Текст книги "Жирафа"

Автор книги: Таня Воробей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Правда, не помнишь? – в голосе Наташи слышалось сомнение.

– Правда. Зачем мне врать?

Они немного помолчали.

– Просто твои слова... Они были такими странными.

Вика обмерла. Какие ещё слова? Она успела наговорить каких-то глупостей, и весь класс это слышал?

– А что я говорила? – бледнея, спросила она.

– Ты не говорила, – уточнила Наташа. – Ты кричала.

– Хорошо. Что я кричала?

– Только одну фразу. "Мамочка, это не ты!" И таким жутким голосом. Прямо мороз по коже. Кровь в жилах стынет, как вспомню.

Вика ухмыльнулась и пожала плечами.

– Даже не знаю, к чему это, – сказала она как можно небрежней. – А фраза действительно жуткая. Мороз по жилам, кровь по коже.

Никто из Викиных друзей не знал, что у неё нет мамы. У неё язык не поворачивался сказать такую жуткую ложь, ведь мама была. Она была рядом с Викой каждую минуту её жизни, Вика чувствовала её присутствие и слышала её слабый, но внятный голос.

Любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой

У Женьки мама вернулась из командировки, и идти было решительно некуда. Вика обошла все центральные магазины, разглядывая предметы, которые ей не нужны: вертящиеся мобили, дорогую парфюмерию, телевизоры с огромными экранами. Потом, чтобы как-то скоротать время, она купила билет в кино.

Покупать один билет, получать у гардеробщика один номерок, одной пялиться в экран – хуже этого ничего не бывает. Чувствуешь себя отверженной и никому не нужной. Да и впечатлениями поделиться не с кем. Некого толкнуть в бок и сказать: "Вот это да! Вот это съёмки!", не с кем переглядываться, когда смешно или страшно.

А фильм, как назло, был о любви. О девушке, которая полюбила моряка, а он её бросил и уплыл в дальние дали. Между ними легли тысячи километров воды, но какими-то немыслимыми путями девушка переплыла океан, чтобы встретиться со своим возлюбленным. "Она примчалась сюда за тобой, – смеясь, сказали ему друзья. – Она ходит по улицам в мокрой одежде, как будто только что вышла из воды, и ищет тебя". И когда моряк понял, что она преодолела стихию, чтобы только увидеть его, он был так растроган, что вышел на улицы города и стал её искать. Но когда, наконец, он её встретил, и окликнул по имени, и протянул к ней руки, девушка только посмотрела на него мутным, безумным взглядом и прошла мимо. Она так долго искала свою любовь, что не узнала её при встрече. Она погрузилась в тёмный сон безумия – без памяти, без сновидений.

Фильм был такой грустный, что Вика даже заплакала. Ей было жаль несчастную девушку, но ещё больше – себя. Она никого не любила так. А уж её и подавно никто не любил по-настоящему. Вся её жизнь – сплошное недоразумение. Сплетни, случайные взгляды, несколько поцелуев. Даже вспомнить не о чем.

Она вышла на улицу, окунулась в промозглый весенний день, и её грусть неожиданно обернулась злостью. Она злилась на всех – на отца, на Жирафу, но больше всего – на писателей и режиссёров, которые пишут такие трогательные книги и снимают душераздирающие фильмы. В книгах всё по-другому, чем в жизни; в них говорится о том, что не всё измеряется деньгами, что люди способны совершать нелогичные поступки во вред себе, если кому-то другому это может принести счастье. Писатели как будто сговорились навязать всем мысль о том, что существует Большая Настоящая Любовь, ради которой люди бросаются на амбразуру, со скалы, в омут с головой. Только вот зачем они так изоврались? Зачем манят несбыточным? Зачем разрывают сердца читателей придуманными историями, когда в жизни есть всё, что угодно, кроме этой недосягаемой, фантастической любви?

Если бы не было ни книг, ни фильмов, было бы легче. Тогда можно было бы не чувствовать своей обездоленности и убожества. Можно было бы сказать себе: "Ничего, что твоя жизнь проходит бездарно – у всех так".

Так нет же – отравили мозг дурацкой мечтой, поманили и обманули.

