Текст книги "Девятая жизнь кошки. Прелюдия (СИ)"

Автор книги: Татьяна Демьяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я готова слушать часами его чарующий голос, я проникаюсь к нему сочувствием, я благодарна ему за доверие, мне тепло рядом, но я не нахожу в себе даже зачатков того пожара, который развел он в моей душе в наши первые дни. Я вся внимание, и я холодна, как лед. Мой пожар боится лишь одного – отвержения, однажды залитый его пеной, он уже не разгорится вновь лишь при помощи одной спички. Нужен бензин.

12

Повинуясь какому-то неясному импульсу после работы я забегаю в магазин посуды. Квартиру я снимаю с полным комплектом готовности для жизни: кастрюля, сковородка, поварешка, вилки, ложки, ножи, несколько тарелок и чашек. Я обходилась этим скромным набором, и даже не замечала, из чего ем. Утром я, как обычно, бежала на работу, полностью погруженная в себя, как взгляд рванулся к вывеске 'Посуда', зацепил кусочек мира вовне и вновь погрузился внутрь. Но процесс уже пошел...

За стеклянными дверцами серванта как в музейной витрине виднеется праздничная посуда: столовый сервиз на 12 персон и чайный на 6. Они совершенно не сочетаются друг с другом, но каждый по-своему прекрасен. Тарелки и салатники цвета слоновой кости расписаны бледными фиолетовыми цветами. И, лучшее, что они в себе содержали, подавалось на новогодний стол, когда я спала, и потому я немного недолюбливаю их. Обида на посуду заменяет мне обиду на тех, кто считал, что ночью дети должны спать.

Чайные же чашки с блюдцами частенько расстаются со своим претенциозным местом. Некоторые из них не переживают этих перемещений. Я могу бесконечно любоваться сочетанием глубокого синего и золота, разбросанного по нему завитками. Их красота кажется мне настолько хрупкой, что вытирая внутри пыль, к самим чашкам я не прикасаюсь. Все необыкновенно притягательное больше рискует запылиться. Красавицы остаются старыми девами, а драгоценности прозябают в банковских ячейках.

Чем меньше в сервизе остается чашек, тем реже они оказываются на столе. Их берегут для особого случая, который никогда не наступает. Я вновь погружаюсь в позолоту, и чувствую вкус чая, меда, сухость отопительного сезона и предвкушаю встречу с покалывающим нос морозцем. Я слышу цокот серебряной ложки, размешивающей сахар. Воспоминания восхитительны, но прямо сейчас мне нельзя взять эту чашку, налить в нее молоко, немного переливать в блюдце, и писать пером между страницами книги, как это делал Ленин в заключении. Мне нельзя водить пальцами по их трещинкам, и так знакомиться ближе. Мне нельзя делать их частью своего настоящего, кроме как любуясь ими издалека. Такой неписанный закон! Меня никогда не ругают за то, что я беру чашки. В этом нет нужды. Я умею впитывать даже не произнесенные правила.

Если бы я была чашкой, то я была бы счастлива быть каждодневно востребованной. Слушать пятичасовые сплетни, останавливать накал кипятка и пропускать через себя тепло рук, раскрашиваться цветными напитками изнутри и вновь сиять до блеска, будучи отмытой и вытертой заботливыми руками. И вновь ждать, но совсем недолго, ведь время чая – это то, что неизменно даже в самой безумной круговерти жизни. Если я когда-нибудь буду чашкой, то пусть меня сделают из толстого фаянса, и раскрасят так, чтобы не жалко было разбить.

Я хочу позвать его к себе, хочу сидеть с ним за своим столом, наливать ему чай и соединять нас, примерять 'мы' к моей выстроенной реальности. И пусть здесь нет почти ничего моего, и пусть посуду покупать непрактично, живя на съемном жилье, и пусть наши отношения хрупки, как тонкий изысканный фарфор – все это не имеет никакого значения, не обладает достаточным весом, чтобы остановить мое желание. Я покупаю чайную пару в китайском стиле. Точеные грани, множество символов. Глядя на чашку, я оказываюсь в другом мире, неизведанном мире потаенных желаний. Я ополаскиваю и тщательно протираю их, а затем ставлю на стол: пускай всегда будут под рукой.

