ничего не понимаете… Толкать машину может кто угодно. А у меня рождаются стихи.

Так и простодушно, и назидательно, и справедливо ответил Фатьянов.

И потом, на Клязьме, когда все ловили рыбу и весело готовили уху, он уходил в шалаш, стараясь уединиться. Владимир Юкин с женой, школьной директрисой, Галина Николаевна с детьми, Репкины, все в приподнятом настроении, зовут его «к столу», шутят. А он кричит:

– У меня рождаются стихи.

Начинают разливать уху и «под уху» без него.

Тогда к Алексею Ивановичу очень привязалась молоденькая Вязниковская поэтесса Валентина Чичекина. Она показывала ему свои стихи, слушалась поэтических советов. Опекаемая Фатьяновым, землячка прошла творческий конкурс в Литинститут. Но поступать туда он ей не советовал, объясняя это просто:

– Ты займешь там чье-то место. Может, кому-то институт будет нужнее…

– Как же так? – Не понимала девушка.

– Пушкин учился в Литинституте, скажи мне?

– Нет…

– Есенин?

– Нет…

– Я?

– Нет.

– То-то! Таланту пойти в Литинститут, это все равно, что Моцарту записаться в консерваторию! Пиши – и радуйся!

6. Продольные трещины в вещах и в душах

К 1958 году Алексей Иванович собрал небольшую, но ценную коллекцию пивных кружек. Это было его единственным хобби, если не считать рыбную ловлю. Пятого марта, в день рождения, Репкины принесли ему еще одну старинную баварскую кружку. На ней была написана готическим шрифтом бюргерская здравица. Но продольная трещина по глазури перечеркивала надпись. Алексей Иванович принял подарок, рассмотрел его и сказал:

– Таня, Володя… Кружка пусть будет у вас, потому что она разбита, а я не хочу с вами оборвать отношения. Но пусть она все-таки остается моей.

И она стояла у Репкиных.

Приходил Алексей Иванович, и ему любой напиток непременно наливали в его кружку. Она не протекала, хотя и была треснута. Алексей Иванович ее ценил.

В тот год по радио прозвучала новая песня Марка Бернеса. Слова к ней написал Константин Ваншенкин, музыку – Ян Френкель. Простые слова «Я люблю тебя, жизнь…» поразили Фатьянова. Удивительным показалось и исполнение Бернеса, которого коллеги не считали музыкальным человеком. Впервые услыхав ее, Алексей Иванович в сердцах воскликнул:

– Эту песню должен был написать я!

Песня была одной из трех, так близко воспринятых Фатьяновым. Двумя другими стали «Эх, дороги» на стихи Льва Ошанина и «Подмосковные вечера» на стихи Михаила Матусовского.

Он искренне радовался удаче поэтов, хвалил их и поздравлял. Похвала Фатьянова считалась высшей – он не был щедр на лестные отзывы и никогда не говорил того, чего не думал.

Однако его стихи по-прежнему никто не воспринимал всерьез.

Многие знают случай, ставший нарицательным.

Однажды он принес на заседание редколлегии Дня поэзии свои стихотворения. Возглавлял комиссию Лев Ошанин.

Литераторы, которых фамилии мы теперь и не вспомним, отклонили публикацию фатьяновских стихов. Тогда он встал в полный рост и спел их – это были песни из кинофильма «Весна на Заречной улице», которые через год знал каждый подросток. Он пел почти о каждом из сотен миллионов сограждан с той лексической неподражаемой простотой, которая напрочь отсутствует в виртуозных, порою, стихах.

Эта-то простота и не давала покоя его оппонентам.

Члены комиссии, чувствующие себя великими знатоками поэзии, уныло прятали глаза и отмалчивались.

Поэт заплакал и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Он чувствовал себя полностью обессилевшим перед этими постными лбами. Из него словно уходила жизнь.

Иногда на риторический вопрос о том, как ему живется, он отвечал:

– Я живу хорошо… Но иногда почему-то хочется жить лучше…

Дома творчества музфонда

1. Союз с Союзом композиторов

Союз композиторов считал Фатьянова «своим».