И вот все люди пыжатся, изо всех сил стараются из обрывков фраз, из случайных жестов слепить себе некое подобие Большой Настоящей Любви, чтобы быть не хуже, чем все остальные. Читают лирические стихи, воруют жесты и слова у героев фильмов, и думают, что молодцы.

Нет, Вика решительно отказывается принимать участие в этом массовом, марафонском забеге за Большой Иллюзией. Ей хорошо известно, что любви нет, потому что любовь умерла вместе с Ромео и Джульеттой. Есть всё что угодно влечение, симпатия, иногда даже понимание, но любви – и след простыл.

Замёрзшими руками она расстегнула сумку и достала телефонную карту. Ну и пусть любви нет, это не может ей помешать встретиться с Владом.

– Алё? – сквозь сильные помехи донёсся его голос. Вике не нравилось, когда говорили "алё". Папа, снимая трубку, спрашивал "да?" или "я слушаю", а она сама говорила "алло".

– Влад, привет. Это я.

– Алё. Алё, – продолжал бессмысленно выкрикивать он.

Вика совсем забыла, что нужно нажать на кнопку, чтобы её стало слышно.

– Это я. Привет.

Она старалась говорить весело, без напора, чтобы он не догадался, что ей больше некому позвонить.

– Вика? – не понятно, чего больше в голосе – удивления или радости. Это ты?

"Пожалуй, всё-таки удивления", – отметила про себя Вика.

– Я. Ты занят?

Пускай скажет, что занят. Чем хуже, тем лучше.

– Нет, совсем нет. А ты где?

– На улице. Гуляю.

Мимо проехала красная машина, бибикая от радости быстрого передвижения, взвизгнула тормозами на повороте.

– Слышу, что на улице, но где именно?

– На улице Надежды, – ответила Вика, тревожно оглядываясь. В двух шагах от неё топтался какой-то мужчина с букетом гвоздик, нервно теребя в руках телефонную карту. – Тут хотят позвонить, не могу долго разговаривать.

– Ладно, давай. – Вот сейчас они попрощаются, он повесит трубку, и всё. – А, может, зайдёшь?

– К тебе?

Он засмеялся.

– К кому же ещё? Заходи. Слышу, как носом хлюпаешь. Ещё простудишься.

– Уже иду, – она не могла, да и не хотела сдерживать свою радость. Ставь чайник, я совсем окоченела.

Выходя из телефонной будки, она с непонятным превосходством посмотрела на мужчину с гвоздиками. Судя по взволнованному лицу, его никто не ждал. Даже наоборот – он ждал, а она не пришла. И с гвоздиками он никому не нужен. А её, Вику, ждали, да ещё как.

Он открыл дверь сразу, она даже не успела нажать на кнопку звонка.

– Ты меня в глазок увидел? – она стянула шапку, ища глазами зеркало, чтобы поправить примятые волосы.

– Нет, – он помог ей снять куртку. – С чего ты взяла?

– Не ври, – она достала из сумки расчёску и подошла к зеркалу. – Ты в глазок смотрел.

– И не думал я в глазок смотреть, – он не улыбался.

– А как тогда узнал, что я иду?

– А-а, ты про это... – Он стоял у неё за спиной и смотрел в глаза её отражению. – Услышал, что кто-то топает, как слон. Топ, топ, топ. Ну, думаю, это моя лягушонка в коробчонке едет.

Она приблизилась к зеркалу и щёлкнула по носу его зеркального двойника.

– Сам ты лягушонка. Сам ты – топ, топ. Я так хожу, что и ступенек-то не касаюсь, а ты говоришь – слон.

Она резко обернулась и уткнулась холодным носом в его шею.

– Я замёрзла, – как маленькая пожаловалась она. – Смотри, какие руки холодные. – Она спрятала руки у него подмышками. – Прямо ледышки.

– Тебе нужно выпить чая, – сказал он. – И поскорее.

– Не хочу чая, – она прижалась к нему плотнее. – Тоже мне весна – такая холодрыга.

Не размыкая объятий, они пошли на кухню. Он всё-таки усадил её на стул и, несмотря на протесты, напоил чаем с бутербродами. А Вика, хоть и говорила, что не хочет есть, с аппетитом умяла два с колбасой, два с паштетом и три с красной рыбой.

