Текст книги "Да. Нет. Не знаю"

Автор книги: Татьяна Булатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

«Это не там», – догадалась Аурика и попробовала вспомнить, что произошло, когда они вошли в дом. «Ты могла бы это проделать с такой же легкостью с любым, кто оказался бы рядом», – всплыло в ее сознании. «Вот оно!» – поняла девушка по тому, как к лицу прилила кровь. «Да какое он имеет право!» – возмутилась она, но быстро сникла, вспомнив свои августовские приключения, встречу с Вильгельмом Эдуардовичем и еще много чего, что превращало горькие слова Коротича в жестокую правду. «Я такая же, как и моя мать. Я даже хуже», – пригвоздила она себя к позорному столбу и ткнулась лбом в холодное стекло. «Я не хочу так, как она, – пыталась унять бившую ее дрожь Аурика. – Не хочу. Я не такая». «Такая!» – продолжала она мучить себя, испытывая странное наслаждение от подступающих к горлу рыданий, которые оборачивались нехваткой воздуха. «Нет!» – выкрикнула она так громко, что разбудила Глашу, задремавшую на хозяйском плече.

– Аурика, – затрясла она Георгия Константиновича.

– А? Что? – испугался тот и, забыв накинуть халат, в одних штанах бросился в гостиную. – Золотинка, девочка моя! – Он сразу понял, что что-то случилось, и притянул дочь к себе. – Что с тобой?

– Мне очень плохо, – обескуражила она отца ответом и безропотно дала себя обнять.

– У тебя что-то болит? – засыпал ее вопросами Одобеску. – Что? Где?

– Ничего у меня не болит, – Аурика пыталась сдержать слезы.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я не плачу, – ответила девушка и разрыдалась.

Мудрый Одобеску довел ее до дивана, усадил, махнул рукой обеспокоенной Глаше, чтобы та не входила в комнату, и приготовился ждать. Он не торопил дочь ненужными вопросами, не успокаивал, не гладил по голове. Он просто молча сидел рядом в своих полосатых пижамных штанах, из под которых виднелись худые босые ноги. И он мог бы просидеть так целую вечность, не двигая ни рукой, ни ногой. «Хоть до смерти!» – думал Георгий Константинович и, закрыв глаза, ощущал себя непозволительно счастливым от того, что вот она, Аурика, рядом, и пусть она плачет, ведь это полезно, потому что со слезами выходит боль, а душа освобождается, делается чистой и щедрой. Он это знает так же хорошо, как и то, что женские истерики рано или поздно заканчиваются, поэтому до смерти досидеть не придется. По характеру всхлипываний становилось понятно, что сила «горя», оплакиваемого девушкой, становится все слабее, зевота все слаще. Одобеску краем глаза сквозь разметанные по лицу дочери кудри видел: еще немного – и она заснет, прямо здесь, на отцовском плече. «Когда это было!» – мысленно усмехнулся Георгий Константинович, но вспомнить не смог, а потому шепотом спросил зареванную Золотинку:

– Хочешь, я принесу тебе подушку? Ляжешь?

Аурика отрицательно помотала головой, выдохнула из себя нечто напоминающее сердитое фырканье ежа и попробовала подняться:

– Давай я тебя отнесу? – явно переоценивая собственные возможности, предложил Одобеску.

– Ага, – словно с набитым ртом промямлила не очень-то прекрасная в этот момент Золотинка и добавила: – А потом тебя отнесут на Ваганьковское кладбище, в те ряды, где хоронят цирковых артистов. Там тебе понравится – с ними весело.

– Не уверен, что их там хоронят, но, пожалуй, мне лучше остаться с тобой. С тобой тоже нескучно, – сострил Георгий Константинович и, опередив дочь, заторопился к ней в комнату, где умело разобрал кровать, не забыв аккуратно – край к краю – сложить покрывало и взбить подушки. – Ты шутишь, – обернулся Одобеску к подоспевшей дочери. – Это хороший знак.

– Это – знак качества, – подтвердила Аурика и бухнулась на кровать, не раздеваясь.

– Ты только подумай, – высокопарно произнес Георгий Константинович. – Твой знак качества – это природное чувство юмора. Этим ты пошла в Одобеску.

