Текст книги "Фатьянов"

Автор книги: Татьяна Дашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

2. Жизнь прекрасна

Ребенок – ангел в доме, он же и пророк.

С улыбкой вспоминают те, кто был за столом у Фатьяновых в один из вечеров 1954 года, как четырехлетний Никита пришел с улицы и заявил со слезами:

– Советский Союз сломался!

Все успокаивают мальчонку, да дитя не унимается – сломался и все! Увидел ведь ребенок в каких-то своих простеньких играх дремлющие до поры секреты истории.

Отец ему тогда и говорит:

– Ну Никитик, не плачь, мы купим кирпичей, новый построим!

Он очень любил Никиту. Не отказывал себе в радости иногда с ним посидеть-поговорить, пофантазировать. Подросшего, он учил его рыбалить, разводить костер без единой спички, искать грибы. А маленького – водил в парк Горького, который был совсем рядом. Там, от аттракциона к аттракциону, они неторопливо шли по ухоженным. Переходили в Нескучный сад, откуда по террасам спускались к Москва-реке и рассуждали о жизни рыбьих стай в ее глубинах, о жизни речных судов на ее поверхности.

В доме не переводились живые цветы.

Где бы ни был, откуда бы ни шел и в каком настроении ни являлся бы, Алексей Иванович спешил порадовать жену свежим букетом. Он не умел сдерживать чувств и не хотел. Все, что он чувствовал, становилось всеобщим достоянием, и близкие к нему люди становились сочувствующими. Все дружественно настроенные писатели нежно относились к его жене, детям, трепетали перед его мнением. Он не умел льстить и не хотел этого делать. Он умел сказать: «Друг, я читал твой рассказ, я слушал твою песню, я рад за твою удачу». И он же мог осадить:

– Это ты уж, друг, к стихам близко не подходи. С такими стихами тебе в поэзии и делать нечего… Топи котят, пока они слепые – так говорит мой друг Сашка Твардовский про такие стихи, как у тебя!

У него была счастливая способность жить «миром» – быть не одиночкой, а своим в человеческой семье.

Поэтому его называли Алешей Фатьянычем, его любили, любовались русской народной его незамутненностью.

С появлением Никиты жизнь Фатьяновых стала приобретать основательность.

Вскоре они получили квартиру и переехали туда своей семьей. Может быть, этот год был самым счастливым в их жизни.

Квартира на Бородинской

1. Не буржуйская «буржуйка»

Летом 1950 года Фатьяновы переехали на Бородинскую улицу в собственную квартиру.

Она не была новой. К весне ее покинул писатель – чеховед Герман, чьи жилищные условия Литфонд «улучшил». В порядке «живой очереди» ордер на освободившееся жилье получил в той же благословенной организации и Фатьянов. Впервые он стал домовладельцем и хозяином, и завел в своем доме свои порядки.

Вереницей потянулись знакомые поздравить семью.

Дверь не запиралась. Все радовались за новоселов.

Перейдя площадь Киевского вокзала, гости направлялись туда, где метромост отрывался от земли и с легкостью пернатого устремлялся ввысь над Москва-рекой. У этой магической точки, точки соприкосновения подземного, водного и небесного, и стоял дом под номером пять.

Дом как дом – один подъезд, три этажа, обыкновенный московский двор со своей суетой, детьми в песке и стариками на скамейках… Окна выходили на Крымский мост и метромост, и оттого часто попадали в кадр уличного фотографа, мечтающего «поймать» бегущий новенький синий поезд.