– Вот глупость, – она кивнула в сторону телевизора, подвешенного на кронштейне в углу кухни. Телевизор работал с выключенным звуком, но обоим было приятно следить за мелькающими картинками.

– Что – глупость?

– Да реклама эта, – она сделала большой глоток и немного обожгла язык. – Только и слышно – "бойтесь седины, страшитесь кариозных монстров"! Можно подумать, что это действительно самое страшное.

– А что самое страшное? – было непонятно, то ли он действительно хочет знать, то ли смеётся над ней.

– Самое страшное – это когда тебе врут. Или предают. Или отказываются от своих слов. Почему об этом никто не говорит по телевизору?

– Потому что от этих напастей нет лекарства, – улыбнулся Влад. – Нет ни такой пасты, ни такого шампуня, которыми можно было бы отмыться от этой гадости.

– Иногда мне кажется, что хороших людей вообще не осталось, – грустно сказала Вика.

– И куда же они подевались?

– Да мало ли куда? – Вика наморщила лоб. – Может, на войне всех поубивало, а может, никогда их и не было.

– Ну, неправда, – он выключил телевизор. – Хороших людей очень много. Очень много, только они редко встречаются.

Вика кивнула и сказала:

– А я из дома ушла.

Это прозвучало так сиротливо и грустно, что Вика чуть не расплакалась. А Влад как будто даже не удивился. Только спросил:

– Хочешь проучить родителей?

Вика пожала плечами.

– Наверное. Только проучила саму себя.

– Не больно-то это здорово, – сказал Влад. – И давно?

– Сутки. У Чижика ночевала.

– А домой хоть звонила?

– Звонила, – Вика вздохнула. – Они знают, что я жива-здорова.

– Очень гуманно с твоей стороны, – усмехнулся Влад. – И долго собираешься им душу мытарить?

– Не знаю, – Вика боялась признаться, что ей очень хочется вернуться домой, но обидно признавать себя побеждённой. – Как получится.

– А, по-моему, пора возвращаться, – сказал он. – Глупо ходить по улицам, когда у тебя есть дом. Хочешь ещё чая?

Вика помотала головой.

– Лучше покажи мне фотографии, – попросила она.

– Фотографии? Но у меня мало школьных.

– А ты не школьные покажи. Покажи свои детские, а?

Он удивлённо поднял левую бровь, вышел из кухни и вернулся с толстым, старым альбомом.

– Вот, – он протянул альбом Вике. – Только не понимаю – зачем тебе. По-моему, нет ничего скучнее, чем разглядывать чужие фотографии.

– Чужие, может быть, и скучно, – сказала она, вглядываясь в первую страницу, – а твои – нет. Это что, ты?

Он подсел поближе.

– Ну, вроде того. Я, только совсем маленький.

– Такой толстый и совсем блондин! – удивилась Вика. – Никогда бы не подумала!

– Да уж, – Влад провёл рукой по своим тёмным волосам. – Это я почернел от горя.

– О господи! – он перелистнула страницу и смотрела на рыдающего малыша. – Кто обидел эти глазки?

– А-а, это, – он усмехнулся. – Это я сам порвал свою любимую книжку и расстроился.

– Бедный, – сокрушённо покачала головой Вика. – Надо же так убиваться...

Они досмотрели альбом до конца, и Влад рассказывал о каждой фотографии. Вот они в Анапе, а папа обгорел, поэтому в такую жару в брюках и водолазке. А вот мама строит смешные рожицы, потому что папа её обманул – сказал, что закончилась плёнка. А вот и сам Влад – торжественный и с цветами – идёт в первый класс.

– Ну, а дальше я знаю, – ласково улыбнулась Вика. – Мы ведь знакомы с тобой тысячу лет.

Ему хотелось сказать, что нет, не было у них никакой тысячи лет. Только недавно она стала для него близкой и важной, а раньше он о ней и не думал, но он благоразумно промолчал.

– Ты был славным малышом, – сказала она, с нежностью глядя на него. Такой забавный!

Ей всегда нравились малыши. Ещё бы – они редко бывают по-настоящему противными, не то, что взрослые. Ей нравилось брать их пухлые руки в свои, нравилось слушать их несвязное бормотание, нравилось тормошить и тискать.

