Текст книги "Одна кровь на двоих"
Автор книги: Татьяна Алюшина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
И только когда не осталось сил и нечем – ну совсем нечем – стало дышать и барабанило сердце, требуя идти вперед, – оторвался!
Маша запрокинула голову в его ладони, закрыв глаза. Он смотрел, тяжело дышал, сердце ухало призывным набатом. Она открыла ослепшие ошарашенные глаза, посмотрела в золотистый прищур и, чуть не плача над осознанием далекой потери, прошептала:
– Если бы ты так поцеловал меня в мои шестнадцать лет, я убила бы твою Марину, но недала тебе жениться!
– Если бы я тебя поцеловал тогда, – погружаясь в близкое серебряное море, ответил он громко, не шепотом, – я бы не женился даже под конвоем! Поэтому и не поцеловал!
– Дима! Дима! – смотрела на него глазами, наполняющимися слезами непереносимой радости, Маша.
Он притянул ее голову, медленно, не отрываясь от топленого серебра в росе, и снова поцеловал!
Осип Игнатьевич, начальник службы безопасности господина Победного, с засекреченными до конца его жизни и на многие годы после его кончины фактами биографии, обладатель множества знаний, навыков, умений, подробно о которых знала всего пара-тройка человек в этой стране, да и во всем мире, победно потряс над головой руками, сжав кулаки. И, удаляясь от кухни, запел, не произнося ни звука, – губами, мимикой лица, крутя головой в такт песне:
—I love you, baby!! Парапа-па-па-па! I love you, baby, парапа-па-па-па!
Он пританцовывал, выделывая лихие коленца.
– 11оуе уои, ЬаЬу, парапа-па-па-па! – крутил бедрами Осип Игнатьевич, весь отдавшись музыке и танцу, празднуя Машину победу. И Димину победу тоже!
Наконец он остановился, поправил сдвинувшуюся во время танца кобуру под мышкой и деловой, стремительной походкой пошел выполнять непосредственные обязанности – охранять покой Дмитрия Победного: надо разогнать всех подальше, по углам, чтобы не мешали ребяткам!
А Диме с Машей помешать сейчас могло, пожалуй, только обрушение дома, и то большой вопрос!
Они ничего не видели и не слышали вокруг, кроме друг друга.
Потому что невозможно – ну невозможно же! – быть порознь, хоть на полмиллиметра, хотелось скорее, скорее прорасти, перемешаться кровью, кожей, жизнью...
В нем клокотало раскалившейся лавой, ут-робно рычало желание, разрывая все преграды в клочья, рвалось к ней, стремилось добраться до сердца, разума, затопить собою!
Только с ней! Только с его Машкой! Только так!
Они ничего не соображали, стаскивая одежду друг с друга, подвывая от нетерпения – убрать, прижаться телом к телу, кожей к коже, поделиться одной температурой на двоих, вдохнуть, втянуть в себя отравляющий навсегда запах – его, ее! И не до поиска каких бы то ни было удобных, изысканных и правильных горизонталей им было! Да и не могло это иметь значения! И не до слов пустых – они говорили, кричали по-другому и слышали сейчас по-другому!
Утробно, горлом, зарычав, он вошел в нее и остановился!
Одним разумом, одним чувством они переступили черту, неотрывно глядя друг другу в глаза, осознав, что наконец-то – господи боже, наконец-то! – соединились в реальности давно соединенные в жизни их миры, слившись в одно целое.
И Диме хотелось задержать, продлить этот невероятный, беспредельно чувственный миг единения!
Первого в их жизни!
Но победная суть рвалась вперед – быстрее, сильнее, без остатка – туда, к первому, как и все у них сейчас, непознанному абсолютному единению! И он заспешил, понесся вперед, крепко держа ее в руках, отбросив за ненадобностью и глупостью все на свете и только чувствуя, чувствуя, чувствуя, живя внутри ее, с ней, ведя ее за собой!
И их вышвырнуло за край серебристого раструба, куда не долетела когда-то маленькая Машка, остановленная его, Диминой, силой воли!
Все просто! Теперь так понятно и ясно, как все простое, – ей нельзя было и не надо туда одной – им можно туда только вместе! Только так – вместе!