– Интересно, а оно хроническое или эпизодическое? У меня такое ощущение, что мое природное чувство юмора в последнее время перешло из состояния комы в состояние летаргического сна.

– А разве это не одно и то же? – усомнился барон.

– Завтра проверим, – пообещала Аурика и ткнулась лицом в подушку.

– Сегодня, – поцеловал ее отец и вышел из комнаты на цыпочках, боясь потревожить моментально уснувшую дочь.

До пяти часов вечера в доме Одобеску царила полная тишина, изредка нарушаемая покашливанием Георгия Константиновича и звяканьем вытираемой Глашей посуды. Телефонная трубка, предусмотрительно снятая хозяином с аппарата, мирно покоилась на столике возле зеркала: барон Одобеску легко пожертвовал возможностью получать поздравления в обмен на хрупкое спокойствие, воцарившееся в доме.

Георгий Константинович прозорливо предположил, что вчера за короткое время их с Глашей отсутствия между Аурикой и Коротичем могло произойти нечто, что изменило порядок вещей в целом, но волевым усилием гасил собственное любопытство, подозревая, что вчерашние слезы дочери могли быть вызваны причинами не обязательно приятного свойства.

Об этом же размышляла и Глаша, по-собачьи вскидывавшая голову всякий раз, когда хозяин заходил на кухню. Но она тоже тактично молчала, понимая, что и без нее разберутся.

– Обедать будете? – теребила женщина Георгия Константиновича и, получив отказ, в сердцах убирала посуду в буфет и выключала на плите газовые конфорки.

– Как вы думаете, Глаша, – первым не выдержал Одобеску, облюбовавший для себя место за кухонным столом, заставленным не уместившимися в холодильнике закусками, – что бы это могло значить?

– Что? – не сразу поняла его Глаша и уселась напротив.

– Эти слезы, истерика…

– Бесится она, – в который раз повторила помощница Одобеску, поглаживая и так гладкую клеенку.

– Почему?

– Может, обиделась. А, может, сама обидела. А потом пожалела. И вот вам…

– Ну, вы же знаете, Аурика Георгиевна – кремень, – отказался принять Глашину версию Георгий Константинович.

– Все мы – кре́мень, пока по сердцу не царапнуло.

– Не представляю, как Миша мог обидеть ее, чтобы девочка так плакала.

– А чего ж «Миша»? – удивилась Глаша. – А то мы знаем, где она вчера была?

– Доподлинно – нет. Но я почему-то предполагаю, что Михаил ее нашел, иначе бы он вернулся и поставил нас в известность. Он, скажу я вам, сверхответственный молодой человек, на него можно положиться, – рассудил Одобеску.

– На него – можно, на Аурику – нельзя.

– Нельзя, – моментально согласился Георгий Константинович, но все-таки решил придерживаться собственной версии. Мысль о том, что его дочь неразборчива в связях, иногда посещала его, а в прошлом августе – довольно часто, но, как и любой отец, Одобеску легко находил массу объяснений, в результате чего над головой Аурики начинал мерцать ангельский нимб, примиряющий наивного отца с действительностью.

– Хватит валять дурака! – остановила полет фантазии младшая Одобеску, подслушав, о чем разговаривают отец с нянькой. – Мы кое-что обсудили с Коротичем и единогласно пришли к выводу, что он здесь больше не появится, потому что…

– Почему? – помрачнел Георгий Константинович.

– Потому, что он переводится в Ленинград.

– Да? – удивился Одобеску. – Он не говорил мне об этом.

– Он тебе и о своей девушке ничего не говорил, но это же тебе не помешало! Я вообще подозреваю, папа, что ты сделал это нарочно, чтобы заставить меня ревновать. Так вот, я хочу тебя успокоить: ревновать можно только того человека, кто тебе хотя бы приятен. А Коротич… – Аурика перевела дыхание.

– Тебя бесит, – продолжил Георгий Константинович и поднялся из-за стола. – Значит, так. С сегодняшнего дня мы закрываем эту тему раз и навсегда. Я, честно скажу, разочарован.

