Текст книги "Фатьянов"

Автор книги: Татьяна Дашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Ожидание счастья

1. 1947 год

В этом году Алексея Ивановича приняли в Союз писателей СССР, чем полностью «узаконилось» его сомнительный статус поэта-песенника. В те годы в союзе писателей была секция поэтов-песенников. Но, когда его так называли, Фатьянов обижался. Он не любил это определение себя как поэта. Да, стихи его рождались с готовой мелодической интонацией и композитору легко было угадать ее. Но ведь в классическом русском стихосложении она существует как данность… Он любил свои стихи, лелеял, защищал их, как классный адвокат, всеми силами души. Поэт становился в позу артиста-чтеца и красивым летучим голосом знаменитые свои песни переносил в стихию стихов.

– Вот видите? Чувствуете? Понимаете – это стихи! – Доказывал он неустанно.

И снова лился бархатистый его молодой голос. Каждая привычная песня – маленький рассказ, простой сюжет.

1947 год Алексея Фатьянова подарил миру еще один такой поэтический рассказ, красивое стихотворение, дивную песню.

Однажды осенью он пришел к Матвею Блантеру. Пришел не праздно, а со стихотворением. «В городском саду играет духовой оркестр», – прочел Матвей Исаакович и поставил листочек на пюпитр. Скоро появилась музыка, напоминающая ностальгические аккорды довоенного вальса. «Прошел чуть не полмира я – с такой, как ты, не встретился», – в этих чарующих строках и тактах кружились пары, головы, листья на осенних тротуарах. Постаревший Матвей Исаакович в 1975 году вспоминал своего «веселого, шумного, громкого» соавтора и говорил:

– Эта песенка о встрече молодого человека с девушкой в городском саду мне до сих пор мила. В моих авторских концертах, к моему удовольствию, она звучит до сих пор.

Готовился к печати в «МузГизе» сборник песен Фатьянова, из-за чего приходилось ездить в Ленинград. Книга включала в себя двадцать песен поэта с нотами, и должна была выйти в будущем году. Небывалый случай – все произведения этой книги были всенародно известны. Но ожидал Алексей Иванович не только сборника своих песен – жена готовилась к рождению первенца. Так что год этот для Фатьяновых был годом счастливого ожидания.

А жили литераторы на широкую ногу.

Фатьяновы завтракали в «Национале», обедали в «Арагви», ужинали в доме литераторов. Ночевали, припозднившись, в доме, который оказывался ближе. Они продолжали жить в Хрущевском переулке, но, бывало, насельничали и у Наталии Ивановны, в ее «басманской империи». И там, и здесь они были дома. Приходили иногда с рассветом. Спали мало, короткий остаток ночи. Пробуждались ясно и счастливо. Просто хотелось жить, хотелось идти к своим, которые, казалось, были повсюду, хотелось всегда быть вместе. Они обошли все партеры и галерки, пересмотрели все спектакли послевоенной Москвы, пили со знаменитостями за кулисами чай и не только.

Цыплят «табака», чрезвычайно модное тогда блюдо, Фатьяновы ели в «Арагви». Причем они всегда спорили, у кого останется меньше костей. Галина съедала цыпленка вместе с костями! А там давали табака, за которым только что приходилось бегать. Так во, всяком случае, утверждал шеф-повар.

После ужина они, бывало, попадали на студенческие «пельмени». И самое главное там было, разумеется, не сами пельмени, которые лежали на широком блюде, а то, что творилось вокруг них…

2. Дружба со студентами

В антологии «Русская поэзия XX век» утверждается, что Алексей Иванович закончил Литинститут и ГИТИС. Это неверно. Поэт не учился ни в этих институтах, ни в какой-либо иной высшей школе. Ему очень хотелось бы поучиться в Литинституте, он общался со студентами, как бы догоняя свою юность… Он дружил с литинститутовцами настолько близко, что периодами бывал там ежедневно. Он любил студенческие «читки» по кругу, веселые молодые застолья, беззаботную обстановку общежитского бездомовья.