Серебристая мудрость, открыв свои тайны, постигнуть которые могут только двое, подержала и медленно опустила на землю через черную звездную трубу.
Маша отдышалась, пришла в себя первой и спросила в плечо распластавшегося на ней, обессиленного Димы:
– Мы где? – хриплым, несвоим голосом из пересохшего горла.
– На полу, – ответил справа над ее головой господин Победный, таким же чужим хриплым голосом, – по-моему, на кухне.
– А-а! – удовлетворилась Маша местом расположения. – Хорошо. Далеко идти не надо.
– Как раз-таки идти надо далеко, до спальни. Сейчас полежим немного и пойдем.
Отданное до конца, до дна, не оставившее ничего для себя тело, разум не могли представить еще что-то впереди, расцвечивая воображение красками подробностей.
Но Диме было мало!
Ему хотелось познать ее всю, впитать в разум, в свою иммунную систему, изучив кончиками пальцев, губами, кожей – всю! В горячечном единении было не до этого – дальше, потом.
Обязательно будет потом!
– Очень хочется пить и есть! – разогнав цветные картинки его воображения, как дым рукой, весьма приземленно заявила Маша.
Дима засмеялся довольно, перекатился на спину, подтянул к себе рукой Машку, прижал к боку.
– Разве ты не знаешь, что только мужику дозволено хотеть есть после, а нежные барышни обязаны томно вздыхать, смотреть с обожанием на повелителя, словами и движениями тела давая понять, какой он суперлюбовник!
– А я не нежная барышня, – вздохнула покаянно Маша. – Я вредная профессорша, я этим мамзелькам неуды вкатываю по полной программе!
Он расхохотался! Громко, от души, от полноты жизни, счастья, удовлетворения во всем теле! И поцеловал Машку в макушку.
– Профессорша!
– А ты знал, да? – передвинулась Маша, приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. – Осип Игнатьевич расстарался?
Он чмокнул ее в кончик носа, подумал и чмокнул еще раз.
– Конечно знал, а как же! Я все про тебя знаю, Машка!
Встал одним сильным, красивым движением, поднял Машу и посмотрел по сторонам в поисках одежды. Взрывом, эпицентром которого были они с Марией Владимировной, одежду разбросало по всей кухне.
Вот что они вытворяют! – с неприкрытым, чистейшей пробы мужским самодовольством подумал Дмитрий Федорович Победный. И бог с ней, с одеждой! И так дойдут – а то одеваться, раздеваться.
– Мм-да! – присоединилась Маша к осмотру помещения. – Зато я сохранила кеды! – указала она на тенниски, так и оставшиеся на ногах, за отсутствием времени на раздевание.
– Сейчас снимем! – пообещал Дима и потащил Машу за руку из кухни.
– «А компот!» – возроптала она, дурачась.
– Сейчас дадим команду, Лев Семенович что-нибудь приготовит, и нам принесут!
– О не-ет! – застонала Маша, транспортируемая в спальню. – Второго захода с Генделем, фамильным серебром и свечами мне не потянуть!
– А мы его попросим сварганить что-нибудь по-быстрому! – смеясь, пообещал Дима ее словами.
Теперь это перестало быть запрещенной темой, которую обходят, боясь напомнить нечаянным словом, чтобы не «будить спящую собаку», и не обидеть ненароком, и не всколыхнуть подремывающее чувство вины и неловкости. Перестало благодаря Машке, не уступившей, боровшейся до конца за полноту открытости в слиянии и спасшей их обоих.
Теперь это только их общее воспоминание-переживание, над которым они будут посмеиваться:
«А помнишь, ты так тогда разозлился, что потащил меня на диван...»
«А ты так напугалась, когда мы встретились, и все делала вид, что меня не знаешь, и бегала от меня!»
«Я не бегала!»
«Бегала, бегала! Ты же влюблена в меня была с детства и надулась, решив, что я тебя не узнал!»
«Ну и что! Ну, подумаешь, а ты меня за это хотел по попке отшлепать!»
И смех, и поцелуйчики, и шу-шу на ушко с интимным намеком – «ведь отшлепал, помнишь...», и нежданное продолжение, вспыхнувшее костром, которое никто не планировал – просто так, от воспоминаний и от счастья, что всегда не планируют и всегда...