«Еще один разочарованный!» – отметила про себя младшая Одобеску и дослушала до конца отцовскую тираду о том, что теперь он «не хочет никаких сношений».

– Отношений, – поправила его Аурика. – Он не виноват, папа. Ты сам назначил его в наперсники. В сущности, Мишка неплохой парень. Только уж очень правильный. Чересчур, – задумчиво произнесла она и незаметно для себя покраснела. – У меня, кстати, тоже дел по горло. Через два дня экзамен – а ни коня, ни воза…

– Так занимайся, черт возьми! – вдруг закричал на дочь Одобеску. – Займись наконец-то делом. И перестань…

– Что перестань?

– Все перестань!

– А что ты кричишь?

– Я не кричу. Я не кричу! – орал Георгий Константинович, становясь багровым. – Я ни на кого не кричу! Никогда!

– А что ты делаешь-то? – спокойно поинтересовалась Аурика и подмигнула Глаше.

– Возмущаюсь, – признался Одобеску. – Это надо же! В Ленинград!

– Да не едет он ни в какой Ленинград, папа. Я тебя обманула.

– Зачем?! – в один голос воскликнули Георгий Константинович и Глаша.

– Затем, – непонятно ответила Аурика и, подойдя к отцу, попыталась обнять его.

Впервые за двадцать с лишним лет Одобеску увернулся и отстраненно посмотрел на собственную дочь:

– Зачем?

– Затем, что мне все это надоело, – объяснила девушка и добавила: – Папа, ну что нам мешает жить, как раньше? Ты, я и Глаша. Зачем тебе еще кто-то? «Двое прекрасных детей», – передразнила она отца и насупилась. – Ты думаешь, мне приятно?

– Все, – устало выдохнул Георгий Константинович. – Хватит. Не хотите, как хотите. И вообще, Аурика Георгиевна, поступайте так, как считаете нужным. Ваше право!

– Какое право?! – взвилась девушка. – Нас со стороны послушать, так это чистый бред. О чем мы вообще разговариваем?! О каком-то Коротиче, о каких-то детях, о дружбе, о любви! Чушь полная!

– Это не чушь, – обиделась за Одобеску Глаша и поджала губы. – Георгий Константинович беспокоится.

– Пусть он за тебя беспокоится! – тут же нахамила ей Аурика. – И за себя. А за меня – не надо! Сама разберусь. Моя жизнь!

– Твоя, – поддержал ее Одобеску. – Целиком и полностью. За вычетом двадцати лет.

– Скажи еще, что я неблагодарная, – никак не могла остановиться Аурика.

– Неблагодарная, – прошептала за хозяина Глаша и заплакала.

– Ну, знаешь ли, – чуть не задохнулась от возмущения девушка. – Еще всякая нянька мне будет указывать?!

– Пошла вон! – спокойно произнес Георгий Константинович, но вышел из кухни первым.

Военные действия в семье Одобеску длились на протяжении всей зимней сессии. Периодически объявлялись дни перемирия, совпадающие с днями экзаменов, но это не отменяло предгрозовой атмосферы в доме. Она проявлялась в нарочитой вежливости отца и дочери Одобеску, обращающихся теперь друг к другу исключительно на «вы». «Кто-то же должен остановиться первым», – призывал себя к порядку Георгий Константинович, но продолжал себя вести по-прежнему, прячась от суровой действительности у себя в комнате. То же самое проделывала и Аурика, демонстративно запирая на ключ свою дверь. Гостиная пустовала, Глаша плакала и приносила еду на подносе прямо в комнаты, умоляя одуматься. Никто не хотел сдаваться первым.

– Пусть он (она) извинится! – требовали через третье лицо друг от друга противники и торопились захлопнуть за Глашей дверь.

– Чисто дети, – бормотала себе под нос та и продолжала исполнять функции Красного Креста. – Нашла коса на камень.

Естественно было бы предположить, что Георгий Константинович сделает первый шаг к перемирию, но тот выжидал, все свое время проводя за разбором шахматных партий: «Где же этот Коротич?» – порой спрашивал он себя и тут же пугался, вспоминая, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, и пересаживался на место противника, чтобы сделать очередной ход.

