Текст книги "Жирафа"

Автор книги: Таня Воробей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Жирафа остановилась напротив неё, опустив длинные руки по швам, как солдат на плацу. Мама сложила руки на груди и высокомерно смотрела на Жирафу, хотя это и было непросто, потому что смотреть приходилось снизу вверх.

– Да, – подавленно ответила Вика. – Это она. Олеся.

– Ну-ну, – мама обошла Олесю вокруг, как будто та была бездушным музейным экспонатом. – Что ж, на безрыбье и рак рыба.

Вика смотрела на них во все глаза и не могла поверить в реальность происходящего. Этой встречи не должно было быть. Жёны одного человека бывшая и будущая – никогда не должны встречаться, потому что ничего хорошего не выходит из таких встреч.

А кто они для Вики? Мать и мачеха, – совсем как цветок. Обожаемая мама, которая бросила её на долгие годы, и ненавидимая мачеха, которая в своё время осталась ухаживать за безнадёжно больным человеком и его несовершеннолетней, капризной дочерью.

– Я вас узнала, – сказала Олеся. – Я видела вашу фотографию.

– Да? – мама сделала вид, что она польщена. – Ну, и как тебе моя фотография? Ничего, что я на "ты"? Что ты почувствовала, когда увидела мою фотографию? Не помнишь?

Олеся подошла к выключателю и зажгла свет. Яркая лампа ослепила всех, заставила сощуриться, прикрывая рукой глаза.

– Кто тебя просил включать свет? – гневно заговорила мама. – Мы уже давно так сидели, а ты всё испортила...

– Мне не нравится находиться в тёмной комнате с чужим человеком, холодно проговорила Олеся. – Сидеть в темноте можно только с кем-то близким.

Мама ошарашено молчала, не зная, что съязвить на этот раз.

– А папа где? – спросила Олеся, обращаясь к Вике.

– На работу вызвали, – Вика прятала глаза, ей было чего-то стыдно перед Жирафой. – Обещал скоро вернуться.

– Ну ладно, вы тут сидите, а я пойду на кухню, – буднично сказала Олеся. – Приготовлю что-нибудь на ужин.

Она собиралась выйти из комнаты, но её остановил пронзительный крик:

– Стой! Ты никуда не пойдёшь!

– Что это значит? – Жирафа захлопала своими длинющими ресницами.

– А то! Я хочу побыть наедине со своей дочерью. У нас, между прочим, серьёзный разговор.

– Так говорите, я выйду.

– Ты не поняла, моя милочка, – резко сказала мама. – Я хочу, чтобы ты ушла. Понимаешь? Ушла из этой квартиры, из моего дома. Вика, скажи ей.

Вике было больно смотреть на них обеих. Гораздо приятнее было разглядывать носки своих тапок или изучать узор на ковре. Но они обе – мать и мачеха – замерли в ожидании её слова.

– Да, – сдавленным голосом проговорила она. – Тебе лучше уйти.

Мама торжествующе улыбнулась, и в её глазах заблестели холодные светлячки – так сверкают глаза победителей. А Жирафа вся сжалась, как будто от удара плёткой.

Вике надо было собраться с духом и договорить до конца. Она набрала в лёгкие побольше воздуха и на выдохе произнесла:

– Я думаю, тебе действительно лучше уйти, мама.

Если ты врёшь человеку, значит, ты его не уважаешь

Ему казалось, что это было совсем недавно: она бежала по асфальтовой дорожке – счастливая, трёхлетняя, как вдруг упала и в кровь разбила колени. Рыдала, кривя губы, размазывала слёзы по лицу. "Послушай, – сказал он тогда, поднимая её на руки. – Не плачь. У меня слюна волшебная, вот я тебе колени оближу, и всё пройдёт". И облизал. И она сказала, что прошло.

Или другое: она заболела свинкой, и ночью он проснулся от её тихого плача. Он испугался, что ей стало хуже, кинулся, оторвал её ладони от мокрого лица и спросил: "Ты чего? Плачешь?" Она мотнула головой. "Попить хочешь?" Снова нет. "Я боюсь", – вдруг сказала она. "Чего?" "Врач сказал, что у меня свинка, – всхлипывая, сказала она. – Это значит, что я скоро превращусь в поросёнка?" И он всё объяснил, и они вместе смеялись, а потом она уснула, уставшая от слёз и смеха.

А вот теперь она сидит перед ним – взрослая и непостижимая, без волос и без иллюзий – не узнать.

– Зачем? – Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях ладонями вверх. – Зачем ты обманывал меня всё это время?