В одну секунду он увидел это все, прочувствовал, как нежданное зимнее солнце, пробившееся на затянутом тучами небе, особенно яркое, радостное из-за своей редкости, и заспешил, ускорив шаг, влетел в спальню, подтягивая еле поспевавшую за ним Машку, захлопнул дверь!
И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни и – господи, он думал, что никогда не дотянет! – потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по кромке волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!
И наконец-то истосковавшиеся незаполненностью ладони приняли тяжесть ее груди!
Он не давал ей спуску – гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу...
Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить – туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!
Вернувшись, они долго лежали и целовались короткими поцелуями и никак не могли оторвать рук друг от друга.
И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал и поинтересовался, будут ли они ужинать.
Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и еще!».
И Так как выяснилось-вспомнилось, что Маше нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Маша пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.
– Хоть и без Генделя и выкрутасов, но все же! – не согласилась с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.
И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливали через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Маша ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и через майку, выданную Машке для «стола заседания», провел кончиками пальцев по ее груди.
– А говорят, совершенству нет предела. – Глядя Маше в глаза, он ласкал ее грудь.
– Да глупости это, Дима! – возроптала профессорша. – Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неведомо когда, но человек известный и значимый, и его повторяют за красивость! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!
– Ты чего бушуешь, Машка? – улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».
– Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел – действие совершено! Закончено. То, к чему нельзя ничего добавить или убавить.
– Но действие могло быть произведено с ошибкой; и тогда оно уже не совершенно, – с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая, однако, про еду.
– Красота! Совершенный момент! Слово хитрое, двойное – с одной стороны некое законченное действие, с другой – понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно не до-де-ла-но, не совершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание – приобщенное к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас сделано не человеком, наполнено совершенством.
– Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?
– Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя добавить и из которой ничего нельзя убавить. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, мире, жизни. Вернее, просто единственная: все остальные существующие формы – это искажение шара по разным причинам – силой притяжения, она же – тяжести, разрушением. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму, вода, кстати, изначально имеет форму шара.
Он смотрел на нее удивленно, во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.
– А сделанное человеком?
– Да полно! – повторилась Маша. – Все, что гениально и неповторимо, – музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины – это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, – совершенно! Ни убавить. Ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.
– Какая еще штука? – улыбался, как кот, Победный.
– Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.
– Машка, ты профессор! – восхитился Дима.
– Эт точно! – разулыбалась Маша, отправляя в рот помидорчик черри.
Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Маше на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел не отрываясь, как лунный свет выбивает из Маш-киных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.
И чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!
Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!
Но Дмитрий Федорович Победный не умер утром, когда Машка заявила, что ей надо идти, и громыхнул очень даже живым недовольным, командирским голосом:
– Куда это?
– В номер! К себе в номер! – объяснила Маша. – Дима, я полсуток у тебя тут голая околачиваюсь! Мне надо поваляться в ванне, привести себя в порядок, переодеться или хотя бы одеться!
– В ванне ты и здесь полежишь! А вещи твои кто-нибудь из ребят привезет! – руководил Дмитрий Федорович.
– Что? Трусы, носки, лифчик?
– Это как раз то, что тебе не понадобится!
– Ну, Дима! – звонко смеялась Маша.
– Да никуда ты не пойдешь! Сейчас найдем твои вещи, позавтракаем, и я поведу тебя на прогулку! – огласил план мероприятий Дмитрий Федорович не терпящим возражений начальственным тоном.
– Экскурсионную? – уточнила Машка, сияя глазами.
– Да, по приусадебному участку.
Вещи Машины искать не пришлось, Елена Ивановна их давно постирала, выгладила и развесила на вешалочке. Маша покраснела от неудобства, когда натягивала трусики, а Дима смеялся ее смущению:
– Что ты краснеешь? Думаешь, я свои трусы сам стираю, чтобы не стыдно было? – хохотал он.
А Машка покраснела еще больше.
Утро под названием «отдых в усадьбе», кисти малоизвестного художника, набирало обороты.