«И где этот придурок?» – беззлобно задавалась тем же вопросом Аурика, честно признаваясь себе в том, что очередное исчезновение Коротича ее странно волнует. «Мог бы, между прочим, сказать что-то внятное, а не просто хлопать дверью! Ладно – я. А папа?» – мысленно упрекала она молодого человека в невнимании к своему отцу, уже не претендуя на первую роль в упряжке.

«Пришел бы, что ли», – мечтала Глаша, надеясь таким образом примирить отца с дочерью, и всерьез подумывала о том, чтобы разыскать пропавшего юношу и буквально за руку привести в дом.

И только Коротич, оскорбленный до глубины души словами Аурики, истязал себя воспоминаниями о случившемся и безуспешно пытался отвлечься от гнетущих мыслей. Он даже подумывал перевестись из Москвы в Ленинград, но любовь к науке и грядущие перспективы остаться при кафедре прикладной математики в качестве аспиранта пересиливали соблазн, заставляя все больше и больше нагружать свой мозг.

Осунувшийся и бледный, Миша корпел над книжками, используя любую возможность для того, чтобы не выходить из общежития и не встречаться с людьми, чей вид напоминал аскетичному молодому человеку о том, что где-то там существует иная жизнь, состоящая не только из бессонных ночей, математических формул и сложных грамматических конструкций немецкого языка. Однако понимая, что сам немало способствует возведению непроницаемого барьера между собой и окружающим миром, Коротич иногда выходил в «свет» и медленно прогуливался по московским улицам, внимательно рассматривая лица попадавшихся ему навстречу прохожих.

Лица некоторых напоминали ему Аурику и Георгия Константиновича Одобеску. Но Миша классифицировал это как результат работы воспаленного воображения и тут же менял маршрут, пытаясь убежать от самого себя. И когда в очередной раз он столкнулся с «Аурикой», совершенно не похожей на настоящую, его терпению пришел конец: «Кого я обманываю?»

В Мишиной жизни уже был опыт трагического служения призраку матери. И Коротич отлично помнил, что из этого получилось. В один прекрасный момент волшебный образ обернулся могильным камнем, задавившим в его взаимоотношениях с отцом естественную потребность друг в друге. В результате Миша оказался один на один с теми вопросами, которые не осмеливался задать отцу, пока тот был жив. Он не успел. А, возможно, знай он то, что его мать так же, как и тысячи других женщин, была обыкновенным человеком, не свободным от недостатков и, может быть, каких-то необъяснимых странностей, то он и любил бы ее по-другому – живой и неровной любовью.

По отношению к отцу и дочери Одобеску происходило нечто подобное: лишенный возможности общения с ними, он дорисовывал в своем воображении несуществующие черты. На самом деле, справедливо догадывался он, эти люди другие. Не лучше и не хуже, просто другие: «Пока я не пойму, что значат для меня эти двое, я так и буду мучиться. Любое уравнение имеет решение. Даже если икс – это ноль. Пусть ноль, но ноль – твой собственный. Жизнь при умножении на ноль не обращается в ничто, она просто меняет свое направление в поисках положительного числа. Любой отрицательный опыт – это опыт. И пусть мне откажут от дома, обвинив в предательстве, в неблагородстве, я задам им этот вопрос! Кто я для вас?»

«А если – никто?!» – пугался Коротич. «Ну и что, – отвечал он сам себе. – Тогда можно будет идти в другую сторону, не оборачиваясь. Во всяком случае, все станет ясно».

Ни один из этих вопросов Миша, разумеется, не задал ни Аурике, ни Георгию Константиновичу. Он появился перед ними, нагруженный неподъемными авоськами, врученными Глашей, обнаружившей Коротича неподалеку от гастронома на улице Горького.

– Миша, – охнула помощница Одобеску и перегородила ему дорогу, расставив руки с тяжеленными сумками.

– Глаша, – обрадовался Коротич. – Очень рад.

– А уж я-то как рада. Почитай, сколько не виделись! Аж с Нового года. Три месяца прошло. Как вы? Смотрю, похудели. Одни глаза остались. Страх прямо.