Училось тогда фронтовое поколение: Николай Старшинов, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов, Юлия Друнина, Александр Меркулов, Александр Межиров, Михаил Луконин, Василий Ажаев, Семен Гудзенко. Все они еще в своих окопчиках и госпиталях знали песни Фатьянова, все они были ими одинаково связаны.

Они собирались в правом флигеле Литинститута, где и жили большей, почти воинской, частью. Там, где теперь библиотека и читальный зал, в сороковые размещалось общежитие. Вечерами постояльцы флигеля сиживали в свободных институтских аудиториях, запирались и писали. Иногда до самой первой пары лекций горели окна в таких «кабинетах». Но не каждый умел завладеть ключом. И неизвестно, кто был тогда счастливее: тот, кто уединенно засыпал за письменным столом, или тот, кто засиживался за «братским чаем» до петухов. Там заливалась с девичьим восторгом гармоника, там говорилось, читалось и пелось с неутолимой ненасытностью.

Заходили Фатьянов с женой и на институтские поэтические вечера, что проходили в маленьком актовом зале в первом этаже. Этот переход из уютного, почти домашнего зальчика в общежительный флигель был плавным и незаметным. Просто, как воздух, перемещался поэтический люд с крыльца на крыльцо, оставляя опустевший зал до новых встреч.

Бронзовые ныне корифеи были тогда молодыми. Именно в те дни они встречали свою любовь, ходили на свидания, смущались от непонимания собственных стихов, покорные юношеской неуверенности, граничащей с величием самопознания. Девятнадцатилетний студент, литинститутовец Владимир Соколов писал в те дни такие строчки:

 
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
 
 
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
 

3. Автор – народ?.

Отчего-то ясно представляется поздний вечер летом 1947 года, описанный Николаем Константиновичем Старшиновым. Загуляли они вдвоем после концерта, шли по темнеющей Москве, наслаждались ее вечерней праздничной жизнью. И вот свернули на Гороховскую улицу прихрамывающий солдат Старшинов и Фатьянов. Бредут, что-то знакомое будто слышат… Из окон полуподвала доносилось нестройное застольное пенье:

 
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои…
 

Вслушались… А Старшинов был еще и гармонистом. Мог сыграть на гармошке «Танец маленьких лебедей», а уж частушек знал столько, что и сам удивлялся.

– Меня поют! – Громко и весело сказал Алексей Иванович. – Знает народ Алешу-то Фатьянова! – И добавил – Пойдем к ним в гости, Коля!

– Да ты что – очнись-ка! Как это мы явимся в чужой дом!

– Пойдем, пойдем! Людям же интересно! Может, у них и гармошка есть, а? Мы им споем! Я спою – ты подыграешь! Пойдем, а?

– Нет! И не зови: что о нас люди подумают? Выпить пришли – вот что они подумают!

– Ты, Коля, почему так плохо о людях думаешь? А еще коммунист!

Неизвестно что подумали люди, но пока друзья рядились, собирались студенты из этого общежития. Смекнув, в чем дело, они без рассуждений взяли под белы руки двух поэтов и силой повели в поющую комнату. Там хозяева вручили гостям по столовому прибору, гармонь и потянулись уже вслед за запевалой, которого не надо было уговаривать исполнить свои песни.

Так и было – песни его звучали повсюду. Танцплощадки и кинотеатры, радио и концерты, смотры самодеятельности и застолья – все было насыщено фатьяновской лирикой. Иногда он простодушно говорил жене:

– Ты знаешь, Галя, я думаю вот как: наплевать нам на критиков! Меня все знают, все понимают, потому что все поют мои стихи…

– Все поют, а кто написал – мало кто знает… – Прямодушно отвечала Галина Николаевна.

И тогда он загорался:

– Ты – второй Колька Старшинов! Вот пойдем-ка, пойдем-ка на улицу! Я буду останавливать людей и спрашивать: знают они Фатьянова или не знают!

Бывало, они вдвоем выходили на улицу, преграждали кому-то путь:

– Скажите пожалуйста, вы знаете эту песню?

– Знаю.