И теперь она сделала маленькое открытие – Влад тоже был маленьким. И у него тоже были формочки, и совочек, и слюнявчики. И ходил он нетвёрдо на своих крепеньких ножках, и лепетал что-то про "уронили-мишку-на-пол". И от этого открытия она почувствовала к нему щемящую, удушающую нежность, как будто он был её собственным, ещё не рождённым ребёнком.

– Ты лучше скажи, почему ушла из дома, – попросил он. – Какая муха тебя укусила? Какой бес в тебя вселился?

Сначала Вика молчала, не желая говорить правду. Потом отшучивалась, раскачиваясь на шатком стуле и сильно закидывая назад голову с блестящими волосами. А потом сбивчиво говорила совсем о другом и чертила на салфетке тошнотворные изгибы лабиринта, из которого никогда не выбраться.

Владу стало тревожно за неё, и вслед за этой тревогой пришло полузабытое воспоминание. Он вспомнил, как над ней смеялась вся школа, и он тоже. Всё оттого, что дома нужно было прочесть щемящий рассказ об утопшей дворняге, а она этого не сделала, и когда в классе стали читать вслух каждый по отрывку – ей достался тот самый – самый маленький и значительный кусок. Она волновалась, построчно отслеживая трагедию измученной закладкой, и старалась сдержаться, чтобы не заплакать, но ничего не вышло. Буквы вздрогнули и, взмахнув куцыми хвостиками, поплыли в унылом хороводе. Неумелая чтица была разоблачена, литераторша, конечно же, поняла, что домашнее задание не выполнено, и грозно провозгласила: "Все приличные дети дома отплакали!" Закраснело замечание в дневнике, и кобра, готовая к прыжку, замерла навытяжку в клеточке напротив урока литературы.

Вику утешал всяк на свой лад: кто советовал вырвать пару страниц из дневника, кто втискивал ей в руку размякший плавленый сырок, а кто просто ободряюще щипал. Но она не могла успокоиться, потому что Муму утонула навсегда, и не сто лет назад в Москве реке, а только что в её слезах на странице библиотечного учебника.

И вдруг это случилось. Как будто огромное, жаркое солнце спустилось на уровень его глаз и осветило всё вокруг. Внезапно он увидел её всю – от макушки до пяток, и не только увидел, но и понял. Ему открылась её тайна, её сокровенная сущность, недоступная для чужих глаз. Он понял, что вот, перед ним сидит не роковая блондинка, успешная, не знающая ни в чём отказа, а маленькая, испуганная девочка, которая хочет, чтобы её пожалели.

"Я знаю тебя, – захотелось сказать ему. – И поэтому люблю. Всё неизвестное пугает, но ты мне понятна, поэтому..."

Но, конечно, ничего такого он не сказал. Даже наоборот – посмотрел на часы и произнёс:

– Ты должна вернуться домой. Я тебя провожу.

И она послушалась. Ей нравилось, что он говорит так властно, как будто имеет на это право.

Все обманщики с виду такие милые и обаятельные

Если его не было в школе, всё вокруг становилось скучным, ненужным и противным.

Если он не предлагал проводить её после школы, ей казалось, что день потерян.

Если он не выражал желания её поцеловать, она целовала его сама.

"Я люблю его?" – спрашивала она сама себя. И искренне отвечала: "Нет, не люблю".

Любовь – это что-то совсем другое. Когда любишь, считаешь этого человека самым лучшим на земле; думаешь, что он самый умный и талантливый; хочешь провести с ним всю свою жизнь.

С любимым человеком всегда есть о чём говорить, с ним никогда не бывает скучно, потому что вы любите и ненавидите одно и то же.

А с Владом всё было иначе.

Она знала, что он – не Антонио Бандерас, и даже не Рики Мартин, а всего лишь Влад Ляпустин, её одноклассник. И нет у него никаких особых талантов, и умом он не блещет. А провести с ним всю жизнь – это вообще абсурд. Вика знала, что ей уготована какая-то особенная и необычная судьба. Если она и выйдет замуж, то за актёра, известного учёного или, в крайнем случае, за правителя маленькой африканской республики.

Да к тому же, и говорить с ним было почти не о чем. Особенно это чувствовалось в телефонных разговорах. По телефону непременно нужно что-то рассказывать, потому что телефонное молчание – особенно тяжёлое. Вика старалась изо всех сил, но он был очень немногословен – "да", "нет", "не знаю". Говорит, как на допросе, как будто всё время боится взболтнуть что-то лишнее.