Порой создавалось впечатление, что его там ценили больше, нежели братья-писатели. Было выпущено огромное количество клавиров музфондом и издательствами Союза композиторов, клавиров песен на стихи Фатьянова. В 1959 году вышел из печати клавир «Три дуэта» из оперетты «Король шутов» на музыку Н. Будашкина и Ф. Маслова. Слова принадлежали Г. Павлову и А. Фатьянову.

Поэт, мечтающий написать поэму, преуспевал в музыкально-поэтических жанрах. Не публикации в центральной прессе, а радио и бесконечные командировки с композиторами по стране делали Фатьянова необычайно знаменитым.

Во второй половине пятидесятых Алексей Иванович вдруг вспомнил далекое и тихое Иваново и ему снова захотелось туда. Он получил путевку в дом композиторов в музфонде и, напутствуемый тогдашним его руководителем Левоном Атовмяном, устремился в северные, льняные русские вотчины. Выехала туда и Галина Николаевна с детьми.

Они поселились в маленьком домике на берегу Харинки.

Ходили за земляникой в изумрудный и дремучий лес, пили молоко от черно-пестрой коровы, прогуливались вдоль полей у деревни Афанасово. У домика был очень низкий подоконник, и деревенские дети приходили и вызывали «Олену и Микиту» играть, заглядывая в комнату через окно.

Алексей Иванович пропадал на Харинке с местными мальчишками, обладателями удочек и спиннингов.

Обстановка в Ивановском доме творчества была подчеркнуто патриархальной. Жены композиторов по утрам уходили в лес, укутанные в платки от комарья, красивые и свежие, как крестьянки. На электроплитках под аккомпанемент рояля кипело розовой пенкой земляничное и малиновое варенье. На окнах рядом с белыми сельскими занавесками сушились ниточки белых грибов. На крылечке второго пансионата теплыми комариными вечерами жены композиторов играли в картишки, рядом, на скамейке, собиралась группа любителей анекдотов, кто-то упражнялся в теннисе, кто-то уходил в поля, кто-то уединялся у рояля. На берегу Харинки раскинулся пляж, где красовались настилы, грибочки, шезлонги. На водной глади подрагивали кувшинки, их можно было рвать, взяв лодку на композиторской лодочной станции. Эта теплая, ароматная, обвораживающая хозяйским «оканьем» глухомань давала столько свежих сил!

Андрей Яковлевич Эшпай признавался, например, что в «Иванове» ему лучше и как-то… чище, чем в элитной подмосковной Рузе, где у него есть и собственная дача.

2. В Рузе пишут новый гимн…

В глубокой древности Рузский уезд был покрыт непроходимыми лесами, в которых укрывались разбойники. Теперь в живописном Рузском мелколесье укрывались актеры, композиторы и писатели.

До войны в свои Дома они переплавлялись через реку на пароме.

А с конца сороковых дом творчества композиторов, поднятый из руин директором музфонда Левоном Атовмяном, преобразился. Теперь встречать композитора выезжал на автомобиле сам директор дома творчества и кто-нибудь из персонала в красивых нарядах, прямо к вагону поезда на станции Тучково. Послевоенный директор Дома Николай Григорьевич Родионов был человеком замечательным. Он учил персонал:

– У нас не должно быть слова «нет».

И этого слова не было.

В Рузе доводилось бывать Алексею Ивановичу. Неподалеку от дома творчества композиторов располагались и писательская «Малеевка», и дом творчества ВТО, и санаторий «Дорохово».

Городок Старая Руза, несмотря на близость к Москве, казался совсем провинциальным. Там находился дощатый трактир, в котором, по местному преданию, Борис Андреевич Мокроусов в 1948 году прогулял свою Сталинскую премию с трактористами и гармонистами. Сказывали, что люди шли и шли не одну неделю на этот праздник жизни: колхозники и колхозницы, бухгалтера, библиотекари, фельдшеры и учителя – все шли поздравить любимого композитора, автора «Одинокой гармони» и «На крылечке твоем», со Сталинской премией.

