Текст книги "Да. Нет. Не знаю"

Автор книги: Татьяна Булатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Гла-а-аша! – донесся до нее голос Аурики. – Мы сегодня ужинать будем?

– Будем, – себе под нос ответила женщина и загремела посудой. «Не решился, бедненький», – сделала она вывод и снова метнулась к окну: вдруг – там?..

Вместо «там» оказалось, что «здесь». В дверь позвонили. Глаша не тронулась с места, хотя в доме Одобеску дверь гостям обычно открывала она.

– Глаша, звоня-я-ят! – снова донесся до нее голос Аурики.

– Слышу, – снова себе под нос ответила женщина, но с места не тронулась, предполагая, что там и без нее обойдутся.

Дверь открыл взъерошенный Георгий Константинович.

– Ну, что же вы, батенька, – заискрился радостью Одобеску. – Бросили старика. Лишили старого брюзгу умственной, так сказать, пищи. Но я рад…

Особой радости не выказала только Аурика, павой выплывшая из своей комнаты.

– Здравствуй, Коротич! – поприветствовала она смущенного гостя. – Пришел? А я уж думала – не придешь.

– Это вам, – Миша от волнения перешел на «вы» и протянул дочери хозяина дома скромный букет августовских астр.

– Очень мило, – ехидно скривилась Аурика и положила цветы на банкетку.

От Георгия Константинович не ускользнуло дочернее пренебрежение к подарку, он тут же постарался исправить ситуацию и, повернувшись к дочери спиной, тайком от гостя показал ей кулак:

– Прелестные цветы, Миша. Что может быть прекраснее августовских астр?

– Августовские розы, – ответила за Коротича надменная девушка и протянула руку за коробкой: – Это что? Торт?

– Пирожные, – поправил ее Миша и вместо того, чтобы передать презент из рук в руки, поставил его на банкетку. Аурика так и осталась стоять с протянутой рукой. «А парень-то не простак», – отметил про себя Одобеску и запретил гостю разуваться.

– Ни в коем случае, – коснулся он плеча Коротича.

– Я так не могу, – покраснел Миша и снова нагнулся.

– Нет-нет, – настаивал Георгий Константинович и уже тянул гостя в комнату.

– Я, собственно говоря, к вам, – объяснил он цель своего визита, на что Аурика подняла свои брови и усмехнулась.

– Аурика Георгиевна, – строго произнес отец и сделал дочери страшные глаза.

– Не буду мешать, – картинно откланялась девушка и, резко повернувшись на каблучках своих домашних туфелек, отправилась в гостиную.

– К себе, – вернул ее Одобеску и, поддерживая Коротича под локоть, провел его в кабинет.

По пути в комнату оскорбленная Золотинка нарочито весело выкрикнула:

– Не буду мешать!

Весь вечер Георгий Константинович держал гостя у себя, отменив традиционный ужин и довольствуясь поданными Глашей закусками и чаем.

– Вы не голодны, Миша? – для приличия поинтересовался хозяин дома и тут же закрыл дверь в кабинете, сославшись на дефицит мужского общения: – Знаете ли, эти дамы!..

– Могу представить, – улыбаясь, поддержал Георгия Константиновича Коротич, недоумевая, к чему вся эта конспирация.

– Расскажите мне о себе, – попросил Одобеску и тут же объяснил свое любопытство: – Прикипел я к вам, милый человек.

– Да мне и рассказывать, Георгий Константинович, нечего.

– Это вы так думаете, – не согласился Одобеску и для спокойствия гостя подвинул к нему шахматную доску. – Сыграем партию?

Миша автоматически сделал первый ход.

– Неверно, – заметил Георгий Константинович, чем вверг гостя в полное изумление.

– Почему?

– Потому что ваша стратегия неверна. Золотинка – избалованная девчонка. Моя вина, – сделал ответный ход Одобеску. – Росла без матери. Хотел, чтобы ни в чем не знала отказа. Ваш ход…

Коротич коснулся рукой черной пешки, но раздумал и выбрал другую:

– Я не понимаю…

– Зато я понимаю. Опыт, если позволите. Что вы о ней думаете? – внимательно рассматривая комбинацию шахматных фигур, задал вопрос Одобеску.

– О ком?