Быстро принимаю душ, и уношусь в пламенно-ледяной мир наших отношений. Я готова сместить равновесие, готова сделать прыжок, который может стать полетом, а может – последним, что я совершила в своей жизни.

Я понимаю, что опаздываю, но это не волнует меня, мне не хочется спешить. Я заторможена, и словно наблюдаю за собой со стороны. Что меня ждет сегодня? Каким он встретит меня? Стали ли мы ближе, или теперь между нами пропасть? Я не хочу думать об этом, но целый рой мыслей заполоняет меня, безостановочно жужжа.

Он стоит рядом с машиной, нервно оглядываясь по сторонам. Выглядит встревоженным и раздраженным. Увидев его, я замедляюсь еще сильнее, ноги отказываются сокращать дистанцию после моей твердой решимости попробовать ее уничтожить совсем. Тело не повинуется мне. Между его пальцами зажата сигарета, несколько окурков валяется рядом.

– Я думал, ты уже не придешь, – процеживает он сквозь зубы.

– Я тоже, – отвечаю я почти шепотом. – Хочешь чаю? Я купила чашки. – я смотрю на него пронзительным взглядом, прощая и прося прощения одновременно. Вместо ответа он берет меня за руку и притягивает к себе. Я удивлена, он дрожит всем телом, хотя на улице с трудом переносимая жара. Мы стоим так несколько минут, я становлюсь проводником между ним и раскаленным воздухом, и его дрожь стихает.

Ко мне мы едем молча, я лишь включаюсь в роли штурмана. К счастью, город опустел на лето, и пробки не заставляют нас терять время в пути. Через десять минут я вставляю ключ в замочную скважину, приоткрывая перед ним очередную дверцу на пути к себе. Он неверно считывает этот жест, его губы тянутся к моим, но колючий подбородок стряхивает с меня оцепенение.

– Ванная там, – показываю я.

– Ты сегодня другая, – медленно, почти по слогам выговаривает он, и пристально смотрит на меня. Я выдерживаю взгляд, и двигаюсь с места только когда за ним захлопывается дверь. Руки не слушаются меня. Перевожу десяток спичек прежде чем мне удается донести пламя до конфорки. Кому-то может показаться сумасшествием пить горячий чай в такое пекло, но мне надоело контрастировать температурой своего тела с окружающим миром. Мне хочется нагреться, и так обеспечить наше равенство. Вода вскипает за несколько минут. Он молча садится за стол и продолжает буравить меня взглядом. Интерес, но с ноткой агрессии. Я слежу за окрашиванием воды в прозрачном чайнике, за тем, как соединяются сухие листья и горячая вода, образовывая что-то совершенно иное. То, на что они не способны по одиночке. Мне не хочется говорить пока чай заваривается. Мне кажется, я могу помешать процессу.

Но, лишь только благоухающая жидкость наполняет чашки, из меня рвется поток извергающейся лавы. Вся наша недолгая, но интенсивная история отношений, все мои впечатления, ожидания, разочарования и чувства переводятся мной в слова. Я проклинаю, благодарю, взываю, каюсь, возмущаюсь, удивляюсь, предлагаю себя и ставлю условия, вспыхиваю и тухну. Я становлюсь неожиданной даже для себя самой, мне некогда замечать его удивление. Я замолкаю также внезапно, как и начала. Чай остыл. Он говорит, что ему пора, и я замечаю, что мы задерживаемся с нашим расставанием уже на 15 минут. Он говорит, что он удивлен и ему надо подумать, надо переварить мой поток. Что провожать его не надо, что он сам закроет за собой дверь. Я уставилась в его нетронутую чашку, и мне кажется, что глянец жидкой поверхности отражает мои немигающие глаза.

13

Я оживаю минут через десять после его ухода, и начинаю истерически хохотать. Спазмы моего голоса ограняют весь наш недолгий, но интенсивный период знакомства. В моем представлении он меняет цвета: только был алым смешанным с грязно-серым снегом, как смех взбалтывает контрастные оттенки в бурое месиво, а потом вытягивает из этой безликой массы чистые краски. Солнечный желтый, небесный голубой и романтический розовый. И все это на угольно-черном фоне. Совершенный диссонанс, от которого не отвести глаз.