С тех пор чайную в Старой Рузе прозвали «мокроусовкой».

Премии не стало, не стало и самого ее учредителя.

А через год с небольшим после кончины И.В. Сталина Постановлением ЦК КПСС от 7 декабря 1955 года был объявлен закрытый конкурс сначала на текст, а потом и на музыку нового гимна.

В уютных коттеджах в «Рузы» на полмесяца поселились А. Бабаджанян, Д. Кабалевский, Б. Мокроусов, К. Молчанов, Д. Покрасс, Г. Свиридов, В. Соловьев-Седой, А. Хачатурян, Т. Хренников, Д. Шостакович, Р. Щедрин, А. Эшпай, другие – все лучшие композиторы. Разместили в таких же царских условиях – по коттеджу на брата – и поэтов: Р. Гамзатова, Н. Доризо, Е. Долматовского, А. Жарова, Н. Заболоцкого, М. Исаковского, А. Твардовского, М. Светлова, А. Фатьянова…

«Лучшие из лучших», все с творческими идеями и с невероятным, вдохновенным рвением – гимн Родины создают! – были в приподнятом состоянии духа. Но комиссия отклоняла вариант за вариантом. Идея принудительного авторства быстро была исчерпана. Творческая группа посещала бильярд, каталась на лодках, шумела у ночного костра около двух недель своего проживания в ДТК – доме творчества композиторов. Родилось уже и двустишие:

 
Нынче знает только Руза
Гимн Советского Союза.
 

Гимн на музыку Бабаева и текст Фатьянова «Слава земле трудовой» был напечатан в «Правде» в 1958 году. Его отклонили, как и произведения их коллег на эту тему.

Как-то приостановились на исправленном варианте «Широка страна моя родная».

Потом – на гимне Свиридова и Твардовского.

Так и осталось совместное проживание поэтов и композиторов в Рузе сладкой сказкой, веселым банкетом, шумным отдыхом, фейерверком смелых острот.

А гимн звучал прежний, сначала без слов, а после – со слегка отредактированным текстом тех же литераторов: Сергея Михалкова и Гарольда Эль-Регистана… Слова вроде «Нас вырастил Сталин на верность народу» были заменены на более подходящие ко времени, и вскоре забыты.

«Лучшие из лучших» захаживали в «Мокроусовку» и по традиции оставляли в ней свои гонорары.

Плыли облака над Старой Рузой, заволакивали синее небо нежной дымкой летнего марева, на другом берегу речушки Рузы пионеры играли в волейбол и слышались звуки ударов мяча, переливались на ветру серебристые стрекозы…

Члены авторитетной комиссии никак не могли прийти к окончательному решению. Наконец оно было найдено: оставить музыку Александрова, переделать только слова.

Был предложен и плюралистический выход: оставить в конкурсе только самых-самых знаменитых поэтов и «взять» у каждого по четверостишию. Поэты растерялись. Исаковский, Твардовский, по строчке у остальных – что это получится?.. Александр Трифонович об этом шутил: «всемером петуха зарезать» хотят… То был уже 1960 год, «середина» задуманного конкурса, который так и закончился ничем.

Чиновника можно понять: поэты народ непредсказуемый. Натвори он чего – и что делать с автором Государственного гимна? Если это группа авторов, то в таком случае уже можно говорить о паршивой овце, которая все стадо портит. Второе: в случае, если останется в авторах один С. Михалков, то народ не поймет. Люди будут говорить, что у нас гимны пишут баснописцы, а от великого до смешного, как говорено, один шаг. Третье: Союз многонационален, а где же авторы из нацменов? Тут и сгодился малоизвестный Регистан.

Все эта гимническая история, напоминаем, закончилась уже в шестидесятом году, когда Фатьянова не было в живых.

А пока вернемся в 1959 год – последний земной год «певчего избранника» России.