– Ну не о пешке же, – быстро отреагировал Георгий Константинович. – Отвечайте честно: никакого лукавства. Я на вашей стороне.

– В смысле? – оторопел Миша.

– В смысле? В смысле – вы мне симпатичны. И вы, и ваши принципы. Но я не могу настаивать. Возможно, за время вашего отсутствия что-то изменилось и наш разговор абсолютно бессмыслен? Поставьте слона на место, он мешает вам думать.

Коротич послушно вернул шахматную фигуру на место.

– Вы понимаете меня, милый друг? – пронзительно посмотрел Одобеску на оглушенного Коротича. – Вы медленно реагируете на мои вопросы. Я начинаю сомневаться, имел ли право вообще затевать этот разговор.

– Что вас интересует? – Мишино лицо пылало, со стороны могло показаться, что температура воздуха в кабинете барона Одобеску достигла сорока градусов по Цельсию.

– Все, – незатейливо просто ответил Георгий Константинович и, коснувшись черной королевы, тут же исправился: – Но в первую очередь, конечно, она.

– Вы имеете в виду Аурику? – сознание Коротича требовало ясности формулировок.

– Разумеется, – откинулся на стуле довольный понятливостью визави Одобеску.

– Аурика мне нравится, – низко опустив голову, сообщил Миша.

– Я не понимаю это ваше «нравится – не нравится». Нравиться может соседка по лестничной клетке, актриса Любовь Орлова, пирожное эклер, новорожденные котята. Мне бы хотелось большей определенности. Любите ли вы мою дочь?

Коротич чуть не свалился со стула под натиском Георгия Константиновича.

– Я не слышу ответа, – почти прорычал Одобеску.

– Да.

– «Да» – это коварная частица, используемая мужчинами и женщинами для ухода от ответственности. Сопроводите ее нужной интонацией, и вместо «да» выплывет гораздо более определенное «нет».

– Люблю, – выдавил Миша и поднял голову.

И тогда Георгий Константинович, не отводя взгляда от собеседника, пафосно заявил:

– Тогда вам мат.

– Мат?

– Полный мат, – подтвердил Одобеску. – И не может быть никакого компромисса.

– Но партия не закончена, – промямлил Коротич.

– Увы, – усмехнулся Георгий Константинович и уронил черную королеву. – Закончена. Как отец, я поставил вам мат. Вы – шляпа. Идете на поводу у моей капризной дочери, наивно предполагающей, что мужья – это не что иное, как приятное добавление к ее имперскому портрету. У вас мало шансов. Но они есть.

– Есть? – не поверил хозяину дома гость.

– Есть. Читайте русскую классику, молодой человек. Не обязательно русскую, любую другую. Аурику нельзя завоевать, руководствуясь математическими формулами. Ей нужна романтика. Бросьте ее.

– Я не понимаю, – взмолился Миша.

– Не валяйте дурака, юноша. И перестаньте смотреть ей в рот. Огрызайтесь. Назначайте свидания и не приходите, сославшись на занятость. Расскажите ей о своей первой любви, пожалуйтесь на гнетущие воспоминания, неутихающую боль, которую вам причинила другая женщина. Наконец, скажите ей, что она вам не подходит, потому что выше вас на полторы головы, легкомысленна и не так уж хороша собой. Романтизьм! Романтизьм творит с женщиной чудеса, превращая ее из пантеры в домашнюю кошку. Кстати, – Георгий Константинович перевел дыхание, – вы хотите детей?

– Не знаю, – честно ответил Коротич, еще вчера не предполагавший такого поворота. Но его корабль был в руках многоопытного капитана, уже объявившего пассажирам о приближении Земли.

– Никаких «не знаю»! Пообещайте при случае дюжину, сопроводив это словами о том, что все они, как две капли воды, будут похожи на свою мать. Вот здесь смело пускайте слюни изо всех сил. Женщинам это нравится. Все остальное они дорисуют сами, сами поверят и сами предложат вам руку и сердце. Хотите?

– Хочу, – признался Миша и тут же добавил: – Но я так не умею.

– Я тоже, – засмеялся Одобеску. – Но это ничего не меняет. Дерзайте, мой друг!