Квартира была в последнем этаже старого дома, сырая, с протекающей крышей, без ванной комнаты, без горячей воды, с печным отоплением, она казалась неподходящей для жилья с детьми. Она состояла из двух комнат – восемнадцати и девяти квадратных метров – и большой, как боксерский ринг, кухни. В углу одной из комнат стояла буржуйка, все жилище было буквально обвито трубами импровизированного отопления. Видимо, чеховед бежал от сырости и неудобства в новую квартиру с горячей водой и хорошей чугунной ванной, в которую можно было бы погружаться в любое время… Небольшой умывальник в кухне с обжигающей холодной водой – вот все, что могла предложить хозяевам для омовения эта старая квартира. Сырость там была такая, что если вечером повесишь пиджак на спинку стула, то к утру он уже влажный. Вечером хозяева протопят печь – за ночь все выстынет. Этого не смог выдержать первый фатьяновский рояль, купленный у Никиты Богословского. «Шредер» не перенес такого микроклимата – у него лопнула дека…

Тем не менее, Фатьяновы были счастливы.

Они были счастливы, несмотря на то, что в кухне стояла швейная машинка и там же Фатьянов с Твардовским ежеутренне садились за стол, чтобы спорить ни весть о чем. Если встать лицом к этой кухне, то налево из коридора просматривалась небольшая комнатка со стенами, окрашенными синей масляной краской. Алексей Иванович там работал. Письменный стол, жесткое канцелярское кресло с зеленой обивкой, самодельные стеллажи, самые простые, составляли его кабинет. Рядом с письменным столом стояла детская кроватка. До трех лет Никита спал при папе, при маме, а потом его перевели в детскую. Тут же возвышался на четырех красных кирпичах пружинный матрас, покрытый ковром, на котором спали муж и жена. Это временное ложе благополучно прослужило лет пять, а потом его сменила новая тахта.

Далеко не мебель была главной достопримечательностью в доме Фатьяновых. Под детскую щедро отвели большую комнату, где сырость скапливалась, как в тропиках в сезон дождей. Там жили няня с Аленкой, и маленький Никита до своего «перевода» от родителей проводил все время, кроме ночи. В доме была стационарная печь. Одна ее часть грела детскую, вторая – кабинет. Топка открывалась с коридора, и оттого в прихожей всегда лежала горушка дров. Дрова носили на себе в самый высокий этаж дома, это было нелегко. И все же завели еще и буржуйку – жить стало суше. Печи не спасали, не сушили, грели плохо. Надо было что-то придумывать для улучшения условий быта.

2. Свой дом

И они постепенно улучшались.

Алексей Иванович плохо разбирался в хозяйственных делах. Но возвращаясь с очередной рыбалки, он всякий раз замечал в доме перемены. Вот в нем не стало оплетающих все и вся труб, вот в кухне появился громоздкий котел АУГВ, ванна. А в сырой детской на месте неуклюжей, слабой печки образовался камин с настоящей каминной решеткой, с полочкой над ним. Камин сделали прямо в печи, его часто топили. И уже законно встали на полочке каминные часы из Герингова особняка, приданое невесты. Эти бронзовые часы в виде идущего слона очень нравились Алексею Ивановичу приятностью звона и роскошным своим видом. Они ходили очень хорошо, били исправно, и хозяин замирал, вслушиваясь в прекрасные и таинственные звуки времени. Большой концертный рояль, камин, каминные часы – ему все это нравились! Вечерами в глазах детей отражался живой огонь. Потому что у них был настоящий камин, у их часов – настоящий бой, стоял на трех лапах настоящий рояль и настоящие люди приходили в их дом. Твардовский, Соловьев-Седой, Никитин, Мокроусов, Бялик, и даже те, чье имя было незнаменитым, были самыми лучшими людьми, потому что они были гостями его, фатьяновского дома.

А ведь это значило для него много.

Он был еще мал, когда родители лишились своего нового особняка.

Мал, но не настолько, чтобы не понимать, что такое жизнь при чужом углу. В десять лет человек способен сравнивать свой дом и чужой, особняк на центральной городской площади и комнату в чердаке у Марковых.

Становясь хозяином, он становился самим собой.

Он мог покупать книги в писательской лавке на Кузнецком мосту, приносил их и ставил на полку своего стеллажа.