«Непричесанный» Фатьянов

1. Изгнанник

В одном из герценских флигелей Литинститута в те давно прошедшие годы размещался Литфонд. Ближе к маю в его угловатом коридоре стоял дым коромыслом и витали предчувствия Ялты, Коктебеля, Малеевки, Переделкина, Голицына, Тбилиси…

Поспешала в литинститутский сквер и Галина Николаевна, молодая цветущая женщина, жена-секретарь Фатьянова и импресарио. Еще с зимы лежало в Литфонде заявление Фатьянова на семейную путевку в Коктебель, куда по традиции отправлялись они каждое лето. Выезд планировался скорый, чемоданы были собраны, «победа» вымыта, дети – нетерпеливы перед фантастическим путешествием по украинской стороне. Оставались пустяки – выстоять очередь за такими же завтрашними курортниками и заплатить деньги, которые плотной стопочкой лежали в ридикюле Галины Николаевны.

Однако в выкупе путевки ей было односложно отказано. Она растерянно покрутилась в коридоре, позаглядывала в соседние двери, потопталась в нерешительности у доски объявлений.

– А вы знаете, что Фатьянова исключили из союза за моральное разложение? И нам пришло постановление, – Сообщила ей строгая чиновница. Она со значитением помолчала и добавила: – Путевку Фатьянову продать не можем.

Галине Николаевне стало обидно и за обманутые надежды, и за собственное унижение, и за клевету на ее мужа.

– Да? – Гордо сказала она. – Это моральное разложение, когда человек поет вместе с народом свои песни? – Она улыбнулась своей незабываемой широкой улыбкой. – Ну так вот: мы поедем в Коктебель и вместе будем разлагать ваших писателей!

И они уехали «дикими».

И «разлагали» писателей всей своей дружной семьей. Их любили все горничные и официантки, дворники и шоферы. Дружно, шумно впархивали Фатьяновы в столовую и усаживались за свой, «прирученный» годами столик. Тогда за соседними столами шла оживленная дискуссия о шортах, ее сопровождали остроты и каламбуры. Руководитель Союза писателей и автор гимна Советского Союза Сергей Михалков отдал специальное распоряжение на высшем уровне: в шортах столовую не посещать. Отчего-то это очень веселило отдыхающих. Ведь они усаживались за обеденный стол, буквально вынырнув из воды: столовая стояла на самом берегу моря. Алексей Иванович не входил тогда в состав Союза и находился в более выгодным положении. Он и его семья могли нарушить приказ непотопляемого писательского пастыря, не задумываясь о могущих быть тяжелыми последствиях.

Фатьянова исключали из Союза и восстанавливали многократно.

Вот типичная штрафная ситуация: он в центре внимания, он читает свои стихи и поет свои песни. Присутствующие не могут оставаться только слушателями и подпевают ему. Время близится к вечеру. Становится темно.

И кто-то звонит в милицию – нарушение общественного порядка.

2. «Отчего прослыл я скандалистом…»

Он любил компании, любил общаться, любил посидеть заполночь, почитать стихи дорогих ему поэтов так, как чувствует их только он один. Часто посиделки эти случались в гостиницах. Кто-то приезжал, например, в Москву, и столичные писатели приходили поприветствовать своего коллегу и друга. А уж если сам Фатьянов выезжал в другой город, в его номере собирались не только знакомые. Писатели, актеры, исполнители, просто зрители с концерта, их родственники, соседи, кто только не приходил пообщаться с поэтом! «Шуметь» можно было в номерах только до двадцати трех часов. Потом приходил дежурный:

– Прошу гостей покинуть помещение гостиницы….

Известен анекдотичный случай, немало говорящий о характере Фатьянова.

В Москву приехал ленинградский гость, композитор Модест Ефимович Табачников. Автор музыки к песням «Давай, закурим», «У Черного моря», «Ленинградские мосты», Табачников остановился в гостинице «Савой», что неподалеку от «Детского мира».