Надо сказать, нарисованный Георгием Константиновичем план действий казался влюбленному Коротичу абсолютно нежизнеспособным. Самое большое, на что мог решиться бедный Миша, это на демонстративное равнодушие к великолепной Аурике, при приближении которой он по-прежнему покрывался алыми пятнами смущения и мог говорить только об очередном головокружительном достижении советской науки. Стоило же им остаться наедине, как Коротич замыкался в себе и, скрестив руки на груди, скользил взглядом по потолку, невпопад отвечая на коварные вопросы младшей Одобеску.

– Зачем он к нам ходит? – донимала она отца одним и тем же вопросом.

– Не к нам, а ко мне, – строго поправлял дочь Георгий Константинович, явно недовольный замедленными реакциями будущего жениха.

– Ну, хорошо, – пожимала плечами Аурика. – К тебе.

– Мы товарищи, – объяснял Одобеску, не позволяя себе никаких намеков на истинные причины почти ежедневного появления Коротича у него в доме.

– А-а-а… – с пониманием тянула красавица и радовалась тому, что внимание ее бывшего, как называла его Глаша, «кавалера» теперь приковано исключительно к персоне отца. – Тогда ясно.

– Мы тебе мешаем? – интересовался Георгий Константинович, сознательно подчеркивая свою с Мишей отчужденность от Аурики.

– Нет, – успокаивала его дочь, но внутри что-то непривычно поскребывало: то ли обида, то ли разочарование. Прекрасная Золотинка гнала прочь незнакомые ощущения и, открыв дверь гостю, привычно сообщала: – Отец у себя в кабинете, Коротич. Ждет-с, – язвила она и стремительно удалялась.

– Аурика Георгиевна, здравствуйте, – галантно приветствовал ее Миша и успевал увидеть только ее широкую спину с полукругом вьющихся волос.

За несколько месяцев постоянных посещений Коротич стал своим в доме. Глаша привычно готовила ужин на троих и загадочно улыбалась, накрывая стол. Интуитивно она верила, что выкладывает столовые приборы возле тарелки будущего зятя Георгия Константиновича, но из суеверных соображений помалкивала и тайно молилась о надлежащем исходе дела, осуществлявшемся под руководством барона Одобеску.

Во второй половине декабря Георгий Константинович сделал своему товарищу Михаилу Кондратьевичу Коротичу, как иногда он называл юношу во время конфиденциальных совещаний в кабинете, официальное предложение, суть которого сводилась к совместной встрече Нового 1952 года.

– А как же? – Миша показал глазами на дверь, подразумевая Аурику.

– А так же, – кивнул головой Одобеску и потер ладони.

– Я пригласил Михаила к нам на встречу Нового года, – спустя несколько дней объявил Георгий Константинович домашним и приготовился выслушать претензии возмущенной Золотинки.

– С какой стати?! – завизжала Аурика и даже выскочила из-за стола. – Почему я должна встречать Новый год с этим идиотом?

– Вы оскорбляете моего гостя! – Одобеску повысил на дочь голос. – Это непозволительно.

– Но я не хочу! – чуть не заплакала девушка. – Почему никто со мной не считается? Разве мое мнение больше ничего не значит? Новый год – это семейный праздник. Мы никогда не отмечали его с чужими людьми. Зачем он тебе сдался?

– Миша – мой товарищ, – завел старую песню Георгий Константинович. – И притом – он придет к нам не один.

– Не один?! – одновременно воскликнули Аурика и Глаша.

– Не один, – подтвердил Одобеску и заложил руку за воротник своего «домашнего пальто». – Он придет со своей избранницей. Похоже, в его жизни наметились серьезные изменения.

– Тогда я уйду из дома! – пригрозила отцу раскрасневшаяся Золотинка.

– Зря ты кипятишься, – мягко поставил дочь на место Георгий Константинович. – Мальчик недавно похоронил отца. Мы – его единственные близкие люди. Ему важны наша поддержка и одобрение. Неужели нельзя укротить свой нрав и оказать моему товарищу уважение? В конце концов, никто не запрещает тебе пригласить для парности молодого человека, если тебя так все это смущает.

– Ничего меня не смущает, – огрызнулась Аурика. – Мне вообще все равно.