Он стоял перед ней, потупив голову, как будто старшей была она, а он младшим, неправым, провинившимся. Ему хотелось рассказать ей историю этой лжи, но слова застряли комом в горле – ни проглотить, ни выплюнуть.

– Я знаю, что если ты врёшь человеку, значит, ты его совсем не уважаешь, – давясь слезами, проговорила она. – Ты должен был сказать мне правду. Должен.

– Тебе было три года, – сказал он, – потом пять, потом десять. Может, я и не должен был лгать. Но я любил тебя, и хотел защитить от дурной правды. А маленькому человеку легче смириться со смертью, чем с предательством.

Она упёрлась локтями в колени и обхватила голову руками. Вся её жизнь была обманом. Всё это время она любила мечту, а не реального человека.

И голос. Тот голос, который утешал её в трудную минуту. Тот голос, который давал ей наставления. Этот голос был ничем иным, как игрой её воображения. Обладательница этого голоса была жива-здорова, и какая-то иная сущность давала Вике дурные советы.

– Я разговаривала с ней, – призналась она.

– С кем? – не понял отец.

– С мамой. Разговаривала с ней чуть ли не каждый день. Я слышала её голос – чуть приглушенный, как будто из-под земли. И теперь я не могу понять – с кем же я разговаривала на самом деле?

Он не знал, что ответить. За один вечер его дочь лишилась той иллюзии, которая согревала её все эти годы. И он, он один виноват во всём.

– Я много раз хотел тебе обо всём рассказать, – сказал он. – Но сначала не было случая, а потом вообще стало невозможно.

– То недосуг, то невдомёк, так что ли?

Вика вспомнила, как литераторша спросила у Некрылова, читал ли он поэму Блока "Двенадцать", а тот ответил: "Знаете ли, то как-то недосуг, а то всё больше невдомёк". А потом литераторша спросила у Женьки, почему именно двенадцать? А Женька ответила, что имеются в виду двенадцать месяцев. "Подумай, Чижик. Подумай ещё раз", – с угрозой в голосе попросила учительница. "А, вспомнила! – хлопнула себя по лбу Женька. – Конечно же, двенадцать стульев!" А сама знала поэму Блока чуть ли не наизусть. Но позлить литераторшу и развеселить одноклассников – для неё это важнее всего.

Вика невольно улыбнулась, вспоминая шутки одноклассников, и папа неправильно истолковал эту улыбку.

– У Бога, или как он там называется, своеобразное чувство юмора, сказал папа. – Он всегда воздаёт той же монетой. Нужно просто иметь наблюдательность, чтобы угадывать его метафоры.

– Это как? – не поняла Вика.

– Вот смотри – сначала я обманывал тебя, а потом ты меня обманула. Сначала мама оставила нас, а потом... Короче, мера за меру, вот как.

Вика откинулась в кресле, пытаясь расслышать удары своего сердца, которое продолжало кропотливую работу, заставляя кровь пульсировать в висках. Она закрыла глаза, стараясь представить себя всю изнутри – и упругую печень, и радужную селезёнку, и сетку сосудов, и желтоватые кости скелета. Вот мерзость-то. А ещё говорят: человек – венец творения.

Но самое гнусное в человеке не многие метры кишок, не слизь, не требующий еды желудок, – нет, с этим ещё можно смириться. Самое гнусное это то, что рождается в сердце. Ведь не было никакого спиритического сеанса, не было маминого голоса, а значит, чудовище жило только в Викином сердце. И это она выкормила его своей злобой, и это от её слёз оно разбухло и стало таким огромным.

– Наверное, я ненормальная, – сказала Вика и сама испугалась. Нормальные люди голосов не слышат. А если и услышат ненароком, ни за что всерьёз принимать не станут.

Плохо быть сумасшедшей. Это только в романах они все такие чистенькие и возвышенные, нюхают полынь и цветы полевые собирают, да песни поют тонкими, надломленными голосами. А в жизни всё совсем не так. В жизни на психов надевают смирительные рубашки и везут их – немытых, нечёсанных – в жёлтые дома с решётками на окнах, чтобы не слышали порядочные люди их дикого воя, крика и скрежета зубовного.

– Ты не сумасшедшая, – сказал папа. – У тебя просто фантазия богатая. Люди часто так ошибаются. Они слышат голоса и думают, что они от Бога или ещё от кого-нибудь. А это не так.

– Я устала, – тихо сказала Вика. – Тянули, тянули меня в разные стороны – чуть сердце не разорвалось.

Где-то глубоко, в самой сердцевине её маленького существа, зрела жёсткая уверенность, что она больше никому не поверит, не вверит свою судьбу тому, кого, может статься, и нет на самом деле.