– А кто написал стихи?

– Не знаю…

Так и было. Никто не вспоминал поэта. И все же!.. Какой художник не жаждет войти в каждое сердце? И пресловутые романы, вечные влюбленности и охота на особ женского пола – всего лишь эрзац этого желания, попытка утолить жажду любви сладкой фруктовой водицей… Фатьянов пил родниковую воду народной любви, оставаясь в безвестности…

Песни, песни…

1. Песня, которую ждали

Кто не помнит это? Черно-белый телевизор, на экране – худенькая пожилая певица облокотилась о рояль. Сценическая поза напоминает образ трагической птицы – острые лопатки, как сложенные крылья, огромные подведенные глаза. Жесты женственно плавны и мужски сдержанны. В руках – платочек, синий даже в черно-белом телевизоре. Она поет, протягивая согласные, отчего интонация кажется домашней, сама женщина – свойской. И если бы она была наряжена не в искристое длинное платье, а в партизанскую телогрейку, и в худых ее пальцах вместо платочка тлела бы самокрутка, она выглядела бы также изящно, ей этот будничный наряд был бы к лицу. Потому что это – «однополчанка» многочисленных советских фронтовиков и фронтовичек. Клавдия Шульженко.

Ни с кем не спутать ее низкий голос, как будто подстуженный на полевом ветру, голос сестры милосердия и просто сестры, воздыхающей о судьбах своих братьев:

 
Мы бы с ним припомнили, как жили,
Как теряли трудным верстам счет.
За победу б мы – по полной осушили,
За друзей – добавили б еще.
 

Так же, как и «Соловьи», песня, прозвучавшая впервые осенью 1946 года, произвела шок. Впервые внятно прозвучало то чувство, которое мучило вчерашних фронтовиков, многие десятки тысячи из которых вернулись с передовой инвалидами. В мирной непонятной жизни они скучали по тем, с кем рядом шли на смерть. Не все еще были демобилизованы, а вернувшийся с войны солдат был молод, неженат и неустроен. Еще вчера – герой, сегодня он жил, как пораженный в правах. Терялся высокий смысл жизни…

Новая песня Алексея Фатьянова говорила о невысказанном и сразу вошла в народную жизнь страны.

Одним из первых с нею был случайно ознакомлен Михаил Матусовский. Однажды изловив его в коридоре гостиницы, счастливый от удачи, Алексей Иванович ему прочел:

 
Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои…
Где же вы теперь, друзья однополчане,
Боевые спутники мои?
 

Матусовского забил озноб творческой радости. Стало быть, судьба этих строк обещала быть славной и долгой.

После неудачи 1946 года, связанной с постановлением ЦК, Алексей Иванович Фатьянов упорно замалчивался – известный и неустаревающий прием «агитпропа». Многие композиторы перестали обращаться к нему, все-таки все были уже пуганые. Но не таков был Соловьев-Седой. В гостиничном номере «Европейской» первый вариант музыки был написан в миноре. Ефрем Флакс, прослушав песню, предложил композитору к окончанию музыкальной фразы перейти в параллельный мажор. Василий Павлович послушал старого друга и сделал, как он просил. Теперь он шутливо называл Ефрема своим соавтором. Флакс стал первым исполнителем «Друзей-однополчан». Такую песню не нужно было «раскручивать». После первого же исполнения ее по радио туда пошли доплатные, зачастую, письма. Ежедневно их выносили в архив мешками…

Ошеломляющий успех «Однополчан» поставил критику в недоумение…

Шло время. Приходили новые власти. Корректировались слова государственного гимна. Долго мы жили без гимна. Но никогда – без песен, написанных бесхитростным романтиком Фатьяновым.

Это – народные гимны России…

2. От Ленинграда до Одессы

Они с Василием Павловичем особенно сблизились в этот 1947 год.

В феврале Фатьянов приехал в Ленинград, чтобы поздравить дочь Соловьева-Седого с десятилетием. Он любил останавливаться в гостинице «Европейской». Ему казалось, что здесь слышится дыхание минувшего пушкинского века. Ленинград для него все-таки оставался Петербургом.