– Нормально-нормально, – посмеивался Миша, не догадываясь принять из рук женщины авоськи. – А вы все, смотрю, по хозяйству.

– По хозяйству, – расцвела Глаша.

– Как Аурика Георгиевна? – наконец-то решился Коротич. – Замуж не вышла?

– Какой там замуж? – Глаша хотела поставить сумки на землю, но вовремя сориентировалась и вручила их Мише. – Почитай, как сессию вашу сдала, так из дома – ни ногой. Все время за книжками, как будто медом намазано. Серьезная такая стала. Важная.

– В смысле – «важная»?

– Не подступись, – повела головой Глаша и потихоньку двинулась в сторону дома, незаметно увлекая за собой Коротича.

– А Георгий Константинович?

– Сдал Георгий Константинович. Не заладилось у них с Аурикой. Чисто дети. «Выкают» все время, словно неродные. В общем, как вас не стало – все у нас наперекосяк. Уезжали, что ли? – поинтересовалась непривычно словоохотливая Глаша и заглянула Коротичу в лицо. – Вон, даже выше вроде как стали…

– Да нет, – усмехнулся Миша. – Такой же.

– Не знаю прямо, – вздохнула женщина и остановилась. – Пойдете, что ли?

– Я провожу вас. Донесу сумки.

– Уж проводите, – не поверила Глаша собственному счастью и мысленно перекрестилась: не зря Боженьке молилась! Верила почему-то она, что по возвращении этого мальчика жизнь в доме наладится. Объяснить почему не могла, но искренно считала, что так оно и будет. «Больно светлый», – проговорила она про себя и поклялась всеми правдами и неправдами затащить Коротича в квартиру.

Примерно об этом, но только с обратным знаком, думал и Миша, послушно поднимаясь вверх за запыхавшейся от ходьбы Глашей.

– Знаете, – вдруг струсил Коротич, – я, наверное, дальше не пойду.

– Да что это?! – изумилась женщина и ловко всунула ключ в замок. Дверь под ее плечом отворилась, и Миша оказался перед входом в квартиру.

– Глаша, – донесся до него голос Аурики, – это ты? Тебе Маргарита Николаевна звонила, про какую-то рыбу спрашивала. Я сказала, тебя нет, звоните позже. Так теперь она звонит каждые пять минут и интересуется, не пришла ли ты.

– Вот всегда так, – вполголоса пожаловалась Коротичу женщина. – Кричит из комнаты, как будто выйти трудно и прям так и сказать: «Звонили. Насчет рыбы».

– Глаша? – Голос Аурики изменился. – Ты не одна?

– Нет, – выкрикнула женщина и заторопила своего помощника. – Ставьте. Сюда ставьте.

Заинтересованная тем, кто же там, с Глашей, Одобеску вышла в коридор и остолбенела, увидев рядом с нянькой Коротича:

– Т-т-ты? – только и выдохнула она.

– Я, – обмирая от смущения, ответил Миша, и получилось каким-то басом, по-дурацки.

– Коротич, – Аурика медленно подошла к гостю. – А я тебя искала.

Глаша тактично испарилась, забыв снять одежду и оставив сумки там, где они стояли.

– Не может быть, – не поверил ей Миша. – Я бы знал. Мне бы сказали.

– А я тебя не там искала. Просто искала про себя и думала: где же ты? Даже загадывала, встретимся – не встретимся…

– Я тоже, – эхом откликнулся молодой человек. – Думал…

– Коротич, – Аурика подошла к нему так близко, что он снова почувствовал ее запах, как тогда, на площадке четвертого этажа, под самой крышей. – Прости меня. Я – дура.

– Дура, – автоматически повторил обалдевший от прозвучавших слов Миша.

– Ну и ладно. Мир? – девушка протянула ему руку.

– М-м-мир, – заикаясь, промямлил Коротич, отвечая на рукопожатие. – Я пойду.

– А к нему, – Аурика кивнула головой в сторону отцовской комнаты, – ты не зайдешь?