Дима, привыкая потихоньку к ощущениям полноты, радости, теплеющей в груди, все посматривал на Машку, а ведь он всю жизнь шел к ней, на самом деле убегая. Как выскочил из той телефонной будки, так и бегал, как шатун потревоженный, все искал такую же в других женщинах.
Ни одна женщина из его прошлого не согласилась бы второй день ходить в одной и той же одежде, вплоть до скандала, и не радовалась бы, обнаружив, что лежит с любимым на полу в кухне, и уж тем более не краснела бы, смущаясь оттого, что кто-то постирал ее трусишки!
Только Машка. Его Машка!
Это хорошо, что тогда он сбежал! Иначе ничего бы не случилось в их жизни – ни карьеры, ни достижений, ни денег – зачем? Все самое главное они бы уже нашли, и не вкалывали оба по ночам, а из постельки не вылезали, стараясь быть все свободное время вместе!
«Ой, не гневил бы ты Бога, Дима! – подумал Победный. – Как любит цитировать Осип – всему свое время! И Машка наверняка, как и ее обожаемая наука история, не любит сослагательных наклонений и прикидок, чтобы было!»
Есть. Самое главное, что есть сейчас! Его Машка!
Он наслаждался этой мыслью, теплым нежным комом устраивающейся у него в груди, и млея, радуясь, слушая, как она восхищается:
– Ой, какая красота, Дима! Сказочная! – то озерцо увидев и рыбу в нем попугав, болтая руками в воде, то лес, то заметив какие-то красивые уголки паркового ландшафта, на которые он раньше не обращал внимания.
– Дим, тяжело тебе пришлось подниматься? – неожиданно серьезно спросила, когда они присели на скамеечку в особенно понравившемся ей месте.
Он подивился вопросу. Никто ни разу его о путях-дорогах к нынешнему благополучию не спрашивал! Женщинам было без надобности утруждать себя подробностями, им хватало достаточности знания, что он богатый мужик, родители не интересовались из опасения расстроить, растеребив вопросами, в которых ничего не понимают, а для остальных – коллег, партнеров, так это закрытые темы у всех деловых людей, охраняемая конфиденциальная информация.
– По-всякому, Маш, – признался он. – Началось все с безналеги и маеты душевной...
И он легко, без надрыва души старыми обидами и пережитым, рассказал Маше про Марину, про непонимание и горечь от службы и о том, как ушел, уволился, бросив без сожаления, отрезав ту часть жизни, про боевую подругу «Аннушку», про мужиков своих Лешку Демина и Петра Алексеевича Иванова.
– А когда в Питер перебрались, нашли знакомых, бывших однокурсников, концы, ходы-выходы, купили старый транспорт, еще кое-что для поддержания штанов, занялись привычным делом: перевозками разного рода. Заработали – продали, купили кораблик посерьезней, так и пошло... Нам просто везло. В то время разрушалось все, под нож рабочие суда пускали или за копейки продавали куда-нибудь в Индию. Порты на ладан дышали, после почившего социализма растащили, что можно, они же вложений немереных требуют, у государства таких средств к тому времени не водилось. А олигархов страна только рожала в муках, зато рвались прикупить все, что можно, «добрые, щедрые» западные дядюшки. А когда наверху очухались, мы уже свой небольшой флотик имели и большую часть порта. С этого все началось и продолжается.
– Дим, я очень далека от бизнеса, но и мне понятно, что ты сильно приукрашиваешь: «Повезло! Купили – заработали – продали».
– По сути, так и есть: повезло. В нужное время в правильном месте созрела толковая идея. Заработали – продали – купили более важное, вложили деньги, а как и что было – это детали, лишние подробности.