А если всё-таки выведет его Вика на разговор о чём-то серьёзном, то они обязательно поспорят. Ему нравится наша музыка и песни на русском языке, а она их терпеть не может.

– Ну, как ты не понимаешь, на английском всё звучит совсем по другому, – говорит она. – Тексты на иностранном языке кажутся не такими тупыми.

– Ерунда, – не соглашается он. – Тупость на всех языках звучит тупо. Надо слушать "Наше радио", все вменяемые люди его слушают.

– А вот и нет. Слышала я это радио, у них всего песен сорок, и крутят их без остановки. Все нормальные люди смотрят МTV.

Он кривит лицо в презрительной ухмылке.

– Это что? Бритни Спирс?

– Ну, хотя бы.

– Ах, извини, – как будто спохватывается он. – Я и забыл, что спорить с девушками бессмысленно. Многие вещи они просто не способны понять.

– Это какие такие вещи? – начинает возмущаться Вика.

– Разные, – уклончиво отвечает он. – Они от природы не наделены даром понимания. Почувствовать что-то – это да. Это они могут. Но понять никогда.

Как ни крути, нет у Влада с Викой того, что принято называть "духовной близостью". Нет ни общих интересов, ни увлечений.

Но когда он обнимает её, и его губы встречались с её губами, всё это становилось неважным. Тогда ей плевать на то, какую музыку он слушает, какие книги читает. Ей всё равно, во что он верит, а в чём сомневается. Она и себя почти не чувствует. Она растворяется в чёрном, мерцающем редкими звёздами, космосе, и ей не хочется ни помнить о прошлом, ни знать своего будущего.

– Ну, как тебе Жирафа? – спросила его Вика на следующий день после спектакля.

Он пожал плечами, но она молчала, ожидая ответа.

– Противная, правда?

Влад вспомнил о том, как Олеся говорила: "Позвоним ей во время антракта. И правда, было бы жалко пропустить мюзикл. Она так хотела на него пойти... Хотя бы будет, что ей рассказать..." Вспомнил, как люди – и мужчины и женщины – оглядывались ей вслед. Вспомнил, какое растерянное у неё было лицо, когда она увидела мужчину по ту сторону стекла.

– Ты почему молчишь? – прервала его раздумья Вика.

– Знаешь, что самое смешное? – медленно проговорил он. – Она мне понравилась.

– Как понравилась? – ревность зашевелилась в её душе. Ну и что, что она его не любит, это ничуть не мешает ей ревновать. – Она тебя старше чёрте на сколько!

– Да не в этом смысле! – он посмотрел на неё с упрёком. – Она хорошая, вот что. И она о тебе волновалась.

– Подумаешь – волновалась! Это она специально. Хотела показать, какая она сердобольная. Но только я на такие фокусы не поддаюсь.

Влад пожал плечами.

– Она не похожа на врушку.

– Да никто не похож! – горячилась Вика. – Все обманщики с виду такие милые и обаятельные, так и хочется им поверить.

– Такие как ты? – тихо спросил он. Не хотел обидеть, а просто спрашивал. И в его голосе промелькнула лёгкая тень упрёка и разочарования.

Вика даже не нашлась, что ответить. Да, ей приходится врать. Но разве она делает это для себя? Она хочет, чтобы всем было лучше. И папе, и маме, и даже этой несчастной Жирафе, которая обязательно будет страдать, потому что рано или поздно почувствует, что заняла чужое место.

– Ты жалеешь, что мне помог? – спросила Вика, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Жалею, – кивнул Влад. – Не думаю, что действительно тебе помог. А то, что расстроил двух хороших людей – это точно.

– А, значит, я плохая? – с вызовом спросила Вика.

Влад внимательно посмотрел на неё, как будто увидел впервые.

– Не знаю, Вика. Не знаю. – Он задумался, тщательно подбирая слова. Ты – разная. Но в любом случае, я был дураком, что пошёл у тебя на поводу. Даже не знаю, почему поверил, что твой отец встречается с каким-то чудовищем.

"Зато я знаю, – со злостью подумала она. – Когда ты рядом со мной, ты ни черта не соображаешь, вот почему!"