– Нет, – отказался Миша. – Может быть, в другой раз…

– В другой раз меня может не оказаться на месте, – выплыл из своей комнаты барон Одобеску, и всем стало ясно, что он подслушивал. – В другой раз, может быть, меня вообще здесь не будет. И тогда на всю жизнь у вас останется досадное ощущение не сделанного до конца признания. Где вы были, мальчишка? – поменял интонацию Георгий Константинович и заложил большие пальцы за пояс своего халата.

Коротич переминался с ноги на ногу, не произнося в ответ ни слова.

– Может быть, вы валили лес? Или строили… – барон замялся и с надеждой посмотрел на дочь: – Чего там у вас сейчас строят?

– Не знаю, – пожала плечами Аурика.

– И я не знаю, – повторил Георгий Константинович, а потом строго скомандовал: – Все равно отвечайте!

– Сказать мне нечего. Я был в Москве.

– Я так понимаю, между вами и моей дочерью произошел некий инцидент, после которого вы приняли решение не переступать порог моего дома? – никак не мог успокоиться обиженный Одобеску.

– Нет, ничего особенного между мной и Аурикой Георгиевной не было. Скажем так: мне понадобилось определенное время, чтобы все взвесить и обратиться к вам, Георгий Константинович, с просьбой.

– Я слушаю вас, Михаил Кондратьевич, – приосанился барон и замер, весь во внимании.

– Я хотел бы просить у вас руки вашей дочери, – неожиданно для самого себя прознес Коротич и чуть не упал в обморок от собственной смелости. «Черт, что я делаю!» – мысленно простонал он и, протянув руку Аурике, добавил: – Аурика Георгиевна! Вы выйдете за меня замуж?

– А мое мнение вас не интересует?

– А мое? – повторила вслед за отцом Прекрасная Золотинка.

– Честно? – с вызовом поинтересовался Коротич. – Нет. В этой ситуации меня больше всего интересует мое собственное мнение и то, что последует дальше. Назовет ли меня ваша дочь «придурком», как обычно, или вы сам решите мне отказать, я все равно повторю свою просьбу: «Аурика, выходи за меня замуж».

– Я-а-а? – попятилась бледная Золотинка.

– Ты, – просто ответил Миша. – Георгий Константинович здесь, и когда-то он, мне помнится, всерьез рассматривал такую возможность, Глаша – тоже. Так что – все по-честному. Ну а то, что это происходит в прихожей, прямо у двери, тоже факт примечательный. Скажешь «нет», и я просто выйду. Ну?

– Ну? – повторил за ним Одобеску и уставился на дочь, как удав на кролика.

– Коротич, – «вильнула хвостом» Аурика. – Ты себя не слышишь. Между нами ничего нет, о каком замужестве может идти речь?

– О самом обыкновенном, – пожал плечами Миша. – Один раз – и до конца жизни.

– Что-о-о-о?

– Последний раз спрашиваю. – Коротич вновь стал серьезным: – Выйдешь за меня замуж?

– Да, – ответила Аурика, потом произнесла: – Нет. – И завершила свой ответ многозначительным: – Не знаю.

* * *

Это «да – нет – не знаю» стало первой, тщательно оберегаемой от забвения, официальной историей сотворения семьи Коротичей, рассказанной потомкам участниками событий. Причем каждый из них имел еще и свою личную, самую правдивую версию знаменитого предложения руки и сердца, но из соображений политкорректности держал ее при себе. И только Георгий Константинович, склонный, как никто другой, к мифотворчеству, осмелился запечатлеть ответ младшей Одобеску на внутренней стороне обручальных колец в виде витиеватой гравировки.

Таким образом «да – нет – не знаю» превратилось в своеобразный девиз новоиспеченной семьи, автоматически отражающий сложившуюся иерархию и основной принцип воспитания подрастающего поколения. Так барон Одобеску, разомлевший от нежности к появляющимся с завидной периодичностью внучкам, торопился сказать «да». Аурика легко изрекала свое категоричное «нет». И только Михаил Кондратьевич, выслушав обоих, пожимая плечами, в задумчивости произносил: «Ну… я не знаю», – и делал по-своему. Правда, нужно отдать ему должное, никогда не демонстрируя своей оппозиционности по отношению к решениям Аурики Георгиевны.