– Нет! Нет, Дима, не детали! – Она встала, протестуя, со скамейки. – Из этих «деталей» все и складывается на самом деле! Вот начало, а вот итог, а что в промежутке – не важно? Нет, важно именно это! Потому что через преодоление, через труд каторжный. Под постоянным прессом ожидания, что все потеряешь в любой момент! Я знаю, что такое вкалывать, чтобы чего-то добиться! Работать до чертиков, так что уже не можешь ходить, говорить, двигаться, думая лаже во сне! И наперекор, и вопреки, и шишки получать еще какие! Когда конкуренция и тебя отталкивают, перекрывая любые возможности, не давая дело делать: «А ты кто такая? Выскочка, молодая еще!» И гадят, мешают, откровенно саботируют, плетут интриги! И спать по три часа з сутки годами, и рыдать в туалете оттого, что нет больше сил, и чтобы никто не увидел! Вытирать слезы и идти, задрав подбородок, сцепив зубы, улыбаться! Потому что – хрен вам! – не увидите моей слабости! И не сдамся я – сдохнуть могу, сдаться – нет! Это и есть «детали», как ты говоришь. На одну победу тысяча таких вот деталей приходится! И думаю, что досталось тебе по самой большой программе! Кренделя с неба – это замечательно! Но их подарочную бесплатность зарабатывают предварительным многолетним каторжным трудом на износ!
Он встал, притянул ее к себе, обнял, упершись подбородком в Машину макушку, покачался тихонько с ней из стороны в сторону, успокаивая ее и себя. Она молчала, сопела ему в грудь.
– Машка, Машка, ты права: из этих «деталей» и выстроился весь бизнес, но столько в них всякого... Было и прошло, зачем это тебе.
– Я хочу знать о тебе все! Мне важно и что ты переживал, и как справлялся, и чернуха, которая была, – все! Ты станешь рассказывать, а я побуду с тобой «там», тебе полегче будет!
Дима отстранил ее от себя и поцеловал. Легко. Просто так. От радости.
– У нас много времени впереди. Мы все друг другу расскажем. – Он грустно усмехнулся: – В деталях.
Маша замерла настороженным степным сусликом. Это было похоже на обещание продолжения, чего-то в будущем, и она расслабилась, отдалась безраздельно счастью, свалившемуся на нее, ни о чем не думая, ничего не ожидая, достав из тайников запрятанные жемчужины, нанизав их на нитку сбыточности, и подивилась, что остались еще, на самой глубине.
Утром за завтраком Машка поняла, что хочет завтракать с ним всю жизнь! И засыпать, и просыпаться рядом с ним всю, какую Бог даст, свою жизнь, вот прямо отсюда и навсегда!
И загрустила. А никто не говорил о продолжении и тем паче о любви...
Погрустив между соком и кофе, Мария Владимировна Ковальская решила выкинуть все эти сю-сю из головы, чтобы ничто не мешало, омрачая, забирая радость момента.
Она счастлива здесь и сейчас!
Тем, что есть!
И тут он сказал: «У нас много времени впереди», и она замерла, мгновенно вспомнив про оставшиеся невостребованными жемчуга в бархотках.
С неистребимой мужской пренебрежительностью к таким деталям, как перемены настроения у дамы, когда он пребывает в благости и железобетонной уверенности, что все в полном порядке, Дима не заметил Машиных эмоций.
Он думал о том, что расскажет ей все: и как выстроилось дело, и каких потерь это стоило. Как сидели сутки полным составом – и они, и команды на кораблях, не выпуская калашей из рук, ожидая наезда конкурентов. Им надо было выстоять эти сутки, пока пройдут все документы и деньги, перекрывающие кому бы то ни было возможность захвата, и знали, что полезут, используя последний шанс для гоп-стопа российского бизнеса.
А утром, получив подтверждение, что выиграли, Петр Алексеевич, его партнер, друг и гений механики, взялся за поручень трапа, чтобы подняться, повернулся к Диме, улыбаясь:
– Все, мужики, победили!
Сказал и умер, не успев упасть.
Он ей расскажет! И как запил по-черному Лешка Демин, после того как их кинули. И деньги-то были не последние, а он сорвался, сломался и не вышел из штопора в самый трудный момент!
И Дима тащил на себе все, разрывая жилы, и пытался вытащить Лешку из беспробудного пьянства – и не смог, потерял и его! Нет, Лешка не умер – перестал быть.
И как он, Победный, остался один, прикрываемый сзади только плечом Осипа.
Он расскажет ей, как всеми правдами и неправдами, вывернувшись наизнанку, выиграл тендер на «жирные» перевозки, который по определению нельзя было выиграть из-за ранней его продажи еще до конкурса. А он выиграл, понимая, что после таких перевозок рванет наверх гигантскими шагами, получив старт совсем иного уровня.