– Если ты такой совестливый, можешь хоть сейчас пойти к моему отцу и рассказать правду! Пусть он узнает, как ему не повезло с дочерью.

Влад покачал головой.

– Я не сделаю ничего, что могло бы задеть тебя, – сказал он. – И к тому же, у меня есть надежда.

– Какая надежда? – подозрительно спросила она.

– Я надеюсь, что ты сама ему всё расскажешь.

Вика расхохоталась деланным, недобрым смехом.

– А вот этого они не дождутся! – выкрикнула она. – И ты! Ты тоже не дождёшься!

Вика больше не казалась ему красивой. Её черты, как будто расплавились от крика: сузились глаза, расширился нос, скривились губы...

– Ты мне больше не нужен! – Она прочитала в его глазах, что выглядит дурно, и ей захотелось разбить своё отражение ударом руки. – Всё! Вот и сказочке конец!

– Как скажешь, дорогая, – эту фразу он когда-то услышал во второсортном фильме, и она ему очень понравилась своей оскорбительной вежливостью. Поэтому он со вкусом повторил ещё раз: – Как скажешь, дорогая.

Такие слова не произносятся по заказу

Теперь папа был в полном её распоряжении: приходил домой сразу после работы, никуда не уезжал на выходные, почти не разговаривал по телефону. А то, что он был подавленным и печальным, мало заботило Вику. "Это пройдёт, говорила она себе. – Лучше он погрустит месяц, зато потом будет счастлив. А Жирафа могла отравить ему всю жизнь".

А мама всегда была рядом, – Вика почти физически чувствовала её присутствие, – и помогала ей во всём.

– У меня не было другого выхода, – говорила Вика, обращаясь к чёрно-белой фотографии в рамке. – Если бы не я, Жирафа вошла бы в этот дом. Мы ведь не могли этого допустить?

– Да, – слышала она глухой, но отчётливый голос у себя в голове. – Мы ни на кого не нападали. Мы оборонялись. А когда защищаешь свой мир, все средства хороши.

– Но он такой грустный, – пожаловалась Вика. – Он почти не разговаривает. Приходит домой и включает телевизор, а потом скачет с программы на программу, ни на чём не может остановиться. Я за него даже как-то опасаюсь...

– Это пройдёт, – успокаивала её мама. – Говорят, любое увлечение проходит через три месяца. Подожди ещё немного, и он снова будет улыбаться.

– Я подожду, – соглашается Вика. – Ничего не поделаешь, буду ждать.

– Ты поступила правильно, – сказала мама. – Ты поступила хорошо.

– Да? – неуверенно переспросила Вика. Впервые она усомнилась в маминых словах. – Но если я поступила хорошо, тогда скажи, почему мне так плохо?

На это портрет ничего не ответил. Изображение мамы застыло с лёгкой улыбкой на губах. Разговор был окончен.

А Влад больше с Викой не разговаривал. В школе здоровался, если сталкивался лицом к лицу, и сразу – в сторону. Глазами старался не встречаться, и вообще, вёл себя вызывающе.

– Всё ещё злишься? – Она подкараулила его у выхода из школы, чтобы он не смог пройти мимо.

– Нет, – Влад нервно посмотрел на часы, всем своим видом показывая, что очень торопится. – С чего ты взяла?

Вика смутилась и покраснела. Ей было неловко, что она подкараулила его, а теперь пристаёт с дурацкими расспросами. Это называется "бегать". Про таких, как она, говорят: "Она за ним бегает".

– Ну, мы больше не разговариваем, – она замялась. – И... ты не звонишь, и мы никуда не ходим... Продолжать?

– Нет, – он невольно улыбнулся. – Продолжать не обязательно.

– А я, между прочим, по тебе скучаю.

Сказала, и сама удивилась.

– Я тоже, – сказал он, и она довольно заулыбалась.

– Тогда почему?

– Потому что один из нас отвратительно себя вёл, – сказал Влад. – И говорил во всех отношениях неприятные слова.

– Так пускай он возьмёт эти слова обратно, – предложила Вика. – И тогда всё снова будет хорошо.

– А он согласен?

– А мы его и спрашивать не будем. Ты торопишься? – ей хотелось перевести разговор на другую тему, чтобы не пришлось извиняться, – этого никто не любит.