– Ну, раз тебе действительно «все равно», то я прошу тебя выступить хозяйкой дома и с честью принять моих гостей, – торжественно произнес Одобеску и тут же ласково добавил: – Умница моя, Золотинка…

– А если я все-таки уйду?

– Ты вправе принять любое решение, – завершил разговор Георгий Константинович, на корню пресекая желание Аурики разбушеваться. – Делай, как считаешь нужным.

Никогда еще Аурика Георгиевна Одобеску не чувствовала себя так неуверенно: никто ее не уговаривал, никто не упрашивал: просто «делай, как считаешь нужным», и все. Аурику точила обида. На отца. На придурка Коротича. На Глашу, не сказавшую ни одного слова в защиту ее, между прочим, законных прав.

Девушка всерьез подумывала уйти встречать Новый год на сторону, но, как назло, не поступало никаких предложений. Похоже, ее персона не представляла особого интереса ни для сокурсников, ни для бывших одноклассниц, канувших в Лету после той знаменательной истории около памятника Пушкину. Подруг у Аурики не было, и понятно почему: дружить она не умела, наивно предполагая, что если друзья для чего-то и существуют, то, очевидно, ради того, чтобы скрасить ее незамысловатые будни. Королевна требовала преклонения, обожания, немыслимого терпения и вечно хорошего настроения, подкрепленного скользящей улыбкой на лице товарища. Другого к себе отношения Аурика не принимала, подозревая всякого, кто выказал ей так или иначе свое неудовольствие, в склонности к предательству и нечистым помыслам.

– У нее нет подруг, – сетовал Георгий Константинович и с надеждой смотрел на задумавшегося над ходом Коротича.

– А? – отрешенно поднимал он голову.

– У нее нет подруг! – громче говорил Одобеску и одним пальцем раскачивал не подходящую для игры пешку.

– Ну, я-то точно ее подругой не стану, – усмехался Миша и объявлял шах.

– Нет, милый друг, не считается, – юлил Георгий Константинович. – Вы застали меня врасплох.

– Вы тоже в этом смысле не отличаетесь особой щепетильностью, – посмеивался Коротич, вспоминая свое возвращение в дом Одобеску.

– И что делать?

– Ждать! – изрекал Миша и торопился раскланяться.

– А ужин?

– Ужин подождет, – успокаивал Георгия Константиновича Коротич и шел в прихожую, где наготове, с пальто в руках, стояла Глаша, жалея «мальчика», потому что и не «пальто вовсе, а срам один», – выговаривала она хозяину, дипломатично намекая, что так наша «избалованная в его сторону и смотреть не станет».

– Станет, – улыбался Одобеску, зарывшись в Глашины раскинутые по подушке волосы. – На все время нужно.

– Не знаю, – осмеливалась усомниться женщина в правоте хозяйских слов и целовала Георгия Константиновича в плечо.

В канун Нового года Аурика взбрыкнула по-настоящему, поставив отцу условие: или я, или он.

– Конечно, ты, – поторопился успокоить ее старший Одобеску, ломая голову над тем, как сохранить отношения с дочерью и одновременно не отступить от намеченной стратегии.

– Тогда скажи, что я заболела, и отмени встречу.

– Ты заставляешь меня лгать?! – картинно мрачнел Георгий Константинович и грустно смотрел в глаза дочери.

– А ты меня не заставляешь лгать?! – возмутилась Прекрасная Золотинка и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы наконец-то проорать отцу все, что она думает по этому поводу.

– Хорошо, – неожиданно для Аурики сдался Одобеску, но, вспомнив, что «хитрость города берет», схватился рукой за сердце и направился к себе в спальню. – Хорошо. Как скажешь, – донеслось до взбешенной Золотинки, и ее гнев испарился сам собой, оставив вместо себя ощущение какой-то недосказанности. Аурика Одобеску жаждала генерального сражения, а в ответ получила – полную и безоговорочную капитуляцию. Это настораживало.

– Папа, – крикнула вслед отцу девушка и бросилась за ним.

Георгий Константинович прибавил шагу и захлопнул перед носом дочери дверь: Аурика только и услышала, как щелкнул замок.

– Оставь меня, – томно отозвался барон Одобеску из-за двери и, торжествующе улыбаясь, трагично произнес: – Я буду думать, как выйти из этого неудобного положения. Из этого вопиющего пердимонокля.