Я смеюсь и не могу остановиться, смеюсь и содрогаюсь всем телом, смеюсь до слез, до звериного оскала, но в какой-то момент меня отпускает все напряжение. Будто в ледяную ванну сначала подлили кипятка, и он еще какое-то время продолжает бурлить, а после все стихает: вода стала приятно теплой. Я погружаюсь в нее, и словно качаюсь на едва заметных волнах безбрежного августовского моря. Вся серьезность, с которой я подходила к этой авантюре, все ожидания, созданные в этих отношениях долговременным дефицитом близости сейчас кажутся мне абсурдно уморительными. Я больше не погружена в них, моя голова над водой. Я могу свободно мыслить, легко дышать и плыть в любом направлении.

В воду отправляется лавандовое масло. Мое свидание с самой собой куда прекраснее многих свиданий с ним. Я поднимаю колено и погружаюсь в наблюдение за каплей воды, медленно стекающей к миллионам своих сестриц. Она кажется мне одинокой слезой, проделавшей долгий путь для того, чтобы раствориться в чем-то большем, потерять свою отдельность, но вместе с тем, и все трудности своего пути. В этом ровном движении капля уменьшается, условием ее скольжения является собственное тело. Оставаться целой, можно лишь не двигаясь с места, да и то рано или поздно испаришься...

Так быстро бегущее время рядом с И. резко контрастирует с наполненным и насыщенным, с прожитым во всей глубине в каждом своем мгновении в одиночестве. Сейчас для меня это вновь становится тем, чем должно было оставаться с самого начала: игрой, увлекательным развлечением, необычным новым опытом. И я решаю играть. В рамках чужих правил создавать свои.

14

Моя дверь не заперта на ключ. Пусть его приход, если он решится на него, будет для меня неожиданностью. С утра я отправила лишь одно смс: 'я дома, приходи...'. Я не жду ответа и не готова вступать в диалог. Интересно, если он не придет, то кто окажется оштрафованным? Я, не желающая договариваться, и диктующая свои условия? Или он, не признающий узких рамок и отсутствия права голоса? Даже это сейчас неважно.

Мой выходной день начинается с чашки чая. Я смакую новую посуду. Напиток, налитый внутрь, остался прежним, но его вкус воспринимается иначе. Зрение тоже участвует в восприятии на вкус. Теперь эти чашки не для важных гостей, а чашки для меня. Я любуюсь тонким узором, и погружаюсь в него столь же глубоко, как вчера в каплю воды. Сначала я вижу лишь завитки, а затем они оживают, составив голову медузы-горгоны со змеино-кудрявой шевелюрой. Голову, все еще плотно сидящую на плечах до встречи с Тесеем.

Чай впитывается, а после просачивается через меня и выступает испариной в самых укромных уголках моего тела, а, потому, самых горячих. После летнего чая мне требуется душ. В отличие от расслабляющего морока ванны душ молотит по мне живыми непоседливыми струями будто взывая к моей собственной утомленной энергии. Пульсация снаружи пробуждает внутренний ответ, я стряхиваю с себя остатки сна и неги, еще немного уменьшаю температуру, наблюдая за тем, как съеживается моя кожа. Выскакиваю на скользкий пол, едва не падаю, но тело каким-то невероятным кульбитом возвращает себе устойчивость. Жесткое полотенце пляшет по покрасневшей коже, и каждая клеточка меня готова к встрече с жизнью.

Я брожу по квартире босиком и без одежды. Немного намокшие волосы кудрявятся, и я сейчас вылитая Горгона. И только от моей ловкости и хитрости зависит останется ли моя голова при мне. Сознание того, что любой может дернуть дверь снаружи и попасть в неловкое положение, снова вызывает во мне бурлящую и немного эйфоричную веселость. Неожиданно для самой себя я начинаю танцевать. Без музыкального сопровождения. Без заученных па. Без отточенных движений, выдающих многолетнюю подготовку. Я двигаюсь за импульсами своего разбуженного тела. Оживает то рука, то шея, то пятка, то лопатка. Этот танец никогда не может быть повторен на бис, и этим он совершенен.

Я устаю, и набрасываю халат, при этом продолжая чувствовать себя голой.