Итак, к Табачникову в номер пришли все его московские друзья, в том числе Фатьянов. И, конечно, он читал стихи своим хорошо поставленным, зычным голосом, и хорошо пел песни «Давай, закурим», и «У Черного моря», и другие. Дежурная несколько раз высказала недовольство, предложила посторонним оставить гостиницу, но ее совета не послушались. Наконец, пришел милиционер с намерением «прекратить безобразие». Едва завидев серый мундир, Алексей Иванович воскликнул с интонациями трагика:

– Я – депутат Верховного Совета и неприкосновенная личность! Оставьте нас!

Гостиничные милиционеры хорошо знали Фатьянова. Он был весьма дружелюбным и гостеприимным москвичом и навещал многих творческих гостей. В тот глубокий вечер все хорошо посмеялись, пошутили и с Богом отпустили артистичного поэта, выдворив его из гостиницы.

Он был человеком, не умеющим скрывать своих чувств и не желающий этого делать. Буквально все мои собеседники, знавшие Фатьянова, утверждают, что поведение его походило на есенинское. Трудно со стопроцентной точностью утверждать что-либо о человеке, которого не знал. Но, думается, за многие годы приближений к Фатьянову – человеку и поэту, я могу представить себе природу его мироощущения. Осмелюсь предположить, что он не «играл» в Есенина, как в любимого поэта. Просто он, как и Есенин, принадлежал к тому же общепринятому русскому архетипу творца, который если пел – то громко, если плакал – то рыдал, коли угощал – так всех, коли любил – так боготворил. И внешность, и характер его были гармоничны, и прекрасны, и жизненны, и трагичны одновременно. Обыкновенно он бывал нежным и внимательным человеком с прекрасными манерами, но неожиданно мог воскликнуть ничего не подозревающему визави: «пошел вон!». Оттого его побаивались те неистребимые прохиндеи, те поведенцы, те имитаторы, кто был склонен к лицемерию и только изображал из себя художника. А вот этих качеств в его душе посеяно не было. Он мог приврать, присочинить и поверить в это сам, как дитя, но не идти против себя – не лицемерить, не обманывать.

Он обижался, ссорился и прощал, в нем постоянно шло какое-то движение чувств.

Однажды Фатьянов ехал во Мстеру и по дороге решил взять с собою Никитина. Заехал во Владимир, пришел к другу. Открыла Клара Михайловна.

– Кларетка, здравствуй! Сережа поедет со мной! – Сообщает он радостную для него новость.

А в ответ слышит следующее:

– Нет, Алеша… Сережа останется дома. У него книга в плане… Сереже нужно срочно заканчивать книгу.

– Сережа, ну, поехали! – Заходит он в кабинет друга.

Тот лишь пожимает плечами.

За него отвечает жена:

– Нет, не поедет…

– Ах, так? – Восклицает Алексей Иванович, хватает чемоданчик и говорит Кларе Михайловне по-мальчишески обиженно:

– Ну, ты мне больше не друг! И я в твой дом больше – ни ногой!

– Скатертью дорожка! – Крикнула ему вдогонку Клара Михайловна в том же духе. – Муж – про походы, жена – про расходы…

После этого Никитины навещают Фатьянова в Вязниках. Чувствуют неловкость после нечаянной ссоры. Подходят к меньшовскому дому, где Алексей Иванович отдыхал с семьей. Он сидит на крылечке с закатанной штаниной, нога забинтована. Сидит себе и покуривает, вдруг увидел идущих по улице Никитиных – и моментально заплакал. Полились настоящие горькие слезы…

– Сережа, собака меня укусила… Никогда в жизни не думал! Я так ее люблю, а она меня укусила.

Он был похож на обиженного ребенка, которого некому пожалеть, и он сдерживает слезы. И вдруг ребенок увидел, что мама идет – он бежит к маме и плачет.

Разве это не говорит о критическом истощении нервной системы, о чем никто не догадывался, включая и самого поэта?