– Из чего? – напряглась девушка, услышав неизвестное слово.

– Пустое, – артистично проронил под дверью Георгий Константинович и специально шумно вздохнул, таким образом пытаясь остановить рвущийся изнутри смех. Чем сильнее он вживался в образ обиженного дочерью отца, тем веселее ему становилось.

– Папа, – засуетилась Золотинка, по наивности вступившая в развязанную бароном игру. – Тебе что? Плохо?

– Да, – произнес Одобеску, но дверь не открыл, опасаясь провала. – Мне очень плохо. И у меня болит сердце. А еще больше болит душа. И пусть Глаша нальет мне капли Зеленина, хотя до этого я ни разу не слышал, чтобы это снадобье помогло человеку сохранить свою честь незапятнанной.

– Папа, – напугалась Аурика. – Ну, хочешь, я сама принесу тебе капли?

– Нет, – Георгий Константинович намеренно оставался неприступным.

– Ну почему?

– Потому что… (Одобеску перевел дыхание.) Потому что ты поставила под удар мою честь, Золотинка! Я не знаю, как отменить приглашение! Но! Но, если моя девочка на этом настаивает, я сделаю так, как она хочет.

После этих пафосных слов в душе Прекрасной Золотинки снова зашевелилось сомнение: уж очень нетрадиционно вел себя отец, обычно уступавший только в том случае, когда удавалось убедить его в нецелесообразности того или иного шага. А сейчас все его жесты и слова отдавали какой-то театральностью, и, к тому же, он прятался у себя в спальне, как лис в норе, вместо того чтобы, как обычно, взять ее, Золотинку, за руку, усадить рядом и поговорить спокойно.

– Папа! – задергала дверную ручку Аурика и для пущей убедительности даже пнула дверь ногой: – Открой мне.

– Зачем? – Георгий Константинович, услышав непривычную для себя интонацию, насторожился.

– Открой! – снова потребовала дочь, навалившись плечом на дверь.

– Нет, – в очередной раз дал отпор барон, не переставая ломать голову над тем, как действительно выкарабкиваться из этого «пердимонокля». Игра, похоже, затянулась и могла закончиться для него полным поражением.

Тогда Георгий Константинович решил сменить тактику и неожиданно открыл дверь.

– Где мои капли? – зычно прокричал он в коридор, намеренно не замечая дочь.

– Капли? – Аурика была девушка неглупая и быстро сообразила, что к чему.

– Да, капли, – высокомерно посмотрел на нее отец и попытался выйти из комнаты.

– Ах, капли, – протянула дочь и, глядя отцу в глаза, ехидно уточнила: – Зеленина?

– Зеленина, – дрогнул Одобеску и сделал шаг назад.

– Ты что? Нарочно все это придумал?! – зашипела разгадавшая отцовский ход Золотинка. – Чтобы я испугалась? Да?!

– Да! – впервые за много лет вышел из себя Георгий Константинович и чуть не «выпрыгнул» из своего «домашнего пальто», в карманах которого он держал руки, чтобы ненароком не залепить своей дочери затрещину. – Да! Потому что ты эгоистка! Черствая! Холодная! Не способная принимать человека таким, какой он есть! Придумала себе черт-те что! Принцы! Гамлеты!

– Принцы?! – ехидно и спокойно переспросила Аурика. – Гамлеты? Кому нужны твои Гамлеты, безнадежный романтик? Это Коротич-то у тебя Гамлет? Да он без логического обоснования, выраженного в логарифмах, стакана воды не выпьет, потому что это, видите ли (она очень точно передразнила своего ухажера), «нецелесообразно». И кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью? Диктовать мне, с кем общаться? С кем не общаться? (Девушка прекрасно знала, что в ее словах не так уж много правды, но сдаваться не собиралась принципиально). И почему ты навязываешь мне своего Коротича, игнорируя все, что не входит в твои планы? Мы что? Плохо без него жили? Ты же обходился без него как-то двадцать один год? А теперь – планы?! Какие у тебя планы, папа? Поскорее выдать меня замуж и наконец-то зажить спокойно со своей кухаркой?!

– Не смей называть Глашу кухаркой! – разбушевался Одобеску.

– А кто мне это может запретить?