И как за ним охотились до и после получения тендера, а Осип выводил, нюхом чуя засаду. Но если кто решил... Они, конечно, вляпались, проданные за большие деньги «кротом», и если б не Осип, то ничего уже не было бы, как и самого Димы, а парнишку-охранника убили.
Он расскажет ей, как Осип нашел «крота» и кто им оказался, после чего они с Осипом пили всю ночь от грязности предательства совсем близких, доверенных лиц, почти доверенных.
И... Ох, много чего еще расскажет. И она побудет с ним «там». Она обещала.
И у нее он все выспросит до мелочей про ее жизнь и работу. Ему надо, он без этих знаний теперь никуда!
Днем Маша взбунтовалась. Когда Диме один за одним трезвонили не переставая два сотовых и он что-то решал, отвечал, отдавал приказы, а потом и вовсе встал и ушел в кабинет, поцеловав Машу в щечку неосознанным извиняющимся поцелуем, находясь там, в работе, в решаемых вопросах.
И когда он вернулся, Маша сообщила о своих намерениях:
– Дим, я пойду!
– Мы это уже обсуждали! – начальственным тоном отрезал Дима. – Никуда я тебя не отпущу! Что тебе там делать в твоем пансионате?
– Процедуры! Мне прописали оздоровительный пансион! – возразила она тоном дамы из общества позапрошлого века, отдыхающей где-то на водах. – Дима, это смешно! Мне надо в ванную...
– Ты там уже была, – перебил он.
– А ты меня оттуда вытащил, я и десяти минут не побултыхалась!
– Ну, правильно, – нелогично заявил Победный и расплылся в довольной улыбке, вспомнив, как он ее оттуда вытащил.
– Дима! У тебя работа, у меня тоже! Мне надо электронную почту проверить, главы к учебнику дописать, в конце концов! У меня сроки! А я тут задвинула всю работу, моего редактора кондрашка хватит, если я не сдам вовремя!
– Сейчас кого-нибудь отправим, чтобы привезли твои вещи и ноутбук. Сиди здесь и работай! Выбирай любую комнату, хочешь, кабинет свой предоставлю?
– Хочу! – сказала капризно Машка и рассмеялась: – Дим, я же не в Африку, я вон через дорожку! Поплюхаюсь в ванночке, соберусь не спеша. Ну, чего ты!
– Ладно, – согласился Победный. – Час на сборы!
– Есть! – отсалютовала Машка.
Осип, присутствующий незаметно, наслаждался их спором, как музыкой: «У нас семейная перебранка! Слава тебе господи!»
И сплюнул на всякий случай через левое плечо. Как положено – три раза!
Чтоб не сглазить!
Мария Владимировна лежала в ванне, зачерпывала ладонями пену, сдувала с пальцев и никак не могла перестать улыбаться, всем телом, клетками, атомами в них ощущая себя новую, незнакомую, замирая от чувственных волн, прокатывающихся снизу вверх горячей кровью от воспоминаний, как у них все было! ,
Как у них все было!
– Мария Владимировна! – строго приказала она себе и, сводя на нет назидательный тон, хихикнула: – Давай вылезай, а то размечталась тут!
Она не разрешала себе думать о том, что впереди и есть ли это впереди. Да, Дмитрий Федорович Победный потребовал находиться возле него, но это могло означать что угодно – на день, на два, пока он на отдыхе, до завтрашнего обеда... А потом: «Ну, пока, Машка! Я позвоню, встретимся как-нибудь!»
Или у него там краля какая в Москве ждет-пождет. О том, что он не женат, Победный сообщил, когда они разговаривали в первую ночь:
– Ты знаешь, мы с тобой развелись одновременно, с разницей в пару дней, странное совпадение.
– Совпадений не бывает, Дима, как и случайностей!
– Это почему же? Вся жизнь состоит из случайностей, удачных и неудачных.
– Нет, – вздохнула Маша. – Древние говорили, что случай – это венец предшествующих событий, а глубоко верующие люди говорят: «Кто верит в случай, тот не верит в Бога». Я не верю в случай, у меня такая работа, вроде бы в ней все – случай: неожиданные открытия, находки, а на самом деле все – цепь закономерностей, если вдуматься и присмотреться повнимательнее.