Я такая чистая, что мне хочется испачкаться. Я вспоминаю, что очень давно ничего не пекла, и запах выпечки выскакивает из какого-то участка памяти и тоненьким писклявым голосом упрашивает: 'создай меня!'. В моем доме нет ни муки, ни дрожжей, ни, даже, молока. Но сила желания так настойчива, что я готова спуститься в магазин. У меня шальное настроение. Я надеваю сарафан, но не надеваю белья, желая сохранить эти необычные утренние ощущения.

Мир за дверью удивляет меня. Необычным кажется все: звуки, запахи, освещенность. Как будто меня подключили к усилителю всех сигналов. Такое со мной, кажется, впервые. Я остаюсь в знакомой обстановке, но воспринимаю ее, как изменившуюся. А, может быть, мои органы чувств просто заработали в полную силу? Я не знаю, но пока наслаждаюсь этой новизной.

Я не помню ни одного рецепта, но мне не хочется обращаться к необъятной информационной бездне. Я хочу экспериментировать. Взбиваю яйца с молоком. Немного сахара и соли. Ярко-желтый разбавляется белизной, но увеличивается в объеме, пенясь. Мука вновь меняет консистенцию. Дрожжи. Я, как завороженная, наблюдаю за процессом. Сначала я управляла им, а сейчас нужно дать время течь ему по своим законам, создав нужные условия. Я зажигаю духовку, а миску ставлю на погашенную конфорку. Я уверена, что не знаю рецепта, но он появляется из неведомых недр моей памяти.

Дети привязаны к родителям пуповиной, чуть позже говорят о канате, их связывающем. Если какая-то связь между мной и мамой существует, то она сдобная: мы вылеплены из одного теста, и скреплены им. 'Тили, тили, тесто – жених и невеста'. Ведь именно женихи часто являются опорой и поддержкой невест. Мамино тесто слишком долго пролежало в ласковом тепле: дрожжи перекисли, и мама обмякает от любого прикосновения. Мое, напротив, вместо комнатной температуры отправилось волею судеб в холодильник. Дрожжи в нем притаились, притихли, и оно стало плотным и упругим, как пресное, легко выдерживая вес размягченной сдобы и не проседая. Когда-нибудь в неожиданном тепле дрожжи дадут буйный рост, и окружающие будут лишь охать, да ахать скорости моего взросления. Но сейчас я неизменна.

Я никак не могу понять, как же стать похожей на маму. Я закидываю в себя ее начинки. Книги, которые она любит. Слова, которые она считает важными. Фильмы, которые смотрит украдкой. Шоколад. И, даже, ликер кислотно-салатового цвета. Все без толку. Она мягкая и податливая, я упругая и жесткая, как подметка.

Тесто не только роднит, но и скрепляет нас. Запах выпечки никогда не покидает наш дом. Благоухающие медом коржи 'рыжика'. Воздушное суфле бисквита. Секретное упругое тесто для пельменей. Жидкая прелюдия блинных завтраков.

Совершенно не удивительно, что первое приготовленное мною блюдо – вафельные трубочки. Они обжигают мне руки до часу ночи, но призваны растопить мамино сердце во время ее очередной обиды. Любое тесто для этого беспроигрышно.

Наверное, только рядом с тестом заметно, насколько мама на самом деле крепка. Ее сильные руки раскатывают густой комок, который я не в силах даже немного сжать. Только рядом с тестом понятно, кто здесь на самом деле мать, а кто маленькая дочь. Когда мучной посредник между нами пропадает, все снова перемешивается.

Больше всего на свете я люблю сырое тесто. Оно очень похоже на меня. Ему только предстоит чем-то стать. От каждого пирога, украшенного завитушками и колосками, я отщипываю небольшой кусочек, добавляя толику несовершенства в созданный мамой идеал.

Ватрушка. Рыбный пирог. Пирожки с луком и яйцом. Капустой. Картошкой. Горохом. Беляши. Курник. Сочники. Откуда она воссоздает все новые и новые рецепты, если бабушка никогда не пекла? Несмотря на такое видовое разнообразие простых углеводов, я худа, как счастливый вареник, начиненный перцем. Я голодна по любви, меня не насыщает даже самая сытная еда.