Он мог закрываться в своем кабинете и работать часами, не отвечая на стук. На письменном его столе стояла неприкосновенная карандашница со множеством остро заточенных карандашей. Ночи напролет проводил он за столом при свете зеленой лампы. Тогда у всех были точно такие же «сталинские» лампы…

Сочинив стихотворение, он обязательно будил жену и читал ей. И она, полусонная, слушала.

По утрам он по-хозяйски выходил в кухню в своей сине-красной пижаме и выпивал сразу кувшин ряженки, которую очень любил. В кухне стоял буфет – сервант с баром, который запирался на ключ. Галина Николаевна на ключ повесила маленький рыбацкий колокольчик. Если вдруг Алексей Иванович хотел тайком открыть бар – колокольчик звенел, и это слышали…

Галина Николаевна подыскала домработницу – работящую Татьяну из смоленской деревни. Последняя их домработница, как это уже говорилось, принесла в дом маленький уютный мир своих смоленских привычек. Хозяйка учила ее приготовлениям любимых блюд мужа, наставляла в правилах уборки и тонкостях стирки белых сорочек… Семья обзавелась и молочницей, которая ранние утра украшала кувшином молока с теплой пенкой по краю.

К естественному Фатьянову бежали от фальшивой повседневности.

Алексей Иванович неустанно принимал гостей.

Галина Николаевна как-то ухитрялась устраивать так, что в этой маленькой, неудобной квартире, могло собраться множество людей. И почти каждый вечер на фатьяновской кухне собирался народ и накрывался стол. Тогда забывалось, что убогое помещение было и ванной комнатой, и столовой одновременно. Ванну накрывали доской, и знаменитые на всю страну люди садились на нее, рискуя провалиться при любом неосторожном жесте. Поэты, прозаики, композиторы, актеры, соседи, родственники, друзья – ежедневно в доме было какое-то движение, царила оживленная суета встреч и провожаний… Одни гости сменяли других, и вновь начинались разговоры, споры, звучали стихи… Тут же возникала критика, давались советы, и это не всегда кончалось мирно…

– Ты не понял! Надо еще раз послушать! – Такова была первая реакция самого Фатьянова на критику его стихов.

Он красиво пел свои песни. Пел их, садясь к роялю, и ни за что не позволял подпевать. Если кто-то не выдерживал и подключался – он останавливался и просил помолчать.

Александр Трифонович Твардовский дня не мог прожить, не переступив порога этой квартиры…

По утрам, когда дребезжал дверной звонок и тревожил спящих малышей, Галина опрометью, не попадая ногами в тапки, бежала к двери. Рассветное солнце заливало их верхние комнаты, просеиваясь сквозь кисею занавесок. Дремала домработница Таня в детской. Еще не успевала остыть лампа на столе поэта… А уже звонили, уже начиналась жизнь нового дня.

– Это или молочница, или Твардовский. В такую рань приходят только они, – Оправдывалась Галина перед обеспокоенными гостями, расположившимся на ночлег по периметру кухни. И открывала дверь.

Пристань Вязники. Происхождение души

1. Река времен

Теперь Клязьма несудоходна.

А еще во второй половине прошлого века, каких-то тридцать лет назад ходили по Клязьме «Робеспьер» и «Зорька», белые пароходы …

Еще не состарились вязниковцы, которые помнят их, одушевленных любовью горожан. Они величаво чалились у пристани Вязники, качаясь на береговом прибое, как в детской зыбке, как дома.

Однопалубный, белый, колесный, пассажирский пароходик им казался большим, серьезным пароходом. По нему сверяли часы, его не забывали в городских присловьях и частушках. «Робеспьер» отходил от Вязников ежедневно в пять часов вечера и давал три гудка – готов к отплытию. Гудок летел надо всем городком. Даже бедовые собаки города бежали к причалу, туда, где многолюдно и вкусно пахнет пищей. С неповторимыми обертонами в трубном гласе оповещал пароход о своем возвращении в десять часов следующего утра. Дождливой осенью, осенью мокрых снегопадов и жестоких первых заморозков, «Робеспьер» уходил на покой до восьмого февраля.