– Нет, – он автоматически снова посмотрел на часы и перевернул их циферблатом на запястье. – Теперь не тороплюсь.

Она радостно рассмеялась.

– В ответ на любой вопрос ты говоришь "нет". У тебя какая-то страсть к противоречию. Мистер Нет, вот ты кто.

– И вовсе нет, – сказал "нет" и сам ухмыльнулся. – Разве ты сама не чувствуешь, что слово "нет" звучит гораздо слаще, чем "да"?

Они хотели просто погулять, но ноги сами принесли их в "Капакабану", кафе неподалёку от школы.

– Всё-таки в "Капе" хорошо, – сказала Вика, откидываясь на спинку стула. Перед ней стояла чашка чая и блюдце с миндальным пирожным, перед ним – чашка кофе и бутерброд с сыром. – Многие говорят, что это – ужасное место из-за того, что здесь так накурено. А по мне – "Капа" лучше любого ресторана.

– А ты много раз была в ресторане? – спросил Влад.

Вика наморщила лоб, припоминая, и ответила:

– Ни разу.

Они рассмеялись, и прежняя обида разбилась вдребезги. Может, и остались кое-какие осколки, но их было так мало, и они казались такими безобидными...

Влад наклонился к ней и поцеловал рядом с губами.

– Опять кружится голова, – тихо сказала она. – Опять, как будто лечу на карусели. Интересно, так будет всегда?

Каждый из них задумался над этим страшным и сладким словом – "всегда". Никто не знает, что будет завтра, а уж давать друг другу обещания про "всегда" просто нелепо.

И вдруг она представила, что ей восемьдесят лет, и ему тоже восемьдесят, и что они сидят рядом – он с трубкой, она – с вязаньем, а у их ног возится с упавшим клубком пятнистый котёнок. А потом Влад наклоняется к ней и целует так же, рядом с губами, а она говорит ему: "Опять кружится голова. Опять, как будто лечу на карусели..."

– Ты меня любишь? – спросила она.

Знала, что не надо спрашивать. Знала, что такие слова не произносятся по заказу. Знала, что приходят они не из головы, и даже не из сердца. Эти слова спускаются к человеку прямиком с неба, и нашёптывают их крылатые ангелы с толстыми щеками. Но люди не видят ангелов, и потому принимают эти слова за голос своего сердца.

Знала, что лучше промолчать, но всё равно спросила:

– Ты меня любишь?

Влад посмотрел на неё с нежностью, но покачал головой.

– Нет? – спросила она упавшим голосом.

– На этот вопрос я буду отвечать только в присутствии своего адвоката, – попытался отшутиться он, но ей было явно не до смеха.

– Я дура, – с досадой произнесла она. – Я всегда всё порчу.

Он взял её руку в свою.

– Ты не дура, – другой рукой он накрыл её ладонь. – Ты просто хочешь всё и сразу, а так не бывает.

– Значит, не любишь?

Ей хотелось выяснить это прямо сейчас, потому что она чувствовала, что стоит на краю чёрной, зияющей пропасти, и ей нужно было знать – есть ли в нём отчаянье и смелость, чтобы броситься туда вместе с ней.

– Я такого не говорил, – улыбнулся он. – Давай, не будем об этом сейчас.

– Хорошо, не будем.

Она знала, что если хочешь быть с кем-то рядом, нужно учиться смирению, нужно иногда отступать. Нужно быть, как вода, а не как камень, потому что вода камень точит. Но как это трудно, – если б он только знал, – как трудно!

– Я даже про себя ничего толком не знаю. Ну, не могу понять, люблю или нет, – в приступе правдивости заговорила она. – Когда ты близко, мне кажется, что – да, а когда тебя нет рядом – совсем наоборот.

Он не перебивал, и было непонятно, что он чувствует – разочарование или обиду.

– Плохо, что я тебе всё это говорю? – испуганно спросила Вика. Они только что помирились, и она боялась неверным словом разрушить это хрупкое перемирие.

– Нет, очень даже хорошо. Мне нравится тебя слушать.

Она взяла его руку и приложила к своей разгорячённой щеке.

– Ты такой хороший, а я плохая, – сказала она. – Только не бросай меня.