Опара, похоже, набрала достаточно силы, чтобы вздымать вверх не только жидкость, но и более плотную массу. Я подсыпаю муку, добавляю масло, и отбрасываю приборы. Теперь мои руки мнут пока еще неприятное на ощупь содержимое миски. Так и хочется подуть на ладони, чтобы избавиться от ощущения сухости. Мука – мой вечный антагонист, именно поэтому я стремлюсь смешивать ее с чем-угодно жидким. Превратив ее в тесто, я могу мять ее часами.

Стол смазан маслом, будущему тесту тесно в стеклянных границах. Я мну его на все лады. То навалившись всем своим весом. То разрывая на части и вновь соединяя. То пропуская между пальцами. Каждый ингредиент расстается со своей обособленностью, чтобы стать совершенно иным. Приходит момент, когда тесто совершенно однородно: в нем нет комочков, нет твердых мучнистых зон, или наоборот липких участков, которые не оторвать от рук. Оно не слишком твердое и не слишком мягкое. Оно поддается и при этом сохраняет форму. Я накрываю тесто полотенцем, подглядывая за ним сбоку, через прозрачные стенки миски.

Что же дальше? Пирожки? Пирог? Булочки? Или всего понемногу? В холодильнике есть несколько яблок и пара сосисок. Сосиски в сладком тесте, на мой взгляд, это особенное удовольствие. У меня находятся специи: корица к яблочным пирожкам, черный перец к булочкам в форме свинок, мак начинит рулетики. Я наблюдаю, как пластичное тесто меняет свою форму, как превращается в различные изделия по моей воле, и чувствую свое родство с ним. Я тоже могу разбухать в одиночестве, и быть очень податливой в уверенных руках. Мне важно и то, и другое. Совсем одна я сдуваюсь и прокисаю. Но без возможности оставаться в укромном теплом уголке, отгороженной от всех остальных хлопковой салфеткой я не успеваю набрать кислорода, и становлюсь жесткой и неудобной. Ничьи руки не захотят нежно мять меня.

Дом наполняется запахом. Я будто переношусь на улочку, заставленную пекарнями. Мальчишки продают свежие газеты. Газета и хрустящая булочка – непременные атрибуты начала дня в том мире, которого больше не существует. Но это неважно, он есть внутри меня. Мои привычное одиночество сменилось чувством сопричастности лишь благодаря аппетитному запаху.

Я достаю из духовки готовые изделия. Ни одно не похоже на другое. Накрываю их пушистым полотенцем, но не удерживаюсь от того, чтобы проглотить самое аппетитное, обжигая пальцы и губы. Но это того стоит. В этом поглощении горячего моя сегодняшняя размеренность оставляет меня. Как будто во мне так много энергии, что совершенно невозможно усидеть на месте. Я начинаю раздумывать, не начать ли мне внеплановую уборку, как хлопает входная дверь. Прежде чем успеваю подумать я уже оказываюсь рядом, и пффф, мой шарик, наполненный гелием пробит крошеными пульками из магазина игрушек.

15

Передо мной стоит совершенно чужой для меня мужчина, немного испуганный, немного удивленный. Он внимательно смотрит на меня, не говоря ни слова. А я ни чувствую совершенно ничего. Меня оставляет гармония моего одиночества, но вслед за ней не приходит волнение, тревога или гнев. Я пуста.

Я делаю шаг назад. Это выглядит одновременно приглашением войти внутрь и отшатыванием от него. Он краснеет, я в первый раз вижу его смущение.

– Хочешь, я уйду? – сегодня он необыкновенно чувствительный, все мои реакции на него он понимает верно.

– Нет, – отвечаю я бесцветным равнодушным голосом. Внутри меня мечутся мысли. Я не понимаю, что это было? Что я нашла в нем? Что притягивало меня? От чего я временно сошла с ума? Что бы это ни было, сейчас этого не существовало. Еще вчера я была переполнена противоречивыми чувствами к нему, а сегодня будто увидела его впервые. И ни-че-го

– Я пришел, – его тон становится извиняющимся.

– Я вижу. Проходи. Будешь чай?

– Конечно, пахнет даже на улице! – он продолжает смущенно улыбаться. Мне становится неловко, и я замолкаю.