И тот февральский день также можно было распознать по сонной хрипотце в его первом гудке – начиналась навигация. Скоро весна. И тогда уже начинали готовить семена к севу.

Доставал семена и агроном Петринского совхоза Сергей Васильевич Меньшов. Уже стареющий, но бодрый и крепкий, он был докой в науке земледелия.

 
А за городом бредит рожью,
Налитым, золотым зерном
Непоседливый дядя Сережа —
Замечательный агроном.
 

– воспевал его в стихах племянник.

Осиротевший, он грелся у дяди Сережина с тетей Капой тепла.

Дядя Сережа и тетя Капа были полными свояками родителей Фатьянова. Сергей Васильевич приходился родным братом матери поэта, а Капитолина Николаевна – родной сестрой отцу. По крови они были фатьяновским детям, как родные. И они относились к ним, как к своим родным детям. Они были истинными вязниковцами старой закваски – закваски православного духа. Да и Алексей во многом впитал традиции дореволюционной культуры. Обыкновенно, появляясь в Вязниках, он на радостях встречным не руки жал, а всех знакомых троекратно целовал. Так он будто сами Вязники расцеловывал, и, светясь лицом, возвещал:

– А я из Москвы удрал! Что за покой тут у нас в Вязниках!

Отсюда произошла и здесь успокаивалась его душа.

2. «По мосткам тесовым…»

Сыновья дяди Сережи с тетей Капой Александр и Николай были для Алексея Ивановича любимыми братьями. Николай до войны учился в Московском мединституте, вместе с Алексеем он жил на Ново-Басманной у Наталии Ивановны. Они делили тогда и кусок хлеба, и свои бурные юношеские переживания.

И теперь два брата-фронтовика казались друг другу теми же юношами. Алексея восхищала женитьба Николая. Николай и Надежда встретились на фронте, воевали, были радистами. А уж после победы он забрал ее, голубушку, из Австрии, и привез в Малое Петрино. Худая, изможденная войной, попавшая из глубоко провинциальной российской тьмутаракани в отлаженное веками семейное фатьяновско-меньшовское царство-государство, невестка первое время словно отогревалась. Словно сушила крылья под солнышком, расправляла их, приноравливаясь к новой для себя жизни. Говорят, что женщины, прошедшие войну ранены, в самое душу, что они тяжелее мужчин излечиваются от этого ранения. Долго еще сидят они в своем «окопчике», с опаской вглядываясь в окружающий мир.

Алексей исподтишка наблюдал за женой брата и втайне любовался ею. Он замечал, как постепенно и трудно отказывается она от вылинявшей гимнастерки, как меняет ее внешность легкое платье… Как плетет она косу, вокруг головы укладывая ее короной, будто государыня… Как учится ходить на высоких каблучках подаренных туфель, будто и не носила никогда солдатских сапог не по размеру. И отзвук тесовых мостков Малого Петрина звучал для него, как живой гимн возвращения женщины к своей изначальной сути. Их всех этих чувств и наблюдений однажды родилось стихотворение «По мосткам тесовым вдоль деревни». Оно посвящалось всем русским женщинам, разделившим военную участь мужчин. И оставшихся прекрасными, любимыми, хрупкими.

 
О тебе кругом гремела слава,
Ты прошла огонь, чтоб вольно жить,
И тебе положено по праву
В самых модных туфельках ходить.
 

Так просто и понятно, с любовью и почитанием признался он невестке в своем расположении. Борис Мокроусов постарался изобразить в музыке это постукивание каблучков по деревянному тротуару, и мелодия получилась бойкой, скачущей, веселой. А Надежда после – молчаливо хранила те коричневые с кожаными бантиками туфельки, пеленала их в марлю. Она прятала их в глубину шкафа. Те туфельки, про которые написана песня, и теперь живы, они передаются по наследству в семье Меньшовых. В доме, где родились и песня, и ее поэт, и муж героини, и ее дети…

3. Уединение без одиночества

Алексей Иванович возил сюда детей и жену. По весне переплетенные ветвями старые вишни в саду за окнами осеняли воздух благоуханием горькой сладости. К концу лета эти ветви тяжелели карими плодами, будто за ними скрывались кареглазые восточные красавицы. Дом окружал цветник, ухоженный и пестрый в теплое время года. Красоте привычной и неистребимой здесь всегда отдавалось предпочтение.