– Машка, я начинаю подозревать, что ты не историк, а философ, и меня это пугает! Философствующие женщины – это такая тоска!
Историки – это тоже тоска! Они так уверены, что все знают, а я вот чем больше работаю и нахожу, тем больше убеждаюсь, что мы не знаем и десятой доли истины, и вполне вероятно, что не узнаем никогда.
– А говоришь – не философ!
«Все, всё, Маша! – одернула она себя построже. – Хватит вспоминать, так ты никогда не соберешься!»
Она уговаривала себя остудить мозги, раз уж сердце никак не способно придержать рвущуюся радость, не давая напридумывать продолжение с утрами, полными счастья, вечерами вдвоем, домом и маленьким Дмитриевичем.
Нет, нет!
Она не будет! Есть данный момент, и он прекрасен!
Да так, как она и представить не могла!
Машка улыбалась, складывая вещи и посматривая на часы, спешила – час, отведенный ей на сборы, близился к завершению.
Услышав стук в дверь, рассмеялась счастливым смехом – час не прошел! Дмитрий Федорович, похоже, решил ее поторопить. Широко распахнув дверь, она собиралась сообщить, что еще не все собрала.
За дверью стоял Юрик.
– Ну что, натрахалась?! – проорал он и толкнул Машу в плечо.
От неожиданности она попятилась, Юрик вошел и с силой захлопнул за собой дверь.
Маша растерялась, – таким она его никогда не видела!
Он был пьян, от него несло виски, как от запойного алкаша, не просыхавшего дня три, волосы всклокочены, неприкрытая плешка светилась каплями пота, рубашка застегнута неправильно, через одну пуговицу.
– Я спросил: натрахалась?! – заорал он и снова толкнул ее. Растопыренной пятерней в грудь.
Маша еле удержалась на ногах и по инерции попятилась снова. Она как в ступор впала, ничего не понимая!
Маше никогда за всю ее жизнь не то что участвовать в скандалах не приходилось, но и находиться рядом со скандалящими людьми не довелось. Она понятия не имела, как себя ведут в таких ситуациях. Что надо делать и надо ли делать вообще?
Вместе с запахом застарелого перегара, виски, пота на Машу накатывали волны его ненависти и животной агрессии.
– Ты дрянь! Стерва! – заорал, наступая на нее, Юра. – Б...ядь дешевая! И дрянь!
Он снова толкнул ее, она сделала еще шаг назад, во что-то уперлась правой голенью, – отступать больше было некуда!
– Значит, ты сюда к любовнику прикатила! И давно вы трахаетесь?! Ну, расскажи! Изображала из себя верную женушку, безобидную овцу! А сама б...ядь!! Изменяла мне! Выкинула меня из жизни! Дерьмом облила! Я, как идиот, извиняться приехал, прощения просить! У проститутки прощения!
«Господи боже мой! – включилось, заработало Машино сознание. – Что же там испортилось в чиновничьих мозгах, что его так выворачивает?»
Обида? Унижение? Потеря комфортной, беззаботной жизни с возможностью унижать и получать от этого удовольствие?
Из него перло все то, что он так усиленно презирал и брезгливо отвергал, – быдлячество! От жадности, эгоизма, презрения к людям, угодничества и придыхания перед начальством и сильными мира сего – вывернулось наизнанку и поперло во всей красе, исторгая миазмы истинной сущности; он испытывал потребность на ком-то выместить, растоптать свое унижение, отказ в привычном удобстве, обиду на посмевшую...
И, поняв это, Маша перестала бояться, трястись, вышла из ступора, вызванного неожиданным нападением.
– А ну, пошел вон отсюда, урод вонючий! – заорала она в ответ. – Вон пошел!
Он завизжал, срывая голос, лицо перекосилось, как при параличе, налилось кровью, белки глаз покраснели.
– Ах, сука! Шлюха грязная! Богатой жизни захотелось, а мужа можно на помойку! Сколько он тебе заплатил? За ночь, за два дня?
– Я сказала, пошел отсюда! – И Маша толкнула его двумя руками.
Он покачнулся, сделал два шага назад и в сторону, посмотрел бешено, скакнул вперед и ударил ее.
Кулаком. С размаху. Сильно. В челюсть.