Он снимает обувь. Руки не слушаются его, когда он пытается избавиться от кроссовок. В какой-то момент он теряет равновесие и чуть не падает.

– Присядь, – я указываю на стоящий рядом табурет.

– Спасибо, не надо.

Наконец, он справляется. Идет мыть руки, а я отправляю чайник на огонь. Мы молча сидим друг напротив друга. Вода не спешит превращаться в пар, а только он мог бы разбавить неловкость между нами. Сейчас, как никогда раньше, я чувствую относительность времени. Мне кажется, даже в кресле у стоматолога оно не тянулось столь медленно.

Когда из чайника наконец то слышится бурление, то я вскакиваю и с необъяснимой неповоротливостью пытаюсь накрыть на стол. Слова замирают внутри меня, не приходят на ум даже банальности, а молчание превращается уже в какой-то адский гул, в рой миллионов пчел.

– Бац! Клац! Блюм! – издают звуки швыряемые на стол приборы. Наконец я сажусь рядом и гул немного ослабевает, заглушенный шумом моих яростно двигающихся челюстей.

– Очень вкусно, – его голос неожиданно врезается в стену молчания. Я вздрагиваю, и проливаю чай на свое так лелеемое утром тело. Только сейчас я понимаю, что все еще голая! Я ужасаюсь этому. Бегу в ванную, поливаю ледяной водой свою покрасневшую ногу. Мне не настолько больно. Скорее, это предлог, чтобы восстановить рухнувшую от его голоса стену между нами. Я накидываю халат и возвращаюсь.

– Знаешь, сегодня я немного не в себе. И тебя я вижу словно в первый раз.

– Ты всегда встречаешь незнакомцев голышом? – его глаза на миг становятся очень колючими, хотя на лице играет мягкая улыбка.

Я молчу. Я не знаю, о чем мне говорить с ним. На моем лице появляется странное выражение– второй кирпичик в стене вслед за халатом. Из него льются слова, я молчу и улыбаюсь. Я уверена, что мы оба чувствуем: наши отношения закончены. И мы пьем чай на прощание.

16

У нас остается неделя. Неделя формальных встреч. Парадоксально, но я вижу в нем совершенно незнакомого человека, вызывающего легкий интерес. Моя влюбленность испарилась. Как будто я стянула с него маску, которую сама же и прилепила. Разорвала ее на мелкие кусочки, чтобы избежать соблазна вновь воспользоваться ей. Все мои острые чувства разрушились вместе с ее крахом.

Я спешу на встречу с необычайной легкостью. Я больше ничего не жду от него, и могу просто быть рядом. Болтать и смеяться. Или даже молчать. Просто смотреть на него. Или не смотреть. Я чувствую себя предельно свободной, будто путы ожиданий сковывали меня, но я не замечала этого до тех пор, пока не перерезала их.

Он ждет меня в кофейне, успевшей стать 'нашей'. Напряженный, как натянутая струна. Хмурый и сосредоточенный. Но, наткнувшись на мой взгляд, он смягчается. Будто и его ожидания от моего настроения не сбываются. И мы разговариваем. За спиной скоротечный нелепый роман, пронизанный фальшью. А перед нами непосредственная живая реальность, в которой есть мужчина и женщина, каждый с собственной жизнью. В которой нет больше попыток соединять наши 'я' в 'мы'. И при этом, кажется, есть то, чего мы оба не хотим. Вспоминать то, что было между нами. Так или иначе говорить об этом.

Практически весь час мы обсуждаем кофе. Нейтральная тема, как нейтральная полоса, на которой мы оказались наконец-то, обнаружив границу между собственными государствами. Самый очевидный путь из стремительной близости проходит в нейтральную вежливость.

17

Обратный отсчет. Отношения еще живы, но уже точно известна финальная дата. Нам незачем встречаться так часто, точка поставлена, но мы вынуждены превратить ее в запятую, или в многоточие. С каждой нашей встречей я будто снимаю слой за слоем его годы. Мне больше не удается видеть перед собой мужчину, а лишь испуганного и пораненного подростка. Импульсивного и горделивого. Совсем не знакомого с самим собой. Я ощущаю себя намного старше. И даже само время течет для меня иначе. Я – плавная и медленная, а он – стремительный и резкий.