В Вязники ездили большой компанией. Ия с сыном Андреем и с 1952 года – с дочерью Верочкой, Наталия Ивановна, Тамара Ивановна с дочерью Нелли, Зинаида Ивановна – все сестры со своими семьями.

В большом доме из финского леса на улице Подгорной, стоящем на границе Малого Петрина и города, Алексей занимал угловую комнатушку, самую тихую. Громкий в общении, он любил тишину в уединении. Эту его тихую жизнь никто не знал и не видел, но она была – сокровенная, тайная жизнь души, только его личная жизнь одинокого большого ребенка. И он плодотворно работал под высокой сенью этого крова. Со стен на него смотрели портреты дедушки и бабушки, отца и матери, родни. Притихшие, напряженные перед фотообъективом, бородатые, бровастые, с цепкими фатьяновско-меньшовскими глазами, они во всем поддерживали Алексея. Для них он оставался мальчиком. Только они, казалось, знали его судьбу наперед и призывали не бояться ее.

Все ему было дорого в Вязниках. Да и город был тогда другим.

В дореволюционной России о Вязниках говаривали, что в них живут люди как будто напуганные – кланяются каждому встречному… И в прежние времена были острословы, гораздые высмеять скромную жизнь провинциальных городков. С почтением кланялись верующие люди человеку незнакомому, хорошо одетому. Соседи, выходя из своих домов, приподнимали фуражки и кланялись друг другу:

– Доброе утро!

Поговорят несколько минут о погоде – и расходятся в разные стороны. Народная вежливость, которую питала православная вера, выдавалась пересмешниками за испуг. Разумеется, только эти «испуганные» и могли сломать хребет гитлеровцам…

Как-то на родной Подгорной улице собрал Алексей Иванович всех фронтовиков. Соседки прямо посреди дороги накрыли столы, а Фатьянов играл на гармошке. Плясали все, у кого ноги целы, во всю улицу – от края до края. Осип, мужик задиристый, с двумя зубами во рту, стал выступать, как на митинге. Говорил, что городское начальство плохо относится к фронтовикам.

– На два сантиметра в легких пуля, а с пенсии сняли! – Справедливо возмущался он при смолкнувших гармонях. Дико, стыдно, но до сих пор военные пенсионеры ежегодно должны проходить медицинское переосвидетельствование, чтобы их инвалидность была подтверждена специальной комиссией. Фатьянов предложил похлопотать, но Осип гордо отказался:

– Ничего, я и сам зубастый!

Вся улица смеялась – знай наших: два зуба во рту торчат, а пляшем!

4. «На крылечке твоем…»

…Она жила в соседнем доме, и юный Алеша наблюдал из своего окна, как девушка работает в огороде, метет двор, читает.

 
…А в доме напротив
Над книжкой склонилась
Русая девушка – песня моя…
 

Приезжая сюда, юный москвич стремился к этому крылечку, вошедшему потом во всенародные уста с известной песней «На крылечке твоем». Здесь была точка притяжения, которая манила из любого уголка земного шара. Здесь, за огородами и были те самые «и сады, и поля, и цветы, и земля», а соседские уста шепотком передавали друг другу, что долго на этом крылечке давешним вечером виднелось два силуэта. Один высоченный, второй – девичий, тоненький…

Кто хотя бы в детстве бывал влюблен в деревне, знает, что это за смесь переживаний! Это – и обожание, и стеснительность, которая часто прячется под личиной грубости, и сокровенность, и молчание, и поэзия…

А как красивы люди рядом с зорькой, небом, лесом, садом или рекой… И думает о «ней» влюбленный на каждом шагу, и страшится, чтобы невзначай не догадались об этом… Пока никто не знает – это истинное счастье. Иначе же – раззвонят на всю деревню, будут смеяться, дразниться…

 
Стою как мальчишка под тополями,
Вишни осыпались, отцвели…
Багряное солнце вдали за полями
Вновь коснулось любимой земли…
 

Стихотворение о любви, которую пережил человек в пору юности.