Энтузиазм Аурики в вопросах воспитания длился недолго. В полной мере от ее пристального внимания пострадала только старшая дочь Наташа. Но так всегда происходит с первыми детьми, именно они призваны выступить точкой приложения родительских амбиций, а их у Аурики на пятом курсе было хоть отбавляй.

Самонадеянная дочь барона Одобеску пыталась удержать все позиции, не собираясь жертвовать ничем ради семьи. Находясь под впечатлением от мифов о женщинах Одобеску, Аурика пыталась сказать свое веское слово в науке и выбрала в качестве разрабатываемой следующую проблему: «Динамика возникновения и развития сеньориально-вассальных отношений в средневековой Франции».

Непонятно, на каком основании, но параллельно с научными Аурика Георгиевна Одобеску наделила себя еще и выдающимися педагогическими способностями, призванными сделать процесс воспитания ребенка легким и радостным. А затем объявила, что в основе удачного брака лежит не столько чувство любви (в любовь Аурика верить отказывалась), сколько взаимное желание партнеров развиваться личностно в выбранных направлениях, пересечение которых совершенно необязательно. «Достаточно общих детей», – неоднократно заявляла она Коротичу в спальне и с наслаждением отдавалась процессу сближения, не думая, что как-то может обидеть своего мужа, считающего чувства супругов краеугольным камнем в построении семьи.

– Мне кажется, – грустил Миша, – ты меня используешь.

– Тебе не кажется, просто, в отличие от тебя, я честно говорю об этом, не усматривая ничего крамольного в приверженности принципу элементарной выгоды. А ты думал, наверное, что принципы есть только у тебя? – недобро шутила Аурика.

– Немыслимо цинична! – пригвождал ее к огромной пуховой подушке Миша и не верил собственному счастью, обладая этим великолепием.

– По-моему, неплохо, – подбадривала его жена и, включив свет, рассматривала Коротича так, словно видит его первый раз в жизни. – Ну это надо же! – удивлялась она. – А ведь когда-то…

– Я тоже считал тебя дурой, – торопился предупредить возможный выпад Миша и целовал Аурику в лоб.

– Конечно, это так удобно, – посмеивалась жена.

– Я бы так не сказал, – спорил с ней Коротич, намекая на то, что роль домохозяйки в исполнении Аурики ему нравится гораздо больше, чем амплуа исторической девы.

В глубине души Миша искренне считал выбор жены проявлением негласного соперничества, но в силу собственного благородства никогда не высказывал своих подозрений вслух, уважая жену за стремление состояться в профессии, хотя изначально было понятно, что никаких особых высот она в ней не достигнет – так и остановится на звании среднестатистического кандидата исторических наук.

Заботливый супруг даже неоднократно пытался предложить ей свою помощь в написании статей, в подборе материала, но всякий раз натыкался на активное сопротивление с ее стороны.

– Не лезь не в свое дело, – раздраженно шипела она и требовала автономности. – Я сама. Целуйся со своей математикой!

Рвение дочери к кандидатской степени казалось Георгию Константиновичу не столько похвальным, сколько абсолютно бессмысленным и нездоровым. Приветствуя, с одной стороны, желание Аурики продолжить образование и поступить в аспирантуру, с другой стороны, Одобеску не мог не признать, что ему, как отцу, гораздо важнее видеть в ней добропорядочную и заботливую мать, с легкостью отметающую все лишнее.

– Зачем ей нужна эта наука? – вопрошал он зятя и резонно добавлял: – Она слишком спонтанна, неуравновешенна и ничего не доводит до конца.

– Не могу с вами не согласиться, – отвечал Коротич и тут же вступался за жену: – Но нужно отдать должное: у Аурики удивительная работоспособность, поэтому тех целей, которые она перед собой ставит, ваша дочь, как правило, достигает. И потом – у нее отменное чувство юмора.

– Лучше бы она больше внимания уделяла Наташеньке, а не пыталась делать то, к чему все женщины Одобеску мало пригодны. У них – большая грудь и средние умственные способности, – ворчал Георгий Константинович и отправлял Глашу на помощь к своей бестолковой Аурике, не перестающей изумляться тому, что величина груди – это явление, впрямую не связанное с интенсивностью выработки молока.