Энергия в наших отношениях угасает. Я – керосиновая лампа, безнадежно устаревшая, превращающая в чад остатки горючей жидкости, и не в его силах сделать мое пламя ярче. Но чем тусклее огонь, исходящий от меня, тем отчаяннее его усилия хоть как-то разжечь его, чтобы согреться самому. Он подкидывает туда сухие ветки, спички, листья, старые газеты, и уже почти в ярости от того, что все его усилия бесплодны. Он потерял собственное пламя, и отчаянно хочет согреться от внешнего источника тепла. Быть может, обнаружив, от чего я могу воспрянуть, он понял бы и собственное устройство, и мог бы вернуть себе свой огонек. Но осталось слишком мало времени. Оно беспощадно к нам двоим. Я поддаюсь времени, а он пытается его расширить. Ему кажется, что скорость действий как-то влияет на его течение.

Он зовет меня на необычное свидание. Предлагает добавить немного экстрима к нашей невероятной скуке. Он готов платить за яркие впечатления. Прыжок с парашютом, полет в аэротрубе, нырнуть с аквалангом: все, что угодно, лишь бы не слышать равномерного шелеста песка в песочных часах. Я отказываюсь, он бесится. То кричит, то уговаривает, то саркастично покусывает меня едкими словами. Я молчу, только мое сердце то ускоряет, то замедляет свой бег.

Я молчу, и мне кажется, что еще один день, и передо мной откроются двери моей темницы. Я очень быстро забываю о том, что это будет лишь переводом в другую тюрьму. Возможно, в строгач.

Последняя неделя с трудом разделяется мной на отдельные эпизоды. Каждый день похож на другой. Если что-то мертво, то это не оживить искусственно. Тряси, не тряси, а керосин все равно иссякает. Если только вкрутить назад фитиль, чтобы сберечь его до лучших времен.

Я механически зачеркиваю клеточки календаря, осталась последняя встреча.

18

– Привет

– Привет

– Сегодня последний день

– Да

– Мне надо уехать. Поедешь со мной?

– Не знаю. А куда?

– Это больше двух часов. Срочно по работе

– Надо подумать

– Или встретимся после, уже ночью. Решай

– Я напишу

Какая-то внутренняя обреченность сменяется волнением. То, что казалось банальной формальностью, обрастает важностью. Я неожиданно для себя понимаю, что хочу поехать. Что мне проще смотреть за окно машины, чем в его пустые глаза. Но одновременно с этим желанием приходит и чувство опасности. Давно и глубоко уснувший внутренний голос кричит: 'Не делай этого!'. Я наливаю себе кофе, рассматриваю трещины на чашке, и будто погружаюсь в ареол тепла и спокойствия, мне становится безопасно и беспросветно скучно. Я вздрагиваю и стряхиваю с себя морок. 'Замолчи!', – отвечаю в глубь себя, и наблюдаю, как мои пальцы печатают: 'во сколько и где встречаемся?'

Он приезжает за мной после работы. Хмурый и сосредоточенный, глубоко погруженный в себя. Бросает на меня короткий взгляд и делает жест в сторону пассажирского сидения. Очень быстро мы оказываемся за городом, я плохо ориентируюсь в окрестностях, и сейчас мне все равно, куда именно мы едем.

– Ты так и будешь молчать? – в его тоне много нетерпения и плохо сдерживаемого бешенства

– Не знаю. У меня пока нет слов

– Мы больше с тобой не увидимся. Я думаю никогда. Тебе это до лампочки?! Ты хорошо повеселилась?! Завтра закроешь эту историю, и устроишь себе новую четырехнедельную вечеринку??

– Возможно, – я говорю спокойным уверенным голосом, но внутри наполняюсь ужасом. Сейчас он выглядит не просто, как возмущенный человек, а как часть бушующей толпы при проигрыше любимой команды. Он выпаливает слова, будто стреляет ими в меня. Коротко и отрывисто. Скулы сживаются и его руки так сильно вцепились в руль, что костяшки пальцев успели побелеть.

– Ты думаешь, такое поведение может сойти с рук?! – теперь его слова сопровождаются рывками машины, его нога скачет по газу, вверх-вниз. Он будто не замечает ничего вокруг, срываясь на крик.