Каждое утро он спускался по широкой гостиничной лестнице и выходил на Невский. Неспешно пешим ходом брел на квартиру Василия Павловича. Там они работали.

Татьяна Давыдовна слышала громогласные выражения их творческих мук.

– Кто у нас композитор, папа: ты или я? – Слышался голос Фатьянова. – Тогда дай, дай, дай мне эту штуку с клавишами! Эту фисгармонь!

– Не лезь своими руками, сынок! Мал еще в композиторах ходить – побудь сначала в писаках! – Отзывался Соловьев-Седой.

– Я т-тебе покажу, кто у нас композитор, а кто писака! Дай мне срок! Литература – это работа души! Это путь к истине! А не: дрым-дрым-дрям-дрям!

– Не дам я тебе срока – я не Вышинский! Мало ему постановлений ЦК!

– Дай, говорю, мне, инструмент! Выйди-ка на мое место!

– А я говорю тебе: тут идут шестнадцатые – та-та-та-та!

– Сто двадцать восьмые: д-р-р-р-р!

– Та-а-аня, на помощь! Дилетанты заедают! Им мое место в искусстве подавай!

Они звали Татьяну Давыдовну, как судью и критика, и она бежала из кухни, утирая руки о передник, чтобы независимо судить и профессионально критиковать.

И как друзья-однополчане ни упражнялись в полемическом острословии, а в том же феврале написали несколько веселых песенок, замечательных по своему светлому колориту. В соавторстве с Фогельсоном появились «Разговорчивый минер» и «Золотые огоньки» – песня об одесских моряках для фильма «Голубые дороги». Этот ныне забытый фильм был снят на Киевской киностудии.

 
Не горюйте, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моряки.
 

Тогда же была написана «Песенка о начальнике станции». Это не только маленький рассказ о жизни небольшой станции, где начальник – милая девушка. Это еще и документ, содержащий приметы времени, когда на станциях проводники и пассажиры выбегали за кипятком с тяжелыми оловянными чайниками. И снова лирика: и моряки, и станционные рабочие – все были влюблены. И композитор с поэтом были влюблены. Эти песни Василий Павлович преподнес жене в ее тридцать пятый день рождения в хмуром ленинградском марте.

А в апреле вновь Алексей Иванович с Галиной Николаевной навестили друга, чтобы поздравить его с сорокалетием. Как это мало – сорок лет!

Но для кого-то – это вся жизнь…

3. «Вирши Фатьянова…»

В 1947 году Союз композиторов объявил конкурс на лучшую песню к тридцатой годовщине революции.

В том же 1947 году к мирной жизни вернулось восемь с половиной миллионов демобилизованных солдат.

И поэт с композитором решили представить на конкурс цикл песен. «Возвращение солдата» – так сначала назвали они цикл. Когда же были написаны шесть песен, то оказалось, что получился современный русский эпос. Герой-победитель, возвращение его на родину, преодоление себя и житейских трудностей, продолжение рода – вот что было их смыслом. Песни соединялись в сюиту стихотворными связками. После обычных споров произведение назвали эпически – «Сказ о солдате». О том солдате, который возвращается.

Послевоенная судьба мужчины, его внутренняя жизнь, отличалась от проблем «потерянного поколения» Ремарка и Хэмингуэя. Как и сам поэт-солдат, его герой не считал себя потерянным в этой жизни. Да и любой русский солдат ли, каторжанин, не мог в страшный момент не воскликнуть: «Черный ворон, я не твой!». А после миновавших трудностей он восклицал: «Ожил я, волю почуял!». Но первая песня цикла «Шел солдат из далекого края» все-таки была грустна. Человек шел с войны в полную неизвестность. Как она напоминает своим настроением знаменитую песню возвращения «Славное море священный Байкал»! Хотя, этот славянин ХХ века – не арестант, он идет домой не с каторги, а с праведной, добровольной военной поденщины. И не с Востока идет на Запад – наоборот. «Черногорка, старушка седая, Залатала солдату шинель…» словно вторит старинному: «Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой». «…Он вернулся, не тронутый пулей» подтверждает «…пуля стрелка миновала». Солдат идет через Европу, Карпаты, Украину – это было бы триумфальным шествием победителя. Но «…и невольные слезы блеснули, Хоть при людях рукой утирай». И родина, лежа в руинах, отвечала на его невольные мужские слезы по-матерински радостно: «Твоя земля, омытая слезами, Тебя давно, родимый, заждалась».