Его испугал этот внезапный приступ самобичевания, и он ума не мог приложить, что он должен сказать в ответ. И от растерянности, от боязни сказать что-нибудь не то, он снова поцеловал Вику. В самые губы.

И это было самым лучшим ответом.

Самое главное – следовать своей судьбе

Она тихонько приоткрыла дверь палаты, и просунула голову в проём. Четыре кровати, две из них пустуют. На третьей – человек под капельницей, а на четвёртой...

Это был Виктор. И хотя она готовила себя к самому худшему, всё равно сразу его не узнала. И даже не потому, что он сильно похудел, и под глазами легли иссиня-чёрные тени, – выражение глаз изменилось до неузнаваемости. Вернее, это было отсутствие всякого выражения. Он смотрел в потолок – без мысли, без чувства, как будто был уже не здесь, а там, где всё человеческое теряет смысл.

Аккуратно притворив дверь, она прошла и села на край его кровати. Он не повернул головы, – то ли действительно не заметил её присутствия, то ли ему всё было безразлично.

– Здравствуй, – сказала Олеся и тут же спохватилась, потому что это слово здесь, в больничной палате звучало как насмешка. – Это я, Олеся.

Он не ответил, не повернул головы, ни один мускул не дрогнул на его лице, и она с ужасом подумала, что его лицо – белое, застывшее, с чёрными провалами глаз похоже на посмертную маску.

– Извини, что раньше не приходила, – быстро заговорила она, чтобы отогнать дурные мысли. – Я не знала. А как только узнала – вот, сразу сюда.

Он молчал. И это молчание было хуже всего.

– Не хочешь поговорить? – почти без надежды спросила она.

– Нет, – глухо ответил он.

Некоторые думают, что разлука делает людей совершенней, но это не всегда так. Виктор больше не чувствовал к Олесе ни нежности, ни тяги. Он больше не ощущал её близости: то ли у неё изменился запах, или это он утратил обоняние.

– Ну, ладно, – она поднялась, как будто собиралась уходить. – Не хочешь – не будем.

Она вышла из палаты и вернулась с влажной тряпкой. Лёгким движением протёрла его тумбочку, достала из сумки апельсины, груши, судок с клубникой, посыпанной сахарной пудрой, несколько глянцевых журналов и плеер.

– Это чтобы тебе не было скучно, – сказала она, раскладывая всё по местам.

– А мне и так не скучно, – раздался бесстрастный, автоматический голос.

– Но ты же ничего не делаешь! – Она была рада, что он заговорил, и боялась упустить нить этой странной беседы. – Ты что, так и лежишь целыми днями, глядя в потолок? Так нельзя.

По-прежнему, не отрывая взгляда от свежевыбеленного потолка, он сказал:

– Как это ничего не делаю? Я умираю. Разве этого недостаточно?

Олеся вскочила, как ошпаренная, её лицо исказилось гневом. Он невольно взглянул на неё и удивился, такой злой и сердитой он никогда её не видел. Настоящая фурия.

– У тебя всё не как у людей, – с жаром заговорила она. – Ты бросил меня накануне свадьбы из-за какого-то дурацкого недоразумения...

– Я знаю, – тихо сказал он. – Вика мне всё рассказала.

Но Олеся его не слушала.

– ... ты не хочешь меня слушать, избегаешь встреч из-за своей дикой ревности, а потом ещё и это – умирать вздумал! Ты думаешь о ком-нибудь кроме себя? Или это у вас семейное – не видеть дальше собственного носа? – Она снова села на край кровати, взяла его руку и крепко сжала. – Если обо мне думать не хочешь, вспомни о Вике. С ней-то что будет? Кому она нужна, кроме тебя?

Вика подслушивала под дверью, и тихонько заплакала, когда Олеся заговорила о ней. И правда, кому она теперь нужна? У неё есть тётя, но она живёт далеко, в Казани. А больше – никого, во всей Вселенной ни одной родной души.

– Ты так говоришь, как будто я притворяюсь, – с обидой сказал Виктор. Ты так говоришь, как будто я всё нарочно придумал, чтобы вам жизнь усложнить. Я заболел, понимаешь? Болезнь не спрашивает, готов ты умереть или нет. Она впивается в тебя своими клешнями и не хочет отпускать. А я обычный человек, и ничего не могу с этим поделать. Ни-че-го.