Я не могу вымолвить не слова. Мне хочется сказать, чтобы он остановил машину. Что я хочу выйти. Но мои губы не шевелятся, мои челюсти скованы ужасом, как судоходная северная река зимним льдом. Мне кажется, я совсем не дышу. И я не сижу в машине рядом с ним, а прыгнула в люк своего внутреннего ужаса.

Он был достаточно нелепым юношей. Так я запомнила его в нашу первую встречу. Но уже тогда я была кокеткой. И за любые крохи внимания, совершенно неважно от кого, готова была проявлять внимание сама. Я горделиво думаю, что до меня этого не делал никто. Что девушки его игнорировали, хотя, конечно, могу ошибаться.

Он ходил в черной 'аляске', самой частой куртке той зимы, черной вязаной шапке, и был весь усеян прыщами. Он был непривлекателен. И совершенно не в моем вкусе. Но что-то привлекло меня, если я так хорошо помню эту встречу. Возможно, я устала от флирта, и мне хотелось просто быть самой собой. Это было возможно лишь с теми, кто мне не нравился. С ними мне не нужно было притворяться.

Как мы стали встречаться для меня сейчас неразрешимая загадка. Он просто стал приходить ко мне, а я готова была говорить с кем-угодно. Сейчас эти воспоминания угнетают и убивают меня. В попытке нравится всем я продала свою душу и обрекла себя на грандиозную боль, которая и сейчас переполняет меня.

Был сентябрь. Однажды, в конце школьной тетрадки он написал, что любит меня. Он был первый, возможно, даже единственный, кому я рассказала о попытке изнасилования. Почему-то я начала доверять ему. Похоже, я готова была доверять каждому, кто просто слушает меня. Слушать он умел. За этим я не замечала чего-то другого, его собственной нужды.

Я не помню не только нашего первого поцелуя, я не помню их вовсе. Секса я тоже почти не помню, хотя его было много, лишь некоторые эпизоды.

Нечто сексуальное пробивалось от него ко мне, когда мы пошли вдвоем на нашу новую квартиру. В тот вечер туда достаточно быстро пришел папа. Но я была готова только на поцелуи, это я точно понимаю. Бояться папе было нечего. Тогда нечего.

Вскоре папе стало не до контроля за мной. Умерла бабушка, его мама. И все началось.... Уже в день похорон, когда все уехали на кладбище, мы залезли вместе в квартиру с улицы, через балкон. Просто не было ключей, и идти было некуда. Делать тоже нечего. Он полез мне под юбку. Я просто замерла, кровь во мне мгновенно превратилась в лед. Меня больше не было в моем теле, пока его пальцы довольно грубо и неотесанно шарили по мне. Мои губы скорее всего улыбались. Приклеенной кукольной улыбкой. А глаза? Если бы он заглянул в них, то возможно его бы засосало, и он бы не посмел. Но разве в глаза смотрят, когда охвачены вожделением?

Неужели он не понимал, что делает тогда? Важна ли была я, или просто превратилась в тело, пусть и остро желанное? Я не знаю. И не хочу знать.

Потом ему не нужно было ничего делать, я так боялась лишиться его, что готова была на все. А что именно ему было нужно, я смутно понимала. Мне было 13 лет. Я почти ничего не знала о сексе, что не мешало моему телу ненавидеть секс. И одновременно страстно желать его. Мне было неважно, чем именно убивать себя. Внутри я все равно была мертва.

Я сама его соблазнила. Мама была в отъезде. Папа на работе, и изредка приходил домой, проверить как я. Все-таки он что-то чувствовал, несмотря на свое горе, и начинающийся алкоголизм. Папа, папа, только тебе и было до меня дело, но ты не смог меня уберечь.... Невозможно уберечь другого от того, что он выбирает. Даже если это 13 летняя девочка. Я обмоталась красным шарфом. На голое тело. Как модель на какой-то вульгарной картинке. Несмотря на рассказы о своем огромном опыте, он был неумел. Я не знаю, получилось ли у нас тогда. Сначала я задохнулась от боли. Новая попытка. Теперь боль намного сильнее. Следы тех разрывов останутся со мной навсегда. Мое тело не хотело впускать его! Да оно тогда никого не готово было впустить, но я заставила. Буквально изнасиловала себя.