 
Танечка, Таня, Татьяна Васильевна,
Я и не знаю, как вас назвать…
 

5. Над радостью во ржи

Во время оно места для строительства посадов выбирали на века.

Многие поколения людей, не в пример нынешним, жили оседло. Город Вязники, расположенный словно в недрах музыкальной шкатулки, завораживает состоянием, подобным дежа вю. Здесь пригорки сменяются лощинами, по кругу города стоят острые длинные холмы, древние насыпные валы, которые здесь называют венцами. Венчанный город, город-жених. Обнимает его упругим синим кольцом Клязьма – невеста с длиннющей фатой до самой Оки. Поймища, мокрые луга, заливные пажити, поемные покосы – все водополье ярко-изумрудное, изумительное для приезжего горожанина. Нигде больше нет такой природы. Бугор кончается – до горизонта равнина с синими пятнышками речных рукавов и островами… Убери эти неровности рельефа – и проявится захолустное уездное, мимо которого проедешь – и песни не споешь.

У дяди, Сергея Меньшова, были «агрономические дроги для любой дороги». Его лошадка впрягалась в шарабан с сиденьем на двоих и, шевеля замшевыми ноздрями, устремлялась в луговое разнотравье. Она знала, что ее отпустят и она вволюшку похрустит сочной прибережной травой, напьется из чистой реки, видя недвижные глубинные камни.

Отдав распоряжения колхозникам, дядя Сережа вновь возвращал лошадку к делу. Он возил по этим лугам племянников и внучков – то Ию посадит, то Алешу, то Алену с Никитой, которые занимали пока вдвоем только одно сиденье. Гости объезжали с ним луга. На сенокос племянники тоже ходили, помогали колхозникам – это было в порядке вещей. Сгребали сено, метали стога, хохотали, уставали по-хорошему. Взбирался Алеша на стог, утаптывал сено жилистыми длинными ногами, как оно пахло чудесно!

– Ах, как пахнет! – Вскрикивали невольно сенокосы, дети и взрослые.

А дядя говорил:

– Дети, это кумаринус! Этот запах издает кумаринус!

Он был настоящим ученым, и мудрость профессионала черпал из огромного, до потолка шкафа сельскохозяйственной домашней библиотеки.

Толстые корешки старинных книг тоже пахли по-особенному – хорошей кожей, дореволюционным книжным клеем, гербарием, стариной. Еще ребенком Алексей любил рассматривать нарисованные в этих книгах травинки и рисунки из микроскопа. Вся эта красота зримого мира имела еще свою, тайную жизнь, мудро и прикровенно организованную Создателем.

Приехав в Вязники, взрослый мужчина Алексей Иванович Фатьянов прежде всего обязательно заходил в гущу ржаного поля.

– Хорошо во ржи! – Оповещал он окрестности своим мощным голосом.

Колосья обхватывал руками:

– Хорошо! Хлебушком пахнет!

Крестьянам все это, возможно, казалось чудачествами далекого от земли человека. Но только вдали и начинают по-настоящему скучать о главном, которое кажется привычным, пока оно рядом.

Бывало, что и Сергей Есенин кричал своим землякам:

«…Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий?». Мало кто знал, что в платяном шкафу Алеши Фатьяныча висела русская рубаха, шитая тесьмой. Необъятная, свободная рубаха огромного размера. Галина Николаевна, осваивая кройку и шитье на женских курсах в ЦДЛ, кроила ее на кухонном столе, наметывала, строчила. А потом, довольная работой, повесила обнову на самые широкие плечики в шкаф, как свадебную сорочку жениха.

И только по большим праздникам она выкладывала ее перед его кроватью на гнутый венский стул.