– Я! – взвизгнул барон и автоматически схватился за сердце: защемило на самом деле.

– Ну, а вот это – совершенно лишнее, – смерила его взглядом родная дочь и собралась было повернуться на сто восемьдесят градусов, но не успела, потому что Георгий Константинович побледнел и, схватившись рукой за косяк, начал оседать вниз.

– Глаша! – заголосила Аурика и бросилась к отцу.

– Уйди, – с трудом вдохнул в себя воздух Одобеску и закрыл глаза.

– Глаша, – только и успела вымолвить Прекрасная Золотинка, обмирая от страха: по отцовскому лицу разлилась свинцовая бледность.

В этот вечер Георгию Константиновичу капли Зеленина не понадобились: вместо них ему было предложено место в Первой градской больнице, от которого барон Одобеску категорически отказался, ссылаясь на надвигающийся праздник в кругу семьи.

– Гусарничаете, батенька, – сделал ему замечание пожилой доктор и, приложив палец к губам, посчитал пульс у больного. – Нервишки, немолодой человек! Не по возрасту, знаете ли. И вы, барышня! Беречь надо папеньку, беречь и не перечить. Правда, мамаша? – обратился он к заплаканной Глаше. – Покой и никаких излишеств. Слышите меня?

Глаша старательно закивала головой, как будто от нее в действительности что-то зависело, и схватила доктора за руку:

– Скажите…

– К профессору Лукашику. Рекомендую. Сам пользуюсь и, как видите, жив-здоров, чего и вам желаю. И еще раз: покой, покой и покой. Понятно?

«Еще бы непонятно», – хотел ответить Георгий Константинович, но не решился и просто прикрыл глаза в знак согласия.

Пока Глаша провожала бригаду «Скорой помощи», Аурика зачем-то переставляла с места на место какие-то склянки, избегая смотреть в сторону, где лежал отец.

«Доигрались», – пробубнила она себе под нос и попыталась прочитать название лекарства на пустой большой ампуле с неровным сколом.

– Не видно? – еле слышно поинтересовался Георгий Константинович, не переставая ни на секунду наблюдать за своей Золотинкой.

– Магния сульфат, – все-таки прочитала девушка и с виноватым выражением лица присела на отцовскую кровать.

– Надо найти Михаила, – попросил ее Одобеску. – И отменить визит. Скажи, что болен. И никогда больше не говори о болезнях в моем присутствии: ты меня сглазила, – проворчал Георгий Константинович, в ряде вопросов суеверный до жути.

– Ты это серьезно? – не поверила своим ушам Аурика. – Я, между прочим, про себя говорила.

– Нет никакой разницы. Ты и я – одно целое.

– Ты мне тоже наговорил – мало не покажется! Тебя послушать, так хуже меня нет никого на свете. Возьми свои слова обратно.

– Извини меня, Золотинка, – попросил прощения Одобеску.

– Ты тоже меня извини, папа. Я сделаю так, как ты хочешь.

– Не надо, – великодушно отказался Георгий Константинович от намеченных планов. – Я же болен, – усмехнулся он и потянулся к дочери.

– Это ненадолго, – хихикая, встречно нагнулась к нему Аурика. – Придет Глаша, поплещет на тебя святой водичкой, протрет все дверные ручки в доме, заставит тебя это выпить, и к утру ты проснешься розовощеким младенцем. Вот увидишь.

– Твои слова да Богу в уши, – поддержал ее отец и поцеловал дочери руку. – Все-таки ты невыносима.

– Ты тоже, – не осталась в долгу девушка, и хрупкий мир в семье Одобеску был восстановлен.

* * *

Тридцать первого декабря в квартире царило непривычное для всех спокойствие. Суетилась только Глаша, то и дело хлопая холодильником для того, чтобы впихнуть в него очередную порцию закусок.

– Ты готовишь, словно на свадьбу, – сделала ей замечание Аурика и влезла пальцем в кастрюлю с остывающим заварным кремом. – А потом все выставишь на стол и спрячешься у себя в комнате. И охота тебе?

– Так как же? – удивилась немногословная нянька. – Новый год все-таки. Гости.

– А то тебе нужны эти гости, – хмыкнула младшая Одобеску.

– Георгий Константинович приказал, – сослалась Глаша на хозяина.