– Нужна кормилица! – била тревогу бывшая нянька и торопилась взять орущую Наташку на руки.

– Положи, – сердилась Аурика. – К рукам привыкнет.

– А хоть бы и привыкнет, – упиралась Глаша и, прижимая девочку к себе, испытывала чувства, доселе неведомые. – Есть она хотит…

– Хочет, – автоматически исправляла ее молодая мать и смотрела на часы. – Рано еще. Полчаса не прошло, как она все высосала. Что за грудь! – сокрушалась Аурика и ощупывала бюстгальтер. – С виду – так полк накормить можно. А на деле…

– Кормилицу бы! – советовала Глаша и пыталась вернуть Наталку (так она называла девочку) в кроватку. Но как только та оказывалась в отведенном «загоне» (словечко Аурики), она начинала верещать с новой силой. Однако мать была непреклонна.

– Прекратите баловать девочку! – повышала она голос и клялась, что в следующий раз не пустит на порог ни отца, ни няньку.

– Кормилицу, – опять заводила песнь Глаша и нарывалась на неприступное «НЕТ».

– Я сказал «да», – бушевал Георгий Константинович и строил планы вызволения внучки из голодного плена.

Решение скоро было найдено: под видом добавочного питания из молочной кухни Глаша приносила бутылочки с женским молоком, за которым каталась на другой конец Москвы, потому что «проверено, женщина вся из себя чистая, порядочная и берет недорого». Поставленный в известность отец ребенка только развел руками и многозначительно произнес: «Ну, я не знаю. Нехорошо как-то. Надо бы сказать Аурике».

– Нет! – в один голос завопили Одобеску и его помощница, чем ввергли невольного конформиста Коротича в уныние.

– Вы что, Михаил Кондратьевич, так и не поняли, на ком женились? – изумился Георгий Константинович и покачал головой: – Где же ваши принципы, друг мой?

– У меня не может быть от жены секретов, – неуверенно произнес молодой отец.

– От жены – нет, а от моей дочери (Одобеску многозначительно помолчал) – вполне.

Так Михаил Кондратьевич в очередной раз вступил в преступный сговор с тестем и нисколько об этом впоследствии не пожалел, потому что вечно голодная Наташка наконец-то наелась и прибавила в весе так, что сама Аурика вознесла хвалу организации детского питания в Стране Советов.

– Слава богу, – обрадовалась Глаша и предложила на какое-то время забрать ребенка к ним, в Спиридоньевский, на что измученная бессонным материнством Аурика Одобеску неожиданно легко согласилась, в отличие от своего супруга, придерживающегося принципа «дети должны расти вместе с родителями».

– Посмотри на себя, Коротич. Ты похож на привидение.

– Ну и что, – сопротивлялся решению жены Миша. – Это временные неудобства, потом будет легче.

– Когда?

– Скоро.

– Скоро – это когда? Когда ты станешь кандидатом наук, а по совместительству – грузчиком в семи булочных?

– В двух, – просопел Коротич, наотрез отказывавшийся от денежной помощи тестя, ссылаясь все на те же принципы. – Я в состоянии прокормить собственную семью. Аурика Георгиевна ни в чем не нуждается, – раз за разом пресекал он попытки Георгия Константиновича «дать на зубочек своей лапочке».

– Моя внучка останется сиротой, дочь – вдовой, а страна лишится крупного ученого. И все потому, что кое-кто не желает брать взаймы.

– Не желаю, – сердился Коротич и мужественно тащил на себе ставку ассистента, не пренебрегая никакой сдельной работой, будь то преподавание в школе рабочей молодежи или разгрузка хлебобулочных изделий.

– Ты никогда не напишешь свою диссертацию, – Аурика иногда преисполнялась жалости к усохшему за полтора года совместной жизни с ней Коротичу.

– На себя посмотри, – пытался отшутиться Миша и, уронив голову на руки, засыпал над математическими формулами.

– Два ученых в одном доме – это чересчур, – шептал на ухо внучке Георгий Константинович и любовно гладил малышку по волосам. – Какая беленькая, – делился он с Глашей, подозревая, что внучка пошла в породу отца. – Прелесть просто.