Во второй песне сюиты, «Расскажите-ка, ребята», солдат пересмеивается с деревенским девушками, не жалуется на военные трудности – шутит на вечную тему близящейся свадьбы.

Третья песня – «Колыбельная». «Солдатский сын – отца не посрамит» – говорит герой о своем первенце.

«Поет гармонь за Вологдой» долго пели сестры Лисицыан своими теплыми высокими голосами. Это – веселая, искристая песня о трактористе, счастливые надежды на будущее страны, деревенский праздник с гармонью, гармонист с пшеничными усами…

 
Легко ему шагается:
Погожий день хорош.
Глаза его хозяйские
Осматривают рожь.
 
 
Шумит она, красавица,
Ей вторят в лад овсы,
И парень улыбается
В пшеничные усы.
 

Чудо, как хорошо!

Пятая, и последняя песня цикла – «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» снова, как и первая, оказалась невеселой, что не прошло бы мимо постовых критиков. И тогда была написана шестая песня, подобная гимну: «Славься, славься, край чудесный…», «Славьтесь, родины герои…», «Славься, славься, русская земля…». Назвали ее «Величальной». Василий Павлович аранжировал мелодию подобно «Славься» Глинки: с колоколами, хором, соборными переливами. Для эпоса – достойное, величественное завершение.

Одним из первых исполнителей «Сказа о солдате» был солист Малого Оперного театра Сергей Шапошников. Василий Павлович был доволен, но мечтал о том, что цикл исполнит проникновенная Клавдия Шульженко. До этого они с певицей встречались в работе всего один раз. Василию Павловичу запало в душу исполнение Клавдией Ивановной замечательной его песни «Вечер на рейде». Еще в 1943 году они с молодым Фатьяновым написали песню «Россия», и композитор предложил ее певице. Репетировали в гостиничном номере «Москвы», там же состоялась и премьера…

И вот, спустя четыре года, в том же гостиничном номере начались репетиции. Певица отрабатывала каждый жест, мимику «проницала». Аккомпаниатор Раиса Барановская уставала страшно. Царица эстрады милостиво позволила композитору присутствовать на своих репетициях. И он в своем же номере сидел тихо, как прилежный школяр, с волнением глядя на то, как вживается в песню Клавдия Шульженко. Вместе с ней он переживал свои песни в роли зрителя. Он в который раз уже был покорен ее стилем и своеобразием ее музыкального спектакля.

В ноябрьские дни 1947 года «Сказ о солдате» прозвучал в Центральном доме работников искусств.

Большая пресса тут же отозвалась.

Вся суть газетно-журнальных публикаций сводилась к восхвалению композитора и уничижению поэта.

«…Сказ о солдате» производит на меня неравноценное впечатление…», – выступал на одной из дискуссий того времени музыковед Леви. «… Главная беда лежит в тексте. Вирши Фатьянова производят на меня тягостное впечатление, и очень досадно, что Василий Павлович пишет на эти тексты». Разумеется, Леви написал бы лучше!

Алексей Иванович не мог и не хотел понять, за что его «загоняют».

– Алеша, выпей сердечных капель… – Забирая из его рук газету, мягко советовала Галина Николаевна. – Зачем ты читаешь всякую макулатуру? Почитай лучше Пушкина…

– Какое сердце! Сердце… Это, Пусик, пройдет… – Отмахивался он от капель и, свернув газету в трубочку, нервно постукивал ею по ладони. Жена вдруг увидела совсем другого Алексея: чужого, сурового, окаменевшего, отлетевшего за неведомые ей пределы бытия. Не то взрослого, не то старого – иного. Бесплотного. Она увидела его как сквозь прозрачную стену, разделившую их навсегда. Он был здесь с ней и не было его. Женщина не успела осознать этот миг провидения – она не успела ни испугаться, ни удивиться.