Алексей Иванович верил в свои фантазии и чувства – никакого наигрыша у него не было. Он был собой всегда, а потому понятен и недвусмыслен. Душевный, нежный, справедливый, он бывал и резок. Случалось, он шел врукопашную на жену, когда она принималась его воспитывать. Дипломатичная Галина Николаевна, правда, ему не давала спуску. Она могла ориентироваться в его душевных порывах, как чуткая птица – в сюрпризах погоды. Эта чета, эта пара была соединена свыше. От хозяина пахло ветром, от хозяйки – чадом.

Иногда к нему приступала ревность, как лирический момент, и он изводил всех вокруг. Что это как не заниженная самооценка – плод долгой, пожизненной травли! Страдали тогда и домработница, и шофер.

Вот он вызывает Таню и спрашивает у нее:

– С кем это Галя говорила по телефону? Ты слушала, что она говорила?

Та отвечает:

– Да ничего я, Алексей Иваныч, не слышала…

– Ах, не слышала?! Ты ее покрываешь? Все! Ты у меня больше не работаешь!

Диалог мог быть и следующим.

Звонил телефон…

– Танюлечка-нянюлечка, возьми трубку и говори Галиным голосом! Быстро! Но не спеши!

Домработница:

– Да как это я буду говорить? Я же не артистка!

Фатьянов:

– Говори Галиным голосом! Останешься без работы!

Похожие «претензии» были и к шоферу.

– Куда ты ее возил?

– В Литфонд, – Отвечает шофер.

– Куда-куда?.. Уволю!

– В Литфонд…

И, бывало, легко лишались работы то домработница, то шофер, а то и двое сразу.

И так же легко возвращались, поскольку в них нуждалась семья, и по ним скучал сам Фатьянов. Тем более, что машину не раз угоняли.

Мир, тишь и благодать в доме выражались так:

– С Галкой у нас полный ажур… – Счастливый, говорил он по телефону Кларе Никитиной. – Михаил Иванович с нами и Таня с нами. Галке я купил такое голубое платье, ты бы видела – она сидит, как невеста…

Голубое платье он придумал. Вспомним «красный шарф из Японии», подаренный Татьяне Репкиной в день рождения. Таких красивых фантазий было множество. Он верил в них. Его представления о справедливой реальности, его титанические устои были подточены мелкотравчатостью литературных мандаринов.

– Если Алеша молчит – всем скучно, – Говорили те, кто его любил.

Ни один портрет не отражает лица Фатьянова.

Это было очень подвижное, подверженное смене настроений, лицо. Небольшая асимметрия придавала ему оттенок загадочности и плутовства. У Фатьянова были очень живые глаза, в которых отражалось все, что им говорилось и думалось: стихи, шутки, смех, порицание… Лицо это было говорящим. И все же среди людей Алексей Иванович никогда не молчал.

Константин Ваншенкин вспомнит его таким:

«…Алексей Фатьянов обладал душой широкой и нежной. Он был по-настоящему красив. Фотографии почти не передают этого: он как-то наивно застывал, каменел перед аппаратом. Это была удивительно колоритная фигура – зимой, в шубе с бобровым воротником, он напоминал кустодиевского Шаляпина. В нем вообще было много артистизма и просто актерского. Он был добр, вздорен, сентиментален. А чего стоили его рассказы! <…> Твардовский говорит в «Теркине»:

 
Что, случалось, врал для смеху,
Никогда не врал для лжи.
 

Здесь даже другое – вранье скорее детское, столь необходимое ребенку и, разумеется, совершенно бескорыстное. <…> Фатьянов выглядел значительно старше своих лет и примыкал к поэтам старше себя, а не моложе».

Остается добавить, что многие называли Фатьянова «Теркиным» за особенности его веселого нрава. Можно было бы привести еще несколько его «портретов» из воспоминаний друзей, но по сути они мало отличаются друг от друга. Одно бесспорно – Фатьянов никогда не использовал свое обаяние в целях корысти. И никогда не перестраховывался, в угоду сильным мира сего…