– Твой Георгий Константинович посидит за столом полчаса и ляжет спать. А мне – развлекай ваших гостей! Как будто заняться больше нечем, – посетовала Аурика, но дальше развивать мысль не стала, вспомнив, чем закончилось ее последнее выступление. – Няня, тебе что, все равно, как отмечать Новый год?

Глаша молчала. Кажется, ей действительно все равно: Новый год, не Новый год. Какая разница. Как Георгий Константинович скажет, так она и сделает. Скажет, Новый год в сентябре, будет в сентябре, скажет – в мае, будет в мае. Ей все хорошо, все ладно.

А Аурике было не по себе: она ходила из угла в угол, периодически натыкаясь на мурлыкающего себе под нос отца, весь день пребывающего в приподнятом настроении.

– Чему он так радуется? – зудела Прекрасная Золотинка, зорко высматривая, чего бы еще стащить из-под ловких нянькиных рук.

– Так гости же, – снова повторила Глаша и поскребла ложкой по фарфоровой чашке, перетирая кусок сливочного масла с сахаром. Аурика поморщилась от неприятных звуков и, открыв дверь холодильника, внимательно изучила его наполненное угощениями нутро. – Мы обедать сегодня будем?

– А? – вздрогнула увлеченная процессом нянька.

– Понятно, – подытожила девушка. – Не будем.

– Вся ночь впереди, – обнадежил ее подтянувшийся на кухню отец и тоже заглянул в холодильник. – Глаша, а где селедка?

– Селедка? – непонимающе посмотрела на него женщина.

– Селедка, – повторил Георгий Константинович, не обращая внимания на благоухающие разносолы. – Водку я чем буду закусывать?

– Какую водку?! – возмутилась Аурика.

– Обыкновенную, дитя мое, ледяную, из лафитника.

– Так нельзя же, – осмелилась Глаша высказать свое мнение.

– Можно, – лукаво улыбнулся хозяин. – Ради удовольствия – все можно. Ни одному здоровому человеку это еще не повредило.

– Здоровому – нет, – поддержала Глашу Аурика.

– А кто из вас болен? – изумился Георгий Константинович и потребовал, чтобы селедка обязательно присутствовала на столе.

К вечеру и селедка, и салаты, и заливное из судака ждали своего часа в полутемной гостиной. По заведенной многолетней традиции барон Одобеску запретил включать свет до одиннадцати, не отступая от этого правила ни на шаг даже сегодня.

Последние пятнадцать минут до означенного часа Георгий Константинович расхаживал по коридору, периодически останавливаясь около зеркала для того, чтобы в сотый, наверное, раз поправить шелковый шейный платок. А еще он волновался и старательно прислушивался ко всем звукам, доносящимся из парадного. Придуманная им же самим история знакомства с выдуманной избранницей Коротича щекотала его нервы.

Одобеску подошел к зеркалу, поправил волосы и, прокашлявшись, произнес: «Вы один?» По мнению Георгия Константиновича, получилось неубедительно, и он, подняв бровь, повторил, добиваясь натуральности звучания: «Михаил Кондратьевич!» Потом Одобеску отступил от зеркала ровно на шаг в глубь коридора и вдруг резко приблизил свое лицо к мутноватой от старости амальгаме, чтобы найти соответствующее чувству изумления выражение: «Вы один?!» Дальше Георгий Константинович предположил, каким будет ответ Коротича, и решил поменять вопрос: «Боже мой, Миша! У вас все в порядке?» Этот вариант понравился Одобеску больше, и он тоненьким голосом ответил за гостя: «В порядке», но снова почувствовал фальшь и начал искать третий вариант: «Друг мой! Наконец-то!» «Наконец-то» прозвучало лучше. Барону понравилось. Можно сказать, его творческая натура неожиданно нашла себе достойное применение. «Подлый лицедей», – вынес себе строгий приговор Георгий Константинович и окончательно пришел в прекрасное расположение духа.

Из комнаты вышла Аурика. Некстати. Ее появление было явно не по душе отцу. Он наморщил лоб, но удержался от того, чтобы попросить дочь удалиться, и, распахнув объятия, изобразил потрясение:

– Богиня! – воскликнул он и в умилении склонил голову. – Афродита!