Постепенно удары газеты о его ладонь становились все ритмичней. Вот он уже мурлычет какую-то мелодию и возвращается на землю…

Сердце – это пройдет. Песни, полные сердечности останутся.

Однажды Алексей Иванович сказал одному из друзей о том, что никто не может знать, будет ли песня популярной. Здесь действуют законы природы и человеческого духа, непостижимые рассудком.

Однако, к вывертам советской критики общество привыкло еще со времен Пролеткульта. А сюиту «Сказ о солдате» уже начал репетировать Краснознаменный ансамбль имени Александрова с гениальным вокалистом Георгием Виноградовым. «Однополчане» звучали и звучали, несмотря на ругань. Остальные же песни цикла, за исключением «Поет гармонь за Вологдой», оставались в прошлом.

Аленушка

1. Ожидание

В туберкулезном диспансере для москвичей, в архиве личных карточек состоящих на учете больных, лежала нестарая история болезни Галины Калашниковой. Войдя в совершенные лета, Галя прослушала беседу вкрадчивого, дипломатичного доктора о женской своей судьбе. Доктор знал много дипломатических медицинских терминов и все умел грамотно объяснить. Галя поняла одно: рожать ей нельзя – умрет. Ей, мучимой удушающим кашлем и пневмотораксом, хорошо было знакомо чувство пограничья между бытием и небытием. Галине было предложено подписать отказ от родов в случае беременности. И она подписала этот документ.

Как завороженная, она чувствовала, что в ней затеплилась еще одна человеческая жизнь. Как это – избавиться от этого ребенка по медицинским показаниям? Да ни за что на свете!

Круговорот счастливых месяцев после замужества закружил и увлек ее.

Веселая, несмотря ни на что, бесшабашность мужа, его неприкрытая влюбленность, приподнимали ее над болезнью. Детство не верит в смерть. Кружа вместе с Алексеем в счастливой череде друзей и новых знакомств, афиш и концертов, она не боялась ничего.

Алексей Иванович говаривал:

– В доме, Пусик, должны быть лавки, лапти и детей столько, сколько получится…

Он был патриархален, верен, открыт. К жене Алексей Иванович относился необычайно нежно, как к ребенку. Пусик – так обращался он к Галине Николаевне и «за кулисами», и прилюдно.

Он считал, что ему ученая жена не нужна:

– Мне нужна дома мать, хозяйка и женщина.

Иногда он бывал ревнив, но не мучительно. Эта легкая ревность объяснялась его особым, требовательно-детским складом характера. Он маялся, когда самый близкий ему человек тратил слова и внимание не на него, а на постороннего. Ему была нужна вся жена, все ее мысли, поступки, смех, походка, вопросы, привычки, ахи, охи и вздохи. Потому он не отказывал себе в удовольствии водить и возить за собой жену везде и всюду.

Но вот наступило время, когда она не смогла сопутствовать ему. Он не мог оставить дела и сидеть дома у ног жены. Она не чувствовала себя одинокой. Садилась, складывала руки на животе – их уже было трое.

А зима утверждалась в морозце. Близился Новый год. В витринах магазинов появлялись наряженные елки, а вокруг громоздились пирамиды консервов, фруктов и карамели. Шубы, валенки, ботики, сапоги, ушанки, рукавицы сновали по улицам яркой, румяной кустодиевской Москвы. И московские зимние закаты сыпали розовым снегом. Потомственные дворники-татары, из поколения в поколение труждающиеся в столице, посыпали льдистые тротуары песком и собирали снег в плотные скрипучие сугробы. По снежным коридорам, как по траншеям, стучали стыками рельс и сыпали электрическими искрами трамваи. У гардеробщиков культурных заведений к вечеру болели руки от тяжести заснеженных шуб и подбитых ватином пальто.

И подходило время родов.