– Папа, – пресекла поток восторгов дочь. – Ты уже битый час ходишь по коридору взад и вперед и корчишь рожи перед зеркалом.

– Ты подсматривала за мной, Золотинка? – погрозил ей пальцем Георгий Константинович, всерьез побаиваясь разоблачения. – Ай-я-я-яй! Как некрасиво!

– Никто за тобой не подсматривал, – пробурчала Аурика, изучая свое отражение в зеркале. Она была великолепна и сама чувствовала это.

– Красавица, – обнял ее отец за плечи и неожиданно для себя заметил, что дочь почти с него ростом. – Разреши, я поправлю, – попросил он Аурику и убрал с лица черные вьющиеся пряди волос.

Прекрасная Золотинка вернула их на место, причем больше из вредности, нежели из-за каких-то эстетических соображений. Георгий Константинович снова поправил дочери прическу и ловко намотал волосы на руку.

– Ай! – вскрикнула Аурика. – Больно!

– Прости, пожалуйста, – испугался Одобеску и подул ей в затылок.

– Что ты делаешь?! – обернулась к нему дочь.

– Знаешь, на кого ты похожа? – ушел от ответа отец.

– Знаю, на княжну Тараканову.

– На княжну Тараканову ты была похожа в прошлый раз. И то не очень. Сегодня ты похожа на брюлловскую красавицу Джованину Пачини с картины «Всадница». Помнишь, на коне?

– Не помню, – отмахнулась от отца Аурика, хотя все прекрасно помнила, но делала вид, что ей все равно.

– Такая же ослепительная, – любовался дочерью сентиментальный Одобеску.

– Ты все время меня с кем-нибудь сравниваешь! – капризничала Аурика, но барон чувствовал, что девушке приятно, поэтому старался изо всех сил и пытался придумать еще какое-нибудь сравнение, но мысль его оборвалась – в дверь позвонили.

– Звонят, – Аурика показала глазами на дверь.

– Я слышу, – ответил Георгий Константинович, но не сделал ни шагу. Присутствие дочери в момент встречи Коротича и его придуманной половины, очевидно, не входило в его планы.

– Давай, открою, – удивилась медлительности отца Аурика и направилась к двери.

– Не надо! – прошипел ей вслед Одобеску и замахал ей рукой, чтобы вернулась.

– Почему?

– Ты смутишь гостью, – прошептал барон.

– Я что, такая страшная?

– Нет. Слишком красивая, – отчаянно польстил дочери Георгий Константинович. – Настолько красивая, что можешь испортить людям праздник.

– Ну, мне же интересно! – сопротивлялась Аурика, но уже не так настойчиво.

– Мне тоже, – оборвал ее Одобеску и развернул лицом к гостиной. – Иди, скажи Глаше.

– Ты думаешь, твоя Глаша глухая?

– Аурика Георгиевна, – рассердился барон и подтолкнул ее в спину. – Делайте, что вам говорят.

В то время, пока отец и дочь Одобеску препирались по поводу того, кому открыть дверь, в холодном полумраке парадного переминался с ноги на ногу вспотевший от волнения Миша Коротич, ощущавший себя перед входом в квартиру, как девушка перед первым причастием. В руках молодого человека – два чахлых букета из трех гвоздик, а в бездонном кармане ветхого пальто – бутылка «Цимлянского».

За последние полгода Мишина привязанность к Георгию Константиновичу стала столь прочной, что юноша был вынужден честно признаться себе: даже если надменная Аурика не сегодня-завтра выскочит замуж, ему все равно хотелось бы оставить за собой право посещать этот гостеприимный дом в Спиридоньевском переулке. Боявшийся очередного сиротства Миша Коротич с легкостью готов был поступиться собственной гордостью в обмен на возможность по-прежнему именоваться младшим товарищем старшего Одобеску. Невольно он сравнивал Георгия Константиновича со своим отцом, всякий раз испытывая из-за этого угрызения совести, но удержаться не мог и продолжал это делать с завидным постоянством. «Я предатель», – клеймил себя Коротич и пытался воскресить хоть что-то из приятных детских воспоминаний. Но вместо этого память подсовывала ему изображение серого могильного камня, которому по настоянию отца нужно было всякий раз говорить: «Здравствуй, мама».